Белинский Виссарион Григорьевич - Петербургский сборник

е, слышь ты, природной.

   И не то, что наш брат крепостной,

   Тоись сватался к ней благородной

   (Слышь, учитель-ста врезамшись был, -

   Баит кучер Иваныч Торопка),

   Да, знать, счастья ей бог не судил;

   Не нужна-ста в дворянстве холопка!

  

   Вышла замуж господская дочь

   Да и в Питер... А справивши свадьбу,

   Сам-ат, слышь ты, вернулся в усадьбу,

   Захворал и на Троицу в ночь

   Отдал богу господскую душу,

   Сиротинкой оставивши Грушу...

   Через месяц приехал зятек,

   Перебрал по ревизии души,

   И с запашки ссадил на оброк,

   А потом добрался и до Груши.

   Знать, она согрубила ему

   В чем-нибудь, али напросто тесно

   Вместе жить показалось в дому,

   Понимаешь-ста, нам неизвестно, -

   Воротил он ее на село -

   Знай-де место свое ты, мужичка!

   Взвыла девка - крутенько пришло...

   Белоручка, вишь ты, белоличка!..

  

   "Как на грех девятнадцатый год

   Мне в ту пору случись... посадили

   На тягло - да на ней и женили.

   Тоись, сколько я нажил хлопот!

   Вид такой, понимаешь, суровой...

   Ни косить, ни ходить за коровой...

   Грех сказать, чтоб ленива была.

   Да, вишь, дело в руках не спорилось!

   Как дрова или воду несла,

   Как на барщину шла - становилось

   Инда жалко подчас... да куды. -

   Не утешишь ее и обновкой:

   То натерли ей ногу коты.

   То, слышь, ей в сарафане неловко.

   При чужих и туда и сюда,

   А украдкой ревет как шальная...

   Погубили ее господа,

   А была бы бабенка лихая.

  

   "На какой-то патрет все глядит,

   Да читает какую-то книжку...

   Инда страх меня, слышь ты, щемит,

   Что погубит она и сынишку -

   Учит грамоте, моет, стрижет,

   Словно барченка каждый день чешет,

   Бить не бьет - бить и мне не дает...

   Да недолго пострела потешит!

   Слышь, как щепка худа и бледна.

   Ходит тоись совсем через силу,

   В день двух ложек не съест толокна -

   Чай, свалим через месяц в могилу...

   А с чего?.. Видит бог, не томил

   Я ее безустанной работой...

   Одевал и кормил, без пути не бранил,

   Уважал, тоись вот как, с охотой...

   А, слышь, бить - так почти не бивал,

   Разве только под пьяную руку..." -

   Ну, довольно, ямщик! Разогнал

   Ты мою неотвязную скуку!..

  

   Из других стихотворений в сборнике замечательны переводы г. Тургенева "Тьма", из Байрона, и "Римская элегия" (XII) Гёте.

   "Макбет" Шекспира, переведенный г. Кронебергом, один заслуживал бы особой критической статьи, потому что это перевод классический, вполне достойный подлинника. "Макбет" - одно из самых колоссальных и вместе с тем самых чудовищных произведений Шекспира, где, с одной стороны, отразилась вся исполинская сила творческого его гения, а с другой, все варварство века, в котором жил он. Много рассуждали и спорили о значении ведьм, играющих в "Макбете" такую важную роль: одни хотели видеть в них просто ведьм, другие - олицетворение честолюбивых страстей Макбета, глухо свирепствовавших на дне души его; третьи - поэтические аллегории. Справедливо только первое из этих мнений. Шекспир, может быть, величайший из всех гениев в сфере поэзии, каких только видел мир; но в то же время, он был сын своего времени, своего века, того варварского века, когда разум человеческий едва начинал пробуждаться от тысячелетнего сна, когда в Европе тысячами жгли колдунов и когда никто не сомневался в возможности прямых сношений человека с нечистою силою. Шекспир не был чужд слепоты своего времени, и, вводя ведьм в свою великую трагедию, он нисколько не думал делать из них философические олицетворения и поэтические аллегории. Это доказывается, между прочим, и важною ролью, какую играет в "Гамлете" тень отца героя этой великой трагедии. "Друг Горацио, - говорит Гамлет, - на земле есть много такого, о чем и не бредила ваша философия". Это убеждение Шекспира, это говорит он сам, или, лучше сказать, невежество и варварство его века, - а обскуранты нашего времени так и ухватились за эти слова, как за оправдание своего слабоумия. Шекспир видел и бог весть какую удивительную драматическую и трагическую пружину в ходе Бирнамского леса и в том обстоятельстве, что Макбет не может пасть от руки человека, рожденного женою. Дело оказалось чем-то вроде плохого каламбура; но такова творческая сила этого человека, что, несмотря на все нелепости, которые ввел он в свою драму, "Макбет" все-таки огромное, колоссальное создание, как готические храмы средних веков. Что-то сурово-величаво-грандиозно-трагическое лежит на этих лицах и их судьбе; кажется, имеешь дело не с людьми, а с титанами, и какая глубина мысли, сколько обнаженных тайн человеческой природы, сколько решенных великих вопросов, какой страшный и поучительной урок!.. Вот доказательство, что время не губит гения, но гений торжествует над временем и что каждый момент всемирно-исторического развития человечества дает равно обильную жатву для поэзии. Пройдут еще два века, а может быть и меньше, когда будут дивиться варварству XIX столетия, как мы дивимся варварству XVI-го; не найдут в нем Шекспира, но найдут Байрона и Жоржа Занда... И это не круг в котором безвыходно кружится человечество, а спираль, где каждый последующий круг обширнее предшествующего. Наш век имеет перед XVI-м то важное преимущество, что он заранее знает, в чем последующие века должны увидеть его варварство...

   У нас было довольно переводов стихами драм Шекспира. Лучшие из них доселе принадлежали г-ну Вронченко ("Гамлет" и "Макбет"). Но переводы г. Вронченко, верно передавая дух Шекспира, не передают его изящности. Г. Кронеберг умел счастливо выполнить оба эти условия: его перевод верен и духу и изящности подлинника, исполнен, в одно и то же время, и энергии и легкости выражения. Это решительно не только лучший, сравнительно с другими русскими переводами, но положительно превосходный перевод одной из лучших трагедий Шекспира, так же как его же перевод "Двенадцатой ночи" ("Отечественные записки", 1841, том XVII) есть единственный и превосходный перевод одной из прелестнейших комедий Шекспира.

   Теперь остается нам сказать о трех статьях теоретического содержания в "Петербургском сборнике". "Капризы и раздумье" Искандера, автора повести "Кто виноват?" (в "Отечественных записках" прошлого года) и разных статей литературно-философского содержания, - есть род заметок и афористических размышлений о жизни, исполненных ума и оригинальности во взгляде и изложении. Не можем удержаться, чтоб не выписать небольшого отрывка:

  

   "Наука, государство, искусство, промышленность идут, развиваясь, во всей Европе стройно, широко; впереди великие мыслители, великие государственные люди, великие - художники, предприимчивые таланты. А домашняя жизнь наша слагается кое-как, основанная на воспоминаниях, привычках и внешних необходимостях; об ней в самом деле никто не думает, для нее нет ни мыслителей, ни талантов, ни поэтов, - недаром ее называют прозой, в противоположность плаксивой жизни баллад и глупой жизни идиллий. Только лета юности обстановлены похудожественнее; а потом за последним лирическим порывом любви - утомительное semper idem {Всегда одно и то же. - Ред.} закулисной жизни, ежедневной жизни⁷³ - это тесная спальня, душная детская, грязная кухня, где гости никогда не бывают. Конечно, в последние три века много переменилось в образе жизни; впрочем, украдкой, бессознательно, даже, вопреки убеждениям, меняя образ жизни, люди не признавались в этом: знамена остались те же, люди, как испанцы, хотят только сохранить фуэросы, {Права, привилегии. - Ред.} несмотря на то, что большая часть их не соответствует настоящему. Прислушиваясь к суждениям мудрых мира сего, дивишься, как может ум дойти до того, чтоб в одно и то же время совместить в свой нравственный кодекс стоические сентенции Сенеки и Катона, романтически-восторженные выходки рыцаря средних веков, самоотверженные нравоучения благочестивых отшельников степей фиваидских и своекорыстные правила политической экономии. Безобразие подобного смешения принесло свой плод, именно - мертвую мораль, мораль, существующую только на словах, а в самом деле недостойную управлять поступками: современная мораль не имеет никакого влияния на наши действия; это милый обман, нравственная благопристойность, одежда, - не более. У каждого человека за его официальной моралью есть свой спрятанный esprit de conduite {Кодекс поведения. - Ред.}; официально он будет плакать о том, что бедный беден, официально он благородным львом вступится за честь женщины, - privatim {Частным образом. - Ред.} он берет страшные проценты, privatim он считает себя вправе обесчестить женщину, если условился с нею в цене. Постоянная ложь, постоянное двоедушие сделали то, что меньше диких порывов и вдвое больше плутовства, что редко человек скажет другому оскорбительное слово в глаза и почти всегда очернит его за глаза; в Париже я меньше встречал шуринеров и эскарпов, нежели мушаров {Chourineur - убийца ножом; escarpe - профессиональный убийца, бандит; mouchard - шпик, шпион. - Ред.}, потому что на первое ремесло надобно иметь откровенную безнравственность и своего рода отвагу, а на второе только двоедушие и подлость. Наполеон с содроганием говорил о гнусной привычке беспрестанно лгать. Мы лжем на словах, лжем движением, лжем из учтивости, лжем из добродетели, лжем из порочности; лганье это, конечно, много способствует к растлению, к нравственному бессилию, в котором родятся и умирают целые поколения, в каком-то чаду и тумане проходящие по земле. Между тем и это лганье сделалось совершенно естественным, даже моральным: мы узнаем человека благовоспитанного потому, что никогда не добьешься от него, чтоб он откровенно сказал свое мнение.

   Наполеон говорил⁷⁴ еще, что наука до тех пор не объяснит главнейших явлений всемирной жизни, пока не бросится в мир подробностей. Чего желал Наполеон - исполнил микроскоп. Естествоиспытатели увидели, что не в палец толстые артерии и вены, не огромные куски мяса могут разрешить важнейшие вопросы физиологии, а волосяные сосуды, а клетчатки, волокна, их состав. Употребление микроскопа надобно ввести в нравственный мир, надобно рассмотреть нить за нитью паутину ежедневных отношений, которая опутывает самые сильные характеры, самые огненные энергии. Люди никак не могут заставить себя серьезно подумать о том, что они делают дома, с утра до ночи; они тщательно хлопочут и думают обо всем: о картах, о крестах, об абсолютном, о вариационных исчислениях, о том, когда лед пройдет на Неве. - но об ежедневных, будничных отношениях, обо всех мелочах, к которым принадлежат семейные тайны, хозяйственные дела, отношения к родным, близким, присным, слугам и пр. и пр. - об этих вещах ни за что в свете не заставишь подумать: они готовы, выдуманы. Паскаль говорит, что люди для того играют в карты, чтобы не оставаться никогда долго наедине с собою, чтоб не дать развиться угрызениям совести. Очень вероятно, что, руководствуясь тем же инстинктом, человек не любит рассуждать о семейных тайнах, - а не пора ли бы им на свет? Я, как маленькие дети, боюсь темноты; мне все кажется, что в темноте сидит злой дух с рыжей бородой и с копытом. Зачем, кажется, прятать под спудом то, что не боится света; да в сущности это все равно: прячь не прячь - все обличится; с каждым днем меньше тайн.

  

   Was sich in dem Kammerlein

   Still und fein gesponnen,

   Kommt - wie kann es anders sein?

   Endlich an die Sonnen. {*}

   {* То, что тихо и ловко соткано в каморке, выходит потом - как может быть иначе - на свет. - Ред.}

  

   Изредка какое-нибудь преступление, совершенное в этом мраке частной жизни, пугнет на день, на другой людей, стоявших возле, заставит их задуматься... для того, чтоб потом начать судить и осуждать. Добрейший человек в мире, который не найдет в душе жестокости, чтоб убить комара, с великим удовольствием растерзает доброе имя ближнего на основании морали, по которой он сам не поступает и которую прилагает к частному случаю, рассказанному во всей его непонятности. "Его жена уехала вчера от него" - скверная женщина! "Отец его лишил наследства" - скверный отец! - Всякое судебное место снисходительнее осуждает, нежели записные филантропы и люди, сознающие себя честными и добрыми. Двести лет тому назад Спиноза доказывал, что всякий прошедший факт надобно ни хвалить, ни порицать, а разбирать как математическую задачу, то есть стараться понять, - этого никак не растолкуешь. К тому же, чтоб преступление обратило на себя внимание, надобно, чтоб оно было чудовищно, громко, скандально, облито кровью. Мы в этом отношении похожи на французских классиков, которые, если шли в театр, то для того, чтоб посмотреть, как цари, герои или по крайней мере полководцы и наперсники их кровь проливают, а не для того, чтоб видеть мещански проливаемые слезы. Людям необходимы декорации, обстановка, надпись; мещанин во дворянстве очень удивился, узнавши, что он сорок лет говорит прозой - мы хохочем над ним; а многие лет сорок делали злодеяния и умерли лет восьмидесяти, не зная этого, потому что их злодеяния не подходили ни под какой параграф кодекса - и мы не плачем над ними.

   Лафарж отравила своего мужа (то есть, положим, что отравила; следствие было сделано так неловко, что нельзя понять, Лафарж ли отравила мышьяком своего мужа, или судьи отравили юриспруденцией г-жу Лафарж). Крик, толки. Злодейство в самом деле страшное, гнусное - в этом никто не сомневается; да что же собственно нового в этом убийстве? Я уверен, что в том же самом Париже, где так кричали об этом, нет большой улицы, где бы в год или в два не случилось чего-нибудь подобного - разница в оружиях. Лафарж, как решительная преступница, дала минерального яду; а что дал, например, мой сосед, этот богатый откупщик, своей жене, которая вышла за него потому, что ее нежные родители стояли перед нею на коленях, умоляя спасти их именье, их честь - продажей своего тела, своим бесчестием; что дал ей муж, какого яда, от которого она из ангела красоты сделалась в два года развалиной? Отчего эти ввалившиеся щеки, отчего ее глаза, сделавшиеся огромными, блестят каким-то болезненно жемчужным "отливом? Орфила и сам Распайль не найдут ничего ядовитого в ее желудке, когда она умрет; и немудрено: яд у ней в мозгу. Психические отравы ускользают от химических реагенций и от тупости людских суждений. "Чего недостает этой женщине? она утопает в роскоши", - говорят глупейшие, не понимая, что муж, наряжающий жену не потому, что она хочет этого, а потому, что он хочет, - себя наряжает; он ее наряжает потому, что она его, на том же основании, как наряжает лакея и кучера. "Все так, - говорят умнейшие, - но согласившись на просьбу родителей, она должна была благоразумнее переносить свою судьбу". А позвольте спросить: возможно ли хроническое самоотвержение? Разом пожертвовать собой не важность: Курций бросился в пропасть, да и поминай как звали - это понятно; а беспрестанно, целые годы, каждый день приносить себя на жертву - да где же взять столько геройства или столько ослиного терпенья? Довольно, что хватило сил на первую безумную жертву - такая жертва, само собою разумеется, не приносится ни отцу, ни матери, потому что они перестают быть отцом, и матерью, если требуют таких жертв. Супруг, вероятно, не остановился на купле, потребовал сверх страшных жертв, от которых возмущается все человеческое достоинство, любви, и, не найдя ее, начал, par depit {С досады. - Ред.}, тихое, кроткое, семейное преследование, эту известную охоту par force {Насильно. - Ред.}, преследование внимательное, как самая нежная любовь, постоянное, как самая верная старуха-жена, преследование, отравляющее каждый кусок в горле и каждую улыбку на устах. Я коротко знаком с этим преследованием; оно, как Янус о двух лицах, - одно для гостей, глупо улыбающееся, другое для домашнего употребления, тоже улыбающееся, но улыбкой гиены, сказал бы я, если б гиены улыбались: хищные звери добросовестны, они не делают медовых уст, когда хотят кусать. Умри жена, - супруг воздвигнет монумент; об нем будут жалеть больше, нежели об ней; он сам обольет слезами ее гроб, и, для довершения удара, слезами откровенными: он, поддавая ей психического мышьяку, вовсе и не думал, что она умрет.

   Людям непременно надобно видимые знаки, несчастию немому они сочувствовать не могут. "Вот видите этого толстого мужчину с усами - он сидел год в тюрьме", - и все: "Ах, боже мой! бедный, что он вынес!" Ну, а какая же тюрьма в образованном государстве может сравниться с свободной жизнью этой женщины? С чего тюремщику, если он не какой-нибудь изверг, которых так же мало, как и великих людей, с чего ему ненавидеть колодника? Они оба несут две довольно тяжелые ноши, и тюремщик, исполняя свою обязанность, не смеет итти далее приказа. Конечно, заключение тяжело - я это знаю лучше многих, но ставить тюрьму рядом с семейными несчастиями смешно. Люди, по своему несовершеннолетию, только те несчастия считают великими, где цепи гремят, где есть кровь, синие пятна, как будто хирургические болезни сильнее нравственных.

   Когда я хожу по улицам, особенно поздно вечером, когда все тихо, мрачно и только кое-где светится ночник, тухнущая лампа, догорающая свеча, - на меня находит ужас; за каждой стеной мне мерещится драма, за каждой стеной виднеются горячие слезы, слезы, о которых никто не сведает, слезы обманутых надежд, слезы, с которыми утекают не одни юношеские верования, но все верования человеческие, а иногда и самая жизнь. - Есть, конечно, дома, в которых благоденственно едят и пьют целый день, тучнеют и спят беспробудно целую ночь, да и в таком доме найдется хоть какая-нибудь племянница притесненная, задавленная, хоть горничная или дворник, а уж непременно кому-нибудь да солоно жить.

   Отчего все это? Я полагаю, что вещество большого мозга не совсем еще выработалось в шесть тысяч лет; оно еще не готово; оттого люди и не могут сообразить, как устроить домашний быт свой.

   Право, так. У большей части людей мозг ребячий, - им надобны дядьки, няньки, педели, наказания, приказания, карцеры, игрушки, конфекты и прочее, - дело детское!"

  

   В статье своей "О характере народности в древнем и новейшем искусстве" г. Никитенко рассматривает один из интереснейших современных вопросов из сферы искусства и удовлетворительно решает его с свойственным ему глубокомыслием и изяществом изложения, показав настоящие отношения между народным и общечеловеческим. Эту прекрасную статью должно читать всю: отрывок не дал бы о ней никакого понятия, потому что вся она не что иное, как стройно-логическое развитие одной основной идеи.

   О статье г. Белинского "Мысли и заметки о русской литературе", по известным публике отношениям ее автора к нашему журналу, мы не считаем себя вправе говорить, предоставляя судить о ней читателям. Думаем, однакож, что во всяком случае она не повредила достоинству альманаха.

   Успех "Петербургского сборника" упредил наше о нем суждение. Дивиться этому успеху нечего: такой альманах - еще небывалое явление в нашей литературе. Выбор статей, их многочисленность, объем книги, внешняя изящность издания - все это, вместе взятое, есть небывалое явление в этом роде; оттого и успех небывалый.

  

  

   Подготовка текста статей: "Русская литература в 1845 году"; "Мысли и заметки о русской литературе", "Петербургский сборник", "О жизни и сочинениях Кольцова", "Николай Алексеевич Полевой" и комментарии к ним - А. Н. Дубовикова; подготовка текста статей: "Сочинения Александра Пушкина", "Взгляд на русскую литературу 1846 года", "Похождения Чичикова, или Мертвые души", "Выбранные места из переписки с друзьями", "Письмо к Гоголю", "Ответ "Москвитянину", "Взгляд на русскую литературу 1847 года" и комментарии к ним - Б. И. Кулешова.

  

  

   Отечественные записки, 1846, т. XLV, No 3, отд. V, стр. 1-30 (ценз. разр. 25 февраля 1846). Без подписи.

  

   Мы помещаем эту статью в непосредственном соседстве со статьей "Мысли и заметки о русской литературе", напечатанной в "Петербургском сборнике". Настоящее ее место - после статьи "О жизни и сочинениях Кольцова". (Сборник стихотворений Кольцова со статьей Белинского был разрешен, цензурой 5 февраля этого же года.)

   Появление "Петербургского сборника" было крупным событием в русской литературе 40-х годов. Не ограничиваясь узкой областью "физиологического очерка", молодая реалистическая литература успешно овладевала разнообразными жанрами, на первом месте среди которых были роман и повесть. В "Петербургском сборнике" напечатан роман Достоевского "Бедные люди". В "Северной пчеле" No 22 Булгарин поместил заметку о сборнике и впервые употребил здесь унизительное, как ему казалось, наименование "натуральная литературная школа".

   Вслед за тем в NoNo 25 и 26 той же газеты появляется большая статья Л. Бранта (за подписью Я. Я. Я.) с пристрастным разбором сборника и в особенности романа "Бедные люди". С выпадами против сборника выступил С. П. Шевырев в "Москвитянине" (1846, NoNo 2 и 3). Он особенно ополчился против Белинского, называя его "удалым молодцем современной русской критики". Славянофильскими тенденциями проникнута была статья К. С. Аксакова (Имрек) в "Московском литературном и ученом сборнике на 1847 год".

   Более объективными, в известной мере даже сочувственными, были отзывы Ап. Григорьева ("Финский вестник", 1846, т. IX) и А. В. Никитенко, большая статья которого была помещена в "Библиотеке для чтения" (1846, No 3 и 4).

   На фоне всех этих разноречивых, в основной массе враждебных, откликов на "Петербургский сборник" резко выделяется настоящая статья Белинского, которой предшествовала его же короткая, рецензия, помещенная в "Отечественных записках" 1846 года, No 2.

   Белинский не счел нужным вступать в полемику со своими противниками. Возражения Булгарину по вопросу о "натуральной школе" он поместил в следующей, четвертой книжке "Отечественных записок", в форме "Литературных и журнальных заметок". Здесь же ему представляется важным выдвинуть на первый план произведения, которые определяют лицо сборника. К таким произведениям он относит роман Достоевского "Бедные люди".

   Отстаивая молодого писателя от рептильной печати, Белинский вместе с тем делает настороженное замечание по поводу общего направления таланта Достоевского: "Судя по "Бедным людям", мы заключили бы, что глубоко человечественный и патетический элемент, в слиянии с юмористическим, составляет особенную черту в характере его таланта, но, прочтя "Двойника", мы увидели, что подобное заключение было бы слишком поспешно". И действительно, в следующих произведениях Достоевского - "Господин Прохарчин", "Хозяйка" - Психологизм Достоевского принял резко выраженный патологический оттенок, совершенно заслонив тот элемент гуманизма, который так ярко пробивался в его первом романе. С особым сочувствием отмечает Белинский стихотворение Некрасова "В дороге", рисующее драму народной жизни. Высоко ценит он и талант (Искандера) Герцена, развившего в оригинальной форме философско-публицистического очерка ("Капризы и раздумье") идеи, близкие самому Белинскому.

   Заключительное замечание Белинского о небывалом успехе "Петербургского сборника" можно дополнить выдержками из его писем к Герцену этого периода: "Альманах Некрасова дерет; больше 200 экземпляров продано с понедельника (21 января) по пятницу (25)" ("Письма", т. III, стр. 97); "Альманах Некрасова дерет, да и только. Только три книги на Руси шли так страшно: "Мертвые души", "Тарантас" и "Петербургский сборник" ("Письма", т. III, стр. 100).

  

   ⁵¹ Приведенная оценка Пушкина была высказана Н. Полевым.

   ⁵² Этим категорическим утверждением Белинский лишь подчеркивает глубокую оригинальность Гоголя. Но в массе своих статей он неоднократно указывал на неразрывную связь Гоголя с "сатирическим направлением" в русской литературе (напр., статья "Кантемир", т. II наст. изд.). В 8-й статье пушкинского цикла критик указывал, что "Евгений Онегин" и "Горе от ума" "положили собою основание последующей литературе, были школою, из которой вышли и Лермонтов и Гоголь".

   ⁵³ Бранный отзыв о "Полтаве" принадлежал Н. И. Надеждину ("Вестник Европы", 1829, NoNo 8 и 9).

   О "Борисе Годунове" с осуждением писали: М. А. Бестужев-Рюмин ("Северный Меркурий", 1831, No 1), автор анонимной брошюры "О "Борисе Годунове" (М. 1831). (Рецензию молодого Белинского на эту брошюру см. в Полн. собр. соч., т. I, стр. 148-150), Н. А. Полевой ("Московский телеграф", 1831, No 2 и 1833, NoNo 1 и 2), Ф. В. Булгарин ("Северная пчела", 1831. No 266). В. Плаксин ("Сын отечества", 1831, NoNo 24-28) и др.

   Критиком, провозгласившим в связи с выходом VII главы "Евгения Онегина" "решительное падение" таланта Пушкина, был Булгарин.

   "Другой критик", писавший, что Пушкин "отстал от века" - Н. И. Надеждин. (Его статья о VII главе "Евгения Онегина" была напечатана в "Вестнике Европы", 1830, No 2.)

   Последние два критика, объединившиеся в суровой и несправедливой оценке третьей части "Стихотворений Ал. Пушкина" (изд. 1832 г.) - Н. А. Полевой и Н. И. Надеждин ("Московский телеграф", 1832, ч. 43, стр. 570, "Телескоп", 1832, No 9, стр. 111-115).

   ⁵⁴ Намек на раннюю статью самого Белинского "О русской повести и повестях г. Гоголя" (1835).

   ⁵⁵ См. примеч. 10 в наст. томе.

   ⁵⁶ Говоря о "смелом голосе", утверждавшем величие Лермонтова, Белинский намекает на свои статьи (см. т. I наст. изд.).

   "Посредственность", которая хлопочет "выдать себя за гениальность" - Н. В. Кукольник.

   Противопоставление Буткова Гоголю (к невыгоде последнего) было сделано Булгариным в связи с выходом "Петербургских вершин" Буткова ("Северная пчела", 1845, No 243).

   ⁵⁷ После слова "своим" в журнальном тексте явно пропущено какое-то слово, может быть "появлением", которое тогда должно было быть вычеркнуто из начала фразы.

   ⁵⁸ Частица "бы" здесь явно не нужна.

   ⁵⁹ Роман Достоевского "Двойник. Приключения господина Голядкина" был напечатан в No 2 "Отечественных записок", 1846 (отд. I, стр. 263-428).

   ⁶⁰ Здесь повторяются те мысли, которые Белинский подробно развил в статьях, помещенных в "Физиологии Петербурга" ("Петербург и Москва", "Александрынский театр", "Петербургская литература").

   ⁶¹ У Белинского здесь пропущено окончание фразы: "...то есть на другой манер сапоги, фасона другого, но все-таки сапоги".

   ⁶² Все начало этой обширной цитаты вплоть до этого места в издании Солдатенкова и Щепкина было выпущено (см. т. X, стр. 348).

   ⁶³ У Достоевского (в тексте "Петербургского сборника") "моя бедная ясочка".

   ⁶⁴ Исправляем здесь очевидную опечатку журнального текста: "вспоминал".

   ⁶⁵ Эта проницательная характеристика таланта Достоевского представляет собой первое печатное высказывание Белинского о молодом писателе. Увлеченный "Бедными людьми", Белинский в настоящей статье благосклонно судит и о "Двойнике". Однако уже в обзоре русской литературы за 1846 год он сурово осуждает и "Двойника" и особенно "Господина Прохарчина", предостерегая писателя от ложного пути, по которому он пошел. Здесь уже намечалось решительное расхождение между Белинским и Достоевским, которое в дальнейшем привело к окончательному разрыву.

   ⁶⁶ Вторично издавая в 1828 г. поэму "Руслан и Людмила", Пушкин в предисловии перепечатал извлечения из критических отзывов об этой поэме.

   ⁶⁷ Автором очерка "Парижские нравы" был И. И. Панаев.

   ⁶⁸ Почтенный критикан - Л. Брант.

   ⁶⁹ Цитируемый Белинским отрывок из "Помещика", начиная отсюда и до конца, в издании Солдатенкова и Щепкина опущен.

   ⁷⁰ Точки стоят здесь на месте следующих четырех строк, выпущенных цензурой в тексте поэмы, напечатанном в "Петербургском сборнике";

  

   Об офицерах, господа,

   Мы потолкуем осторожно...

   (Не то рассердятся - беда!)

   Но перечесть их... Это можно.

  

   ⁷¹ После этой строки начинается новая (XXVIII) строфа, что не отмечено в журнальном тексте.

   ⁷² Следующая фраза и весь текст стихотворения Некрасова в издании Солдатенкова и Щепкина были выпущены. Белинский в это время внимательно следил за развитием таланта Некрасова и восторженно оценивал его успехи. О стихотворении "В дороге" он писал в 1846 году Герцену: "Ты прав, что пьеса Некрасова "В дороге" превосходна, он написал и еще несколько таких же и напишет их еще больше" ("Письма", т. III, стр. 101).

   ⁷³ Здесь в журнальном тексте большой пропуск в цитате. Должно быть: "...ежедневной жизни, мелких хлопот, булавочных уколов и пр. Общие сферы похожи на вызолоченные гостиные и залы, на отделку которых употреблены капиталы; а частная жизнь - это тесная спальня..."

   ⁷⁴ В тексте статьи Герцена: "Наполеон говаривал..."