Анненский Иннокентий Федорович - Сочинения гр. А. К. Толстого как педагогический материал

   Источник текста: Из педагогического наследия. Сост., подг. текста, предисл. и прим. О. Н. Черновой. Смоленск: СГПУ, 2001. Вып I. С. 42-62.

   Первая публикация: Воспитание и обучение. 1887, No 8. С. 181-191; No 9. С. 212-230.

  

  

   Немногим из русских поэтов, может быть, немногим из поэтов вообще, пришлось расти, воспитываться и развивать свой талант при таких благоприятных условиях как покойному гр. А. К. Толстому. В своем известном автобиографическом письме к флорентийскому профессору А. Де-Губернатис он говорит, что детство оставило в нем самые светлые воспоминания и в самом деле, как прекрасно развили его поэтическую натуру: разумное и тщательное воспитание, жизнь среди благодатной южной, и вместе с тем родной, природы; мир искусства, который был открыт ему с самого нежного возраста. У ребенка, конечно, была исключительная натура, и З-летний мальчик, который проводит ночи в восторженном созерцании бюста молодого фавна и, вернувшись из Италии, плачет по этом "потерянном рае" - явление единичное. Артистическая природа стала проявляется в Толстом очень рано; по его собственным словам, с 6-летнего возраста он стал пачкать бумагу, и очень рано его произведения сделались безупречными в метрическом отношении. Как на один из факторов своего поэтического развития он указывает на растрепанный том в грязновато-красной обложке, в которую были собраны стихи лучших русских поэтов. С этим томом ребенок проводил целые часы, упиваясь гармонией полупонятного содержания. Едва ли не сильнейшим еще фактором оказалась русская природа. Поэт много говорит о своей любви к лесу и о связи этого чувства с страстью к охоте, развившейся в нем с 20-летнего возраста; но, может быть, еще сильнее звучит в его поэзии любовь к вольному простору степей. Степи навеяли на него эти чудные образы богатырей, на которые былины могли дать ему только намеки. В степях развились эта ширь и удаль, которые, нет-нет, да и зазвучат в его лирике. Степи навеяли на него и ту безотчетную грусть, которая сродни его поэзии.

   Поэт ставит в связь с охотничьей страстью мажорный тон многих своих пьес. Едва ли это справедливо: Некрасов был ведь тоже страстный охотник, а между тем писал по большей части в минорном тоне. Мне кажется, что сильные ощущения охоты (серьёзной охоты на медведей и лосей) служили Толстому исходом для той природной энергии в его натуре, которая не находила себе пищи ни в созерцательной жизни художника, ни в мелочной жизни светских отношений.

   Лирика поэта, обыкновенно, ярче, чем другие его произведения, обрисовывает нам не только самого поэта с его внутренним миром, но и слабые и сильные стороны его поэзии - это проба искренности и глубины его творчества. С лирики мы и начнем знакомиться с Толстым. У него лирических пьес, сравнительно, очень мало, но зато значительная часть этих пьес может составлять достояние школы.

   Одним из самых интересных мотивов в каждой лирике является, как мне кажется, отношение человека к творчеству. "Поэзия - религии сестра земная!" - сделал вывод Жуковский из своего многолетнего служения музам. Лермонтову поэзия представлялась то "железным стихом, облитым горечью и злостью", то кинжалом, то "чистым ученьем правды". Некрасову пела "муза мести и печали".

   Толстому поэзия представляется вечным стремлением к идеалу, к бесконечному. Он говорит, обращаясь к Аксакову, что

  

   В беспредельное влекома

   Душа незримый чует мир.

  

   Он спрашивает в том же послании:

  

   Но все, что чисто и достойно,

   Что на земле сложилось стройно,

   Для человека то ужель

   В тревоге вечной мирозданья

   Есть грань высокого призванья

   И окончательная цель?

  

   По его мнению,

  

   В каждом шорохе растенья

   И в каждом трепете листа

   Иное слышится значенье,

   Видна иная красота.

  

   Творчество является для него освобождением от житейских цепей; он говорит:

  

   Но цепь житейскую почуя,

   Воспрянул я и, негодуя,

   Стихи текут.

  

   Подобно Пушкину, он любит осень, как лучшую обстановку для поэтического труда:

  

   Когда и воздух сер, и тесен кругозор,

   Не развлекаюсь я смиренною природой,

   И немощен ее на жизнь мою напор.

   Сосредоточен я живу в себе самом,

   И сжатая мечта зовет толпы видений.

  

   Мне кажется, что было бы полезной работой для учащегося сравнить Пушкинскую "Осень" с пьесой А. Толстого "Когда природа вся трепещет и сияет" с точки зрения обстановки творчества.

   Подробнее и яснее рисует Толстой процесс творчества в стихотворении "Тщетно, художник, ты мнишь, что творений своих ты создатель!"

   Поэт должен окружаться мраком и молчанием, когда он уловил черточку или какое-нибудь созвучие из тех образов и мелодий, которые невидимо и неслышно носятся в мире; он должен напрягать сильней душевный слух и душевное зрение и ожидать, пока перед ним выступят картины, выйдут из мрака яркие цвета:

  

   Как над пламенем грамоты тайной бесцветные строки вдруг выступают.

  

   Стремления поэта в беспредельное не вносят дисгармонии в его душевный мир. Для него идеал тесно связан с землей.

  

   Когда глагола творческая сила

   Толпы миров воззвала из ночи,

   Любовь их все, как солнце, озарила

   И лишь на землю, к нам, ее светила

   Нисходят порознь редкие лучи.

  

   Мир является для него, таким образом, бледным отражением идеала, живущего в небе. Тем с большей жадностью ловит поэт в мире отблеск вечной красоты: он ищет его и в природе, и в человеческой душе. Для него любовь, даже самая сильная и непосредственная, является не сама по себе, а как звено в общем гармоническом сочетании: она просветляет его "темный взор" и заставляет "вещее сердце" понимать,

  

   Что все, рожденное от Слова,

   Лучи любви кругом лия,

   К нему вернуться жаждет снова

  

   И всюду звук повсюду свет,

   И всем мирам одно начало,

   И ничего в природе нет,

   Что бы любовью не дышало...

  

   Земная любовь кажется Толстому, как земная красота, и как земная гармония, бледным, несовершенным отблеском живущего в голубом эфире идеала. Земная любовь - это любовь раздробленная, мелкая. Он говорит, отвечая на ревнивые упреки:

  

   И любим мы любовью раздробленной

   И тихий шепот вербы над ручьем,

   И милой дивы взор на нас склоненный,

   И звездный блеск, и все красы вселенной,

   И ничего мы вместе не сольем.

  

   Жизнь-это только короткая неволя. За ее пределами люди сольются все в одну любовь, широкую, как море, для которой пределы земли казались бы слишком жалкими.

   Счастье, которое дается человеку поэтическим чувствованием и творчеством, и есть именно это временное отрешение от жизни для созерцания, хотя бы мгновенного и неполного, мира небесных идеалов.

   Чувства сострадания, заботливости, радостного увлечения, разочарования или ревности ослабляются и поэт этим неудержимым стремлением к небу.

   Он удивляется, если мгновенная печаль человека любимого волнует и мучит его. Ему тяжел наплыв этого человеческого чувства в созерцательное блаженное состояние поэта, который любит

  

   там, за лазурным сводом,

   Ряд жизней мысленно отыскивать иных.

   И, свершая свой жизненный путь,

   смотреть с улыбкой и мимоходом

   На прах забот и горестей земных.

  

   Было бы интересной эстетической задачей охарактеризовать этот принципиальный идеализм гр. А. К. Толстого, сравнительно с поэзией Жуковского. У Толстого в нем больше красок, образов - это был певец, "державший стяг во имя красоты"; мир красоты и грации в искусстве воспитал его идеальные стремления; у Жуковского в основании лежит сознание непрочности человеческого счастья и желание найти ceбe утешение в скорби и несчастиях жизни.

   В поэме "Дон-Жуан", где столько прекрасных страниц, Толстой с любовью рисовал образ бессознательно страдающего идеалиста. В прологе Сатана открывает причину страданий Жуана:

  

   Любую женщину возьмем, как данный пункт;

   Коль кверху мы ее продолжим очертанье,

   То наша линия, как я уже сказал,

   Прямехонько в ее упрется идеал,

   В тот чистый прототип, в тот образ совершенный,

   Для каждой личности заране припасенный.

   Я этот прототип, незримый никому,

   Из дружбы покажу любимцу моему.

  

   Несоответствие этого идеала с действительностью делается ясным Жуану на первых порах любви и заставляет его постоянно разочаровываться и увлекаться новыми обманами, призрачными подобиями идеальной красоты.

   Для поэта счастье является в виде связи с небом, страдание - в виде отчуждения от него. Когда

  

   Сердце полно вдохновенья,

   Небо полно красоты.

  

   Свои воспрянувшие творческие силы поэт характерно сравнивает с струнами, "натянутыми между, небом и землей". Напротив, в злые минуты, говорит поэт

  

   И к небу вознестись душа моя не может

   И отягченная склоняется глава.

  

   Сама смерть представляется фантазии поэта каким-то гармоническим аккордом:

  

   все ее невидимые муки,

   Нестройный гул сомнений и забот,

   Все меж собой враждующие звуки

   Последний час в созвучие сольет.

  

   Сила любви и гармонии, связывающая все существующее в мирах в человека со всем существующим, лежат в основе религиозных чувств поэта. Иоанн Дамаскин, певец и вероучитель, является, конечно, его любимым идеалом поэта. Это певец "высокий сердцем, духом нищий". Душа Дамаскина жаждет единения со всем миром, он говорит:

  

   О, если б мог всю жизнь смешать я,

   Всю душу вместе с вами слить;

   "О, если б мог в мои объятья

   Я вас, враги, друзья и братья,

   И всю природу заключить!

  

   Его песнь, в свою очередь, есть только более яркое выражение похвалы Божией, разлитой во всем мире, - той, похвалы, которую не перестанут произносить

  

   Ни каждая былинка в поле,

   Ни в небе каждая звезда!

  

   Одним из наиболее сладких для человека проявлений гармонии в мире является музыка, которой Толстой посвятил два прелестных стихотворения. Первое - "Цыганские песни" - поэт узнает в мелодических сочетаниях и тоску по родине, и удаль, и радость, и знойный вихрь желаний. Но особенно хорошо изобразил поэт впечатления от игры скрипача. Это не объяснение музыкальных звуков, не реальный комментарий к новой музыке, но дивное изображение чувств и тех неопределенно-сладких волнений, которые овладевают нашей душою под влиянием музыки, и под влиянием скрипки особенно.

  

   Обвиняющий слышался голос,

   И рыдали в ответ оправданья;

   И бессильная воля боролась

   С возрастающей бурей желанья.

  

   Здесь нет ничего определенного, конкретного; но взамен, как хорошо намечается интенсивность впечатлений выражениями оправдания рыдали, буря желанья, или дальше - неземные слова, тревожное сердце, беспощадная бездна свою жертву, казалось, тянула. Мне кажется, на возможность анализа и метафорического изображения музыкальных впечатлений можно указывать и учащимся, особенно, при помощи подобных стихотворений, хотя, конечно, надо сильно любить музыку, чтоб вполне их понимать.

   Любовь к гармонии и к красоте, особой форме этой гармонии, отразилась не только на содержании и духе, но и на форме поэтических произведений Толстого. Самые маленькие пьесы его отличаются'стройностью и каким-то особенным изяществом. Чувство меры в нем развито замечательно: он не даст нам слишком сильно волноваться, не заставит нас слишком долго смеяться, ужасаться: он никогда не замкнет пьесы диссонансом, хотя зато мы не рискуем никогда, что в его поэзии

  

   Выстраданный стих, пронзительно унылый

   Ударит по сердцам с неведомою силой.

  

   Мне кажется, что к лирике Толстого вполне подходят слова его же стихотворения:

  

   Словно падает жемчуг

   На серебряное блюдо.

  

   Мы, можем сказать ему его собственными стихами:

  

   Твоя же речь ласкает слух,

   Твое легко прикосновенье

   Как от цветов летящий пух,

   Как майской ночи дуновенье.

  

   Чрезвычайно характерны по уравновешенности лежащего в их основании мотива три маленькие лирические пьесы Толстого. Во-первых, это - "Вздымаются волны, как горы": поэт видит ладью, которая то взлетает к небу, то падает в бездну, и говорит ей:

  

   Не верь же, ко звездам взлетая,

   Высокой избранника доле.

   Не верь, в глубину ниспадая,

   Что звезд не увидишь ты боле.

  

   Он уверен, что душа, это взволнованное страстью море, придет в свой законный уровень.

   В двух других пьесах того же характера Толстой сравнивает свою душу с морем. Он находит в жизни души моменты, когда ей бывает сродни шумящее море и когда она напоминает море спокойное - состояние деятельно-страстное и созерцательное. Замечательна в Толстом эта способность как-то сбоку взглянуть на свое сердце, не переживать в поэзии чувства и страдания, а описывать их переживание и сладить, как в душе сменяются

  

   Надежд и отчаяний рой,

   Кочующей мысли прибой и отбой,

   Приливы любви и отливы.

  

   Сознание необходимости гармонического равновесия в душевных состояниях заставляет его спокойно уверять, что не надо верить "отзыву любви", как ее прекращению. Равновесие восстановится в силу стихийного закона гармонии, который властен над его душой, как властен над океаном, звездой и песчинкой.

   Далеко не всякий поэт обладал этой могучей объективностью трезвого ума, для которого собственная жизнь часто представлялась даже не живой сменой живых волнений, а каким-то "золотым переплетом от беспечной удали к заботам". Не у всякого думы, как у Толстого, с завидным постоянством

  

   Ткут то в солнце, то в тумане

   Золотой узор на темной ткани.

  

   Бессознательно и ревниво бережет он свое душевное равновесие; вид моря, которое, несмотря на весь свой видимый хаос и бурность, подчиняется таким строгим законам, склонен его особенно успокаивать. Для него бурное море - это периодически взволнованная душа, похожая на его душу, и на всякую человеческую душу. Не грезится ему при взгляде на волны, что это тоскует какое-то сердце, у которого оторвали от взоров созерцание неба и Бога (вспомните "Море" Жуковского), не грезится ему, как Байрону и Пушкину, "свободная стихия " мрачная, сурово-решительная и ничему не повинующаяся - Толстой, смотря на бегущие и сменяющиеся волны, приходит к утешительному выводу:

  

   Что же грустить, коли клин вышибается клином.

   Как волна сменяется новой волной.

  

   Сознание необходимости и неизбежности гармонической смены настроений, а часто и положений в человеческой жизни, художественное стремление к красоте, гармонии, равновесию, - вовсе не приводят поэта, к состоянию равнодушия и безразличности. В очаровательной маленькой пьесе автор представляет свое пылкое сердце в виде раскаленного железа, брошенного в холодную воду светских отношений, и объявляет благородную решимость:

  

   Буду кипеть, негодуя тоской и печалью -

   Все же не стану блестящей, холодною сталью.

  

   Далеко не всегда удается нашему поэту в лирической пьесе, которая часто увековечивает минуты, выйти из состояния колебаний и сомнений. В стихотворении:

  

   В совести искал я долго обвиненья

  

   он говорит, что напрасно силится согласить, что несогласимо; каждый звук в окружающем мире звучит ему неясным упреком, и напрасны все хлопоты ума:

  

   Горестная чаша не проходит мимо,

   Ни к устам зовущим низойти не хочет.

  

   Но чаще и охотнее отвечает поэт в своих песнях те моменты, когда состояние сомнения разрешается:

  

   Пришла пора - и вы воскресли вновь:

   Мой прежний гнев и прежняя любовь.

   Рассеялся туман и, слава Богу,

   Я выхожу на старую дорогу.

  

   В одной пьесе он в нерешимости:

  

   Которому ж голосу отповедь дам?

   В сомнении рвется душа пополам.

  

   Но где же прямая, святая дорога?

  

   Это состояние нерешимости переходит в желание следовать за тем голосом, который немолчно и повсюду говорит с ним на родном языке и манит сильнее всех других.

   Замечательнее всего в этом отношении является одно из последних лирических произведений Толстого: оно изображает блаженное состояние души, испытанное им раз в полудремоте. Поэту кажется, что он летит без крыл, что, поднявшись в воздухе, он переходит в один неудержимый порыв с природою; ум его остается трезвым и чуждым восторга, но сам поэт как бы умер для тревог и, взамен этого, ожил в сознании бытия. Дуновенье листьев шепчет поэту, что он находит, таким образом, разрешенье старинной задачи:

  

   То творчества с покоем соглашенье,

   То мысли пыл в душевной тишине.

  

   Стремлением к гармонии и равновесию объясняется часто, мне кажется, и форма стихотворений Толстого. В ней очень обыкновенны параллелизмы. Вспомним: "Грядой клубится белою, над озером, туман", "Деревцо мое миндальное", "Острою секирой ранена береза", "Не верь мне, друг, когда, в избытке горя", "Не спящих солнце, грустная звезда" и др.

   Особым видом параллелизма является и прекрасное стихотворение из Гервега, сопоставляющее смерть в неорганическом и в органическом мире.

   Параллелизм в книжной поэзии, как мне думается, служит иногда к уменьшению остроты впечатления: например, "больное сердце не залечит раны" - эта тяжелая картина застилается в поэзии образом белой березы, которая плачет, потому что кто-то ударил ее топором по нежной белой коре, но должна утешиться на следующий год. В пьесе, взятой из Гервега, изображается смерть - смерть тяжелая, потому чти сердце, умирая, рвется на части; но в фантазии читателя это мучительное сознание ослабляется картинами исчезающего дыма, замирающего звука, гаснущей зари, картинами, которая рисует ему перед этим поэт своей волшебной кистью. Я думаю, что наш поэт ненамеренно, но из чувства поэтического такта, из свойственного ему чувства меры так часто прибегал к параллелизму.

   Среди лирических пьес Толстого, среди преследовавших его и воссозданных им образов, часто слышится удаль, размах широкой русской натуры. Вспомним его "Край ты мой, родимый край", "Коль любить, так без рассудку", было бы совершенно несправедливо видеть только искусственность в этом тоне, в этих поэтических приемах. В основе лежит здесь коренная черта поэтической души Толстого, его влечение в беспредельное, в ширь и в высь, - о котором мы говорили в начале его поэтической характеристики. Отсюда и грандиозные образы, на которых останавливается его фантазия: боги, цари, рыцари, богатыри. Из стремления жить независимой созерцательной жизнью, из постоянного желания стряхнуть с себя мелочную действительность, с ее ложными тревогами к жалкими заботами, проистекала легкость, с которой поэт уходил в мир фантазии или погружался в прошлое. Его живые, непосредственные наблюдения, напр., в "Крымских очерках" не дали ничего замечательного, а охота, которую он так любил, в лирике его совсем не отразилась, даже в метафорах. Замечательно, что, легко допуская в фантазии или шутке гиперболу, он боялся всякого усиления тона, всякого увеличения размеров в деле изображения реальных чувств. В языке его нет этих постоянных усилений посредством ужасный, страшный, смертельно, бесконечно, невыразимо и т.п., и он искренно боится того злого духа, который

  

   Лживым зеркалом могучие размеры

   Лукаво придает ничтожным мелочам.

  

   Но обратимся к характеристике душевных настроений изображаемых Толстым в лирике.

   Воспоминание - вот одна из излюбленных им лирических тем. Сюда относятся пьесы: "Ты помнишь ли, Мария", "Ты знаешь, я люблю там, за лазурным сводом", "На нивы желтые нисходит тишина", "С тех пор, как я один, с тех пор, как ты далеко", "Смеркалось, - жаркий день бледнел неуловимо", "Ты помнишь ли вечер, как море шумело", "У моря сижу, на утесе крутом", "То было раннею весной", "Дождя отшумевшего капли". В этих стихотворениях можно отметить несколько различных типов. Во-первых - воспоминание, воссоздающее поэту картину прошлого, на которую он любуется; при этом воспоминание не соединяется ни с каким определенным чувством - чувство утраты сказывается очень слабо, по крайней мере такова первая из указанных пьес и стихотворение "Ты помнишь ли вечер, как море шумело". Затем, воспоминание, которое не вызывает определенного образа, но повторяет целый ряд впечатлений, которые все рождают одно, основное в пьесе чувство - раскаяние - ("На нивы желтые нисходит тишина"). Наконец, воспоминание может воскрешать перед поэтом один образ, но с отчетливостью и силой галлюцинации (у Толстого это образ любимой женщины в пьесах на стр. 323 и 324 1-го т.). В одном из самых прочувствованных стихотворений гр. Толстого "То было раннею весною" сожаление о безвозвратном прошлом красиво выражается рядом повторений в начале и конце куплетов и восклицаний:

  

   То было в утро наших лет.

   О, счастье! о, слезы!

   О, лес! о, жизнь! О, солнца свет!

   О, свежий дух березы!

  

   В этих восклицаниях не чувствуется ни малейшей монотонности, несмотря на их обилие, и как грациозно выражают они состояние души автора; он будто ослеплен открывшейся перед ним картиной, которая так не похожа на настоящее, и не знает, чем больше любоваться, о чем больше жалеть. Если возможно воспользоваться этим выражением, я назвал бы такое отношение к своей грусти, лирический скупостью: поэт не тратит слов для жалоб, для сопоставления прошлого с настоящим, и тем живей и драматичней представляется нам его душевное состояние. В пьесе "Дождя отшумевшего капли" представляется, как поэт сидит под кленом; он задумался, сожалея о прошлом, когда он был чище и добрей. Соловой поет над ним так нежно, будто хочет сказать ему, что он напрасно грустит, и что былое время должно воротиться. Стихотворение производит сильное впечатление искренности, может быть, опять-таки оттого, что автор нисколько себя не жалеет, а спокойно говорит, о чем он думал, и объясняет, отчего он прежде был лучше. Впечатление тихой грусти дается всей картиной, а не выражениями грусти на словах или в восклицаниях.

   Чувство любви к женщине в разных формах и стадиях своего развития наполняет значительную часть лирических пьес Толстого. Почтенный профессор О. Ф. Миллер в очерке, напечатанном в Вестнике Европы вскоре после смерти гр. Толстого, прекрасно отметил характер любви в его поэзии - это идеально чистое выражение чистой любви. Здесь нет страстности Альфреда Мюссе или Пушкина - идеализм душевный красоты, внешняя красота, как отражение идеальной, родство душ, грусть разлуки, воспоминание - вот элементы его любовных стихотворений. В самом увлечении, которое заставляет поэта очертить свою буйну голову, слышится не голос слепой страсти, а трепетание души, которой грезится, перед которой будто мелькнул на мгновение дорогой, долгожданный идеал, и вот человек боится нарушить холодным размышлением эту священную минуту.

   Мы могли бы проследить в пьесах Толстого целую историю любви - встречу и увлечение, страсть, счастье, разлуку, смерть и воспоминание, в этом цикле не может быть, конечно, и речи о густоте чувственных красок, о цинизме, простодушном ли, как в наших былинах, или искусственном, как у Парни, Бальзака, Гонкура, о дразнящих недомолвках Жорж Занд или Гюго, которые делают так часто недоступным для школы чтение эротической поэзии. Есть в этом круге стихов Толстого несколько пьесок, которые меня привлекают и которые я считаю полезными для русской школы, для юношества. Гр. Толстой, конечно, поэт не для детей, и у него нет, или почти нет, чтения для детского возраста, какое можно найти у Пушкина, Майкова, Некрасова, Никитина, Полонского, Плещеева и многих русских поэтов. Но зато как-то особенно сродни ранней юности изящный, идеально-чистый, порой мистический характер его поэзии. Он роднит Толстого, как роднит Полонского, с тем временем человеческой жизни, когда душа полна неясных и высоких стремлений, когда в уме толпятся начатки, обрывки, эскизы тысячи мыслей когда глаз ищет идеально-прекрасных образов, ухо ждет мелодических сочетаний. Слова: "любовь", "женщина", которые как-то особенно тщательно выключаются из нашего школьного чтения, выключаются не по праву, особенно теперь, когда юноша сидит на школьной скамье до 20 лет. Все дело в красках и формах, которыми мы облекаем законные стремления человеческого сердца.

   Покойный Некрасов, в последние годы своей поэтической деятельности, дал нам в стихах, глубоко прочувствованных и сильных, хотя местами набросанных с лихорадочной небрежностью, прекрасный, горячо-любимый им образ матери. Гр. А. К. Толстой обрисовал нам образ другой, неизвестной нам, но любимой им и прекрасной женщины. Оба эти образа в поэтической своей обрисовке не должны остаться чуждыми русскому юношеству. Уважение к женщине, чувство, к сожалению плохо развиваемое в наше время, должно поддерживаться изучением поэзии: всякое уважение поддерживается именно идеальным представлением о предмете уважения, а таковое и дается нам поэзией. Героиня уважения Толстого представляется нам доброй и тихой - один вид ее мирит людей с горем, делает их добрей. В ее наружном спокойствии сквозит вечная грусть; эта грусть не безотчетна: она происходит от того, что нежное сердце этой женщины стыдится своего счастья: все хорошее в окружающем, даже свет солнца, тень дубравы, самый воздух - точно кажутся ей "стяжанием неправым" чем-то таким, что она отняла у других, что есть не у всех людей в таком изобилии.

   Между тем, у нее в действительности очень мало, даже совсем нет счастья; но себя она не жалеет, потому что мысль ее прикована постоянно к скорби других людей. Это прекрасное созданье является жертвой тревог жизни; в мягкой и робкой душе ее нет силы для борьбы и сопротивления; как оторванный листок, который плывет по течению, как сизый дым, который не смеет бежать к облакам, она смята выпавшим ей на долю страданием; точно лощинка, которая одна, в светлый весенний день не цветет, покрытая тенью от высоких гор, а вся заливается холодными ручьями талого снега, - ее сердце принимает отовсюду "чужое горе". Мы рассмотрим только три стихотворения, но и в них, мне кажется, намечены отчетливо черты идеального женского образа. Конечно, эпос и драма могут дать образ более яркий, отчетливый, более жизненный, но и у лирики есть свои преимущества: одушевление в передаче и яркий идеализм в обрисовке.

   Интересно сопоставить также несколько лирических пьес для выяснения образа самого поэта. Мы говорили выше не столько об нем, сколько об его идеалах и свойствах его поэзии. В стихотворении "Пусть тот, чья честь не без укора", автор рисует свободолюбивого поэта, который не боится врагов и не льстит друзьям, его свободное чело склоняется перед тем, что кажется ему самому светлым и чистым. Этот образ повторяет Пушкинского идеального поэта. Ни один из двух враждующих станов не может привлечь к себе свободного певца - ни западники, ни славянофилы, которые, очевидно, подразумеваются здесь, не назовут его своим, но не потому, чтобы он был межеумком, а потому, что мир, в котором он вращается, его субъективный мир, не знает деления на эти лагери, а еще потому, что ему ненавистен мелочной партийный раздор в борьбе, где зачастую, за придирчивым притязанием на непогрешимость забывается идеальное стремление к истине. Сомнения, борьба, временами горечь разочарования и даже отчаяния - ничто не остается чуждым живой душе поэта; обновлением и возрождением является для него возвращение к тем дорогим поэтическим идеалам которые озаряли его юность. Поэт - созерцатель и художник не мог и напрасно старался сделаться светским или чиновным человеком.

  

   Ой, честь ли (говорит он)

   Гусляру-певцу во приказе сидеть,

   Во приказе сидеть, потолок коптить.

   Ой, коня б ему, гусли б звонкие.

   Ой, в луга бы ему, во зеленый бор.

  

   Бог создал его зорким, задумчивым любителем природы и всего прекрасного, - у него нет практического смысла:

  

   И все люди его корят, бранят, говоря:

   "Не бывать ему воеводою,

   Не бывать ему посадником,

   Думным дьяком не бывать ему,

   Ни торговым делом правити".

  

   На закате дней шум осенних падающих листьев, который прежде совпадал с оживленнейшей порой его творчества, шепчет ему как бы отпуск с поэтической службы:

  

   Всему настал покой, прими ж его и ты,

   Певец, державший стяг во имя красоты.

   Проверь, усердно ли ее святое семя

   Ты в борозды бросал, оставленные всеми;

   По совести ль тобой задача свершена,

   И жатва дней твоих обильна иль скудна?

  

   На эти, вопросы, конечно, еще нельзя дать ответа. Детальный разбор его сочинений даст, вероятно, возможность, ответить на два первые. А задать их было, конечно, вполне естественно для человека, который так много получил от природы и от людей.

   В поэзии Толстого довольно мало описаний. Картина природы служит в его лирике, обыкновенно, не центром, а лишь фоном, деталью, или иллюстрацией к изображению уголка в мире человеческих ощущений. Он любит осень и мимоходом дает ряд, осенних пейзажей. Ум его отказывается творить, "когда природа вся трепещет и сияет" и, напротив, вдохновляется сереньким, хмурым фоном осенней картины.

   Несомненно, лучшую картину осени дает нам пьеса "Прозрачных облаков спокойное движенье". Описание здесь чисто субъективное. Автор будто ждал и нашел, наконец, соответствие между своей душой и картиной природы:

  

   Нам тихий свой привет

   Шлет осень мирная. Ни резких очертаний,

   Ни ярких красок их. Землей пережита

   Пора роскошных сил и мощных трепетаний,

   Стремленья улеглись; иная красота

   Сменила прежнюю; ликующего лета

   Лучами сильными уж боле не согрета,

   Природа вся полна последней теплоты.

  

   Все говорит об отцветании, отдыхе, жизни в воспоминаниях и, вместе с тем, об отчете, о проверке прошлого.

   Подобный мотив, только сжато и может быть сильнее, когда-то взял Гете в своей пьесе "Ueber allen Gipfeln" (известна по-русски в лермонтовском переводе "Горные вершины").

   Может, быть, было бы не бесполезно для ученика сравнить эти два стихотворения: тут кроме точек соприкосновения, найдется и много несогласного.

   Поэт любит лес, но описаний лесной природы у него мало. Он живет в поэзии сосредоточенной жизнью духа. Когда он идет в сосновый бор, там ручей начинает ему рассказывать таинственные истории, легенды, и он заслушивается их, забывая об окружающем его ландшафте. Из лирических пьес Толстой только одну - "На тяге" посвятил впечатлениям охоты: здесь есть и картина леса ранней весной, и картина охоты; но автор не удерживается на этой объективной, ландшафтной почве; стоило защелкать соловью, как окружающий весенний пейзаж преобразился в его душе в горькие сожаления о былых радостях и пережитой молодости. У Толстого есть еще поэтическое описание Малороссии, напоминающее известное "Kennst du das Land". Это не есть непосредственно создавшаяся поэтическая картина, а целый ряд описаний и исторических воспоминаний, скрепленных общим именем Малороссии, которую поэт считал своей настоящей родиной.

   Очень часто картина природы, открывающаяся перед поэтом, приводит за собой другие картины - особенно, картины прошлого. Степь, покрытая темно-голубыми колокольчиками, вызывает в его фантазии казацкую старину и поездку запорожцев в Москву, к "Тишайшему царю", чтобы отдаться под его высокую руку. Стога на широком лугу говорят поэту о том, что когда-то они были цветами, но что их подрезали острыми косами и раскидали далеко друг от друга; на голове у них уселись черные вороны и галки; согнать этих напрошенных гостей они зовут грозного и светлоокого орла, своего далекого отца. Кто же не узнает в этих скошенных цветах южных славян, в воронах и галках - турок и австрийцев, в светлооком орле - Белого царя?

   Гр. Толстой мастер поэтической речи. Его сравнения замечательно хороши, но эпитеты не особенно выразительны. Не выходя из пределов лирической поэзии, укажем на выдающееся примеры. Вот сопоставление сложное:

  

   Сердце, сильней разгораясь от года до году,

   Брошено в светскую жизнь, как в студеную воду;

   В ней, как в раскале железо, оно закипело.

  

   Вот еще пример метафорического сравнения, где душевный мир освещается образом, взятым из конкретного:

  

   Вырастает дума словно дерево,

   Вроет в землю корни глубокие.

   По поднебесью ветвями раскинется,

   задрожит - зашумит тучей листьев.

  

   Или еще замечательное, по своей характерности для поэзии Толстого, сравнение. Поэт своим спокойным созерцательным умом отражает, как зеркалом вод, желанный и любимый лик:

  

   И ясно вижу (на дне души, как на дне озера) глубь,

   где как блестящий клад,

   Любви моей к тебе сокровища лежат.

  

   Вот сравнения сложные:

  

   1)

   Душа тревожна, как листы.

   Она, как гусли, многострунна.

  

  - Твоя же речь ласкает слух,

  - Твое легко прикосновенье,

  - Как от цветов летящий пух.

  - Как майской ночи дуновенье.

  -

   Иногда двойное сравнение касается не двух различных и особых предметов, а только двух признаков одного и того же предмета:

  

   Ты словно яблони цветы,

   Когда их снег покрыл тяжелый;

   Стряхнуть тоску не можешь ты,

   И жизнь тебя погнула долу.

  

   Вот пример сравнения, где сопоставляются две раздельные, законченные картины:

  

   Уж ласточки, кружась над крышей, щебетали,

   Красуяся, идет нарядная весна...

   Порою входит так, в дом скорби и печали,

   В цветах красавица надменна и пышна.

  

   Это сравнение, переходящее в параллелизм.

   Вспомним при этом, может быть, единственное неизящное сопоставление у графа Толстого -