Андреевский Сергей Аркадьевич - Братья Карамазовы

вскорѣ Лизавета Смердящая, къ недоумѣн³ю всего города, забеременѣла, а затѣмъ черезъ надлежащ³й срокъ послѣ этой ночи, забравшись въ садъ Ѳедора Павловича, родила у него въ банѣ сына, и къ разсвѣту умерла. Сына этого окрестили и назвали Павломъ, а по отчеству всѣ его и сами, безъ указу, стали звать Ѳедоровичемъ. Карамазовъ взялъ подкидыша и сочинилъ ему, по прозвищу матери, фамил³ю: Смердяковъ. Этотъ Смердяковъ, воспитанный старымъ слугою Карамазова Григор³емъ, сдѣлался также лакеемъ и вмѣстѣ поваромъ Ѳедора Павловича.

   Приведемъ для характеристики нѣсколько разговоровъ Ѳедора Павловича съ дѣтьми. "За коньячкомъ" онъ разсказываетъ сыновьямъ:

   "Нѣтъ, постой, ты меня перебилъ. Въ Мокромъ я проѣздомъ спрашиваю старика, а онъ мнѣ: "Мы оченно, говоритъ, любимъ пуще всего дѣвокъ по приговору пороть, и пороть даемъ все парнямъ. Послѣ эту же, которую нонѣ поролъ, завтра парень въ невѣсты беретъ, такъ что оно самимъ дѣвкамъ, говоритъ, у насъ повадно". Каковы маркизы де-Сады, а? А какъ хочешь, оно остроумно. Съѣздить бы и намъ поглядѣть, а? Алешка, ты покраснѣлъ? Не стыдись, дѣтка. Жаль, что я давеча у игумена за обѣдъ не сѣлъ, да монахамъ про Мокрыхъ дѣвокъ не разсказалъ"...

   И онъ чмокнулъ себя въ ручку.

   - Для меня,- оживился онъ вдругъ весь, какъ-будто на мгновен³е отрезвѣвъ, только что попалъ на любимую тему,- для меня... Эхъ вы, ребята! Дѣточки, поросяточки вы маленьк³я, для меня... даже во всю мою жизнь не было безобразной женщины - вотъ мое правило! Можете вы это понять? Да гдѣ же вамъ это понять: у васъ еще вмѣсто крови молочко течетъ; не вылупились! По моему правилу во всякой женщинѣ можно найти чрезвычайно, чортъ возьми, интересное, чего ни у которой другой не найдешь,- только надобно умѣть находить, вотъ гдѣ штука! Это талантъ! Для меня мовешекъ не существовало: ужъ одно то, что она женщина, ужъ это одно половина всего... да гдѣ вамъ это понять! Даже вьельфильки и въ тѣхъ иногда отыщешь такое, что только диву дашься на прочихъ дураковъ, какъ это ей состариться дали и до сихъ поръ не замѣтили! Босоножку и мовешку надо сперва-наперво удивить - вотъ какъ надо за нее браться. А ты не зналъ? Удивить ее надо до восхищен³я, до пронзен³я, до стыда, что въ такую чернявку, какъ она, такой баринъ влюбился. Истинно славно, что всегда есть и будутъ хамы да баре не свѣтѣ, всегда тогда будетъ и такая поломоечка, и всегда ея господинъ, а вѣдь того только и надо для счастья жизни! Постой... слушай, Алешка, я твою мать покойницу всегда удивлялъ, только въ другомъ выходило родѣ. Никогда, бывало, ее не ласкаю, а вдругъ, какъ минутка-то наступитъ,- вдругъ предъ нею такъ весь и разсыплюсь, на колѣняхъ ползаю, ножку цалую и доведу ее всегда, всегда,- помню это какъ вотъ сейчасъ,- до этакого маленькаго такого смѣшка, разсыпчатаго, звонкаго, не громкаго, нервнаго, особеннаго. У ней только онъ и былъ. Знаю, бывало, что такъ у ней всегда болѣзнь начиналась, что завтра же она кликушей выкликать начнетъ и что смѣшокъ этотъ теперешн³й, маленьк³й, никакого восторга не означаетъ, ну да вѣдь хоть и обманъ да восторгъ. Вотъ оно что значитъ свою черточку во всемъ умѣть находить".

   Старикъ вскочилъ въ испугѣ. Алеша съ самаго того времени, какъ онъ заговорилъ о его матери, мало-по-малу сталъ измѣняться въ лицѣ. Онъ покраснѣлъ, глаза его загорѣлись, губы вздрогнули... Пьяный старикашка брызгался слюной и ничего не замѣчалъ до той самой минуты, когда съ Алешей вдругъ произошло нѣчто очень странное, а именно съ нимъ вдругъ повторилось точь-въ-точь то же самое, что сейчасъ только онъ разсказалъ про "кликушу"!

   А вотъ еще отрывокъ:

   "Я, милѣйш³й Алексѣй Ѳедоровичъ, какъ можно дольше на свѣтѣ намѣренъ прожить, было бы вамъ это извѣстно, а потому мнѣ каждая копѣйка нужна, и чѣмъ дольше буду жить, тѣмъ она будетъ нужнѣе, продолжалъ онъ, похаживая по комнатѣ изъ угла въ уголъ, держа руки по карманамъ своего широкаго, засаленнаго, изъ желтой лѣтней коломянки, пальто.- Теперь я пока все-таки мужчина, пятьдесятъ пять всего, но я хочу и еще лѣтъ двадцать на лин³и мужчины стоять, такъ вѣдь состарѣюсь - поганъ стану, не пойдутъ онѣ ко мнѣ тогда доброю волей, ну вотъ тутъ-то денежки мнѣ и понадобятся. Такъ вотъ я теперь и подкапливаю все побольше, да побольше, для одного себя-съ, милый сынъ мой Алексѣй Ѳедоровичъ, было бы вамъ извѣстно, потому что я въ сквернѣ моей до конца хочу прожить, было бы вамъ это извѣстно. Въ сквернѣ-то слаще, всѣ ее ругаютъ, а всѣ въ ней живутъ, только всѣ тайкомъ, а я открыто. Вотъ за простодуш³е-то это мое на меня всѣ сквернавцы и накинулись. А въ рай твой, Алексѣй Ѳедоровичъ, я не хочу, это было бы тебѣ извѣстно, да порядочному человѣку оно даже въ рай-то твой и неприлично, если даже тамъ и есть онъ. По-моему, заснулъ и не проснулся и, нѣтъ ничего, поминайте меня, коли хотите, а не хотите, такъ и чортъ васъ дери. Вотъ моя философ³я",

   Наконецъ отмѣтимъ наружность старика Карамазова:

   "Кромѣ длинныхъ мясистыхъ мѣшечковъ подъ маленькими его глазами, вѣчно наглыми, подозрительными и насмѣшливыми, кромѣ множества глубокихъ морщинокъ на его маленькомъ, но жирненькомъ личикѣ, къ острому подбородку его подвѣшивался еще большой кадыкъ, мясистый и продолговатый, какъ кошелекъ, что придавало ему какой-то отвратительно-сладострастный видъ. Прибавьте къ тому плотоядный, длинный ротъ, съ пухлыми губами, изъ-подъ которыхъ виднѣлись маленьк³е обломки черныхъ, почти истлѣвшихъ зубовъ. Онъ брызгался слюной каждый разъ, когда начиналъ говорить. Впрочемъ, и самъ онъ любилъ шутить надъ своимъ лицомъ, хотя, кажется, оставался имъ доволенъ. Особенно указывалъ онъ на свой носъ, не очень большой, но очень тонк³й, съ сильно выдающеюся горбиной: "настоящ³й римск³й", говорилъ онъ, "вмѣстѣ съ кадыкомъ настоящая физ³оном³я древняго римскаго патриц³я временъ упадка". Этимъ онъ, кажется, гордился".

   Соединен³е всѣхъ этихъ штриховъ даетъ, но нашему мнѣн³ю, такое, хотя и преувеличенное, но яркое лицо, что старикъ Карамазовъ долженъ отнынѣ считаться такимъ же символомъ сластолюб³я, какъ Плюшкинъ скупости, Отелло - ревности, и т. п. Никто, можно сказать, до сихъ поръ не осмѣливался съ такой судорожной гастроном³ей углубляться въ половую похоть, какъ Достоевск³й. Реалисты-скоромники Мапассанъ и Зола, Боккач³о съ своимъ наивнымъ цинизмомъ и самый маркизъ де-Садъ не дописывались до защиты амурныхъ отношен³й съ Лизаветой Смердящей, или до глубокомысленнаго рецепта, что "надо только умѣть удивить до пронзен³я и стыда", или, наконецъ, до изображен³я такихъ сценъ, чтобы старый отецъ разсказывалъ своему сыну-идеалисту, какъ онъ умѣлъ развращать его покойную мать, больную страдалицу!.. Въ так³я нѣдра сенсуализма могъ проникнуть только мистикъ и эпилептикъ. Для здоровой и веселой порнограф³и эти тайны нервной системы вовсе недоступны. Но какъ бы тамъ ни было, старикъ Карамазовъ, созданный Достоевскимъ, никогда не умретъ между всем³рными знаменитостями разврата.

  

  

   Слѣдующей фигурой романа, къ которой теперь всего естественнѣе будетъ перейти, является соперникъ Ѳедора Павловича въ преслѣдован³и Грушеньки - его старш³й сынъ Дмитр³й или Митя, какъ вездѣ называетъ его авторъ. На немъ построенъ весь драматическ³й механизмъ романа и потому объ этомъ лицѣ намъ придется говорить пространнѣе, чѣмъ о прочихъ. Въ Митѣ, унаслѣдовавшемъ сластолюб³е отца, мы видимъ, однако же, глубокое внутреннее раздвоен³е. Митя былъ человѣкъ "ума отрывистаго и неправильнаго". Прокуроръ опредѣлилъ его въ своей рѣчи, какъ "натуру широкую, способную совмѣщать въ себѣ всевозможныя противоположности и разомъ созерцать обѣ бездны: бездну надъ нами, бездну высшихъ идеаловъ, и бездну подъ нами, бездну самаго низшаго и зловоннаго паден³я". Та же рѣчъ прокурора намекаетъ, что Достоевск³й видѣлъ въ лицѣ своего Мити натуру русскую по преимуществу: "тутъ она, наша Рассеюшка: пахнетъ ею, слышится она, матушка!"" Отцовское сладостраст³е сочеталось у Дмитр³я съ какимъ-то своеобразнымъ романтизмомъ. Порочность свою Митя съ жаромъ проповѣдуетъ передъ Алешей:

  

   "Чтобъ изъ низости душою

   Могъ подняться человѣкъ,

   Съ древней-матерью землею

   Онъ вступилъ въ союзъ на вѣкъ".

  

   "Но только, вотъ въ чемъ дѣло: какъ я вступлю въ союзъ съ землею на вѣкъ? Я не цѣлую землю, не взрѣзаю ей грудь; что жъ мнѣ мужикомъ сдѣлаться аль пастушкомъ? Я иду и не знаю: въ вонь ли я попалъ и позоръ или въ свѣтъ и радость. Вотъ вѣдь гдѣ бѣда, ибо все на свѣтѣ загадка! И когда мнѣ случалось погружаться въ самый, въ самый глубок³й позоръ разврата (а мнѣ только это и случалось), то я всегда это стихотворен³е о Церерѣ и о человѣкѣ читалъ. Исправляло оно меня? Никогда! Потому что я Карамазовъ. Потому что если ужъ полечу въ бездну, то такъ-таки прямо, головой внизъ и вверхъ пятами, и даже доволенъ, что именно въ унизительномъ такомъ положен³и падаю и считаю это для себя красотой. И вотъ въ самомъ-то этомъ позорѣ я вдругъ начинаю гимнъ. Пусть я проклятъ, пустъ я низокъ и подлъ, но пусть и я цѣлую край той ризы, въ которую облекается Богъ мой; пусть я иду въ то же самое время вслѣдъ за чортомъ, но я все-таки и Твой сынъ, Господи, и люблю Тебя, и ощущаю радость, безъ которой нельзя м³ру стоять и быть. Я тебѣ хочу сказать теперь о "насѣкомыхъ", вотъ о тѣхъ, которыхъ Богъ одарилъ сладострастьемъ.

  

   "Насѣкомымъ - сладострастье!"

  

   Я, братъ, это самое насѣкомое и есть, и это обо мнѣ спец³ально и сказано. И мы всѣ Карамазовы так³е же, и въ тебѣ, ангелѣ, это насѣкомое живетъ, и въ крови твоей бури родитъ. Это - бури, потому что сладострастье - буря, больше бури! Красота - это страшная и ужасная вещь! Страшная, потому что неопредѣлимая, а опредѣлить нельзя, потому что Богъ задалъ однѣ загадки. Тутъ берега сходятся, тутъ всѣ противорѣч³я вмѣстѣ живутъ. Я, братъ, очень необразованъ, но я много объ этомъ думалъ. Страшно много тайнъ! Слишкомъ много загадокъ угнетаютъ на землѣ человѣка. Разгадывай, какъ знаешь, и вылѣзай сухъ изъ воды. Красота! Перенести я при томъ не могу, что иной, высш³й даже сердцемъ человѣкъ и съ умомъ высокимъ, начинаетъ съ идеала Мадонны, а кончаетъ идеаломъ Содомскимъ. Еще страшнѣе, кто уже съ идеаломъ Содомскимъ въ душѣ не отрицаетъ и идеала Мадонны, и горитъ отъ него сердце его, и воистину, воистину горитъ, какъ и въ юные безпорочные годы. Нѣтъ, широкъ человѣкъ, слишкомъ даже широкъ, я бы сузилъ. Чортъ знаетъ, что такое даже, вотъ что! Что уму представляется позоромъ, то сердцу сплошь красотой. Въ Содомѣ ли красота? Вѣрь, что въ Содомѣ-то она и сидитъ для огромнаго большинства людей,- зналъ ты эту тайну иль нѣтъ? Ужасно то, что красота есть не только страшная, но и таинственная вещь. Тутъ дьяволъ съ Богомъ борется, а поле битвы - сердца людей".... "У меня деньги - аксессуаръ, жаръ души, обстановка. Нынѣ вотъ она моя дама, завтра на ея мѣстѣ уличная дѣвчонка. И ту, и другую веселю, деньги бросаю пригоршнями, музыка, тамъ, цыганки. Коли надо и ей даю, потому что берутъ, берутъ съ азартомъ, въ этомъ надо признаться, и довольны, и благодарны. Барыньки меня любили, не всѣ, а случалось, случалось; но я всегда переулочки любилъ, глух³е и темные закоулочки, за площадью,- тамъ приключен³я, тамъ неожиданности, тамъ самородки въ грязи. Я, братъ, аллегорически говорю. У насъ въ городишкѣ такихъ переулковъ вещественныхъ не было, но нравственные были. Но еслибы ты былъ то, что я, ты понялъ бы, что это значитъ. Любилъ развратъ, любилъ и срамъ разврата. Любилъ жестокость: развѣ я не клопъ, не злое насѣкомое? Сказано - Карамазовъ! Разъ пикникъ всѣмъ городомъ былъ, поѣхали на семи тройкахъ; въ темнотѣ, зимой, въ саняхъ, сталъ я жать одну сосѣдскую дѣвичью ручку и принудилъ къ поцѣлуямъ эту дѣвочку, дочку чиновника, бѣдную, милую, кроткую, безотвѣтную. Позволила, многое позволила въ темнотѣ. Думала, бѣдняжка, что я завтра за ней пр³ѣду, и предложен³е сдѣлаю (меня вѣдь, главное, за жениха цѣнили); а я съ ней послѣ того ни слова, пять мѣсяцевъ ни полслова. Видѣлъ, какъ слѣдили за мной изъ угла залы, когда бывало танцуютъ (а у насъ то-и-дѣло что танцуютъ), ея глазки, видѣлъ, какъ горѣли огонькомъ - огонькомъ кроткаго негодован³я. Забавляла эта игра только мое сладостраст³е насѣкомаго, которое я въ себѣ кормилъ. Чрезъ пять мѣсяцевъ она за чиновника вышла и уѣхала... сердясь и все еще любя, можетъ быть. Теперь они счастливо живутъ. Замѣть, что я никому не сказалъ, не ославилъ; я хоть и низокъ желан³ями, и низость люблю, но я не безчестенъ".

   Еще характернѣе истор³я Дмитр³я съ его невѣстой Катериной Ивановной. Это была дѣвушка высокоцѣломудренная и гордая. Ея отецъ растратилъ казенныя деньги, нагрянула ревиз³я и онъ долженъ былъ идти подъ судъ. Дмитр³й, между тѣмъ, еще ранѣе далъ понять ея родственникамъ, что деньги на пополнен³е растраты у него есть и что онъ ихъ дастъ охотно, если гордая Катерина Ивановна сама придетъ за ними къ нему на квартиру. Въ роковую минуту Катерина Ивановна пришла. Митя наслаждался ея унижен³емъ, смущен³емъ и страхомъ. Его соблазняло поступить съ ней, какъ подобаетъ "клопу, злому тарантулу, безо всякаго сожалѣн³я". У него даже духъ пересѣкло... И вдругъ онъ, молча, передалъ ей деньги и самъ отворилъ дверь въ сѣни. Она вздрогнула и мягко, глубоко, тихо склонилась - и прямо ему въ ноги - "лбомъ до земли, не по-институтски, а по-русски"! Съ тѣхъ поръ она его полюбила.

   Этотъ небольшой, потрясающ³й разсказъ задуманъ и сдѣланъ Достоевскимъ съ такимъ мастерствомъ, что онъ самъ по себѣ составляетъ вполнѣ законченный шедевръ, который, будучи выдѣленъ изъ "Братьевъ Карамазовыхъ", могъ бы быть причисленъ къ лучшимъ разсказамъ въ нашей литературѣ.

   Итакъ, человѣкъ съ низкими инстинктами и въ то же время съ идеальными порывами, грубый и отчаянный, и тутъ же способный къ внезапному великодуш³ю, Митя характеръ по преимуществу драматическ³й. Благодаря своей пылкости и непослѣдовательности, Митя попадаетъ въ сплетен³е самыхъ сложныхъ интересовъ и приключен³й. Катерина Ивановна случайно разбогатѣла и сдѣлалась его невѣстой. Но Митя тѣмъ временемъ до безум³я увлекся Грушенькой. Зналъ онъ, что Грушенька старика-купца Самсонова обираетъ и на злые проценты живетъ. Пошелъ бить ее, говорилъ онъ - "да у ней и остался. Ударила чума, заразился. У Грушеньки-шельмы есть одинъ такой изгибъ тѣла, онъ и на ножкѣ у ней отразился, даже въ пальчикѣ-мизинчикѣ на лѣвой ножкѣ отозвался. Видѣлъ и цѣловалъ, но - и только". Три тысячи, порученныхъ ему невѣстой для отсылки въ Москву, Митя на половину прокутилъ съ Грушенькой на постояломъ дворѣ, въ Мокромъ. Весь секретъ романа, на которомъ до конца поддерживается любопытство читателя и на которомъ построены всѣ послѣдующ³я компликац³и, состоитъ въ томъ, что Митя прокутилъ именно только половину этихъ денегъ, а остальную половину, въ глубочайшей тайнѣ, зашилъ въ ладанку и носилъ на груди въ намѣрен³и отдать ихъ Катеринѣ Ивановнѣ. Потому что въ такомъ случаѣ, размышлялъ Митя, онъ будетъ "все, что угодно, и звѣрь, и подлецъ, но ужъ не воръ, не воръ окончательно, ибо, если бъ воръ, то навѣрно бы не принесъ назадъ половину сдачи, а присвоилъ бы и ее". Какъ видите, въ характерѣ Дмитр³я есть что-то, такъ сказать, искренно-театральное. Как³е-то смутные идеалы носятся надъ нимъ, какъ призраки, и не даютъ ему окончательно погрязнуть въ порокѣ. Торжественныя слова о чести и о душевномъ велич³и готовы у него сорваться среди самаго звѣрскаго буйства. Его глубокое убѣжден³е, что къ остальнымъ, уцѣлѣвшимъ деньгамъ Катерины Ивановны онъ не смѣлъ въ то время прикоснуться - для большинства показалось впослѣдств³и неправдоподобнымъ и, благодаря этому, въ связи съ другими несчастными случайностями, Митя подъ конецъ погибъ жертвою заблужден³я слѣдственной и судебной власти. Итакъ, три тысячи нужны были Митѣ до-зарѣзу, для разсчета съ Катериной Ивановной и для отъѣзда съ Грушенькой, съ которой онъ думалъ въ то время соединиться на всю жизнь, какъ ея вѣрный рабъ, очистивъ себя предварительно отъ какихъ бы то ни было упрековъ совѣсти за свое прошлое. Грушеньку онъ считалъ корыстной, какъ всѣхъ женщинъ вообще. Онъ тогда еще не разгадалъ, какая глубокая, честная, правдивая и самоотверженная натура таилась въ этой полнотѣлой и великолѣпной содержанкѣ купца Самсонова, который пр³ютилъ ее какъ сироту и по отношен³ю къ которому она отличалась самою цѣломудревною честностью. Правда и то, что Достоевск³й, по всегдашней манерѣ своей дѣлать изъ женскихъ характеровъ какой-то мудренѣйш³й сфинксъ, и Грушеньку представилъ сначала въ обманчивыхъ краскахъ. Инстинктъ, однако, говорилъ Дмитр³ю, что онъ жить безъ Грушеньки не можетъ. "Знаю,- говорилъ онъ на своемъ напыщенномъ языкѣ,- что ужъ все кончено, что ничего другого и никогда не будетъ. Циклъ временъ совершенъ!" Между тѣмъ Ѳедоръ Павловичъ (какъ передалъ Дмитр³ю Смердяковъ) уже приготовилъ для Грушеньки пакетъ съ тремя тысячами, съ надписью: "Ангелу моему, Грушенькѣ, коли захочешь придти", причемъ въ тягостныя минуты ожидан³й, прибавилъ къ надписи: "и цыпленочку".

   Съ большимъ искусствомъ Достоевск³й подготовляетъ въ читателѣ полнѣйшую иллюз³ю, что Дмитр³й сдѣлается отцеуб³йцей. Еще въ началѣ романа, въ монастырѣ, куда прибыла семья Карамазовыхъ на совѣщан³е къ Зосимѣ,- Зосима. въ концѣ бесѣды, неожиданно и безъ всякаго видимаго повода, кладетъ передъ Митей земной поклонъ и уходитъ. Вѣщ³й старецъ этимъ символомъ предсказываетъ ему страдан³е. Затѣмъ все чаще и чаще упоминается слово "катастрофа". Вражда Мити къ отцу ростетъ и, онъ, не стѣсняясь, со свойственную ему рѣзкостью, повсюду высказываетъ свою ненависть къ старику. Опасность потерять Грушеньку увеличивается. А денегъ нѣтъ, а деньги необходимы. Митя цѣпляется за самые невозможные проекты добыть денегъ. Здѣсь именно Достоевск³й съ мастерствомъ и энерг³ею великаго драматурга проводитъ своего героя черезъ самыя мучительныя неудачи, чтобы окончательно истощить его терпѣн³е. Митя затѣваетъ достать денегъ у Грушенькинаго покровителя, Самсонова, черезъ продажу ему своего процесса съ отцомъ на остатокъ наслѣдства. Дѣтская надежда, съ которой онъ идетъ къ Самсонову, сцена ихъ знакомства, безтолковая и одушевленная рѣчь Мити съ предложен³емъ этой нелѣпой аферы и главное - его торопливость совершить актъ теперь же, впрочемъ, у нотар³уса, съ этимъ умирающимъ отъ водяной старикомъ - и коротк³й, безотрадный отвѣтъ Самсонова на патетическую рѣчь Дмитр³я: "извините-съ, мы этакими дѣлами не занимаемся" - все это сдѣлано превосходно. Самсоновъ, однако, ехидно совѣтуетъ Митѣ предложить эту сдѣлку крестьянину Лягавому, торгующему лѣсомъ, въ 12 верстахъ отъ города. Легковѣрный Митя и на этотъ совѣтъ уже смотритъ, какъ на благодѣян³е. Деньги нужны съ часу на часъ, а онъ долженъ ѣхать за 12 верстъ, да и денегъ на поѣздку нѣтъ! Онъ закладываетъ часы и ѣдетъ къ Лягавому. Съ трудомъ розыскиваетъ онъ этого мужика и - увы! застаетъ его мертвецки пьянымъ въ такомъ глубокомъ снѣ, что и растолкать его невозможно. Стиснувъ зубы, Дмитр³й остается на ночь въ избѣ, чуть не угораетъ, освѣжаетъ избу, къ разсвѣту немного засыпаетъ и когда пробуждается, то, къ ужасу своему, видитъ, что Лягавый успѣлъ проснуться и вновь напился до чортиковъ, такъ что на всѣ его предложен³я онъ упорно говоритъ: "врешь!" "Вврешь: ты красильщикъ!" - Въ отчаян³и возвращается Митя въ городъ и дѣлаетъ еще попытку добыть денегъ - пробуетъ занять ихъ у г-жи Хохлаковой. Эта дама, въ длинномъ разговорѣ, исполненномъ водевильнаго недоразумѣн³я, какъ будто обольщаетъ Митю живѣйшею готовностью дать деньги и въ концѣ объявляетъ, что у нея нѣтъ ни копѣйки, а что она все время говорила о своихъ пр³искахъ. "У меня теперь совсѣмъ нѣтъ денегъ", тономъ, требующимъ участ³я, заключаетъ Хохлакова. Потерявъ всѣ надежды, Дмитр³й, какъ помѣшанный, идетъ за своей Грушенькой въ домъ купца Самсонова, гдѣ у нихъ была условлена встрѣча - и тамъ ее не находитъ. Она его обманула, она скрылась... Куда?.. Въ ярости захватываетъ онъ съ собою пестикъ и бѣжитъ къ дому отца... Здѣсь-то, подъ самымъ окномъ Ѳедора Павловича, Достоевск³й вдругъ обрываетъ разсказъ, ставитъ многоточ³е - и затѣмъ показываетъ намъ Митю, уже бѣгущимъ отъ отцовскаго дома и повергающимъ поднявшагося за нимъ Григор³я нанесен³емъ ему ранъ въ голову.

   Внезапное обогащен³е Мити (въ сущности отъ того, что онъ, съ отчаян³я, потерявъ Грушеньку, рѣшился истратить зашитыя въ ладанку деньги Катерины Ивановны), кровь на его платьѣ и его трагическая растерянность опять поддерживаютъ въ читателѣ полное убѣжден³е, что Митя убилъ отца. Каждое движен³е, каждое слово Мити у чиновника Перхотина, куда онъ приходитъ тотчасъ послѣ катастрофы, съ изумительной вѣрностью рисуютъ человѣка, потрясеннаго и угнетеннаго преступлен³емъ. Загадочность нѣкоторыхъ отвѣтовъ Мити и вдругъ его какъ бы наивная довѣрчивость, потомъ какая-то отчаянная рѣшимость, затѣмъ автоматичность его репликъ, или разсѣянность рядомъ съ обострившеюся наблюдательностью, обращенною, напримѣръ, на собачку приказчика, о которой онъ разспрашиваетъ и вспоминаетъ другую собачку съ задней сломаной ножкой - во всемъ этомъ такъ и блещетъ творческое богатство автора и его необычайная нервная чуткость. Такъ же удивительно описаны допросъ Мити на слѣдств³и и затѣмъ судъ надъ нимъ. Допросъ Мити совѣтуемъ каждому перечесть послѣ окончан³я романа еще разъ. Въ первоначальномъ чтен³и получается невольное впечатлѣн³е искусственности и неубѣдительности Митиныхъ оправдан³й: остается полное убѣжден³е, что онъ виноватъ. Напротивъ, когда книга кончена и невинность Мити вполнѣ открыта читателю, тогда видишь всю близорукость и всѣ промахи допрашивающихъ. Митя, знающ³й свою невиновность, разсчитываетъ очень скоро покончить съ слѣдователемъ и прокуроромъ: "Я вамъ докажу и вы убѣдитесь мгновенно. Вы будете смѣяться, господа, сами будете хохотать надъ вашимъ подозрѣн³емъ". Между тѣмъ такой тонъ обвиняемаго звучитъ какой-то наглой, отчаянной бравадой. Кромѣ того, Митя постоянно ссылается на свое благородство: "съ вами говоритъ благороднѣйшее лицо, главное - это не упускайте изъ виду - человѣкъ, надѣлавш³й бездну подлостей, но всегда бывш³й и оставш³йся благороднѣйшимъ существомъ, какъ существо внутри, въ глубинѣ, ну, однимъ словомъ, я не умѣю выразиться". Но и это не дѣйствуетъ, и это кажется актерствомъ. Тутъ же Митя, по своей откровенности, сплошь и рядомъ, губитъ себя неосторожностью: онъ постоянно выражается очень сильно и о своей ненависти къ отцу, и о нуждѣ въ деньгахъ: "хотѣлъ скорѣй зарѣзать кого-нибудь, а достать три тысячи" - и все это записываютъ, записываютъ... Нѣкоторые вопросы просто сердятъ Митю.

   - Благоволите же разсказать, какъ вы вооружились пестикомъ.?

   - Извольте, благоволю.

   И Митя разсказалъ, какъ онъ взялъ пестикъ и бѣжалъ.

   - Но какую же цѣль имѣли вы въ предметѣ, вооружаясь такимъ оруд³емъ?

   - Какую цѣль? Никакой цѣли! Захватилъ и побѣжалъ.

   - Зачѣмъ же, если безъ цѣли?

   Въ Митѣ кипѣла досада. Ему становилось все стыднѣе и стыднѣе, что онъ сейчасъ такъ искренно и съ такимъ изл³ян³емъ разсказалъ "такимъ людямъ" истор³ю своей ревности.

   - Наплевать на пестикъ! вырвалось у него вдругъ.

   - Однако же-съ.

   - Ну, отъ собакъ схватилъ. Ну, темнота... Ну, на всяк³й случай.

   - А прежде вы тоже брали, выходя ночью со двора, какое-нибудь оруж³е, если боялись такъ темноты?

   - Э, чортъ, тьфу! Господа, съ вами буквально нельзя говорить! вскрикнулъ Митя въ послѣдней степени раздражен³я и, обернувшись къ писарю, весъ покраснѣвъ отъ злобы, съ какою-то изступленною ноткой въ голосѣ быстро проговорилъ ему:- Запиши сейчасъ... сейчасъ... "что схватилъ съ собой пестикъ, чтобы бѣжать убить отца моего... Ѳедора Павловича... ударомъ по головѣ!" Ну, довольны ли вы теперь господа? Отвели душу? проговорилъ онъ, установясь съ вызывомъ на слѣдователя и прокурора.

   - Мы слишкомъ понимаемъ, что подобное показан³е вы дали сейчасъ въ раздражен³и на насъ и въ досадѣ на вопросы, которые мы вамъ предлагаемъ, которое вы считаете мелочными и которые въ сущности весьма существенны, сухо проговорилъ ему въ отвѣтъ прокуроръ.

   - Да, помилуйте же, господа! Ну, взялъ пестикъ... Ну, для чего берутъ въ такихъ случаяхъ что-нибудь въ руку? Я не знаю для чего. Схватилъ и побѣжалъ. Стыдно, господа, passons, а то, клянусь, я перестану разсказывать...

   Недоумѣн³е между обѣими сторонами все болѣе и болѣе возрастаетъ, точно онѣ говорятъ на разныхъ языкахъ. Возникаетъ подавляющая Митю путаница относильно денегъ, которыя онъ тратилъ. Насчитываютъ, что онъ въ первый кутежъ потратилъ съ Грушенькой три тысячи, а не полторы (такъ онъ въ тотъ разъ хвастался свидѣтелямъ и всѣ сочли за правду), да что теперь, послѣ уб³йства, у него оказались новыхъ три тысячи. Кабатчикъ показываетъ противъ Мити: "а тамъ, въ залѣ, когда хоръ подчевали, такъ прямо закричали, что шестую тысячу здѣсь оставляете,- съ прежними, то есть оно такъ понимать надо".- Показан³е о шестой тысячѣ было принято съ необыкновеннымъ впечатлѣн³емъ допрашивающими. "Понравилась новая редакц³я: три да три - значитъ шесть, стало быть три тысячи тогда, да три тысячи теперь, вотъ онѣ и всѣ шесть - выходило ясно".

   Въ связи съ этимъ возникаетъ полнѣйшее недовѣр³е къ Митиной ладанкѣ съ зашитыми будто бы въ нее полутора тысячами. Допросъ объ этой ладанкѣ верхъ совершенства.

   - Ну, вотъ видитесъ, всѣ, всѣ свидѣтельствуютъ. Такъ вѣдь значитъ же что нибудь слово всѣ.

   - Ничего не значитъ, я совралъ, а за мной и всѣ стали врать.

   - Да зачѣмъ же вамъ-то такъ надо было "врать", какъ вы изъясняетесь?

   - А чортъ знаетъ. Изъ похвальбы, можетъ быть... такъ... что вотъ такъ много денегъ прокутилъ... Изъ того, можетъ, чтобъ объ этихъ зашитыхъ деньгахъ забыть... да, это именно оттого... чортъ... который разъ вы задаете этотъ вопросъ? Ну совралъ и кончено, разъ совралъ и не хотѣлъ ужъ переправлять. Изъ-за чего иной разъ вретъ человѣкъ?

   - Это очень трудно рѣшить, Дмитр³й Ѳедоровичъ, изъ-за чего вретъ человѣкъ, внушительно проговорилъ прокуроръ. - Скажите, однако, велика ли была эта, какъ вы называете ее, ладанка, на вашей шеѣ?

   - Нѣтъ, невелика.

   - И какой, напримѣръ, величины?

   - Бумажку сторублевую пополамъ сложить, вотъ и величина.

   - А лучше бы вы намъ показали лоскутки? Вѣдь они гдѣ-нибудь при васъ.

   - Э, чортъ... как³я глупости... я не знаю, гдѣ они.

   - Но позвольте, однако: гдѣ же и когда вы ее сняли съ шеи? Вѣдь вы, какъ сами показываете, домой не заходили?

   - А вотъ какъ отъ Ѳени вышелъ и шелъ къ Перхотину, дорогой и сорвалъ съ шеи и вынулъ деньги.

   - Въ темнотѣ?

   - Для чего тутъ свѣчка? Я это пальцемъ въ одинъ мигъ сдѣлалъ.

   - Безъ ножницъ, на улицѣ?

   - На площади, кажется; зачѣмъ ножницы? Ветхая тряпка сейчасъ разодралась.

   - Куда же вы ее потомъ дѣли?

   - Тамъ же и бросилъ.

   - Гдѣ именно?

   - Да на площади же, вообще на площади! Чортъ ее знаетъ, гдѣ на площади. Да для чего вамъ это?

   - Это чрезвычайно важно, Дмитр³й Ѳедоровичъ: вещественныя доказательства въ вашу же пользу и какъ это вы не хотите понять? Кто же вамъ помогалъ зашивать мѣсяцъ назадъ?

   - Никто не помогалъ, самъ зашилъ.

   - Вы умѣете шить?

   - Солдатъ долженъ умѣть шить, а тутъ и умѣнья никакого не надо.

   - Гдѣ же вы взяли матер³алы, то есть эту тряпку, въ которую зашили?

   - Неужто вы не смѣетесь?

   - Отнюдь нѣтъ, и намъ вовсе не до смѣха, Дмитр³й Ѳедоровичъ.

   - Не помню, гдѣ взялъ тряпку, гдѣ-нибудь.

   - Какъ бы, кажется, этого-то ужъ не запомнить?

   - Да ей-Богу же не помню, можетъ, что-нибудь разодралъ изъ бѣлья.

   - Это очень интересно: въ вашей квартирѣ могла бы завтра отыскаться эта вещь, рубашка, можетъ быть, отъ которой вы оторвали кусокъ. Изъ чего эта тряпка была: изъ холста, изъ полотна?

   - Чортъ ее знаетъ, изъ чего. Постойте... Я, кажется, ни отъ чего не отрывалъ. Она была коленкоровая... Я, кажется, въ хозяйкинъ чепчикъ зашилъ.

   - Въ хозяйкинъ чепчикъ?

   - Да, я у ней утащилъ.

   - Какъ это утащили?

   - Видите, я, дѣйствительно, помнится, какъ-то утащилъ одинъ чепчикъ на тряпки, а можетъ, перо обтирать. Взялъ тихонько, потому никуда негодная тряпка, лоскутки у меня валялись, а тутъ эти полторы тысячи я взялъ и зашилъ... Кажется, именно въ эти тряпки зашилъ. Старая коленкоровая дрянь, тысячу разъ мытая.

   - И вы это твердо уже помните?

   - Не знаю, твердо ли. Кажется въ чепчикъ. Ну, да наплевать.

   - Въ такомъ случаѣ ваша хозяйка могла бы, по крайней мѣрѣ, припомнить, что у нея пропала эта вещь?

   - Вовсе нѣтъ, она и не хватилась. Старая, говарю вамъ, старая тряпка, гроша не стоитъ.

   - А иголку откуда взяли, нитки?

   - Я прекращаю, больше не хочу. Довольно! разсердился, наконецъ, Митя.

   - И странно опять-таки, что вы такъ совсѣмъ ужъ забыли, въ какомъ именно мѣстѣ бросили на площади эту... ладанку.

   - Да велите завтра площадь выместь, можетъ, найдете,- усмѣхнулся Митя.- Довольно, господа, довольно,- измученнымъ голосомъ порѣшилъ онъ.- Вижу ясно: вы мнѣ не повѣрили! Ни въ чемъ и ни на грошъ! Вина моя, а не ваша, не надо было соваться. Зачѣмъ, зачѣмъ я омерзилъ себя признан³емъ въ тайнѣ моей! А вамъ это смѣхъ, я по глазамъ вашимъ вижу. Это вы меня, прокуроръ, довели! Пойте себѣ гимнъ, если можете... Будьте вы прокляты, истязатели!

   Такимъ-то способомъ Митя окончательно компрометируетъ себя и гибнетъ. Митю обыскиваютъ и раздѣваютъ - и это его приводитъ въ ужасъ, "Коли всѣ раздѣты, такъ не стыдно, а одинъ раздѣтъ, а всѣ смотрятъ - позоръ". Платье у него отбираютъ и даютъ ему чужое, которое сидитъ на немъ "унизительно узко". Въ концѣ допроса происходитъ чисто-русская сцена, характеризующая и Митю, и Грушеньку. Онъ привсталъ со стула и, обращаясь къ бывшей тутъ Грушенькѣ, торжественно произнесъ: "Вѣрь Богу и мнѣ - въ крови убитаго вчера отца моего я неповиненъ!"

   Грушенька тоже привстала и набожно перекрестилась на икону.

   - Слава Тебѣ, Господи! проговорила она горячимъ проникновеннымъ голосомъ и, обратясь къ слѣдователю, прибавила:- какъ онъ теперь сказалъ, тому и вѣрьте. Знаю его: сболтнуть что сболтнетъ, али для смѣху, али съ упрямства, но если противъ совѣсти, то никогда не обманетъ. Прямо правду скажетъ, тому вѣрьте!

   - Спасибо, Аграфена Александровна, поддержала душу!- дрожащимъ голосомъ отозвался Митя.

   Судъ надъ Митей описанъ живо, увлекательно. Разбирательство сопровождается новыми драматическими эпизодами. Показан³е каждаго свидѣтеля возбуждаетъ интересъ. Фатальный характеръ Мити, его патетическ³я выходки и наивныя безтактности постоянно вредятъ ему, чѣмъ и довершаютъ его цѣльный, выдержанный типъ, и въ то же время волнуютъ читателя, сочувствующаго подсудимому и опасающагося за исходъ процесса. Противъ юридической техники не допущено никакихъ отступлен³й, кромѣ развѣ того, что и стороны, и эксперты безпрепятственно вступаютъ въ роль свидѣтелей. Характерно отмѣчено, какъ на судѣ иной человѣкъ является совсѣмъ не съ тѣмъ именемъ, къ которому привыкли его знакомые. Такъ, Грушенька оказалась Свѣтлова. Достоевск³й поясняетъ, что онъ самъ это узналъ первый разъ только во время хода процесса. И затѣмъ уже и въ разспросахъ, и въ прен³яхъ Грушенька вездѣ называется Свѣтловой, такъ что, если пропустить три строки, гдѣ пояснено это превращен³е, то можно сбиться съ толку и принять Свѣтлову за новое дѣйствующее лицо. Въ общемъ изображен³е суда не чуждо шаржа и сатиры по части адвокатскихъ фортелей и и софизмовъ, прокурорскаго глубокомысл³я, слабости предсѣдателя и горячности публики къ ораторамъ, не чуждо вообще ретушовки и преувеличен³й, но во всемъ чувствуется ген³альный декораторъ, у котораго и въ широкой размалевкѣ видна рука истиннаго художника.

   Послѣ осужден³я Митя захворалъ и сталъ задумчивъ. Но судъ не сломилъ его и почти даже не измѣнилъ. Противъ ошибки суда въ немъ нѣтъ никакого негодован³я. Онъ только говоритъ, что "если бить станутъ дорогой, аль тамъ, то я не дамся, убью и меня разстрѣляютъ". Съ благословен³я Алеши, онъ принимаетъ проектъ бѣжать съ дороги, вмѣстѣ съ Грушенькой, въ Америку. Но онъ предчувствуетъ, что посѣдѣетъ по Росс³и, стоскуется и вернется подъ чужимъ именемъ помереть на родной землѣ... Таковъ Митя.

  

  

   Но интересъ романа далеко не исчерпывается однимъ только характеромъ Мити или его приключен³ями, и въ этомъ громадное преимущество "Братьевъ Карамазовыхъ" передъ прочими произведен³ями Достоевскаго, въ которыхъ, какъ мы уже говорили, развит³е интриги весьма скоро ослабѣваетъ. Здѣсь, напротивъ. Въ промежуткѣ между арестован³емъ Мити и днемъ суда надъ нимъ начинаетъ выдвигаться другая драма, еще болѣе сильная и глубокая, чѣмъ катастрофа съ Митей,- это драма второго изъ братьевъ Карамазовыхъ, Ивана. Къ нему и обратимся.

   Если у старика Карамазова сладостраст³е является голымъ цинизмомъ, а у Мити - могучимъ соблазномъ, съ которыми постоянно борется его восторженная и безхарактерная натура, то у Ивана то же сладостраст³е, путемъ образован³я, работы разсудка и подъ внушен³емъ эгоизма, выработалось въ уравновѣшенное, замкнутое, упорное и систематическое жизнелюб³е. Иванъ разсчетливъ, уменъ и молчаливъ. Только разъ онъ высказался весь, съ своимъ глубоко-продуманнымъ м³росозерцан³емъ, передъ Алешей, который вообще играетъ въ романѣ роль наперсника въ классической драмѣ и передъ которымъ всѣ дѣйствующ³я лица открываютъ свою внутреннюю сущность, какъ бы наединѣ передъ своею совѣстью. М³росозерцан³е Ивана мы уже знаемъ. Онъ пришелъ къ отрицан³ю религ³и и какихъ бы то ни было идеаловъ для человѣчества. Его "эвклидовск³й умъ" заставилъ его вѣровать только въ одно - что надо пользоваться и наслаждаться жизнью. Эпикуреизмъ Ивана очень тонк³й, культурный и, если хотите, даже не лишенный поэз³и. Но это все таки - одно гастрономическое смакован³е земныхъ удовольств³й во всѣхъ видахъ. Вотъ какъ опредѣляетъ самъ Иванъ свою цѣпкую привязанность къ жизни:

   "Я сейчасъ здѣсь сидѣлъ и знаешь, что говорилъ себѣ: не вѣруй я въ жизнь, разувѣрься я въ дорогой женщинѣ, разувѣрься въ порядкѣ вещей, убѣдись даже, что все, напротивъ, безпорядочный, проклятый и, можетъ быть, бѣсовск³й хаосъ, порази меня хоть всѣ ужасы человѣческаго разочарован³я, а я все-таки захочу жить, и ужъ какъ припалъ къ этому кубку, то не оторвусь отъ него, пока его весь не осилю! Впрочемъ, къ тридцати годамъ навѣрно брошу кубокъ, хоть и не допью всего, и отойду... не знаю куда. Но до тридцати моихъ лѣтъ, знаю это твердо, все побѣдитъ моя молодость,- всякое разочарован³е, всякое отвращен³е къ жизни. Я спрашивалъ себя много разъ: есть ли въ м³рѣ такое отчаян³е, чтобы побѣдило во мнѣ эту изступленную и неприличную, можетъ быть, жажду жизни и рѣшилъ, что, кажется, нѣтъ такого, то есть опять-таки до тридцати этихъ лѣтъ, а тамъ ужъ самъ не захочу, мнѣ такъ кажется. Эту жажду жизни иные чахоточные сопляки-моралисты называютъ часто подлою, особенно поэты. Черта-то она отчасти Карамазовская, это правда, жажда-то эта жизни, несмотря ни на что, въ тебѣ она тоже непремѣнно сидитъ, но почему жъ она подлая? Центростремительной силы еще страшно много на нашей планетѣ, Алешка. Жить хочется, и я живу, хотя бы и вопреки логикѣ. Пусть я не вѣрю въ порядокъ вещей, но дороги мнѣ клейк³е, распускающ³еся весной листочки, дорого голубое небо, дорогъ иной человѣкъ, котораго иной разъ, повѣришь ли, не знаешь, за что и любишь, дорогъ иной подвигъ человѣческ³й, въ который давно уже, можетъ быть, пересталъ и вѣрить, а все-таки по старой памяти чтишь его сердцемъ. Я хочу въ Европу съѣздить, Алеша, отсюда, и поѣду; и вѣдь я знаю, что поѣду лишь на кладбище, но на самое, на самое дорогое кладбище, вотъ что! Дорог³е тамъ лежатъ покойники, каждый камень надъ ними гласитъ о такой горячей минувшей жизни, о такой страстной вѣрѣ въ свой подвигъ, въ свою истину, въ свою борьбу и въ свою науку, что я, знаю заранѣе, паду на землю и буду цѣловать эти камни и плакать надъ ними,- въ то же время убѣжденный всѣмъ сердцемъ моимъ, что все это давно уже кладбище и никакъ не болѣе. И не отъ отчаян³я буду плакать, а лишь просто потому, что буду счастливъ пролитыми слезами моими. Собственнымъ умилен³емъ упьюсь. Клейк³е весенн³е листочки, голубое небо люблю я, вотъ что! Тутъ не умъ, не логика, тутъ нутромъ, тутъ чревомъ любишь, первыя свои молодыя силы любишь...

   Впослѣдств³и Иванъ досадовалъ на себя за такую откровенность: "столько лѣтъ молчалъ и со всѣмъ свѣтомъ не удостоивалъ говорить, и вдругъ нагородилъ столько ахиней". Впрочемъ, еще въ одномъ разговорѣ, съ М³усовымъ, Иванъ развилъ свою теор³ю гораздо болѣе сухо и сжато: "для каждаго честнаго лица, не вѣрующаго ни въ Бога, ни въ безсмерт³е свое, нравственный законъ природы долженъ немедленно измѣниться въ полную противоположность прежнему, религ³озному, и эгоизмъ даже до злодѣйства не только долженъ быть дозволенъ человѣку, но даже признанъ необходимымъ, самымъ разумнымъ и чуть ли не благороднѣйшимъ исходомъ въ его положен³и".- Къ отцу своему и къ брату Дмитр³ю Иванъ относился крайне черство, и когда Дмитр³й, въ его присутств³и, избилъ отца, то Иванъ, злобно скрививъ лицо, шепнулъ Алешѣ: "Одинъ гадъ съѣстъ друтую гадину, обоимъ туда и дорога!" - И вотъ такого-то крѣпкаго, устойчиваго, сильнаго своимъ умомъ и своими инстинктами человѣка, Достоевск³й подвергаетъ въ своемъ романѣ самому глубокому психическому кризису. Главной пружиной въ драмѣ, происходящей съ Иваномъ, является Смердяковъ. Остановимся на этомъ замѣчательномъ лицѣ - одномъ изъ самыхъ законченныхъ образовъ въ картинной галлереѣ Достоевскаго.

   Смердяковъ, какъ незаконный сынъ Ѳедора Павловича, можетъ быть названъ однимъ изъ братьевъ Карамазовыхъ. Происхожден³е этого подкидыша, сдѣлавшагося впослѣдств³и лакеемъ, намъ уже извѣстно. Воспиталъ его старый слуга Карамазова, Григор³й, но мальчикъ росъ, по замѣчан³ю Григор³я, "безо всякой благодарности". Фигура Смердякова очерчена Достоевскимъ такъ сильно и сжато, что намъ необходимо продолжать собственными словами автора и снова прибѣгнуть къ большой выпискѣ:

   "Въ дѣтствѣ онъ очень любилъ вѣшать кошекъ и потомъ хоронить ихъ съ церемон³ей. Онъ надѣвалъ для этого простыню, что составляло въ родѣ какъ бы ризы, и пѣлъ, и махалъ чѣмъ-нибудь надъ мертвою кошкой, какъ будто кадилъ. Все это потихоньку, въ величайшей тайнѣ. Григор³й поймалъ его однажды на этомъ упражнен³и и больно наказалъ розгой. Тотъ ушелъ въ уголъ и косился оттуда съ недѣлю. "Не любитъ онъ насъ съ тобой, этотъ извергъ, говорилъ Григор³й Марѳѣ Игнатьевнѣ,- да никого не любитъ. - Ты развѣ человѣкъ, обращался онъ вдругъ прямо къ Смердякову,- ты не человѣкъ, ты изъ банной мокроты завелся, вотъ ты кто"... Смердяковъ, какъ оказалось впослѣдств³и, никогда не могъ простить ему этихъ словъ. Григор³й выучилъ его грамотѣ и, когда минуло ему лѣтъ двѣнадцать, сталъ учить Священной Истор³и. Но дѣло кончилось тотчасъ же ничѣмъ. Какъ-то однажды, всего только на второмъ или на третьемъ урокѣ, мальчикъ вдругъ усмѣхнулся.

   - Чего ты? спросилъ Григор³й, грозно выглядывая на него изъ-подъ очковъ.

   - Ничего-съ. Свѣтъ создалъ Господь Богъ въ первый день, а солнце, луну и звѣзды на четвертый день. Откуда же свѣтъ-то с³ялъ въ первый день?

   Григор³й остолбенѣлъ. Мальчикъ насмѣшливо глядѣлъ на учителя. Даже было во взглядѣ его что-то высокомѣрное. Григор³й не выдержалъ. "А вотъ откуда!" крикнулъ онъ и неистово ударилъ ученика по щекѣ. Мальчикъ вынесъ пощечину, не возразивъ ни слова, но забился опять въ уголъ на нѣсколько дней. Какъ разъ случилось такъ, что черезъ недѣлю у него объявилась падучая болѣзнь въ первый разъ въ жизни, не покидавшая его потомъ во всю жизнь. Узнавъ объ этомъ, Ѳедоръ Павловичъ какъ будто вдругъ измѣнилъ на мальчика свой взглядъ. Прежде онъ какъ-то равнодушно глядѣлъ на него, хотя никогда не бранилъ и, встрѣчая, всегда давалъ копѣечку. Въ благодушномъ настроен³и иногда посылалъ со стола мальчишкѣ чего-нибудь сладенькаго. Но тутъ, узнавъ о болѣзни, рѣшительно сталъ о немъ заботиться, пригласилъ доктора, сталъ было лечить, но оказалось, что вылечить невозможно. Среднимъ числомъ припадки приходили по разу въ мѣсяцъ и въ разные сроки. Припадки тоже бывали разной силы,- иные легк³е, друг³е очень жесток³е. Ѳедоръ Павловичъ запретилъ наистрожайше Григор³ю наказывать мальчишку тѣлесно и сталъ пускать его къ себѣ наверхъ. Учить его чему бы то ни было тоже пока запретилъ. Но разъ, когда мальчику было ужъ лѣтъ пятнадцать, замѣтилъ Ѳедоръ Павловичъ, что тотъ бродитъ около шкафа съ книгами и сквозь стекло читаетъ ихъ назван³я. У Ѳедора Павловича водилось книгъ довольно, томовъ сотня слишкомъ, но никто никогда не видалъ его самого за книгой. Онъ тотчасъ же передалъ ключъ отъ шкафа Смердякову: "Ну, и читай, будешь библ³отекаремъ, чѣмъ по двору шляться, садись да читай. Вотъ прочти эту,- и Ѳедоръ Павловичъ вынулъ ему Вечера на хуторѣ близъ Диканьки.

   Малый прочелъ, но останся недово