Главная » Книги

Белинский Виссарион Григорьевич - Петербургский сборник, Страница 2

Белинский Виссарион Григорьевич - Петербургский сборник


1 2 3

ься - только пропустил я целую строчку: смысл-то и вышел, господь его знает, какой, просто никакого не вышло. С бумагой-то вчера опоздали и подали ее на подписание его превосходительству только сегодня. Я, как ни в чем не бывало, являюсь сегодня в обычный час и располагаюсь рядком с Емельяном Ивановичем. Нужно вам заметить, родная, что я с недавнего времени стал вдвое более прежнего совеститься и в стыд приходить. Я в последнее время и не глядел ни на кого. Чуть стул заскрипит у кого-нибудь, так уж я и ни жив, ни мертв. Вот точно так и сегодня, приник, присмирел, ежом сижу, так что Ефим Акимович (такой задирала, какого и на свете до него не было) сказал во всеуслышание: Что, дескать, вы, Макар Алексеевич, сидите сегодня таким у-у-у! да тут такую гримасу скорчил, что все, кто около него и меня ни были, так и покатились со смеху, и уж, разумеется, на мой счет. И пошли, и 'пошли! Я и уши прижал и глаза зажмурил, сижу себе, не пошевелюсь. Таков уж обычай мой; они этак скорей отстают. Итак я уткнулся носом в бумагу и вожу пером. Вдруг слышу шум, беготня, суетня; слышу - не обманываются ли уши мои? зовут меня, требуют меня, зовут Девушкина. Задрожало у меня сердце в груди, и уж сам не знаю, чего я испугался; только знаю то, что я так испугался, как никогда еще в жизни со мной не было. Я прирос к стулу, - и как ни в чем не бывало, точно и не я. Но вот, опять начали; ближе и ближе. Вот уж над самым ухом моим: дескать, Девушкина! Девушкина! где Девушкин? Подымаю глаза: передо мною Евстафий Иванович; говорит: Макар Алексеевич! к его превосходительству, скорее! Беды вы с бумагой наделали. Только это одно и сказал, да довольно, не правда ли, маточка, довольно сказано было? Я помертвел, оледенел, чувств лишился, иду - ну, да уж просто, ни жив, ни мертв отправился. Ведут меня через одну комнату, через другую комнату, через третью комнату, в кабинет - предстал! Положительного отчета, об чем я тогда думал, я вам дать не могу. Вижу, стоят его превосходительство, вокруг него все они. Я, кажется, не поклонился; позабыл. Оторопел так, что и губы трясутся я ноги трясутся. Да и было от чего, маточка. Во-первых, совестно; я взглянул направо в зеркало, так просто было от чего с ума сойти от того, что я там увидел. А во-вторых, я всегда делал так, как будто бы меня и на свете не было. Так, что едва ли его превосходительство были известны о существовании моем. Может быть, слышали, так, мельком, что есть у них в ведомстве Девушкин, но в кратчайшие сего сношения никогда не входили. "Начали гневно: как же это вы, сударь! Чего вы смотрите? нужная бумага, нужно к спеху, а вы ее портите. И как же вы это, - тут его превосходительство обратились к Евстафию Ивановичу. Я только слышу, как до меня звуки слов долетают: - нераденье! неосмотрительность! Вводите в неприятности! - я раскрыл было рот для чего-то. Хотел было прощения просить, да не мог, убежать - покуситься не смел, и тут... тут, маточка, такое случилось, что я и теперь едва перо держу от стыда. - Моя пуговка - ну ее к бесу - пуговка, что висела у меня на ниточке, - вдруг сорвалась, отскочила, запрыгала (я, видно, задел ее нечаянно), зазвенела, покатилась и прямо, так-таки прямо, проклятая, к стопам его превосходительства, и это посреди всеобщего молчания! Вот и все было мое оправдание, все извинение, весь ответ, все, что я собирался сказать его превосходительству! Последствия были ужасны! Его превосходительство тотчас обратили внимание на фигуру мою и на мой костюм. Я вспомнил,64 что я видел в зеркале, я бросился ловить пуговку, нашла на меня дурь, нагнулся, хочу взять пуговку, катается, вертится, не могу поймать, словом, и в отношении ловкости отличился. Тут уж я чувствую, что и последние силы меня оставляют, что уж все, все потеряно! Вся репутация потеряна, весь человек пропал! - А тут в обоих ушах ни с того, ни с сего и Тереза и Фальдони, и пошло перезванивать. Наконец поймал пуговку, приподнялся, вытянулся, да уж коли дурак, так стоял бы себе смирно, руки по швам! Так нет же. Начал пуговку к оторванным ниткам прилаживать, точно от того она и пристанет; да еще улыбаюсь, да еще улыбаюсь. Его превосходительство отвернулись сначала, потом опять на меня взглянули - слышу, говорят Евстафию Ивановичу: как же?.. посмотрите, в каком он виде!.. как он!.. что он! - Ах, родная моя, что уж тут - как он? Да что он? отличился, в полном смысле слова отличился! Слышу, Евстафий Иванович говорит - не замечен, ни в чем не замечен, поведения примерного, жалованья достаточно, по окладу... Ну, облегчите его как-нибудь, говорит его превосходительство. Выдать ему вперед... - Да забрал, говорят, забрал, вот за столько-то времени вперед забрал. Обстоятельства верно такие, а поведения хорошего и не замечен, никогда не замечен. - Я, ангельчик мой, горел, в адском огне горел! Я умирал! - Ну, говорят его превосходительство громко: переписать же вновь поскорее; Девушкин, подойдите сюда, перепишите опять вновь без ошибки; да послушайте: тут его превосходительство обернулись к прочим* раздали приказания разные, и все разошлись. Только что разошлись они, его превосходительство поспешно вынимают книжник и из него сторублевую: вот, говорят они - чем могу, считайте как хотите, - возьмите... да и всунул мне в руку. Я, ангел мой, вздрогнул, вся душа моя потряслась: не знаю, что было со мною; я было схватить их ручку хотел. А он-то весь покраснел, мой голубчик, да - вот уж тут ни на волосок от правды не отступаю, родная моя; взял мою руку недостойную, да и потряс ее, так-таки взял да и потряс, словно ровне своей, словно такому же, как сам, генералу. Ступайте, говорит; чем могу... Ошибок не делайте, а теперь грех пополам".
  
   Такая страшная сцена может не потрясти глубоко только душу такого человека, для которого человек, если он чиновник не выше 9-го класса, не стоит ни внимания, ни участия. Но всякое человеческое сердце, для которого в мире ничего нет выше и священнее человека, кто бы он ни был, всякое человеческое сердце судорожно и болезненно сожмется от этой - повторяем - страшной, глубоко патетической сцены... И сколько потрясающего душу действия заключается в выражении его благодарности, смешанной с чувством сознания своего падения и с чувством того самоунижения, которое бедность и ограниченность ума часто считают за добродетель!..
  
   "Теперь, маточка, вот как я решил: вас и Федору прошу, и если бы дети у меня были, то и им бы повелел, чтоб богу молились, то есть вот как: за родного отца не молились бы, а за его превосходительство каждодневно и вечно бы молились! Еще скажу, маточка, и это торжественно говорю - слушайте меня, маточка, хорошенько - клянусь, что как ни погибал я от скорби душевной, в лютые дни нашего злополучия, глядя на вас, на ваши бедствия, и на себя, на унижение мое и мою неспособность, несмотря на все это, клянусь вам, что не так мне сто рублей дороги, как то, что его превосходительство сами мне, соломе, пьянице, руку мою недостойную пожать изволили. Этим они меня самому себе возвратили. Этим поступком они мой дух воскресили, жизнь мне слаще навеки сделали, и я твердо уверен, что я как ни грешен перед всевышним, но молитва о счастии и благополучии его превосходительства дойдет до престола его!.."
  
   Другим образом, но не менее ужасна эта картина:
  
   "Сего числа случилось у нас в квартире донельзя горестное, ничем не объяснимое и неожиданное событие. Наш бедный Горшков (заметить вам нужно, маточка) совершенно оправдался. Решение-то уж давно как вышло, а сегодня он ходил слушать окончательную резолюцию. Дело для него весьма счастливо кончилось. Какая там была вина на нем за нерадение и неосмотрительность - на все вышло полное отпущение. Приступили выправить в его пользу с купца знатную сумму денег, так что он и обстоятельствами-то сильно поправился, да и честь-то его от пятна избавилась, и все стало лучше, - одним словом, вышло самое полное исполнение желания. Пришел он сегодня в три часа домой. На нем лица не было, бледный как полотно, губы у него трясутся, а сам улыбается - обнял жену, детей. Мы все гурьбою ходили к нему поздравлять его. Он был весьма растроган нашим поступком, кланялся на все стороны, жал у каждого из нас руку, по нескольку раз. Мне даже показалось, что он и вырос-то и выпрямился-то и что у него и слезинки-то нет уже в глазах. В волнении был таком, бедный! Двух минут на месте не мог простоять; брал в руки все, что ему ни попадалось, потом опять бросал, беспрестанно улыбался и кланялся, садился, вставал, опять садился, говорил бог знает что такое - говорит: "честь моя, честь, доброе имя, дети мои" - и как говорил-то! Даже заплакал. Мы тоже большею частию прослезились. Ратазяев, видно, хотел его ободрить и сказал - "что, батюшка, честь, когда нечего есть; деньги, батюшка, деньги главное; вот за что бога благодарите!" - и тут же его по плечу потрепал. Мне показалось, что Горшков обиделся, то есть не то чтобы прямо неудовольствие выказал, а только посмотрел как-то странно на Ратазяева, да руку его с плеча своего снял. А прежде бы этого не было, маточка! Впрочем, различные бывают характеры. - Вот я, например, на таких радостях гордецом бы не выказался; ведь чего, родная моя, иногда и поклон лишний и уничижение изъявляешь, не от чего иного, как от припадка доброты душевной и от излишней мягкости сердца... но, впрочем, не во мне тут и дело-то! - Да, говорит, и деньги хорошо; слава богу, слава богу!.. и потом все время, как мы у него были, твердил: слава богу, слава богу!.. Жена его заказала обед поделикатнее, пообильнее. Хозяйка наша сама для них стряпала. Хозяйка наша отчасти добрая женщина. А до обеда Горшков на месте не мог усидеть. Заходил ко всем в комнаты, звали ль, не звали его. Так себе войдет, улыбнется, присядет на стул; скажет что-нибудь, а иногда и ничего не скажет и уйдет. У мичмана даже карты в руки взял; его и усадили играть за четвертого. Он поиграл-поиграл, напутал в игре какого-то вздора, сделал три-четыре хода и бросил играть. Нет, говорит, ведь я так, я это только так - и ушел от них. Меня встретил в коридоре, взял меня за обе руки, посмотрел мне прямо в глаза, только так чудно; пожал мне руку и отошел и все улыбаясь, но как-то тяжело, странно улыбаясь, словно мертвый. Жена его плакала от радости; весело так у них было, по-праздничному. Пообедали они скоро. Вот после обеда он и говорит жене: "Послушайте, душенька, вот я немного прилягу - да и пошел на постель. Подозвал к себе дочку, положил ей на головку руку и долго-долго гладил по головке ребенка. Потом опять оборотился к жене: дескать, а что ж Петинька? Петя наш, Петинька?.. Жена перекрестилась, да и отвечает, что ведь он же умер. - Да, да, знаю, все знаю, Петинька теперь в царстве небесном. - Жена видит, что он сам не свой, что происшествие-то его потрясло совершенно, и говорит ему - вы бы, душенька, заснули. - Да, говорит, я сейчас... я немножко, - тут он отвернулся, полежал немного, потом оборотился, хотел сказать что-то. Жена его не расслышала: спросила его - что, мой друг? А он не отвечает. Она подождала немножко - ну, думает, уснул, и вышла на часок к хозяйке. Через час времени воротилась - видит, муж еще не проснулся и лежит себе, не шелохнется. Она думала, что спит, села и стала работать что-то. Она рассказывает, что она работала с полчаса и так погрузилась в размышление, что даже не помнит, о чем она думала, говорит только, что она и позабыла об муже. Только вдруг она очнулась от какого-то тревожного ощущения, и гробовая тишина в комнате поразила ее прежде всего. Она посмотрела на кровать и видит, что муж лежит все в одном положении. Она подошла к нему, сдёрнула одеяло, смотрит - а уж он холодехонек - умер, маточка, умер Горшков, внезапно, умер, словно его громом убило. А от чего умер, бог его знает. Меня это так сразило, Варинька, что я до сих пор опомниться не могу. Не верится что-то, чтобы так просто мог умереть человек. Этакой бедняга, горемыка этот Горшков! Ах, судьба-то, судьба какая! Жена в слезах, такая испуганная. Девочка куда-то в угол забилась. У них там суматоха такая идет; следствие медицинское будут делать... уж не могу вам наверно сказать. Только жалко! Грустно подумать, что этак в самом деле ни дня, ни часа не ведаешь!.. Погибаешь ни за что..."
  
   Что перед этою картиною, написанною такою широкою и мощною кистию, что перед нею мелодраматические ужасы в повестях модных французских фельетонных романистов! Какая страшная простота и истина! И кто все это рассказывает? ограниченный и смешной Макар Алексеевич Девушкин!
   Мы не будем больше указывать на превосходные частности этого романа: легче перечесть весь роман, нежели пересчитать все, что в нем превосходного, потому что он весь, в целом, - превосходен. Упомянем только о последнем письме Девушкина к его Вариньке: это слезы, рыдание, вопль, раздирающие душу! Тут все истинно, глубоко и велико, а между тем это пишет ограниченный, смешной Макар Алексеевич Девушкин! И читая его, вы сами готовы рыдать и в то же время вы улыбаетесь... Сколько сокрушительной силы любви, горя и отчаяния в этих простодушных словах старика, теряющего все, чем мила была ему жизнь: "Да вы знаете ли только, что там такое, куда вы едете-то, маточка? Вы, может быть, этого не знаете, так меня спросите! Там степь, родная моя, там степь, чистая, голая степь, вот как моя ладонь голая! Там ходит баба бесчувственная, да мужик необразованный пьяница ходит..."
   Мы думаем, что теперь кстати сказать несколько слов и о "Двойнике", хотя он и не относится к "Петербургскому сборнику". Как талант необыкновенный, автор нисколько не повторился во втором своем произведении, - и оно представляет у него совершенно новый мир. Герой романа - г. Голядкин - один из тех обидчивых, помешанных на амбиции людей, которые так часто встречаются в низших и средних слоях нашего общества. Ему все кажется, что его обижают и словами, и взглядами, и жестами, что против него всюду составляются интриги, ведутся подкопы. Это тем смешнее, что он ни состоянием, ни чином, ни местом, ни умом, ни способностями решительно не может ни в ком возбудить к себе зависти. Он не умен и не глуп, не богат и не беден, очень добр и до слабости мягок характером; и жить ему на свете было бы совсем недурно; но болезненная обидчивость и подозрительность его характера есть черный демон его жизни, которому суждено сделать ад из его существования. Если внимательнее осмотреться кругом себя, сколько увидишь господ Голядкиных, и бедных и богатых, и глупых и умных! Г. Голядкин в восторге от одной своей добродетели, которая состоит в том, что он ходит не в маске, не интриган, действует открыто и идет прямою дорогою. Еще в начале романа, из разговора с доктором Крестьяном Ивановичем, не мудрено догадаться, что г. Голядкин расстроен в уме. Итак, герой романа - сумасшедший! Мысль смелая и выполненная автором с удивительным мастерством! Считаем излишним следить за ее развитием, указывать на отдельные места и удивляться целому созданию. Для всякого, кому доступны тайны искусства, с первого взгляда видно, что в "Двойнике" еще больше творческого таланта и глубины мысли, нежели в "Бедных людях". А между тем почти общий голос петербургских читателей решил, что этот роман несносно растянут и оттого ужасно скучен, из чего-де и следует, что об авторе напрасно прокричали и что в его таланте нет ничего необыкновенного!.. Справедливо ли такое заключение? - Мы не обинуясь скажем, что, с одной стороны, оно крайне ложно, а с другой, что в нем есть основание, как оно всегда бывает в суждении непонимающей самой себя толпы.
   Начнем с того, что "Двойник" нисколько не растянут, хотя и нельзя сказать, чтоб он не был утомителен для всякого читателя, как бы глубоко и верно ни понимал и ни ценил он талант автора. Дело в том, что так называемая растянутость бывает двух родов: одна происходит от бедности таланта, - вот это-то и есть растянутость; другая происходит от богатства, особливо молодого таланта, еще несозревшего, - и ее следует называть не растянутостью, а излишнею плодовитостью. Если б автор "Двойника" дал нам перо в руки с безусловным правом исключать из рукописи его "Двойника" все, что показалось бы нам растянутым и излишним, - у нас не поднялась бы рука ни на одно отдельное место, потому что каждое отдельное место в этом романе - верх совершенства. Но дело в том, что таких превосходных мест в "Двойнике" уж чересчур много, а одно да одно, как бы ни было оно превосходно, и утомляет и наскучает. Демьянова уха была сварена наславу, и сосед Фока ел ее с аппетитом и всласть; но, наконец, бежал же от нее... Очевидно, что автор, "Двойника" еще не приобрел себе такта меры и гармонии, и оттого не совсем безосновательно многие упрекают в растянутости даже и "Бедных людей", хотя этот упрек и идет к ним меньше, нежели к "Двойнику". Итак, в этом отношении, суд толпы справедлив; но он ложен в выводе о таланте г. Достоевского. Самая эта чрезмерная плодовитость только служит доказательством того, как много у него таланта и как велик его талант.
   Что же тут делать молодому автору? Продолжать ли итти своею дорогою, никого не слушая, - или, желая угодить толпе, стараться приобрести преждевременную, следовательно, искусственную зрелость своему таланту и, за неимением естественного, прибегнуть к поддельному чувству меры?.. По нашему мнению, обе эти крайности равно гибельны. Талант должен итти своею дорогою, с каждым днем естественным образом избавляясь от своего главного недостатка, то есть молодости и незрелости; но в то же время, он должен, обязан принимать к сведению, чем особенно недовольно большинство его читателей, и всего более должен остерегаться презирать его мнение, но всегда стараться отыскивать основание этого мнения, потому что оно почти всегда дельно и справедливо.
   Если что можно счесть в "Двойнике" растянутостью, так это частое и, местами, вовсе ненужное повторение одних и тех же фраз, как например: "Дожил я до беды, дожил я вот таким-то образом до беды... Эка беда ведь какая!.. эка ведь беда одолела какая!.." (стр. 347). Напечатанные курсивом фразы совершенно лишние, а таких фраз в романе найдется довольно. Мы понимаем их источник: молодой талант, в сознании своей силы и своего богатства, как будто тешится юмором; но в нем так много юмора действительного, юмора мысли и дела, что ему смело можно не дорожить юмором слов и фраз.
   Вообще, "Двойник" носит на себе отпечаток таланта огромного и сильного, но еще молодого и неопытного: отсюда все его недостатки, но отсюда же и все его достоинства. Те и другие так тесно связаны между собою, что если б автор теперь вздумал совершенно переделать свой "Двойник", чтоб оставить в нем одни красоты, исключив все недостатки, - мы уверены, он испортил бы его. Автор рассказывает приключения своего героя от себя, но совершенно его языком и его понятиями: это, с одной стороны, показывает избыток юмора в его таланте, бесконечно могущественную способность объективного созерцания явлений жизни, способность, так сказать, переселяться в кожу другого, совершенно чуждого ему существа; но с другой стороны, это же самое сделало неясными многие обстоятельства в романе, как то: каждый читатель совершенно вправе не понять и не догадаться, что письма Вахрамеева и г. Голядкина младшего г. Голядкин старший сочиняет сам к себе, в своем расстроенном воображении, - даже, что наружное сходство с ним младшего Голядкина совсем не так велико и поразительно, как показалось оно ему, в его расстроенном воображении, и вообще о самом помешательстве Голядкина не всякий читатель догадается скоро. Все это недостатки, хотя и тесно связанные с достоинствами и красотами целого произведения. Существенный недостаток в этом романе только один: почти все лица в нем, как ни мастерски, впрочем, очерчены их характеры, говорят почти одинаковым языком. Больше указать не на что.
   Мы только слегка коснулись обоих произведений г. Достоевского, особенно последнего; говорить о них подробно, значило бы зайти гораздо далее, нежели сколько позволяют пределы журнальной статьи. Такого неисчерпаемого богатства - фантазии не часто случается встретить и в талантах огромного размера, - и это богатство, видимо, мучит и тяготит автора "Бедных людей" и "Двойника". Отсюда и их мнимая растянутость, на которую так жалуются люди, очень любящие читать, но, впрочем, отнюдь не находящие, чтоб "Парижские тайны", "Вечный жид" или "Граф Монте-Кристо" были растянуты. И с одной стороны, чтецы такого рода правы: не всякому дано знать тайны искусства, так же как не всякому дано глубоко чувствовать и мыслить. Поэтому чтецы имеют полное право не знать ни причины, ни истинного значения того, что называют они "растянутостью"; они знают только, что чтение "Бедных людей" несколько утомляет их, тогда как этот роман им нравится, а "Двойник" не многим из них удается осилить до конца. Это факт: пусть молодой автор поймет и примет его к сведению. Да спасет его бог вдохновения от гордой мысли презирать мнение даже профанов искусства, когда они все говорят одно и то же, - так же как да спасет он его и от унизительного намерения подделываться под вкус толпы и льстить ему: обе эти крайности - сцилла и харибда таланта. Знатоки искусства, даже и несколько утомляясь чтением "Двойника", все-таки не оторвутся от этого романа, не дочитав его до последней строки; но, во-первых, и они, дорожа и любуясь каждым словом, каждым отдельным местом романа, все-таки чувствуют утомление; во-вторых, истинно большой талант так же должен писать не для одних знатоков, как и не для одной толпы, но для всех. Что же касается до толков большинства, что "Двойник" - плохая повесть, что слухи о необыкновенном таланте его автора преувеличены и т. д. - об этом г. Достоевскому нечего заботиться: его талант принадлежит к разряду тех, которые постигаются и признаются не вдруг. Много, в продолжение его поприща, явится талантов, которых будут противопоставлять ему, но кончится тем, что о них забудут именно в то время, когда он достигнет апогеи своей славы. И теперь, когда явится его новая повесть, - за нее с бессознательным любопытством и жадностью поспешат схватиться те самые люди, которые так мудро и окончательно решили по "Двойнику", что у него или вовсе нет таланта, или есть, да так себе, небольшой...65
   Теперь нам следовало бы сказать что-нибудь о печатных толках и суждениях по поводу "Бедных людей"; но мы чувствуем себя на эту минуту в таком добром расположении духа, что хотим ограничиться советом т. Достоевскому - перепечатать все эти суждения при будущем издании своих сочинений, как это сделал Пушкин, приложивший ко второму или третьему изданию "Руслана и Людмилы" все критики и рецензии, в которых бранили эту поэму...66
   Обращаемся к остальным статьям "Петербургского сборника".
   "Три портрета", рассказ г. Тургенева, при ловком и живом изложении имеют всю заманчивость не повести, а скорее воспоминаний о добром старом времени. К нему шел бы эпиграф: Дела минувших дней!..
   "Мартингал" (из записок гробовщика) кн. Одоевского исполнен интереса и по содержанию и по изложению. Можно заметить только, что этот рассказ был бы естественнее, если бы в него не был вмешан гробовщик, которому, несмотря на то, что он немец и учен, едва ли бы молодой человек стал открывать свои заветные и страшные тайны, готовясь, может быть, умереть насильственною смертию...
   К отделу рассказов в альманахе должно присовокупить и "Парижские увеселения", легкий и живой очерк того, как веселятся французы и как подделываются под их способ веселиться русские, живущие в Париже. Эта статья тоже интересна.67
   Переходим к стихотворной части альманаха. Он украшен целыми двумя, и к тому еще прекрасными, поэмами. "Помещик" г. Тургенева - легкая, живая, блестящая импровизацвя, исполненная ума, иронии, остроумия и грации. Кажется, здесь талант г. Тургенева нашел свой истинный род, и в этом роде он неподражаем. Стих легок, поэтичен, блещет эпиграммою. Кто-то уверял печатно, будто "Помещик" - подражание "Евгению Онегину"; уж не "Энеиде" ли Виргилия? Право, последнее предположение ничем не несправедливее первого. Первое произведение такого рода в русской литературе принадлежит Дмитриеву, автору "Модной жены". Оно было написано в духе и вкусе своего времени (поэтому-то оно прекрасно и теперь). Для нашего же времени Пушкин дал образцы таких произведений в "Графе Нулине" и "Домике в Коломне". А об "Онегине" тут и поминать нечего, как о произведении сивеем другого и притом высшего рода. Пусть успокоится на этот счет почтенный критикан, одаренный такою удивительною способностью находить сходство там, где его вовсе нет.68 Что "Помещик" г. Тургенева может ему не нравится, этому мы не удивляемся: у всякого свой вкус. Есть люди, которым, например, очень не нравится, что повести Гоголя переведены на французский язык, (через что талант Гоголя получил европейскую известность) {Кстати: в Прусской всеобщей газете (Preussische Allgemeine Zeitung) извещают о переводе французского перевода повестей Гоголя, изданного в Париже г. Луи Виардо, на немецкий язык. Пока вышел только "Тарас Бульба". Помянутая немецкая газета замечает по этому случаю, что талант Гоголя приобрел в Европе классическую известность.}; а нам нравится (и притом еще как!) и "Помещик" г. Тургенева и то, что повести Гоголя изданы в Париже в таком прекрасном переводе.69 Вот для образчика отрывок из "Помещика", - описание деревенского бала:
  
   Итак - на бале мы. Паркет
   Отлично вылощен. Рядами
   Теснятся свечи за свечами -
   Но мутен их дрожащий свет.
   Вдоль желтых стен, довольно темных,
   Недвижно - в чепчиках огромных -
   Уселись маменьки. Одна
   Любезной важности полна,
   Другая - молча дует губы...
   Невыносимо душен жар;
   Смычки визжат - и воют трубы -
   И пляшет двадцать восемь пар.
  
   XX
  
   Какое пестрое собранье
   Помещичьих одежд и лиц!
   Но я намерен описанье
   Начать - как следует - с девиц.
   Вот - чисто русская красотка -
   Одета плохо, тяжела
   И неловка - но весела,
   Добра, болтлива как трещотка,
   И пляшет, пляшет от души.
   За ней - "созревшая в тиши
   Деревни" - длинная, худая
   Стоит Коринна молодая...
   Ее печально-страстный взор
   То вдруг погаснет, то заблещет...
   Она вздыхает, скажет вздор
   И вся глубоко затрепещет.
  
   XXI
  
   Не заговаривал никто
   С Коринной... сам ее родитель
   Боялся дочки... но зато
   Чудак застенчивый, учитель
   Уездный, бледный человек -
   Ее преследовал стихами
   И предлагал ей со слезами
   "Всего себя... на целый век"...
   Клялся, что любит беспорочно,
   Но пел и плакал он заочно,
   И говорил ей сей Парис
   В посланьях: "ты" - на деле: - "вы-с".
   О жалкой, слабый род! О время
   Полупорывов, долгих дум
   И робких дел! О век! о племя
   Без веры в собственный свой ум!
  
   XXII
  
   О!!!... Но - богиня песнопений,
   О муза! - публика моя
   Терпеть не может рассуждений...
   К рассказу возвращаюсь я.
   Отдельно каждую девицу
   Вам описать - не моему
   Дано перу... а потому
   Вообразите вереницу
   Широких лиц, больших носов,
   Улыбок томных, башмаков
   Козловых, лент и платьев белых.
   Турбанов, перьев, плеч дебелых,
   Зеленых, серых, карих глаз.
   Румяных губ и... и так дале -
   Заставьте барынь кушать квас -
   И знайте: вы на русском бале.
  
   XXIII
  
   Но вот - среди толпы густой
   Мелькает быстро перед вами
   Ребенок робкий и немой
   С большими, грустными глазами.
   Ребенок... Ей пятнадцать лет.
   Но за собой она невольно
   Влечет вас... за нее вам больно
   И страшно... бледный, томный цвет
   Лица, - печальный след сомнений
   Тревожных, ранних размышлений,
   Тоски, неопытных страстей,
   И взгляд внимательный - все в ней
   Вам говорит о самовластной
   Душе... ребенок бедный мой!
   Ты будешь женщиной несчастной...
   Но я не плачу над тобой...
  
   XXIV
  
   О, нет! пускай твои желанья,
   Твои стыдливые мечты,
   В суровом холоде страданья
   Погибнут... не погибнешь ты.
   Без одобренья, без участья
   Среди невежд осуждена
   Ты долго жить... но ты сильна.
   А сильному не нужно счастья.
   О нем не думай... но судьбе
   Не покоряйся; знай: в борьбе
   С людьми таится наслажденье
   Неистощимое: презренье.
   Как яд целительный, оно
   И жжет и заживляет рану
   Души... но мне пора давно
   Вернуться к моему "роману":
  
   XXV
  
   Вот перед вами в вырезном
   Зеленом фраке - шут нахальный.
   Болтун и некогда "бель-ом",
   Стоит законодатель бальный,
   Он ездит только в "высший свет",
   А вот - неистово развязный
   Довольно злой, довольно грязный
   Остряк; вот парень средних лет,
   В венгерке, в галстухе широком.
   Глаза навыкат, ходит боком,
   Хрипит и красен, как пион.
   Вот этот черненький - шпион
   И шулер, - впрочем, малый знатный,
   Угодник дамский, балагур...
   А вот помещик благодатный
   Из непосредственных натур.
  
   XXVI
  
   Вот старичок благообразный,
   Известный взяточник - а вот
   Светило мира, барин праздный,
   Оратор, агроном и мот,
   Чудак, для собственной потехи
   Лечивший собственных людей...
   Ну - словом, - множество гостей.
   Варенье, чернослив, орехи,
   Изюм, конфекты, крендельки
   На блюдцах носят казачки...
   И, несмотря на пот обильный,
   Все гости тянут чай фамильный.
   Крик, хохот, топот, говор, звон
   Стаканов, рюмок, шпор и чашек...
   А сверху, с хор, из-за колонн
   Глазеют кучи замарашек.
  
   XXVII
  
   . . . . . . . . . . . . . . .
   . . . . . . . . . . . . . . .
   . . . . . . . . . . . . . . .
   . . . . . . . . . . . . . . .70
   Чувствительный артиллерист,
   Путеец маленький, невзрачный,
   И пехотинец с виду мрачный,
   И пламенный кавалерист -
   Все тут как тут... Но вы, кутилы,
   Которым барышни не милы,
   Гроза почтенных становых,
   Владельцы троек удалых,
   И покровители цыганок -
   Вас не видать на тех балах -
   Как не видать помадных банок
   На ваших окнах и столах!71
   Превозносимый всем уездом
   Дом обольстительной вдовы
   Бывал обрадован приездом
   Гостей нежданных из Москвы.
   Чиновник, на пути в отцовский
   Далекий, незабвенный кров -
   (Спасаясь зайцем от долгов)
   Заедет... умница московский,
   Мясистый, пухлый, с кадыком,
   Длинноволосый, в кучерском
   Кафтане, бредит о чертогах
   Князей старинных, о.......
   От шапки-мурмолки своей
   Ждет избавленья, возрожденья -
   Ест редьку - западных людей
   Бранит - и пишет... донесенья.
  
   XXIX
  
   Бывало - в хлебосольный дом
   Из дальней северной столицы
   Промчится борзый лев; и львом
   Весьма любуются девицы.
   В деревне лев - глядишь - ручной
   Зверёк - предобрый; жмурит глазки;
   И терпеливо сносит ласки
   Гостеприимности степной.
   В деревне - водятся должишки
   За ним... играет он в картишки...
   Не платит... но как разговор
   Его любезен, жив, остер!
   Как он волочится небрежно!
   Как он насмешливо влюблен!
   И как забудет безмятежно
   Все, чем на миг был увлечен!
  
   К "Помещику" приложены прекрасные картинки, рисованные г. Агиным. Мы очень рады случаю отдать должную справедливость таланту этого молодого художника, Г. Тимм - бесспорно лучший рисовальщик в России, но в его карандаше ничего нет русского. Смотря на картинки г. Агина, невольно вспомнишь стих Пушкина: "Здесь русский дух, здесь Русью пахнет". Его картинки к "Помещику" - загляденье! - за исключением, впрочем, четырех, которые не удались, как 16-я, 17-я и 19-я, или мало удались, как 11-я.
   В начале прошлого года г. Майков подарил публику прекрасною поэмою "Две судьбы"; в начале нынешнего года он опять дарит ее прекрасною поэмою "Машенька". Рассказывать содержание нового произведения г. Майкова было бы излишне: оно так просто. У бедного чиновника соблазнили страстно любимую им дочь; увидев ее на гулянье, на островах, едущую в пышном наряде, об руку с своим соблазнителем, несчастный отец проклинает ее; оставленная своим любовником, бедная Маша, которой вся вина состоит в страстной натуре и детской неопытности ума и сердца, возвращается к отцу - и тот принимает ее с благословением. Вот и все. Сюжет даже не нов. Но в художественном произведении дело не в сюжете, а в характерах, в красках и тенях рассказа. С этой стороны поэма г. Майкова отличается красотами необыкновенными. Характер отца обрисован превосходно. Маша и ее подруга, Zizine, как институтки, очерчены бесподобно; но характер Маши, как героини поэмы, не совсем ровен и определителей; чего-то недостает ему. Лучшая сторона новой поэмы г. Майкова - то, что на вульгарном языке называется соединением патетического элемента с комическим, которое в сущности есть не иное что, как уменье представлять жизнь в ее истине. Этой истины много в поэме. Особенно порадовала нас в ней прелесть комического разговора, который дает надежду, что для таланта молодого поэта предстоит еще в будущем развитие в таком роде поэзии, к которому, в начале его поприща, никто не считал его способным. Не для показания красот поэмы (для этого ее нужно было бы перепечатать всю), а для пояснения и подтверждения нашей мысли выписываем конец:
  
   Мария шла дрожащею стопой,
   Одна с больной, растерзанной душой:
   "Дай силы умереть мне, правый боже!
   Весь мир - чужой мне... А отец?.. старик...
   Оставленный... и он... он проклял тоже!
   За что же? Хоть на него взглянуть бы миг,
   Все рассказать... а там - пусть проклинает!"
   Она идет; сторонится народ,
   Кто молча, кто с угрозой, кто шепнет:
   "Безумная!" и в страхе отступает.
   И вот знакомый домик: меркнул день,
   Зарей вечерней небо обагрилось,
   И длинная по улицам ложилась
   От фонарей, дерев и кровель тень.
   Вот сад, скамья, поросшая травою,
   Под ветвями широкими берез.
   На ней старик. Последний клок волос
   Давно уж выпал. Бледный, он казался
   Одним скелетом. Ветхий вицмундир
   Не снят: он, видно, снять не догадался,
   Придя от должности. Покой и мир
   Его лица был страшен: это было
   Спокойствие отчаянья. Уныло
   Он только ждал скорей оставить мир.
   Вдруг слышит вздох, и листья задрожали
   От шороха. "Что, уж не воры ль тут?
   А пусть все крадут, пусть все разберут,
   Ведь уж они... они ее украли"...
   Старик закрыл лицо и зарыдал,
   И чудятся ему рыданья тоже,
   И голос: "Что я сделала с ним, боже!"
   Не зная как, он дочь уж обнимал,
   Не в силах слово вымолвить. - Папаша,
   Простите! - "Что, я разве зверь иль жид?"
   - Простите! - "Полно! Бог тебя простит!
   А ты... а ты меня простишь ли, Маша?.."
  
   Мелких стихотворений в "Петербургском сборнике" немного. Самые интересные из них принадлежат перу издателя сборника, г. Некрасова. Они проникнуты мыслию; это - не стишки к деве и луне; в них много умного, дельного и современного. Вот лучшее из них - "В дороге".72 Пусть читатели сами судят, справедливо ли наше мнение.
  
   Скучно! скучно!.. Ямщик удалой,
   Разгони чем-нибудь мою скуку!
   Песню, что ли, приятель, запой
   Про рекрутский набор и разлуку,
   Небылицей какой посмеши,
   Или что ты видал расскажи -
   Буду, братец, за все благодарен.
   "Самому мне не весело, барин -
   Сокрушила злодейка-жена!..
   Слышь ты, смолоду, сударь, она
   В барском доме была учена
   Вместе с барышней разным наукам,
   Понимаешь-ста, шить и вязать,
   На варгане играть и читать -
   Всем дворянским манерам и шуткам.
   Одевалась не то, что у нас
   На селе сарафанницы наши.
   А примерно представить, в атлас,
   Ела вдоволь и меду и каши.
   Вид вальяжной имела такой.
   Хоть бы барын

Категория: Книги | Добавил: Anul_Karapetyan (23.11.2012)
Просмотров: 292 | Рейтинг: 0.0/0
Всего комментариев: 0
Имя *:
Email *:
Код *:
Форма входа