Белинский Виссарион Григорьевич - Сочинения Александра Пушкина. Томы Ix, X и Xi

  

  

   В. Г. Белинский

  

   Сочинения Александра Пушкина. Томы IX, X и XI --------------------------------------

  Собрание сочинений в девяти томах

  М., "Художественная литература", 1979

  Том четвертый. Статьи, рецензии и заметки. Март 1841 - март 1842

  OCR Бычков М.Н. mailto:bmn@lib.ru --------------------------------------

  СОЧИНЕНИЯ АЛЕКСАНДРА ПУШКИНА. Томы IX, X и XI. Иждивением Ильи Глазунова, Матвея Заикина и К£. Санкт-Петербург. В типографии И. Глазунова и Ко. MDCCCXLI. В 8-ю д. л. В IX-м томе 480, в Х-м - 308, в XI-м - 333 стр.

  Наконец издание полного собрания сочинений Пушкина кончено, или, по крайней мере, _почти_ кончено: остаются только материалы для истории Петра Великого, несколько литературных статей и несколько малоизвестных стихотворений, рассеянных по альманахам и журналам. Материалы для истории Петра Великого, долженствующие составить собою целый том (XII-й) и интересные сколько в историческом смысле, столько и по заметкам руки Пушкина, хоть, может быть, еще и не скоро, но когда-нибудь будут же, бог даст, изданы попечительного опекою; {1} что же до литературных статей и до малоизвестных стихотворений, не вошедших в _одиннадцатитомное_ издание полного собрания сочинений Пушкина, - их берутся вторично представить вниманию публики "Отечественные записки" {2}, - чтоб будущие издатели или (что было бы лучше для сочинений Пушкина, во избежание пословицы: у семи нянек дитя без глазу) будущий издатель знал, где взять все остальное, принадлежащее Пушкину и вместе собранное. "Отечественные записки" не замедлят сделать это в одной из следующих своих книжек {3}, а для начала теперь же возобновляют вниманию публики два следующие, уже бывшие напечатанными, стихотворения Пушкина и не находящиеся в полном собрании его сочинений:

  

   Нет, нет, не должен я, не смею, не могу

  

   Волнениям любви безумно предаваться!

  

   Спокойствие мое я строго берегу

  

   И сердцу не даю пылать и забываться.

  

   Нет, полно мне любить! Но почему ж порой

  

   Не погружуся я в минутное мечтанье,

  

   Когда нечаянно пройдет передо мной

  

   Младое, чистое, небесное созданье,

  

   Пройдет и скроется? Ужель не можно мне

  

   Глазами следовать за ней и в тишине

  

   Благословлять ее на радость и на счастье,

  

   И сердцем ей желать все блага жизни сей, -

  

   Веселый мир души, беспечные досуги,

  

   Все - даже счастие того, кто избран ей,

  

   Кто милой деве даст название супруги?.. {4}

  

  

  Признание (К Александре Ивановне О-й)

  

  

   Я вас люблю, - хоть я бешусь,

  

  

   Хоть это труд и стыд напрасный:

  

  

   И в этой глупости ужасной

  

  

   У ваших ног я признаюсь!

  

  

   Мне не к лицу и не по летам...

  

  

   Пора, пора мне быть умней!

  

  

   Но узнаю по всем приметам

  

  

   Болезнь любви в душе моей:

  

  

   Без вас мне скучно, - я зеваю;

  

  

   При вас мне грустно, - я терплю;

  

  

   И, мочи нет, сказать желаю,

  

  

   Мой ангел, как я вас люблю!

  

  

   Когда я слышу из гостиной

  

  

   Ваш легкий шаг, иль платья шум,

  

  

   Иль голос девственный, невинный,

  

  

   Я вдруг теряю весь свой ум.

  

  

   Вы улыбнетесь, - мне отрада;

  

  

   Вы отвернетесь, - мне тоска;

  

  

   За день мучения - награда

  

  

   Мне ваша бледная рука.

  

  

   Когда за пяльцами прилежно

  

  

   Сидите вы, склонясь небрежно,

  

  

   Глаза и кудри опустя, -

  

  

   Я в умиленьи, молча, нежно

  

  

   Любуюсь вами, как дитя...

  

  

   Сказать ли вам мое несчастье,

  

  

   Мою ревнивую печаль,

  

  

   Когда гулять, порой в ненастье,

  

  

   Вы собираетеся вдаль?

  

  

   И ваши слезы в одиночку,

  

  

   И речи в уголку вдвоем,

  

  

   И путешествие в Опочку,

  

  

   И фортепьяно вечерком?..

  

  

   Алина! сжальтесь надо мною.

  

  

   Не смею требовать любви:

  

  

   Быть может, за грехи мои,

  

  

   Мой ангел, я любви не стою!

  

  

   Но притворитесь: это взгляд

  

  

   Все может выразить так чудно!

  

  

   Ах, обмануть меня не трудно!..

  

  

   Я сам обманываться рад!.. {5}

  Что же касается до прозаических статей, почему бы те ни было не вошедших в _полное_ собрание сочинений Пушкина, - мы не можем исчислить их все до одной безошибочно, тем более что некоторые из них были напечатаны без имени автора и составляют тайну издателей журналов, в которых были помещены. Но вот перечень главнейших из них: "Об истории Пугачевского бунта" (_разбор статьи, напечатанной в_ "Сыне отечества" _в январе 1835 года_); {См. "Современник" 1836 г. Т. III, стр. 109.} "Мнение М. Е. Лобанова о духе словесности как иностранной, так и отечественной (_читанное им 18 января 1836 года в императорской Российской Академии_); {"Современник" 1836. Т. III, стр. 94.} "Отрывок из литературных летописей"; {"Северные цветы на 1830 год", стр. 228.} "Торжество дружбы, или Оправданный Александр Анфимович Орлов"; {"Телескоп" 1831. Т. IV, стр. 135.} "Одна глава из "Неоконченного романа"" {"Сто русских литераторов". Т. I.} {6}. Все эти статьи в высшей степени интересны, особенно о так называемом "Мнении г. Лобанова о словесности как иностранной, так и отечественной", "Торжество дружбы" и пр. {7}.

  Вместе со стихами, не вошедшими в _одиннадцать_ уже изданных томов сочинений Пушкина, эти шесть статей {8} могли бы составить целый небольшой том. А сколько еще в журналах статей, которые публика читала, не зная, что автор их - Пушкин! Есть статья в "Московском телеграфе" 1825 года {9} и множество мелких статей в "Литературной газете" 1830 и 1831 годов, издававшейся покойным Дельвигом. В "Литературной газете" 1830 года (т. I, стр. 98) найдете даже подписанную полным именем Пушкина статейку, которая есть не что иное, как журнальная заметка; {10} из этой заметки видно, что объявление об "Илиаде" Гнедича (стр. 14) писано Пушкиным {11}. Конечно, и заметка и объявление не больше, как журнальные мелочи; но когда дело идет о таком человеке, как Пушкин, тогда мелочей нет, а все, в чем видно даже простое его мнение о чем бы то ни было, важно и любопытно: даже самые ошибочные понятия Пушкина интереснее и поучительнее самых несомненных истин многих тысяч людей. Вот почему мы желали бы, чтоб не пропала ни одна строка Пушкина и чтоб люди, которых он называл своими друзьями или с которыми он действовал в одних журналах, или у которых в изданиях когда-либо и что-либо помещал, - объявили о каждой строке, каждом слове, ему принадлежащем. В таком случае - повторяем - кроме _двенадцатого_ тома с материалами для истории Петра Великого (если только соблаговолят когда-нибудь его выдать), набрался бы еще порядочный том, и всех томов вышло бы _тринадцать_, вместо _одиннадцати_, теперь существующих. Мы не думаем, чтоб, кроме пропущенных двух статей из "Современника", подписанных именем Пушкина, не было в этом издании и других статей, принадлежащих Пушкину. Так, например,, в "Современнике" статьи: "Разбор сочинений Георгия Конисского", "Вольтер", "Отрывок из неизданных записок дамы" не подписаны именем Пушкина, а последняя даже означена _переводом с французского_ {12}, - между тем все они вошли в полное собрание сочинений Пушкина; почему же не Пушкину принадлежат статьи - в 1-м томе "Современника": "Российская академия", "Французская академия"? {13} Не нашлось рукописей? - Но неужели же нет других свидетельств, и все статьи Пушкина, которые были напечатаны без его имени и которых рукописи затеряны, должны пропасть?..

  Сказав о том, что не напечатано из сочинений Пушкина в "полном" собрании его сочинений, будем теперь говорить о том, что вошло в последние три тома. Девятый том самый большой; он наполнен одними стихотворными пьесами и начинается поэмами, напечатанными в "Современнике" 1837 года и в I томе "Ста русских литераторов": "Медный всадник", "Каменный гость", "Русалка" и "Галуб" {14}. Странно, что по распоряжению, в котором издатели нисколько не виноваты, вторая поэма - из "Дон Хуана", как она названа самим Пушкиным, переименована в "Каменного гостя" {15}, но еще страннее, что из нее выпущены обе песни, которые поет Лаура. Вторая из этих песен давно уже известна публике; это - "Ночной зефир струит эфир". Первая тоже известна публике, хотя и никогда не была напечатана; наш известный композитор М. И. Глинка положил ее на музыку, и слова, с которыми поется эта музыка, сделались еще известнее самой музыки. Вот они:

  

  

  

   Я здесь, Инезилья,

  

  

  

   Стою под окном.

  

  

  

   Объята Севилья

  

  

  

   И мраком и сном.

  

  

  

   Исполнен отвагой,

  

  

  

   Окутан плащом,

  

  

  

   С гитарой и шпагой

  

  

  

   Я здесь под окном.

  

  

  

   Ты спишь ли? Гитарой

  

  

  

   Тебя разбужу.

  

  

  

   Проснется ли старый,

  

  

  

   Мечом уложу.

  

  

  

   Шелковые петли

  

  

  

   К окошку привесь...

  

  

  

   Что медлишь?..

  

  

  

   Уж нет ли

  

  

  

   Соперника здесь?..

  

  

  

   Я здесь, Инезелья,

  

  

  

   Стою под окном...

  

  

  

   Объята Севилья

  

  

  

   И мраком и сном... {16}

  За поэмами следуют мелкие стихотворения, в трех отделениях: в первом заключаются посмертные стихотворения, как бывшие напечатанными, так и нигде не напечатанные; во втором - лицейские стихотворения; в третьем - стихотворения, пропущенные в первых восьми томах. Из посмертных стихотворений много совершенно новых, нигде не бывших напечатанными; все они прекрасны и интересны, а некоторые из них запечатлены всею силою гения Пушкина. Вот общий их перечень: "Памятник", "Желание", "Сетование", "Не дай мне бог сойти с ума", "Художнику", "Паж, или Пятнадцатилетний король", "Не розу пафосскую", "LVII ода Анакреона", "Юношу, горько рыдая, ревнивая дева бранила", "Бог веселый винограда", "Юноша, скромно пируй", "Мальчику", "Из Анакреона", "Подражание итальянскому", "Жалоба", "Добрый совет", "К***", "Подражание арабскому", "Лейла", "М. А. Г.", "Лицейская годовщина", "К Г***", "Романс", "Ночью во время бессонницы", "Заклинание", "Каприз", "М*", "Подражание Данту", "Родриг", "Отрывок" {17}, "Альфонс", "Осень" и пр. Подобно Державину, Пушкин переделал "Памятник" Горация в применении к себе: его "Памятник" есть поэтическая апофеоза гордого, благородного самосознания гения:

  

  

  Я памятник себе воздвиг нерукотворный:

  

  

  К нему не зарастет народная тропа;

  

  

  Вознесся выше он главою непокорной

  

  

  

  Наполеонова столпа.

  

  

  Нет, весь я не умру, душа в заветной лире

  

  

  Мой прах переживет и тленья убежит,

  

  

  И славен буду я, доколь в подлунном мире

  

  

  

  Жив будет хоть один пиит.

  

  

  Слух обо мне пройдет по всей Руси великой,

  

  

  И назовет меня всяк сущий в ней язык -

  

  

  И гордый внук славян, и финн, и ныне дикой

  

  

  

  Тунгуз, и друг степей калмык.

  

  

  И долго буду тем народу я любезен,

  

  

  Что чувства добрые я лирой пробуждал,

  

  

  Что прелестью живой стихов я был полезен

  

  

  

  И милость к падшим призывал.

  

  

  Веленью божию, о муза, будь послушна!

  

  

  Обиды не страшись, не требуй и венца;

  

  

  Хвалу и клевету приемли равнодушно

  

  

  

  И не оспоривай глупца... {18}

  В превосходнейшей пьесе "Каприз" Пушкин художнически решает важный эстетический вопрос о причине унылости как основном элементе русской поэзии. Он находит ее в нашей русской природе и изображает ее красками, которых сила, верность и безыскусственная простота дыша г всею гениальностию великого национального поэта:

  

   Румяный критик мой, насмешник толстопузой,

  

   Готовый век трунить над нашей томной музой,

  

   Поди-ка ты сюда, присядь-ка ты со мной;

  

   Попробуй, сладим ли с проклятою хандрой.

  

   Что ж ты нахмурился? Нельзя ли блажь оставить

  

   И песенкою нас веселой позабавить?

  

   Смотри, какой здесь вид: избушек ряд убогой,

  

   За ними чернозем, равнины скат отлогой,

  

   Над ними серых туч густая полоса.

  

   Где ж нивы светлые? где темные леса?

  

   Где речка? На дворе у низкого забора

  

   Два бедных деревца стоят в отраду взора,

  

   Два только деревца, и то из них одно

  

   Дождливой осенью совсем обнажено,

  

   А листья на другом размокли и, желтея,

  

   Чтоб лужу засорить, надут первого борея.

  

   И только. На дворе живой собаки нет.

  

   Вот, правда, мужичок; за ним две бабы вслед.

  

   Без шапки он; несет под мышкой гроб ребенка

  

   И кличет издали ленивого попенка,

  

   Чтоб тот отца позвал да церковь отворил.

  

   Скорей! ждать некогда! давно б уж схоронил {19}.

  Пьеса "Ночью во время бессонницы" показывает, как глубоко вглядывался Пушкин во все явления жизни, как глубоко прислушивался он к ним:

  

  

  

  Мне не спится, нет огня;

  

  

  

  Всюду мрак и сон докучный.

  

  

  

  Ход часов лишь однозвучный

  

  

  

  Раздается близ меня.

  

  

  

  Парки бабье лепетанье,

  

  

  

  Спящей ночи трепетанье,

  

  

  

  Жизни мышья беготня -

  

  

  

  Что тревожишь ты меня?

  

  

  

  Что ты значишь, скучный шепот?

  

  

  

  Укоризна или ропот

  

  

  

  Мной утраченного дня?

  

  

  

  От меня чего ты хочешь?

  

  

  

  Ты зовешь или пророчишь?

  

  

  

  Я понять тебя хочу,

  

  

  

  Темный твой язык учу {20}.

  "Подражение Данту", для не знающих итальянского языка, верно показывает, что такое Дант как поэт. Вообще, у нас Дант какая-то загадка: мы знаем, что Шлегель его провозгласил чуть-чуть не наравне с Шекспиром; {21} наши доморощенные критики также много накричали о нем; были о нем даже целые диссертации, хотя немножко и бестолковые; переводы из Данта, еще более диссертаций, добили его на Руси {22}. Но теперь, после двух небольших отрывков Пушкина из Данта, ясно видно, что стоит только стать на католическую топку зрения, чтоб увидеть в Данте великого поэта. Прислушайтесь внимательным слухом к этим откровениям задумчивого, тяжело страстного итальянца, которого душа так и рвется к обаяниям искусства и жизни, несмотря на весь свой католический страх греха и соблазна;

  

  

   И часто я украдкой убегал

  

  

   В великолепный мрак чужого сада,

  

  

   Под свод искусственный порфирных скал.

  

  

   Там нежила меня дерев прохлада;

  

  

   Я предавал мечтам мой слабый ум,

  

  

   И праздномыслить было мне отрада.

  

  

   Любил я светлых вод и листьев шум,

  

  

   И белые в тени дерев кумиры,

  

  

   И в ликах их печать недвижных дум.

  

  

   Все - мраморные циркули и лиры

  

  

   И свитки в мраморных руках,

  

  

   И длинные на их плечах порфиры -

  

  

   Все наводило сладкий некий страх

  

  

   Мне на сердце; и слезы вдохновенья

  

  

   При виде их рождались на глазах.

  

  

   Другие два чудесные творенья

  

  

   Влекли меня волшебною красой:

  

  

   То были двух бесов изображенья.

  

  

   Один (дельфийский идол) лик младой -

  

  

   Был силен, полон гордости ужасной,

  

  

   И весь дышал он силой неземной.

  

  

   Другой, женообразный, сладострастный,

  

  

   Сомнительный и лживый идеал,

  

  

   Волшебный демон лживый, но прекрасный {23}.

  

  

   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

  Пьеса, названная "Отрывком" (стр. 183), есть целая поэма глубоко религиозного содержания, написанная библейским языком {24}. "Осень" - тоже целая лирическая поэма, отличающаяся верностию красок и богатством национальных элементов. Она особенно знакомит с личностию самого поэта, - и мы не можем не выписать из нее двух отрывков:

  

  

  Дни поздней осени бранят обыкновенно;

  

  

  Но мне она мила, читатель дорогой:

  

  

  Красою тихою, блистающей смиренно,

  

  

  Как нелюбимое дитя в семье родной,

  

  

  К себе меня влечет. Сказать вам откровенно:

  

  

  Из годовых времен я рад лишь ей одной;

  

  

  В ней много доброго, любовник нетщеславный,

  

  

  Умел я отыскать мечтою своенравной.

  

  

  Как это объяснить? Мне нравится она,

  

  

  Как, - вероятно, вам чахоточная дева

  

  

  Порою нравится. На смерть осуждена,

  

  

  Бедняжка клонится без ропота, без гнева;

  

  

  Улыбка на устах увянувших видна;

  

  

  Могильной пропасти она не слышит зева,

  

  

  Играет; на лице еще багровый цвет,

  

  

  Она жива еще сегодня - завтра нет.

  

  

  . . . . . . . . . . . . . . . . . .

  

  

  . . . . . . . . . . . . . . . . . .

  

  

  И забываю мир - и в сладкой тишине

  

  

  Я сладко усыплен моим воображеньем,

  

  

  И пробуждается поэзия во мне:

  

  

  Душа стесняется лирическим волненьем,

  

  

  Трепещет и звучит и ищет, как во сне,

  

  

  Излиться наконец свободным проявленьем -

  

  

  И тут ко мне идет незримый рой гостей,

  

  

  Знакомцы давние, плоды мечты моей.

  

  

  И мысли в голове...

  

  

  И рифмы легкие навстречу им бегут,

  

  

  И пальцы просятся к перу, перо к бумаге;

  

  

  Минута - и стихи свободно потекут.

  

  

  Так дремлет недвижим корабль в недвижной влаге,

  

  

  Но чу! матросы вдруг кидаются, ползут

  

  

  Вверх, вниз - и паруса надулись, ветра полны,

  

  

  Громада двинулась и рассекает волны... {25}

  Кроме пьес, о которых мы сейчас упоминали, выписывая их вполне или отрывками, особенно замечательны: "Не дай мне бог сойти с ума", "Паж, или Пятнадцатилетний король", "Юношу, горько рыдая, ревнивая дева бранила", "Подражание итальянскому", "К***" (стр. 153), "Подражание арабскому", "Романс" и "Альфонс". Всего менее можно быть довольну пьесою "Родриг": это что-то недоконченное, вроде тех испанских баллад, которые давно уже прискучили; - "Отрывок" (стр. 168) {26} есть не что иное, как известная пьеса "Люблю ваш сумрак неизвестный" в ее первобытном виде, неизвестном публике, и ее должно б отнести, вместе со многими другими, к особому разряду переделанных пьес. Посмертные пьесы, напечатанные в "Отечественных записках" и альманахах, помещены все до одной, кроме двух, выписанных нами в начале этой статьи. Также напечатаны все пропущенные в первых восьми томах (до _пятнадцати_ числом).

  _Десятый_ том содержит в себе прозаические статьи: "Арап Петра Великого", "Летопись села Горохина" {27}, "Дубровский", "Египетские ночи" и "Сцены из рыцарских времен". Из них повесть "Дубровский" совершенно новая и доселе неизвестная публике. Это одно из величайших созданий гения Пушкина. Верностию красок и художественною отделкою она не уступает "Капитанской дочке", а богатством содержания, разнообразием и быстротою действия далеко превосходит ее. Она значительна и объемом своим, ибо заключает в себе 138 страниц.

  _Одиннадцатый_ том содержит в себе, кроме известных уже статей: "О Мильтоне и Шатобриановом переводе "Потерянного рая"", "Последний из родственников Иоанны д'Арк", "Рославлев", "Недоконченные повести", "Анекдоты"; {28} "Записки бригадира Моро де Бразе"; - совершенно новые статьи: "Шоссе", "Москва", "Ломоносов", "О цензуре", "Русская изба" {29}, "Лорд Байрон" и вполне "Записки" {30} Пушкина. Из всего этого особенно интересна превосходная статья "Ломоносов"; примечательны статьи: "Шоссе", "Москва" и "Лорд Байрон"; но остальные (то есть "О цензуре" и "Русская изба") бледны, вялы и похожи на какие-то недоконченные очерки.

  Во всяком случае, издатели выполнили свое дело совестливо и исправно. Если бы кому-нибудь показалось в этом издании что-нибудь сомнительным, тот может ожидать пояснения только от опеки, которая заведовает всем, оставшимся после Пушкина, и которая, вероятно, при последнем томе, если только она напечатает его, отдаст отчет публике во всем издании. Три последние тома изданы очень опрятно, даже красиво, а в сравнении с первыми восемью томами, великолепно и роскошно. Мы думаем, что за все это издатели заслуживают искреннюю благодарность со стороны публики.

  Но не все так думают. Только что успело появиться объявление о прекрасном предприятии гг. Глазунова и Заикина, как уже и было встречено бранью одной газеты, которой мы не назовем теперь; когда же понадобится, укажем на  и страницу {31}. Благородное предприятие гг. Глазунова и Заикина, обрадовавшее всех, не понравилось этой газете, и она поспешила противостать даже объявлению о сем предприятии с такою запальчивостию, как будто бы дело шло о ее собственной жизни и смерти. Протест этот благонамеренная газета публиковала статьею, которая возмущает душу своим неуважением к имени величайшего поэта России и совершенным забвением всякого приличия. Послушайте, что сказала она:

  За несколько лет пред сим принимаема была подписка во всех концах России, посредством местных начальств, на "Последние сочинения А. С. Пушкина". Мы думали, что получили _все_, написанное Пушкиным; но когда сочинения вышли в свет, оказалось, что в них пропущены были многие отличные стихотворения, бывшие уже напечатанными в собрании, носящем заглавие (:) "Мелкие стихотворения". Мало этого: после выхода в свет _восьми частей сочинений_ А. С. Пушкина, в журналах начали появляться сочинения в стихах и прозе, приписываемые А. С. Пушкину, не напечатанные в вышедших в свет _восьми томах_, а теперь издаются три новые тома (9, 10 и 11), под заглавием "Последние сочинения А. Пушкина". Кажется, лучше бы издать _все вместе_, при первой подписке, а если не все было тогда собрано, то не лучше ли было бы подождать, но во всяком случае не размещать вновь найденных сочинений по журналам, когда намеревались издать их особо. Носятся слухи, что еще находятся в рукописи сочинения Пушкина, и между прочим материалы к жизни Петра Великого. Ужели и это должно сперва упитать журналы, а потом быть пущено в свет особо? {32}

  Не знаем до какой степени все это справедливо; но все это нисколько не должно и не может относиться к гг. Глазунову и Заикину, потому что таково было распоряжение опеки, уставленной над детьми и имением Пушкина... Мы полагаем, вина гг. Глазунова и Заикина не та, а гораздо тяжеле. Видите ли, в объявлении об издаваемых ими трех частях сочинений Пушкина они осмелились сказать, что "имя Пушкина принадлежит к числу тех немногих имен, которые всякий русский произносит с _гордостию_ и чувством _глубочайшей благодарности_". Какая дерзость, в самом деле! И вот означенная газета пересчитывает все великие исторические имена, которые Россия произносит с гордостию и благодарностью, как будто бы это мешает ей воздавать равное и великому имени Пушкина. Мало того: газета кричит изо всей мочи, что Ломоносов создал правила языка, что Карамзин научил всех писать прозою и целое поколение заставил полюбить отечественную историю; но что Пушкина будто бы _мы_ (?) любим _только за гладкий, бойкий стих и за сладость, сообщенную им русскому пиитическому языку_; что _он первый между легкими нашими поэтами_ и что, вследствие всего вышереченного, _мы не обязаны ему глубочайшею благодарностию_!!!... "Можно ли (преостроумно замечает газета) оказывать одинаковую благодарность и доктору, спасшему жизнь, и _милому человеку, накормившему сладко_?.." Но чувствительнее всего задели газету эти слова объявления: "Как верный, истинный представитель русского духа, Пушкин у нас не имеет соперников; как поэт вдохновенный, он превосходит всех других русских стихотворцев оригинальностию мысли, силою выражения и особенною прелестию стиха, до него неизвестною", и: "Проза его есть верх совершенства". Вот как газета опровергает эти неопровержимые по своей очевидности, целым народом утвержденные и признанные истины:

  Державин, Карамзин и Крылов как представители русского духа - выше Пушкина, а прелесть стиха была известна и до Пушкина, в стихах В. А. Жуковского, _хотя в этом отношении Пушкин точно выше всех_. А куда поместить прозу Карамзина, Жуковского? Ужели ниже? Нет, и сто раз пет! Проза Карамзина и Жуковского гораздо выше прозы Пушкина. - Более не станем говорить о объявлении!

  Очень доказательно! коротко и ясно - по-шемякински!.. {33} Однако мы все-таки постараемся еще более уяснить этот вопрос, не для сочинителя статьи - о нет! игра не стоила бы свеч, - и даже не для образованной части публики: она давно уж' не верит газетам, подобным вышеозначенной, - а для тех читате- лей, которых газета, как кажется, имела в виду. - Честь и слава Ломоносову и Державину, Карамзину и Крылову - честь и слава: их заслуги велики, их имена бессмертны; но они именно тем и разнятся от Пушкина, что каждый из них выразил известную сторону духа русского, а в духе Пушкина слились все стихии, отразились все стороны русского духа; Пушкина нет в Ломоносове, Державине, Карамзине, Крылове, Жуковском, Батюшкове, Грибоедове, но они все в Пушкине. Что же до прозы Пушкина, - правда, Карамзин приучил русскую публику к чтению русских книг, и его проза до издания "Истории государства Российского" уступает сладостной, гармонической прозе Жуковского и Батюшкова, - зато в русской литературе нет ничего выше его исторической прозы, кроме "Истории Пугачевского бунта", пером Тацита писанной на меди и мраморе!.. В "Капитанской дочке", "Пиковой даме", "Кирджали" и разных журнальных статьях Пушкин не имеет себе соперников в подобных родах сочинений. Легкость стихов Пушкина - легка только для верхоглядов, а не для людей, которые умеют вглядываться в глубину предметов. Тяжеловатость отнюдь не есть признак и условие достоинства в поэзии: иначе "Петриада" Ломоносова, "Россиада" и "Владимир" Хераскова, "Александроида" г. Свечина, "Дмитрий Самозванец" г. Булгарина и "Черная женщина" г. Греча были бы величайш