Главная » Книги

Толстой Лев Николаевич - Том 30, Произведения 1882-1889, Полное собрание сочинений, Страница 6

Толстой Лев Николаевич - Том 30, Произведения 1882-1889, Полное собрание сочинений



iv>
   Comme apres un cadavre un choeur de vermisseaux.
   Et je cheris, o bete implacable et cruelle!
   Jusqu'a cette froideur par ou tu m'es plus belle! (3)
  
   (1) [Жан Мореас, Шарль Морис, Анри де Ренье, Шарль Винье, Адриен Ромайль, Рене Гиль, Морис Метерлинк, С. Альберт Орье, Рене де Гурмон. Сен Поль Ру ле Манифик, Жорж Роденбах, граф Роберт де Монтескью Фезансак.]
   (2) [Жозеф Пеладан, Поль Адан, Жюль Буа, М. Папюс]
   (3) [Я боготворю тебя наравне с ночным небосводом, о сосуд скорби, о великая молчальница, и тем больше люблю тебя, прекрасная, что ты меня бежишь и что тебя, краса моих ночей, я представляю себе иронически набирающей мили, которые отделяют мои руки от голубых безмерностей. Я иду в атаку и устремляюсь на штурм, как сонмище червей на мертвое тело. И я нежно люблю, о зверь неумолимый и жестокий, вплоть до того холода, которым ты для меня еще прекраснее!]
  
   Вот другое того же Бодлера:
  
   Duellum.
  
   Deux guerriers ont couru l'un sur l'autre; leurs armes
   Ont eclabousse l'air de lueurs et de sang.
  - Ces jeux, ces cliquetis du fer sont les vacarmes
  - D'une jeunesse en proie a l'amour vagissant.
   ______
  
   Les glaives sont brises! comme notre jeunesse,
   Ma chere! Mais les dents, les ongles aceres,
   Vengent bientot l'epee et la dague traitresse.
  - O fureur des coeurs murs par l'amour ulceres!
  
   ______
  
   Dans le ravin hante des chats-pards et des onces
   Nos heros, s'etreignant mechamment, ont roule,
   Et leur peau fleurira l'aridite de ronces.
  
   _______
  
  - Ce gouffre, c'est l'enfer, de nos amis peuple!
  - Roulons y sans remords, amazone inhumaine,
  - Afin d'eterniser l'ardeur de notre haine! (1)
  
   Для того, чтобы быть точным, я должен сказать, что в сборнике есть стихотворения менее непонятные, но нет ни одного, которое было бы просто и могло бы быть понято без некоторого усилия, - усилия, редко вознагражденного, так как чувства, передаваемые поэтом, и нехорошие, и весьма низменные чувства.
   Выражены же эти чувства всегда умышленно оригинально и нелепо. Преднамеренная темнота эта особенно заметна в прозе, где автор мог бы говорить просто, если бы хотел.
   Вот пример из его "Petits poemes en prose". Первая пьеса "L'etranger".
  
   (1) [Дуэль.
  
   Два воина набежали один на другого; их оружие забрызгало воздух сверканиями и кровью. Эти игры, эти бряцания железом суть брань из-за девицы, добычи кричащей любви.
  
  
   Мечи сокрушены! как наша юность, дорогая! Но зубы, острые ногти мстят скоро за меч и предательский кинжал.
   О безумство сердец, созревшее в силу уязвленной любви!
   В овраг, часто посещаемый леопардами и ягуарами, наши скатились герои, зло сжимая друг друга, и кожа их расцветит сухой терновник.
   Эта бездна есть ад наших многочисленных друзей! Скатимся туда без угрызений, жестокая амазонка, для того чтобы увековечить пыл нашей ненависти!]
  
  
   L'etranger.
  
   - Qui aimes-tu le mieux, homme enigmatique, des: ton pere, ta mere, ton frere ou ta soeur?
   - Je n'ai ni pere, ni mere, ni soeur, ni frere.
   - Tes amis?
   - Vous vous servez la d'une parole dont le sens m'est reste jusqu'a ce jour inconnu.
   - Ta patrie?
   - J'ignore sous quelle latitude elle est situee.
   - La beaute?
   - Je l'aimerais volontiers, deesse et immortelle.
   - L'or?
   - Je le hais, comme vous haissez Dieu.
   - Eh! qu'aimes-tu donc, extraordinaire etranger?
   - J'aime les nuages... les nuages qui passent... la-bas... les merveilleux nuages!..(1)
  
  
   Пьеса "La soupe et les nuages" (2) должна, вероятно, изображать непонятость поэта даже тою, кого он любит. Вот эта пьеса.
   "Ma petite folle bien-aimee me donnait a diner, et par la fenetre ouverte de la salle a manger je contemplais les mouvantes architectures que Dieu fait avec les vapeurs, les merveilleuses constructions de l'impalpable. Et je me disais a travers ma contemplation: "Toutes ces fantasmagories sont presque aussi belles que les yeux de ma belle bien-aimee, la petite folle monstrueuse aux yeux verts".
  
   (1) [Незнакомец.
   - Кого любишь ты, загадочный человек: отца или мать, брата или сестру?
   - У меня нет ни отца, ни матери, ни сестры, ни брата,
   - Твоих друзей?
   - Вы употребили слово, смысл которого мне оставался до сих пор неизвестен.
   - Твою родину?
   - Я не знаю, на каком градусе широты она находится.
   - Красоту?
   - Я охотно любил бы её, если б она была богиня и бессмертна.
   - Золото?
   - Я ненавижу его, как вы ненавидите бога.
   - Эй! что же ты любишь, странный незнакомец?
   - Я люблю облака... облака, проходящие там... чудесные облака!..]
   2 ["Суп и облака"]
  
  
  
   Et tout-a-coup je recus un violent coup de poing dans le dos, et j'entendis une voix rauque et charmante, une voix hysterique et comme enrouee par l'eau-de-vie, la voix de ma chere petite bien-aimee, qui disait: "Allez-vous bientot manger votre soupe, s... b... de marchand de nuages?" (1)
   Как ни искусственно это произведение, с некоторым усилием можно догадаться, что хотел сказать им автор, но есть пьесы совершенно непонятные, для меня по крайней мере.
   Вот, например, "Le Galant tireur", смысла которой я не мог понять совершенно.
  
   Le Galant tireur
  
   Comme la voiture traversait le bois, il la fit arreter dans le voisinage d'un tir, disant qui'il lui serait agreable de tirer quelques balles pour tuer le Temps.
   Tuer ce monstre-la, n'est-ce pas l'occupation la plus ordinaire et la plus legitime de chacun? - Et il offrit galamment la main a sa chere, delicieuse et execrable femme, a cette mysterieuse femme, a laquelle il doit tant de plaisirs, tant de douleurs, et peut-etre aussi une grande partie de son genie.
   Plusieurs balles frapperent loin du but propose: l'une d'elle s'enfonca meme dans le plafond, et comme la charmante creature riait follement, se moquant de la maladresse de son epoux, celui-ci se tourna brusquement vers elle, et lui dit: "Observez cette poupee, la-bas, a droite, qui porte le nez en l'air et qui a la mine si hautaine. Eh bien! cher ange, je me figure que c'est vous". Et il ferma les yeux et il lacha la detente. La poupee fut nettement decapitee.
   Alors s'inclinant vers sa chere, sa delicieuse, son execrable femme, son inevitable et impitoyable Muse, et lui baisant respectueusement la main, il ajouta:
  
   1 ["Моя маленькая возлюбленная сумасбродка подавала мне обед, а через открытое окно столовой я наблюдал движущиеся строения, которые бог творит из паров, чудесные здания неосязаемого. И я говорил себе созерцая:
   "Все эти фантасмагории почти так же прекрасны, как глаза моей возлюбленной красавицы, этой маленькой, чудовищной сумасбродки с зелеными глазами".
   И вдруг меня кто-то жестоко ударил кулаком в спину, и я услыхал хриплый и пленительный голос, голос истеричный и как бы осипший от водки, голос моей дорогой, маленькой возлюбленной, который говорил: "Скоро ли вы будете есть ваш суп, с... с... торговец облаками?"]
  
  
   "Ah, mon cher ange, combien je vous remercie de mon adresse!" (1)
   Произведения другой знаменитости, Верлена, не менее вычурны и не менее непонятны. Вот, например, 1-я из отдела "Ariettes oubliees". (2)
   Вот эта первая ariette: (3)
  

Le vent dans la plaine

Suspend son haleine.

(Favart.)

   C'est l'extase langoureuse.
   C'est la fatigue amoureuse,
   C'est tous les frissons des bois
   Parmi l'etreinte des brises,
   C'est vers les ramures grises,
   Le choeur des petites voix.
   O le frele et frais murmure!
   Cela gazouille et susure,
   Cela ressemble au cri doux
   Que l'herbe agitee expire...
   Tu dirais, sous l'eau qui vire,
   Le roulis sourd des cailloux
   Cette ame qui ce lamente
   En cette plainte dormante,
   C'est la notre, n'est-ce pas?
   La mienne, dis, et la tienne,
  
   (1) [Вежливый стрелок.
  
   Когда карета проезжала через лес, он велел ее остановить возле тира, говоря, что ему приятно бы было выстрелить несколько пуль, чтоб убить Время.
   Убить это чудовище, не есть ли это самое обычное и законное занятие всякого? - И он любезно подал руку своей дорогой, прелестной и отвратительной супруге, этой таинственной женщине, которой он обязан столькими удовольствиями, столькими скорбями и, может быть, большой долей своего гения.
   Несколько пуль ударились далеко от назначенной цели: одна из них даже засела в потолок; и так как милое создание безумно смеялось над неловкостью своего супруга, он резко повернулся к ней и сказал: "Наблюдайте за этой куклой, там направо, которая дерет кверху нос и принимает презрительный вид. Так вот, дорогой мой ангел, я себе представляю, что это вы". И он закрыл глаза и дал выстрел. Кукла была обезглавлена.
   Тогда, склоняясь перед своей дорогой, прелестной и отвратительной женой, своей неизбежной и беспощадной Музой, и целуя ей почтительно руку, он прибавил:
   "Ах, мой дорогой ангел, как я вам благодарен за мою удачу!"]
   (2) ["Забытые песенки".]
   (3) [песенка]
  
  
   Dont s'exhale l'humble antienne
   Par ce tiede soir, tout bas. (1)
  
   А вот другая ariette:
  
   Dans l'interminable
   Ennui de la plaine,
   La neige incertaine
   Luit comme du sable.
   Le ciel est de cuivre,
   Sans lueur aucune.
   On croirait voir vivre
   Et mourir la lune.
   Comme des nuees
   Flottent gris les chenes
   Des forets prochaines
   Parmi les buees.
   Ce ciel est de cuivre,
   Sans lueur aucune.
   On croirait voir vivre
   Et mourir la lune.
   Corneille poussive
   Et vous, les loups maigres,
   Par ces bises aigres,
   Quoi donc vous arrive?
   Dans interminable
   Ennui de la plaine,
   La neige incertaine
   Luit comme du sable. (2)
  
   (1) [Ветер в долине прекращает свое дыхание.]

(Фавор.)

  
   Это - томный экстаз, это - страстная усталость, это - вся дрожь лесов, объятых ветром, это - в серых ветках хор маленьких голосов.
   О слабый прохладный ропот! Это чирикает и жужжит, это походит на нежный крик, который выдыхает беспокойная трава... Ты сказала б: под крутящейся водою глухое погромыхивание камней.
   Эта душа плачет в сонной жалобе, наша, но правда ли? Моя, скажи, и твоя, которая тихо изливается кроткою песнею в этот теплый вечер.]
   (2) [В бесконечной скуке равнины снег ненадежный блестит, как песок. Медное небо без всякого мерцания. Кажется, что луна то живет, то умирает. Как тучи, плывут мутно дубы ближайших рощ среди тумана. Медное небо без всякого мерцания. Кажется, что луна то живет, то умирает. Хриплая ворова и вы, тощие волки, в лютые зимы что с вами делается? В бесконечной скуке равнины снег ненадежный блестит, как песок.]
  
   Как это в медном небе живет и умирает луна и как это снег блестит, как песок? Все это уже не только непонятно, но, под предлогом передачи настроения, набор неверных сравнений и слов.
   Кроме этих искусственных и неясных стихотворений, есть понятные, но зато уже совершенно плохие и по форме и по содержанию стихотворения. Таковы все стихотворения по заглавию "La Sagesse". (1) В этих стихотворениях самое большое место занимают очень плохие выражения самых пошлых католических и патриотических чувств. В них есть, например, такие строфы:
  
   Je ne veux plus penser qu'a ma mere Marie,
   Siege de la sagesse et source de pardons,
   Mere de France aussi de qui nous attendons
   Inebranlablement l'honneur de la patrie. (2)
  
  
   Прежде чем привести примеры из других поэтов, не могу не остановиться на удивительной знаменитости этих двух стихотворцев, Бодлера и Верлена, признанных теперь великими поэтами. Каким образом французы, у которых были Chenier, Musset, Lamartine, a главное Hugo, y которых недавно еще были так называемые парнасцы: Leconte de Lisle, Sully Prud'homme (3) и др., могли приписать такое значение и считать великими этих двух стихотворцев, очень неискусных по форме и весьма низких и пошлых по содержанию? Миросозерцание одного, Бодлера, состоит в возведении в теорию грубого эгоизма и замене нравственности неопределенным, как облака, понятием красоты, и красоты непременно искусственной. Бодлер предпочитал раскрашенное женское лицо натуральному и металлические деревья и минеральное подобие воды - натуральным.
   Миросозерцание другого поэта, Верлена, состоит из дряблой распущенности, признания своего нравственного бессилия и, как спасение от этого бессилия, самого грубого католического идолопоклонства. Оба притом не только совершенно лишены наивности, искренности и простоты, но оба преисполнены искусственности, оригинальничанья и самомнения.
  
   (1) ["Мудрость"].
   (2) [Я хочу думать только о матери Марии, средоточии мудрости и источнике отпущений, матери Франции, от которой и мы непоколебимо ожидаем чести для родины.]
   (3) [Шенье, Мюссе, Ламартин, Гюго, Леконт де Лиль, Сюлли Прюдом.]
  
  
  
   Так что в наименее плохих их произведениях видишь больше г-на Бодлера или Верлена, чем то, что они изображают. И эти два плохие стихотворца составляют школу и ведут за собою сотни последователей.
   Объяснение этого явления только одно: то, что искусство того общества, в котором действуют эти стихотворцы, не есть серьезное, важное дело жизни, а только забава. Забава же всякая прискучивает при всяком повторении. Для того, чтобы сделать прискучивающую забаву опять возможной, надо как-нибудь обновить ее: прискучил бостон - выдумывается вист; прискучил вист - придумывается преферанс; прискучил преферанс - придумывается еще новое и т. д. Сущность дела остается та же, только формы меняются. Так и в этом искусстве: содержание его, становясь все ограниченнее и ограниченнее, дошло, наконец, до того, что художникам этих исключительных классов кажется, что все уже сказано и нового ничего уже сказать нельзя. И вот чтоб обновить это искусство, они ищут новые формы.
   Бодлер и Верлен придумывают новую форму, при этом подновляя ее еще неупотребительными до сих пор порнографическими подробностями. И критика и публика высших классов признает их великими писателями.
   Только этим объясняется успех не только Бодлера и Верлена, но и всего декадентства.
   Есть, например, стихотворения Малларме и Метерлинка, не имеющие никакого смысла и несмотря на это или, может быть, вследствие этого печатаемые не только в десятках тысяч отдельных изданий, но и в сборниках лучших произведений молодых поэтов.
   Вот, например, сонет Малларме:
  
   ("Pan", 1895, N 1.)
  
   A la nue accablante tu
   Basse de basalte et de laves
   A meme les echos esclaves
   Par une trompe sans vertu.
   Quel sepulcral naufrage (tu
   Le soir, ecume, mais y brave)
   Supreme une entre les epaves
   Abolit le mat devetu.
   Ou cela que furibond faute
   De quelque perdition haute,
   Tout l'abime vain eploye
   Dans le si blanc cheveu qui traine
   Avarement aura noye
   La franc enfant d'une sirene. (1)
   Стихотворение это - не исключение по непонятности. Я читал несколько стихотворений Малларме. Все они так же лишены всякого смысла.
   А вот образец другого знаменитого из современных поэта, три песни Метерлинка. Выписываю тоже из журнала "Pan", 1895 г., N 2.
  
   Quand il est sorti
   (J'entendis la porte)
   Quand il est sorti
   Elle avait souri.
   Mais quand il rentra
   (J'entendis la lampe)
   Mais quand il rentra
   Une autre etait la...
   Et j'ai vu la mort
   (J'entendis son ame)
   Et j'ai vu la mort
   Qui l'attend encore...
   On est venu dire
   (Mon enfant, j'ai peur)
   On est venu dire
   Qu'il allait partir...
   Ma lampe allumee
   (Mon enfant, j'ai peur)
   Ma lampe allumee
   Me suis approchee...
   A la premiere porte
   (Mon enfant, j'ai peur)
   A la premiece porte,
   La flamme a tremble...
   A la seconde porte
   (Mon enfant, j'ai peur)
   A la seconde porte,
   La flamme a parie...
  
   (1) [Под давящей тучей замолк бас лавы и базальта, как рабские отголоски плохо звучащей трубы.
   Какое погребальное кораблекрушение (умолк вечер, но пена еще сильна) уничтожает последним среди обломков лишенную парусов мачту!
   Или это не что иное как неистовая нужда в какой-то высокой погибели, - вся пучина, которая с тщетно распростертыми крыльями, влачащаяся в белых космах, скупо затопит младенческое чрево сирены.]
  
  
  
   A la troisieme porte,
   (Mon enfant, j'ai peur)
   A la troisieme porte
   La lumiere est morte...
   Et s'il revenait un jour
   Que faut-il lui dire?
   Dites-lui qu'on l'attendit
   Jusqu'a s'en mourir...
   Et s'il interroge encore
   Sans me reconnaitre,
   Parlez-lui comme une soeur,
   Il souffre peut-etre...
   Et s'il demande ou vous etes
   Que faut-il repondre?
   Donnez-lui mon anneau d'or
   Sans rien lui repondre...
   Et s'il veut savoir pourquoi
   La salle est deserte?
   Monterez-lui la lampe eteinte
   Et la porte ouverte...
   Et s'il m'interroge alors
   Sur la derniere heure?
   Dites-lui que j'ai souri
   De peur qu'il ne pleure...
  
   (1) [Когда он вышел (дверь слышу я), но когда он опять вошел (лампу услыхала я), некогда он опять вошел, другая была там... И я увидала смерть (душу его услыхала я), и я увидала смерть, которая ждет его еще...
   Пришли сказать (дитя, мне страшно), пришли сказать, что он собирается уезжать... С зажженной лампой (дитя, мне страшно), с зажженной лампой я подошла... У первой двери (дитя, мне страшно), у первой двери пламя задрожало... У второй двери (дитя, мне страшно), у второй двери пламя заговорило... У третьей двери (дитя, мае страшно), у третьей двери свет погас.
   Если бы он когда-нибудь вернулся, что ему надо сказать? Скажите ему, что его ждали до самой смерти... А если б он, меня не узнавая, стал расспрашивать, говорите с ним, как сестра, он страдает, может быть... А если он спросит, где вы, что ему надо ответить? Дайте ему мое золотое кольцо, ничего ему не отвечая... Если же он захочет узнать, почему зала пуста? Покажите ему потухшую лампу и отворенную дверь... А если он тогда меня спросит о последнем часе? Скажите ему, что я улыбалась, боясь, чтоб он не заплакал...]
  
  
  
   Кто вышел, кто пришел, кто рассказывает, кто умер? Прошу читателя не полениться прочесть выписанные мною в прибавлении 1-м образцы более известных и ценимых молодых поэтов: Griffin, Regnier, Moreas и Montesquiou. Это необходимо для того, чтобы составить себе ясное понятие о настоящем положении искусства и не думать, как думают многие, что декадентство есть случайное, временное явление.
   Для того, чтобы избежать упрека в подборе худших стихотворений, я выписал во всех книгах то стихотворение, какое попадалось на 28-й странице.
   Все стихотворения этих поэтов одинаково непонятны или понятны только при большом усилии и то не вполне.
   Таковы же и все произведения тех сотен поэтов, из которых я выписал несколько имен. Такие же стихотворения печатаются у немцев, скандинавов, итальянцев, у нас, русских. И таких произведений печатается и набирается если не миллионы, то сотни тысяч экземпляров (некоторые расходятся в десятках тысяч). Для набора, печатания, составления, переплета этих книг потрачены миллионы и миллионы рабочих дней, я думаю не меньше, чем сколько потрачено на постройку большой пирамиды. Но этого мало: то же происходит во всех других искусствах, и миллионы рабочих дней тратятся на произведения столь же непонятных предметов в живописи, музыке, драме.
   Живопись не только не отстает в этом от поэзии, но идет впереди нее. Вот выписка из дневника любителя живописи, посетившего в 1894 году выставки Парижа: "Был сегодня на 3-х выставках: символистов, импрессионистов и неоимпрессионистов. Добросовестно и старательно смотрел на картины, но опять то же недоумение и под конец возмущение. Первая выставка Camille Pissaro (2) самая еще понятная, хотя рисунка нет, содержания нет и колорит самый невероятный. Рисунок так неопределенен, что иногда не поймешь, куда повернута рука или голова. Содержание большею частью "effets": effet de brouillard, effet du soir, soleil couchant. (3) Несколько картин с фигурами, но без сюжета.
   В колорите преобладает ярко-синяя и ярко-зеленая краска. И в каждой картине свой основной тон, которым вся картина как бы обрызгана. Например, в пастушке,
  
   (1) [Гриффин, Ренье, Мореас и Монтескью.]
   (2) [Камилл Писсаро]
   (3) [Эффект тумана, эффект вечера, заходящее солнце.]
  
  
  
   стерегущей гусей, основной тон vert de gris (1) и везде попадаются пятнышки этой краски: на лице, волосах, руках, платье. В той же галерее "Durand Ruel" другие картины Puvis de Chavannes, Manet, Monet, Renoir, Sisley (2) - это всё импрессионисты. Один - не разобрал имени - что-то похожее на Redon - написал синее лицо в профиль. Во всем лице только и есть этот синий тон с белилами. У Писсаро акварель вся сделана точками. На первом плане корова вся разноцветными точками написана. Общего тона не уловишь, как ни отходи или ни приближайся. Оттуда пошел смотреть символистов. Долго смотрел, не расспрашивая никого и стараясь сам догадаться, в чем дело, - но это свыше человеческого соображения. Одна из первых вещей бросилась мне в глаза - деревянный haut-relief, (3) безобразно исполненный, изображающий женщину (голую), которая двумя руками выжимает из двух сосков потоки крови. Кровь течет вниз и переходит в лиловые цветы. Волосы сперва спущены вниз, потом подняты кверху, где превращаются в деревья. Статуя выкрашена в сплошную желтую краску, волосы - в коричневую.
   "Потом картина: желтое море, в нем плавает не то корабль, не то сердце, на горизонте профиль с ореолом и с желтыми волосами, которые переходят в море и теряются в нем. Краски на некоторых картинах положены так густо, что выходит не то живопись, не то скульптура. Третье еще менее понятное: мужской профиль, пред ним пламя и черные полосы - пиявки, как мне потом сказали. Я спросил, наконец, господина, который там находился, что это значит, и он объяснил мне, что статуя эта символ, что она изображает "La terre", (4) плавающее сердце в желтом море - это "Illusion", (5) a господин с пиявками - "Le mal". (6) Тут же несколько импрессионистских картин: примитивные профили с каким-нибудь цветком в руке. Однотонно, не нарисовано и или совершенно неопределенно, или обведено широким черным контуром".
   Это было в 94 году; теперь направление это еще сильнее определилось: Бёклин, Штук, Клингер, Саша Шнейдер и др.
  
   (1) [серовато-зеленый]
   (2) [Пювис де Шаван, Мане, Моне, Ренуар, Сислей]
   (3) [горельеф,]
   (4) ["Земля",]
   (5) ["Обман",]
   (6) ["Зло".]
   То же происходит и в драме. Представляется то архитектор, который почему-то не исполнил своих прежних высоких замыслов и вследствие этого лезет на крышу построенного им дома и оттуда летит торчмя головой вниз; или какая-то непонятная старуха, выводящая крыс, по непонятным причинам уводит поэтического ребенка в море и там топит его; или какие-то слепые, которые, сидя на берегу моря, для чего-то повторяют всё одно и то же; или какой-то колокол, который слетает в озеро и там звонит.
   То же происходит и в музыке, в том искусстве, которое, казалось, должно бы быть более всех всем одинаково понятно.
   Знакомый вам и пользующийся известностью музыкант садится за фортепиано и играет вам, по его словам, новое произведение свое или нового художника. Вы слушаете странные громкие звуки и удивляетесь гимнастическим упражнениям пальцев и ясно видите, что композитор желает внушить вам, что произведенные им звуки - поэтические стремления души. Вы видите его намерение, но чувства вам не сообщается никакого, кроме скуки. Исполнение продолжается долго, или по крайней мере так вам кажется, очень долго, потому что вы, ничего ясно не воспринимая, невольно вспоминаете слова A. Kappa: "Plus ca va vite, plus ca dure longtemps". И вам приходит в голову, не мистификация ли это, не испытывает ли вас исполнитель, кидая куда попало руками и пальцами по клавишам, надеясь, что вы попадетесь и будете хвалить, а он засмеется и признается, что только хотел испытать вас. Но когда, наконец, кончается и, потный и взволнованный, очевидно ожидающий похвал, музыкант встает от фортепиано, вы видите, что все это было серьезно.
   То же самое происходит и во всех концертах с произведениями Листа, Вагнера, Берлиоза, Брамса и новейшего Рихарда Штрауса и бесчисленного количества других, которые не переставая сочиняют оперу за оперой, симфонию за симфонией, пьесу за пьесой.
   То же самое происходит и в области, где, казалось бы, трудно быть непонятным, - в области романа и повести.
  
   (1) ["Чем быстрее это идет, тем дольше это длится".]
  
  
   Вы читаете "La-bas" Huysmans'a (1) или рассказы Киплинга, или "L'annonciateur" Villiers de l'Isle Adam'a (2) из его "Contes cruels" и др., и все это для вас не только "abscons" (новое новых писателей слово), но совершенно непонятно и по форме, и по содержанию. Таков, например, сейчас появляющийся в "Revue blanche" роман "Terre promise" E. Morel (4) и также большинство новых романов: слог очень размашистый, чувства как будто возвышенные, но никак нельзя понять, что, где и с кем происходит.
   И таково всё молодое искусство нашего времени. Люди первой половины нашего века - ценители Гёте, Шиллера, Мюссе, Гюго, Диккенса, Бетховена, Шопена, Рафаэля, Винчи, Микеланджело, Делароша, ничего не понимая в этом новейшем искусстве, часто прямо причисляют произведения этого искусства к безвкусному безумию и хотят игнорировать его. Но такое отношение к новому искусству совершенно неосновательно, потому что, во-первых, это искусство все более и более распространяется и уже завоевало себе твердое место в обществе, - такое же, какое завоевал себе романтизм в 30-х годах; во-вторых, и главное, потому, что если можно судить так о произведениях позднейшего, так называемого декадентского, искусства только потому, что мы их не понимаем, то ведь есть огромное количество людей - весь рабочий народ, да и многие из нерабочего народа, - которые точно так же не понимают те произведения искусства, которые мы считаем прекрасными: стихи наших любимых художников: Гёте, Шиллера, Гюго, романы Диккенса, музыку Бетховена, Шопена, картины Рафаэля, Микеланджело, Винчи и др.
   Если я имею право думать, что большие массы народа не понимают и не любят того, что я признаю несомненно хорошим, потому что они не развились достаточно, то я не имею права отрицать и того, что я могу не понимать и не любить новых произведений искусств потому только, что я недостаточно развит, чтобы понимать их. Если же я имею право сказать, что я не понимаю с большинством единомышленных со мною людей произведений нового искусства потому только, что там нечего понимать и что это дурное искусство, то точно с тем правом может еще большее большинство, вся рабочая масса, не понимающая того, что я считаю прекрасным искусством, сказать, что то, что я считаю хорошим искусством, есть дурное искусство и что там нечего понимать.
  
  
   (1) ["Там внизу" Гюисманса],
   (2) ["Благовеститель" Вилье де Лиль Адана]
   (3) ["Жестокие рассказы"]
   (4) ["Обетованная земля" Е. Мореля]
  
  
  
   Особенно ясно я увидал несправедливость осуждения нового искусства, когда раз при мне один поэт, сочиняющий непонятные стихи, с веселою самоуверенностью смеялся над непонятною музыкой, и скоро после этого музыкант, сочиняющий непонятные симфонии, с такою же самоуверенностью смеялся над непонятными стихами. Осуждать новое искусство за то, что я, человек воспитания первой половины века, не понимаю его, я не имею права и не могу; я могу только сказать, что оно непонятно для меня. Единственное преимущество того искусства, которое я признаю перед декадентским, состоит в том, что это, мною признаваемое, искусство понятно несколько большему числу людей, чем теперешнее.
   Из того, что я привык к известному исключительному искусству и понимаю его, а не понимаю более исключительного, я не имею никакого права заключить, что это, мое искусство, и есть самое настоящее, а то, которое я не понимаю, есть не настоящее, а дурное; из этого я могу заключить только то, что искусство, становясь все более и более исключительным, становилось все более и более непонятным для все большего и большего количества людей и в этом своем движении к большей и большей непонятности, на одной из ступеней которой я нахожусь с своим привычным искусством, дошло до того, что оно понимается самым малым числом избранных и что число этих избранных - всё уменьшается и уменьшается.
   Как только искусство высших классов выделилось нз всенародного искусства, так явилось убеждение о том, что искусство может быть искусством и вместе с тем быть непонятно массам. А как только было допущено это положение, так неизбежно надо было допустить, что искусство может быть понятным только для самого малого числа избранных и, наконец, только для двух или одного - лучшего своего друга - самого себя. Так и говорят прямо теперешние художники: "я творю и понимаю себя, а если кто не понимает меня, тем хуже для него".
   Утверждение о том, что искусство может быть хорошим искусством, а между тем быть непонятным большому количеству людей, до такой степени несправедливо, последствия его до такой степени пагубны для искусства, и вместе с тем так распространено, так въелось в наше представление, что нельзя достаточно разъяснять всю несообразность его.
   Нет ничего обыкновенное, как то, чтобы слышать про мнимые произведения искусства, что они очень хороши, но что очень трудно понять их. Мы привыкли к такому утверждению, а между тем сказать, что произведение искусства хорошо, но непонятно, все равно что сказать про какую-нибудь пищу, что она очень хороша, но люди не могут есть ее. Люди могут не любить гнилой сыр, протухлых рябчиков и т. п. кушаний, ценимых гастрономами с извращенным вкусом, но хлеб, плоды хороши только тогда, когда они нравятся людям. То же и с искусством: извращенное искусство может быть непонятно людям, но хорошее искусство всегда понятно всем.
   Говорят, что самые лучшие произведения искусства таковы, что не могут быть поняты большинством и доступны только избранным, подготовленным к пониманию этих великих произведений. Но если большинство не понимает, то надо растолковать ему, сообщить ему те знания, которые нужны для понимания. Но оказывается, что таких знаний нет, и растолковать произведения нельзя, и потому те, которые говорят, что большинство не понимает хороших произведений искусства, не дают разъяснений, а говорят, что для того, чтобы понять, надо читать, смотреть, слушать еще и еще раз те же произведения. Но это значит не разъяснять, а приучать. А приучить можно ко всему и к самому дурному. Как можно приучить людей к гнилой пище, к водке, табаку, опиуму, так можно приучить людей к дурному искусству, что, собственно, и делается.
   Кроме того, нельзя говорить, что большинство людей не имеет вкуса для оценки высших произведений искусства. Большинство всегда понимало и понимает то, что и мы считаем самым высоким искусством: художественно простые повествования Библии, притчи Евангелия, народную легенду, сказку, народную песню все понимают. Почему же большинство вдруг лишилось способности понимать высокое в нашем искусстве?
   Про речь можно сказать, что она прекрасна, но непонятна тем, которые не знают языка, на котором она произнесена. Речь, произнесенная по-китайски, может быть прекрасна и оставаться для меня непонятною, если я не знаю по-китайски, но произведение искусства тем и отличается от всякой другой духовной деятельности, что его язык понятен всем, что оно заражает всех без различия. Слезы, смех китайца заразят меня точно так же, как смех, слезы русского, точно так же и живопись, и музыка, и поэтическое произведение, если оно переведено на понятный мне язык. Песня киргиза и японца хотя и слабее, чем самого киргиза и японца, но трогает меня. Так же трогает меня японская живопись и индийская архитектура и арабская сказка. Если меня мало трогает песня японца и роман китайца, то не потому, что я не понимаю этих произведений, а потому, что я знаю и приучен к предметам искусства более высоким, а никак не потому, что это искусство выше меня. Великие предметы искусства только потому и велики, что они доступны и понятны всем. История Иосифа, переведенная на китайский язык, трогает китайцев. История Сакиа-Муни трогает нас. Такие же есть здания, картины, статуи, музыка. И потому если искусство не трогает, то нельзя говорить, что это происходит от непонимания зрителем и слушателем, а можно и должно заключить из

Категория: Книги | Добавил: Anul_Karapetyan (24.11.2012)
Просмотров: 221 | Рейтинг: 0.0/0
Всего комментариев: 0
Имя *:
Email *:
Код *:
Форма входа