Белинский Виссарион Григорьевич - Римские элегии

  

  

  

   Собрание сочинений в девяти томах

   М., "Художественная литература", 1979

   Том четвертый. Статьи, рецензии и заметки. Март 1841 - март 1842

   OCR Бычков М.Н. mailto:bmn@lib.ru

  

   При выходе в свет "Римских элегий" Гете, переведенных г. Струговщиковым, "Отечественные записки" ничего не сказали ни о самом этом произведении германского поэта, ни о его переводе и ограничились обещанием полного разбора {См. "Отечественные записки", 1840, т. IX, "Библиографическая хроника", стр. 42¹.}. Хотя этому прошло уже более года, мы тем не менее уверены, что никто из читателей не назовет предлагаемой статьи запоздалою и неуместною. Отчет о произведении легком, ничтожном, эфемерном, имеющем достоинства и интерес относительные, временные, должен немедленно следовать за появлением этого произведения: запоздай он несколькими днями, - интерес и самое значение статьи уже потеряны. Вот почему мы поспешили разбором второго тома "Ста русских литераторов"². Но литература состоит не из одних случайных и обыкновенных явлений: в ней бывают произведения основные, безотносительно важные, безусловно прекрасные, - капитальные. Такие произведения не проигрывают, но выигрывают от времени и, часто не понимаемые и не замечаемые толпою и современностию, в новой красоте воскресают для потомства. Иногда бывает о них рано говорить, но никогда не поздно о них говорить: они всегда новы, всегда свежи, всегда юны, всегда современны. Иногда случается, что критика даже обязана говорить о них как можно позже - чтоб дать им время предварительно завладеть вниманием общества, возбудить в нем интерес собою. Если бы "Римские элегии" и не были вечно юным, никогда не стареющимся произведением искусства, если бы даже их художественное достоинство было подозреваемо и они проигрывали от времени в общем мнении, - и тогда они все-таки останутся навсегда интересным и поучительным фактом литературы. Люди, подобные Гете, не производят ничего, что не было бы достойно величайшего внимания, в каком бы то ни было отношении; самые ошибки их глубоко знаменательны и поучительны.

   "Римские элегии", сверх высокого поэтического своего достоинства, важны для нас еще и как особенный род поэзии, определение которого может составить любопытную главу эстетики. Главная цель предлагаемой статьи состоит в том, чтоб взглянуть ее только на "Римские элегии" Гете, как на типические произведения особенного рода поэзии, но и на те собственно русские произведения, которые относятся к этому роду поэзии. Другими уловами: главный предмет нашей статьи не столько "Римские элегии", сколько род поэзии, к которому принадлежат они.

   Было время, когда наши критики и сами поэты хлопотали о какой-то так называемой легкой поэзии. Один из даровитейших и знаменитейших представителей литературы того времени - Батюшков, написал даже особую статью "О влиянии легкой поэзии на язык"³. Вся эта статья не что иное, как апология легкой поэзии. Что же такое эта "легкая поэзия"? В то время понятия об искусстве были довольно темны и сбивчивы: с поэзиею смешивали все, что писалось размеренными строчками с рифмами; чувствительная песенка и светский комплимент даме, втиснутый в четверостишие, с названием: "К Климене" или "К Темире", - все это вчиталось поэзиею, и по преимуществу "легкою", хотя этому явно противоречила тяжесть дубоватой версификации. Так и Батюшков не совсем отчетливо понимал то, что называл "легкою поэзиею"⁴. Он говорил, что на Руси Ломоносов изобрел ее, и высоко ставил заслуги в "легкой поэзии" Сумарокова, Богдановича, Державина, Дмитриева, Хемницера, Карамзина, Капниста, Нелединского, Мерзлякова, Муравьева, Долгорукого, Воейкова, В. Пушкина и других. Вообще можно заметить, что под словом "легкая поэзия" он разумел мелкие роды лирической поэзии - песню, сонет, элегию, эпиграмму, мадригал, триолет и т. п. Но ближайшее к истинному воззрение на предмет видим мы в его указании на Симонида, Феокрита, Сафо, Катулла, Тибулла и Овидия как представителей у древних того, что он называл "легкою поэзиею". Очевидно, у Батюшкова была мысль, но до того неопределенная, что он еще не отыскал слова для ее выражения. Ниже увидим, что его превосходным переводам из антологии⁵, что он на деле гораздо лучше понимал и решал вопрос, нежели в теории.

   Слово "легкая поэзия" далеко не вполне выражает предполагаемое им значение, хотя легкость и есть одно из главнейших и существеннейших качеств той поэзии, которую разумели под именем "легкой". Мы думаем, что ей приличнее название "античной", потому что она родилась и развилась у греков; у новейших же поэтов она - только плод проникновения классическим духом: у эллинской поэзии заимствует она и краски, и тени, и звуки, и образы, и формы, даже иногда самое содержание. Впрочем, ее отнюдь не должно почитать подражанием: всякое преднамеренное и сознательное подражание - мертво и скучно. Когда поэт проникается духом какого-нибудь чуждого ему народа, чуждой страны, чуждого века, - он без всякого усилия, легко и свободно творит в духе того народа, той страны или того века. Эта возможность проникновения чуждым духом основывается на живом, органическом единстве идеи человечества. Несмотря на множество и различие существовавших и существующих народов, все они образуют собою единое семейство, имеющее одних и тех же предков, одну и ту же историю; это семейство называется человечеством. Человечество выше всякого народа, отдельно взятого, так же, как всякий народ выше всякого человека, взятого отдельно. И потому, как всякая личность живет в народе и народом, но не во всякой личности живет народ, а только в избранных своих представителях, - так точно и все народы живут в человечестве, но не во всяком народе является человечество, а только в избранных, и в одном больше, в другом меньше. Сущность идеи человечества состоит в ее общности, в ее отчуждении от всего случайного, временного, преходящего, частного: ее содержание - истина, а истина есть общее, необходимое, вечное. Очевидно, что чем одностороннее, исключительнее, ограниченнее идея, выражаемая жизнию народа, чем больше в ней условного, частного, так сказать, своего домашнего, чисто народного, - тем менее может такой народ назваться представителем человечества. История таких народов малоинтересна и малопонятна для науки; а народность их почти недоступна для людей, принадлежащих другому племени⁶. Напротив, чем многостороннее, всеобъемлющее, глубже, общее содержание народной жизни, чем больше в ней истинного, разумного, действительного, - тем человечественнее такой народ, тем он более бывает представителем человечества. История таких народов полна интереса даже в самых мелочных подробностях; национальность их совершенно доступна всякому образованному человеку, хотя бы он был отделен от нее и своею собственною народностию и целыми веками. Почти все народы древности разработывали своею жизнию ниву развития человеческого духа, - разумеется, один больше, другой меньше, и потому история, поэзия и цивилизация каждого из них имеет свою относительную важность; но все они как бы уничтожаются перед Грециею и Римом. Особенно первой назначена была высокая роль в человечестве судьбами миродержавнымн. В племенах семитических, в ассириянах, вавилонянах, персах, финикиянах, египтянах, человечество только как будто силилось проявиться; но в греках его усилия уже увенчались совершенным успехом; греки явились полными и единственными представителями человечества и по праву называли варварами все народы, которые не были греческого происхождения. Если б можно было представить океан, образовавшийся от стечения ручьев и рек: это было бы лучшим реторическим подобием для уяснения отношений всех народов древности к Греции - и Греции ко всем народам древности, исключая римлян. Превосходство греков над всеми другими народами древности состоит в том, что у них все свое, все народное, частное, семейное, домашнее, было ознаменовано печатию необходимости и разумности, отличалось характером общечеловеческим. Удивительно ли после этого, что мы имена Тезеев, Солонов, Кодров, Леонидов, Мильтиадов, Фемистоклов, Аристидов, Кимонов, Иериклов, Алкивиадов, Тимолеонов, Сократов, Платонов узнаём в нашем детстве прежде, нежели имена героев отечественной истории; что все образованные народы считают Грецию как бы своим общим отечеством? Как ни отделены мы от греков и нравами, и условиями жизни, и образом воззрения на мир, и веками, словом, как ни противоположна наша жизнь греческой, мы всё понимаем в истории Греции так же ясно, как и в истории своего отечества, - и каждый образованный человек нашего времени легко может представить себя, в своей фантазии, под небом Эллады, слушающего на площади ораторов или внимающего, в садах академии, мудрым урокам божественного Платона. Да, для нас, при небольшом изучении, грек понятен, будто наш современник, и на площади, и на поле брани, и в совете, и в портике, и на пиру, с венком на голове возлежащий за столом, среди благовонных курений, и в домашней жизни, жалующийся на прозу брачных уз и житейских забот. Но прошу вас вообразить себя живо древним персом, который сегодня пресмыкается рабом последнего раба своего владыки, а завтра дерзко садится на трон властелина и хладнокровно душит родных и казнит чужих; для которого вся поэзия жизни - власть и богатство, а назначение жизни - быть палачом или жертвою!.. Еще труднее вообразить себя австралийским дикарем, для которого верх блаженства - дикая, животная воля, кусок человеческого мяса, осколок зеркала, цветной лоскут материи, какая-нибудь побрякушка; которого вся жизнь - или остервенелая резня с врагами, или победная пляска вокруг костра, где жарятся тела пленников. Чем жизнь ниже, тем менее понятна она; чем выше, тем понятнее. Со всем тем, как бы ни была тесна и ограниченна сфера жизни, но если в ней есть хоть что-нибудь человеческого, - это малое человеческого нам понятно. И у дикарей есть чувство любви, хотя в грубых, животных формах; и для дикаря существует и радость и горе; сердце его весело бьется в присутствии милого ему человека, слезами и рыданиями изъявляет он печаль при невозвратной утрате. И когда радость его или страдание, отрешаясь от минуты и случая, которыми порождены они, переливаются в звуки и выражаются общечеловеческим языком поэзии, - мы понимаем простые и наивные звуки этой поэзии, сочувствуем ей, потому что находим в ней свое, нам самим принадлежащее, родное, словом - человеческое. "Я человек - и ничто человеческое не чуждо мне":⁷ вот закон, на основании которого мы выучиваемся чужим языкам, понимаем чужие нравы, интересуемся чужою историею, наслаждаемся чужою поэзиею, становимся гражданами уже не существующих народов и протекших веков, делаемся властелинами прошедшего, настоящего и будущего, царствуем над миром и вечностию... Беден и нищ, кто, нося на себе образ человеческий, чужд всему человечеству, - беден и нищ, хотя бы он был богаче Креза, могущественнее Чингис-хана! Богат и могущ, кто все понимает, всему сочувствует, - богат и могущ, хотя бы он был беднее Ира⁸ и назывался владельцем только собственной души своей!..

   Но эта царственная область мирообладания, это живое чувство родственности со всеми формами, в каких когда-либо проявлялась жизнь человечества, - по преимуществу достояние поэта. Никому так не легко перенестись в прошедшие века, воскресить почившие народы, населить опустошенные города, подсмотреть их обычаи и нравы, подслушать их речь, подстеречь и уловить сокровенную думу целого их существования! Подобно Кювье, который по одной вырытой из земли кости безошибочно определял род, вид, величину и наружную форму животного, - поэт по немногим фактам, часто немым для ученого и всегда мертвым для толпы, восстановляет целое племя существ, некогда юных, сильных, полных жизни и красоты; из мрака забвения поднимает чудную историю, полную страстей, движения, интереса; волшебным заклинанием поэзии вызывает тени из гробов и заставляет их снова и любить и ненавидеть, и желать и стремиться, и страдать и блаженствовать, словом - снова переживать перед нашими глазами всю жизнь свою. В глупо рассказанной сказке "О том, как хитро датский король Амлет отмстил за смерть отца своего Горденвилла, убитого своим братом Фенгоном, и о прочих похождениях его жизни" - в этой нелепой сказке он провидит великую драму и из ее скудных материалов создает "Гамлета"⁹. В летописи Плутарха, представляющей только внешнюю сторону происшествий, он видит все тайные пружины, которые давали ход событиям и которые были невидимы для самого великого жизнеописателя, - и творческою силою фантазии вызывает из гробов гигантские тени Кориолана, Брутов, Цезаря, Антония, Августа, милые, грациозные образы целомудренной Лукреции и обольстительной Клеопатры¹⁰, одевает их телом, вливает в их жилы теплую кровь, зажигает их глаза блеском жизни и страстей, и мы слышим их речь, видим их дела, знаем их сокровенные помыслы - соприсутствуем жизни давно кончившейся, созерцаем краски давно поблекшие, формы давно исчезнувшие, делаемся современными свидетелями событий, от которых отделяют нас тысячелетия и веки!.. Задача историка - сказать, что было; задача поэта - показать, как было: историк, зная, что было, не знает как было; поэту нужно только узнать, что было, и он уже видит сам и может показать другим, как оно было. И потому, если наука оказывает поэзии услуги, сказывая ей о том, что было, то и поэзия, в свою очередь, расширяет пределы науки, показывая, как было. Мы недавно видели доказательство этого в Вальтере Скотте, который своим романом "Иванго"¹¹ обнаружил тайные пружины английской истории, нашел их в борьбе саксонского племени с норманнским, и тем дал толчок и направление историческим изысканиям новейшего времени¹². Всем известен был темный слух о смерти Моцарта, будто бы отравленного Сальери из зависти¹³, но только Пушкин мог провидеть в этом предании психологическое явление и общую идею таланта, мучимого завистию к гению, - и он показал не то, как действительно случилась эта история, но как бы могла она случиться и прежде, и нынче, и всегда. А между тем ужасающая верность, с какою поэт представил положение Сальери к Моцарту, доказывает отнюдь не то, чтоб подобное положение было известно ему самому по горестному опыту, а только то, что чем глубже дух художника, тем доступнее его непосредственному сознанию все, и светлые и мрачные, стороны человеческой природы. От этой-то доступности всему, что свойственно природе человеческой, проистекает способность поэта переноситься во всякое положение, во всякую страну, во всякий возраст, во всякое чувство, вне опыта собственной жизни. Тот не поэт, кто не мог бы верно выразить чувство отеческое, потому что сам не был отцом. Если допустить, что не испытанного собственным опытом поэт не может изображать, то уж нечего и говорить, что поэт, если он мужчина, не может изобразить ни девушки, ни матери. Таким точно образом поэту отнюдь не должно быть персианином, чтоб, начитавшись Гафиза, писать в духе персидской поэзии¹⁴. В поэзии всякого народа отражается природа (местность) и дух (национальность) страны. Обаяние персидской поэзии не только может быть доступно для жителя северных стран, но еще по закону противоположности, сильнее действовать на него, чем на природного персианина. Нега и роскошь непосредственного бытия на лоне матери-природы также не могут не быть доступны европейцу, хотя и прямо противоречат условиям его жизни. Чувственная жизнь есть первый момент жизни каждого человека в период его бессознательного младенчества; эта же чувственная жизнь была первым моментом и жизни человечества на его родном и роскошном Востоке: следовательно, то, что теперь составляет поэзию персидской жизни, - не что-нибудь случайное, но необходимый (а потому и разумный) момент исторического развития. Если нам кажется унизительною для человеческого достоинства такая нравственная дремота чувственного бытия, - это потому, что она не своевременна и что народ, погруженный в нее, представляет из себя поседелого и дряхлого младенца; сверх того, в персидской, как и во: всякой восточной, поэзии основный элемент - пантеистическое миросозерцание, которое для современного человечества - анахронизм, но в свое время было великим моментом всемирно-исторического развития. Пылкость южной фантазии, любящая выражаться преувеличенными образами, яркими и пестрыми формами, странными и, часто, изысканными оборотами, также имеет для нас свой интерес, хотя и внешний, предметный, и понятна нам, так сказать, вчуже. Следовательно, все, что составляет элементы жизни и поэзии Персии, не есть что-нибудь чуждое духу человеческому, но все родственное и присущное ему, хотя и под условием прошедшего исторического момента. Тем более возможности для поэта погружаться в прекрасный мир Греции и выносить из него чудные видения, созданные в ее духе и форме. Говорят, немцу нельзя быть греком? Справедливо: немец не может быть греком до того, чтоб не быть немцем; но немец, созерцая мир греческой жизни и до упоения проникаясь ее духом, может смотреть на нее глазами грека и, на то время, становится греком, не переставая быть немцем. "Я человек - и ничто человеческое не чуждо мне", а Греция была по преимуществу страною человечественности (Humanitat).

   Дух человеческий всегда один и тот же, в каких бы формах ни являлся он; форма есть явление идеи, а идея всегда едина и вечна; следовательно, только случайные формы, лишенные жизни, чуждые идее, могут быть непонятны. Развитие человечества есть беспрерывное движение вперед, без возврата назад. Если мы видим теперь просвещеннейшие страны древнего мира погруженными во мрак невежества и варварства, а места невежества и варварства в древности - просвещеннейшими странами в мире, - из этого совсем не следует, чтоб движение человечества состояло в каком-то круге, где крайняя точка впадает в точку исхода. Человечество действительно движется кругом (то есть, идя вперед, беспрестанно возвращается назад), но кругом не простым, а спиральным, и в своем ходе образует множество кругов, из которых последующий всегда обширнее предшествующего. Человечество в своем ходе подобно путнику, который, за отсутствием прямой дороги, делает обходы мимо лесов и болот, - который в иной день далеко уйдет вперед, а в иной возвратится назад, но у которого, в сумме пройденного пространства, каждый день является несколько процентов, приближающих, а не отдаляющих его от цели. Если свет просвещения погас в Вавилоне, Египте, Греции и Италии, - это было проигрышем. для тех стран, а не для человечества. Греция и Рим погибли для себя, но сохранились для человечества: их приняла в себя варварская, тевтонская Европа с тем, чтоб, обогатив ими собственную жизнь, возвратить их потом им же самим. Закон развития человечества таков, что все пережитое человечеством, не возвращаясь назад, тем не менее и не исчезает без следов в пучине времени. Исчезнувшее в действительности, - живет в сознании. Так старец с умилением и восторгом вспоминает не только о летах своего зрелого мужества, но и о пылкой юности, и о светлом, безмятежном младенчестве, и по тому самому не перестает сочувствовать ни мужу, ни юноше, ни младенцу. Человеку нельзя на всю жизнь оставаться младенцем, но он должен перейти через все возрасты - от колыбели до могилы. Последующий возраст выше предшествующего; однако из этого не следует, чтоб предшествующий, будучи ступенью и средством, не был в то же время и сам себе целью, а следовательно, не заключал в себе разумности и поэзии. Детский возраст безумен, но не глуп. Мы смеемся, глядя на ребенка в гусарском мундире и верхом на палочке; но смеемся, в этом случае, только легкости, а не глупости его взгляда на жизнь, и, смеясь, завидуем этой легкости, со вздохом вспоминая о летах своего детства. Дитя, сидя верхом на палочке, воображает себя всадником, скачущим на борзом коне: - это глупость, но глупость, так сказать, разумная, ибо выражение лица этого ребенка, полные огня глаза его обнаруживают не только ум, но часто и остроумие и своего рода хитрость, при невинности и простодушии, - тогда как лицо взрослого человека, который тешится ездою на палке, непременно должно выражать глупость и идиотство. То же бывает и с человечеством. Герои нашего времени не пасут своих стад, не режут, своими руками баранов и не пекут их на огне, подобно Агамемнону и Ахиллу, а героини не ходят к светлым ключам мыть платья своих мужей, отцов и братии, подобно дщерям царственного старца Приама; но это не мешает нам, людям новейшего времени, понимать и любить поэзию пасторально-героической Греции, восхищаться неправильными боями, грубыми пиршествами, целомудренно чувственною и наивно нагою любовию и патриархально семейственными отношениями этих людей-полубогов, этих героев-детей, так божественно воспетых бессмертным, вечно юным старцем Гомером. Да, ни один из прожитых человечеством моментов не теряется ни для жизни, ни для сознания человечества. Только дикие невежды, грубые натуры, чуждые божественной поэзии, могут думать, что "Илиада", "Одиссея" и греческие лирики и трагики уже не существуют для нас, не могут услаждать нашего эстетического чувства¹⁵. Эти жалкие крикуны, которые во всем видят одну внешность и совне срывают одни верхушки, не проникая внутрь, в таинственное святилище животворной идеи, - эти сухие резонеры опираются на изменчивость форм и условий жизни. Но они забывают, что в формах и временных условиях выражается вечная, неумирающая идея и что поэзия по тому самому и есть высокое, вдохновенное искусство, а не ремесло, что она в создаваемые ею формы и образы уловляет идею и чрез формы и образы овеществляет идею, а через идею делает вечно юными и живыми формы и образы. В наше время уже невозможны крестовые походы; но кто же, кроме невежд, не будет видеть в крестовых походах средних веков - этой эпохе юности человечества - великого события или станет над ними смеяться, как над пустым и нелепым предприятием?.. Манчский витязь, благородный Дон Кихот, действительно смешон - именно потому, что он анахронизм; явись же он в свое время - он был бы велик, возбуждал бы удивление, а не смех. В этом смысле смешна и "Энеида", которая, во время упадка римской доблести, во время разврата, вздумала прикинуться простодушным эпосом пасторально-героических времен и объявить незаконные притязания на родство с божественною "Илиадою"¹⁶.

   Подражать поэзии известного народа или какого-нибудь поэта - совсем не то, что писать в духе той или другой поэзии, того или другого поэта. Всяким подражанием необходимо предполагается сознательное преднамерение и усилие воли; проникновение же в дух какой-либо поэзии есть действие свободное, непосредственное. От подражания происходит только мертвый список, рабская копия, которые лишь по наружности сходны с своим образцом, но в сущности не имеют ничего с ним общего. Трагедии Корнеля, Расина и Вольтера могут еще иметь какое-нибудь значение и какую-нибудь цену, как отголосок современных идей, как отражение современного общества, хотя и в неестественной форме; но как подражания трагедиям Софокла и Эврипида, как изображения греческих характеров и греческой жизни, - они смешны, нелепы, карикатурны, лишены даже всякого призрака здравого смысла, не только поэзии. Творчество в духе известной поэзии, жизнию которой проникнулся поэт, есть уже не список, не копия, но свободное воспроизведение (reproduction), соперничество с образцом. Для доказательства достаточно указать на "Торжество победителей" и "Жалобы Цереры" - пьесы Шиллера, так превосходно переданные по-русски Жуковским. Эллинская речь исполнена в них эллинского духа; пластические образы классической поэзии дышат глубокостию и простодушием древней мысли; в окончательных стихах первой пьесы заключается весь кодекс верований, вся мудрость и философия жизни греков:

  

   Смертный, силе, нас гнетущей,

   Покоряйся и терпи!

   Мертвый, мирно в гробе спи,

   Жизнью пользуйся, живущий!¹⁷

  

   Искусство греков - высочайшее искусство, норма и первообраз всякого искусства. Чуждое всех других элементов, покорное только самому себе, оно является в первобытной, типической самостоятельности, чистое, беспримесное, исключительно действующее собственным орудием - формами и образами. В прекрасной наготе своей оно дышит целомудрием и какою-то святостию и чистотою мысли. Давно уже все согласились, что нагие статуи древних успокоивают и умиряют волнения страсти, а не возбуждают их, - что и оскверненный отходит от них очищенным. Исключение остается за людьми, чуждыми эстетического чувства, не понимающими красоты. Красота - не истина, не нравственность; но красота родная сестра истине и нравственности. Красота не служит чувственности, но освобождает нас от чувственности, возвращая духу нашему права его над плотию. Животное не требует от своей самки красоты, по требует только, чтоб она была самкою. Грустно думать, что требования многих людей, в этом отношении, нисколько не разнятся от таких требований; но еще грустнее думать, что на многих людей-самцов и людей-самок красота производит действие возбудительного настоя. Кто же виноват в этом - красота или люди? Конечно, последние, потому что человек должен быть мужчиною, а не самцом, женщиною, а не самкою. Варвар-турок покупает на базаре женщину, и чем прекраснее она, тем более готов он купить ее; в средние же века не редкость были рыцари, подобные Тогепбургу, воспетому Шиллером, рыцари, которые, не встретив ответа на свое чувство, сражались на отдаленном Востоке за святой гроб и остаток жизни проводили в шалаше, не спуская взора с окна жестокой красавицы...¹⁸ Торжество духа (ибо красота есть явление духа) особенно поразительно в благородных натурах при взаимной любви. Гордая сила мужчины робко смиряется при кротком и ясном взоре слабой красоты. Забывая обаяние наслаждения, он ищет блаженства в одном присутствии красоты, которое веет миром и прохладою на бурю чувств его. Чувство его полно религиозного благоговения; любовь его похожа на обожание; самое наслаждение кротко, цело- цудреино и чисто. Не правда ли, что здесь красота производит, по-видимому, обратное и неестественное действие? - Нет; только такое действие красоты истинно и естественно... Здесь мы не можем не вспомнить этих слов божественного Платона, полных такой глубокой мудрости в смысле и такой силы и поэзии в выражении: "Красота одна получила здесь жребий - быть пресветлою и достойною любви. Не вполне посвященный, развратный, стремится к самой красоте, несмотря на то, что носит ее имя; он не благоговеет перед нею, а, подобно четвероногому, ищет одного чувственного наслаждения, хочет слить прекрасное с своим телом... Напротив, вновь посвященный, увидев богам подобное лицо, изображающее красоту, сначала трепещет; его объемлет страх; потом, созерцая прекрасное, как бога он обожает, и если бы не боялся, что назовут его безумным, он принес бы жертву предмету любимому"... {Эти слова Платона выписаны нами из одной русской книги, весьма примечательной своими выписками из Геродота, Платона, Аристотеля, Лессинга, Шиллера, Гете, Шлегелей и других.}¹⁹

   Конечно, понятия греков и понятия рыцарские о красоте - не одно и то же, хотя те и другие выходят из одного источника. Разница заключается в возрасте человечества, выраженном Грециею и Западною Европою средних веков: первая выразила, так сказать, младенчество одухотворенного человечества {Младенчество человечества в естественном состоянии выражено азиатскими народами и египтянами; в Греции человечество является ужо вышедшим из пелен природы и оков естественного закона.}, а вторая - юношеский период его жизни. Грек боготворил природу, прозревая веяние духа в ее прекрасных формах; средние века были царством духа, объявившего войну природе. Кроме климатических причин, строгость в одежде была в средние века первым условием целомудрия: нагота оскорбляла его. Грек в наготе видел только изящную природу, а идея красоты уже сама собою отстраняла в его глазах идею о низком и постыдном. В этом виден взгляд младенца: дети не стыдятся наготы и потому самому уже невинны в ней. Но в известный возраст и в них пробуждается чувство бессознательной стыдливости. Грек боготворил эту стыдливость, как грацию; она была, в его глазах, необходимою спутницею красоты, - и его прекрасные статуи как бы стыдятся своей собственной наготы. Понятия грека об отношениях обоих полов выходили из понятия о красоте, созданной для наслаждения, но наслаждения целомудренного. Стыдливость подруги возвышала для него прелесть и цену наслаждения. Тайна жизни грека заключалась в естественности, просветленной эстетическим чувством, живым созерцанием красоты. И потому он с детским простодушием называл все вещи, все предметы их настоящим именем. Батюшков называет это грубостию, но справедливо замечает, что "эта грубость может даже соединиться с некоторым простодушием, совершенно противным нашему искусству выражать все полусловами и развращать сердце, не оскорбляя слуха и вкуса" {В статье "О греческой антологии". См. "Сочинения Батюшкова", 1834. Ч. II, стр. 244²⁰.}. Вот отчего Гомер мог рисовать такие картины, на которые художник нашего времени никогда не осмелится; вот почему эти картины не только не безнравственны, но даже в высшей степени нравственны, - и те ошибаются, которые думают, что они могут иметь вредное влияние на фантазию и чувство юноши, недавно вышедшего из отрочества, или молодой девушки. Грех состоит в сознании греха: дитя может очень невинно говорить о самых виновных предметах; а взрослый человек с испорченною нравственностью и о самых невинных предметах может говорить очень виновно. Грех состоит не в том, чтоб знать, но в том, чтоб ложно, криво, дурно знать. Для людей молодых нет ничего вреднее знания, тайком приобретенного. Это своего рода контрбанда. В известные лета сама природа непосредственно открывает людям тайны, которых они и не подозревали в своем детстве. В это время не только не должно скрывать от молодых людей известные тайны-природы, но, - напротив, открывать их: это единственное средство спасти их от сетей пагубной чувственности. Только это должно делать умеючи и тайны природы просветлять чувством красоты и целомудрия, передавать их не как смешные предметы, годные только для кощунства, но как великое таинство творящего духа. У нас обыкновенно думают, что девственная чистота состоит в младенческом неведении: ложная мысль! Если добродетель есть неведение, то все животные - предобродетельные особы. Добродетель девушки не в том, чтоб она младенчески не знала, но в том, чтоб она младенчески знала и, в знании, оставалась чистою и девственною. Поэтому чтение Гомера не только не вредно, но положительно полезно молодым людям обоего пола. Только надобно, чтоб этому чтению не придавалось никакой тайны, чтоб оно было законно, явно и не прерывалось при входе постороннего человека. Что же касается в особенности до юношей - Гомер преимущественно должен быть предметом их школьных изучений, классных занятий.

   Что может быть прекраснее, грациознее и невиннее следующей картины из "Илиады", - хотя ее предмет, сам по себе или изображенный не эстетически, мог быть и не совсем невинен? - Желая отвратить внимание Зевеса от боя троян и греков, чтоб он не вздумал подать помощь ненавистным ахеянам, волоокая Гера решилась обаять его чарами любви и наслаждения:

  

   Гера вошла в почивальню, которую сын ей любезный

   Создал Гефест: к вереям примыкались в ней плотные двери

   Тайным запором, никем от бессмертных еще не отверстым:

   В оную Гера вступив, затворила блестящие створы,

   Там амирозической влагой она до малейшего праха

   С тела прелестного смыв, умастилася маслом чистейшим,

   Сладким, небесным, изящнейшим всех у нее благовоний:

   Чуть сотрясала его в медностенном Крониона доме,

   Вдруг с земли и до неба божественный дух разливался.

   Им умастивши прекрасное тело, власы расчесала,

   Хитро сплела и сложила, и волны блистательных кудрей,

   Пышных, небеснодушистых, с бессмертной главы ниспустила.

   Тою душистой оделася ризой, какую Афина,

   Ей соткав, изукрасила множеством дивных уборов;

   Ризу златыми застежками выше грудей застегнула.

   Стан опоясала поясом, тьмою бахром окруженным.

   В уши прекрасные серьги, с тройными подвесями, вдела,

   Ярко игравшие: прелесть кругом от богини блистала.

   Легким покровом главу осенила державная Гера,

   Пышным, новым, который, как солнце, сиял белизною.

   К светлым ногам привязала красы велелепной плесницы.

   Так, для очей восхитительным тело украсив убранством,

   Вышла из ложницы Гера и Зевсову дочь Афродиту

   Вдаль от бессмертных других отозвала и ей говорила:

   "Что я скажу, пожелаешь ли, милая дочь, мне исполнить?

   Или отвергнешь, Киприда, в душе на меня сокрывая

   Гнев, что я за данаев, а ты благосклонна к троянам?"

   Ей отвечала немедленно Зевсова дочь Афродита:

   "Гера, богиня старейшая, отрасль великого Крона!

   Молви, чего ты желаешь; исполнить сердце велит мне,

   Если исполнить могу я и если оно исполнимо".

   Ей, коварствуя сердцем, вещала державная Гера:

   "Дай мне любви, Афродита, дай тех сладких желаний,

   Коими ты покоряешь сердца и бессмертных и смертных,

   Я отхожу далеко, к пределам земли многодарной,

   Видеть бессмертных отца Океана и матерь Тефису,

   Кои питали меня и лелеяли в собственном доме,

   Юную взявши от Реи, как Зевс беспредельно гремящий

   Крона под землю низверг и под волны бесплодного моря.

   Их я иду посетить, чтоб раздоры жестокие кончить.

   Долго, любезные сердцу, объятий и брачного ложа,

   Долго чуждаются боги: вражда их вселилася в души.

   Если родителей я примирю моими словами,

   Если на одр возведу, чтобы вновь сочетались любовью;

   Вечно остануся я и любезной для них и почтенной".

   Ей, улыбаясь пленительно, вновь отвечала Киприда:

   "Мне невозможно, не должно твоих отвергать убеждений;

   Ты почиваешь в объятиях бога всемощного Зевса".

   Так говоря, разрешила на персях иглой испещренный

   Пояс узорчатый: все обаяния в нем заключались;

   В нем и любовь и желания, в нем и знакомства и просьбы,

   Льстивые речи, не раз уловлявшие ум и разумных.

   Гере его подала и такие слова говорила:

   "Вот мой пояс узорный: на лоне сокрой его, Гера!

   В нем заключается все; и в чертоги Олимпа, надеюсь,

   Ты не придешь, не исполнивши пламенных сердца желаний".

   Так изрекла, улыбнулась лилейнораменная Гера

   И с улыбкой сокрыла блистательный пояс на лоне.

   К сонму богов возвратилась Зевсова дочь Афродита²¹.

  

   Засим следует встреча Геры со Сном, которого она преклоняет "усыпить громовержцевы ясные очи в тот миг, как она примет на ложе в свои объятия бога", и обещает за это Сну лучшую свою хариту - Пазифею, по которой тот вздыхал все дни... Опасение слишком увеличить выписками статью заставляет нас пропустить этот прелестный эпизод. Сон преклонился на желание Геры, и -

  

   Оба они взвились и оставили Имбра и Лемна пределы;

   Оба, одетые облаком, быстро по воздуху мчались.

   Скоро увидели Иду, зверей многовидную матерь;

   Около Лекта оставивши Понт, божества над землею

   Быстро текли, и от стоп их дубрав потрясались вершины.

   Там разлучилися: Сон, от Кронидовых взоров таяся,

   Сел на огромнейшей ели, какая в то время на Иде

   Высшая, гордой главой сквозь воздух в эфир уходила:

   Так он сидел, укрываясь под мрачными ветвями ели,

   Птице подобяся звонкоголосой, виталице горной,

   В сонме бессмертных слывущей Халкидой, у смертных Каминдой,

   Гера-владычица быстро всходила на Гаргар высокий,

   Иды горы на вершину: увидел ее громовержец.

   Только увидел, и страсть обхватила могучую душу

   Тем же огнем, с каким наслаждался он первой любовью,

   Первым супружеским ложем, от милых родителей тайным.

   В встречу супруге восстал громовержец и быстро воскликнула

   "Гера, супруга! почто же ты шествуешь так от Олимпа?

   Я ни коней при тебе, ни златой колесницы не вижу".

   Зевсу, коварствуя сердцем, вещала верховная Гера:

   "Я отхожу, о супруг мой, к пределам земли даровитой

   Видеть бессмертных отца Океана и матерь Тефису.

   Боги питали меня и лелеяли в собственном доме.

   Их я иду посетить, чтоб раздоры жестокие кончить.

   Долго, любезные сердцу, объятий и брачного ложа

   Долго чуждаются боги; вражда их вселилася в души:

   Кони при мне, у подошвы обильной потоками Иды

   Ждут и оттоле меня по суше помчат и по влаге.

   Но сюда я, Кронид, прихожу для тебя от Олимпа,

   Ты на меня, о супруг, не разгневался б, если безмолвно

   В дом отойду Океана, глубокие льющего воды".

   Быстро ответствовал ей воздымающий тучи Кронион:

   "Гера, супруга, идти к Океану и после ты можешь.

   Ныне почнем с тобой и взаимной любви насладимся,

   Гера, такая любовь никогда, ни к богине, ни к смертной

   В грудь не вливалася мне и душою моей не владела!

   Так не любил я, пленяся младой Иксиона супругой,

   Родшею мне Парифоя, советами равного богу;

   Ни Данаей прельстясь, белоногой Акризия дщерью,

   Родшею сына Персея, славнейшего в сонме героев;

   Ни владея младой, знаменитого Феникса дщерью,

   Родшею Криту Милоса и славу мужей Радаманфа;

   Ни прекраснейшей смертной пленяся Алкменою в Фивах,

   Сына родившей героя, великого духом Геракла,

   Даже Семелой, родившею радость людей, Диониса;

   Так не любил я, пленясь лепокудрой царицей Деметрой,

   Самою Летою славной, ни даже тобою, о Гера!

   Ныне пылаю тобою, желания сладкого полный!"

   Зевсу, коварствуя сердцем, вещала державная Гера:

   "Страшный Кронион! какие ты речи, могучий, вещаешь?

   Здесь ты желаешь почить и объятий любви насладиться,

   Здесь, на Идейской вершине, где все открывается взорам?

   Что ж? и случиться то может, если какой из бессмертных

   Нас почивших увидит и всем населяющим небо

   Злобный расскажет? Тогда не посмею, восставшая с ложа,

   Я в олимпийский твой дом возвратиться: позорно мне будет!

   Если желаешь и если твоей душе то приятно,

   Есть у тебя почивальня, которую сын твой любезный

   Создал Гефест и плотные двери с запором устроил.

   В оной почить удалимся, когда ты желаешь покоя".

   Гере быстро ответствовал туч воздыматель Кронион:

   "Гера, супруга, ни бог, на меня положися, ни смертный

   Нас не увидит: такой над тобою кругом распростру я

   Облак златой; сквозь него не проглянет и самое солнце,

   Коего острое око все проницает и видит".

   Рек и в объятия сильные Зевс заключает супругу.

   Быстро под ними земля возрастила цветущие травы,

   Лотос росистый, сафран и цветы гиакинфы густые,

   Гибкие, кои богов от земли высоко поднимали.

   Там опочили они; и одел почивающих облак

   Пышный, златой, из которого светлая капала влага.

  

   Если бы эта картина, вместо глубокого, но спокойного восторга, тихого и светлого созерцания, произвела в ком-нибудь нечистое и буйное упоение, - повторяем: в этом был бы виноват не Гомер. Пьяный мужик будет плясать и под "Requiem" {"Реквием" (лат.). - Ред.} Моцарта и под симфонию Бетховена, которым посвященные внимают с благоговейным восторгом. Посему мы думаем, что строгие моралисты, указывающие на подобные места в поэзии с воплями на безнравственность, этим самым обнаруживают только грубую, животно-чувственную натуру, на которую всякая нагота действует раздражительно. И потому, понимая, как следует понимать этих почтенных господ, оставим их в покое ворчать на опасного для них демона соблазна, - а сами, под эгидою мудрой русской поговорки: к чистому нечистое не пристанет, воскликнем вместе с великим Гете, к которому нам уже давно бы пора обратиться:

  

   Любящим нам подобает смирение; каждому богу

   Мы в тишине поклоняемся, свято всегда исполняя

   Заповедь римских владык. Нам доступны кумиры

   Всех народов, хотя б из базальта грубо и резко

   Их изваял египтянин иль грек утонченный изящно,

   Мягко и нежно из белого мрамора создал; обители

   Наши отверсты всегда и для всех. Одну лишь особенно

   Чествуем, любим, одной предпочтительно служим богине:

   Ей наши заветные жертвы, наш ладан и мирро!

   С нею что встреча - то праздник, где гости - веселье и шалость!²²

  

   После всего сказанного, надеемся, никто не удивится, что мы не видим ничего странного в мысли молодого немецкого поэта²³ записывать свои мимолетные ощущения гекзаметрами, на манер древних, прикидываться в своих элегиях каким-то греком. Всякому возрасту свои радости и свои горести, свои наслаждения и сво