Белинский Виссарион Григорьевич - Сочинения Александра Пушкина. Статья одиннадцатая и последняя

;  И надпись яркую прочел,

  

  

   И сердце скорбию великой

  

  

   Стеснилось в нем. Его чело

  

  

   К решетке хладной прилегло,

  

  

   Глаза подернулись туманом,

  

  

   По членам холод пробежал,

  

  

   И вздрогнул он - и мрачен стал

  

  

   Пред дивным русским великаном...

  

  

   И, перст свой на него подняв,

  

  

   Задумался... Но вдруг стремглав

  

  

   Бежать пустился... _Показалось

  

  

   Ему, что грозного царя,

  

  

   Мгновенно гневом возгоря.

  

  

   Лицо тихонько обращалось_...

  

  

   И он по площади пустой

  

  

   Бежит и слышит за собой,

  

  

   _Как будто грома грохотанье.

  

  

   Тяжело-звонкое скаканье

  

  

   По потрясенной мостовой -

  

  

   И, озарен луною бледной.

  

  

   Простерши руку в вышине.

  

  

   За ним несется Всадник Медный

  

  

   На звонко-скачущем коне_. -

  

  

   И во всю ночь безумец бедный

  

  

   Куда стопы ни обращал,

  

  

   За ним повсюду Всадник Медный

  

  

   С тяжелым топотом скакал...

  

  

   И с той поры, куда случалось

  

  

   Итти той площадью ему,

  

  

   В лице его изображалось

  

  

   Смятенье: к сердцу своему

  

  

   Он прижимал поспешно руку,

  

  

   Как бы его смиряя муку;

  

  

   Картуз изношенный сымал,

  

  

   Смущенных глаз не подымал,

  

  

   И шел сторонкой... В этой поэме видим мы горестную участь личности, страдающей как бы вследствие избрания места для новой столицы, где подверглось гибели столько людей, - и наше сокрушенное сочувствием сердце, вместе с несчастным, готово смутиться; но вдруг взор наш, упав на изваяние виновника нашей славы, склоняется долу, - ив священном трепете, как бы в сознании тяжкого греха, бежит стремглав, думая слышать за собой,

  

  

   Как будто грома грохотанье,

  

  

   Тяжело-звонкое скаканье

  

  

   По потрясенной мостовой... Мы понимаем смущенною душою, что не произвол, а разумная воля олицетворены в этом Медном Всаднике, который, в неколебимой вышине, с распростертою рукою, как бы любуется городом... И нам чудится, что, среди хаоса и тьмы этого разрушения, из его медных уст исходит творящее "да будет!", а простертая рука гордо повелевает утихнуть разъяренным стихиям... И смиренным сердцем признаем мы торжество общего над частным, не отказываясь от нашего сочувствия к страданию этого частного... При взгляде на великана, гордо и неколебимо возносящегося среди всеобщей гибели и разрушения и как бы символически осуществляющего собою несокрушимость его творения, мы хотя и не без содрогания сердца, но сознаемся, что этот бронзовый гигант не мог уберечь участи индивидуальностей, обеспечивая участь народа и государства; что за него историческая необходимость и что его взгляд на нас есть уже его оправдание... Да, эта поэма - апофеоза Петра Великого, самая смелая, самая грандиозная, какая могла только притти в голову поэту, вполне достойному быть певцом великого преобразователя России... Александр Македонский завидовал Ахиллу, имевшему Гомера своим певцом: в глазах нас, русских, Петру некому завидовать в этом отношении... Пушкин не написал ни одной эпической поэмы, ни одной "Петриады", но его "Стансы" ("В надежде славы и добра"), многие места в "Полтаве", "Пир Петра Великого" и, наконец, этот "Медный Всадник" образуют собою самую дивную, самую великую "Петриаду", какую только в состоянии создать гений великого национального поэта... И мерою трепета при чтении этой "Петриады" должно определяться, до какой степени вправе называться русским всякое русское сердце...

  Нам хотелось бы сказать что-нибудь о стихах "Медного Всадника", о их упругости, силе, энергии, величавости; но это выше сил наших: только такими же стихами, а не нашею бедною прозою можно хвалить их... Некоторые места, как, например, упоминовение о графе Хвостове, показывают, что по этой поэме еще не был проведен окончательно резец художника, да и напечатана она, как известно, после его смерти; но и в этом виде она - колоссальное произведение...

  В статье Пушкина "Путешествие в Арзрум" находятся следующие строки: "Здесь нашел я измаранный список "Кавказского пленника" и, признаюсь, перечел его с большим удовольствием. Все это слабо, молодо, неполно; но многое угадано и выражено верно". Нас всегда поражала благородная и беспристрастная верность этой оценки, и нельзя не согласиться, что это лучшая критика на "Кавказского пленника". "Кавказский пленник" вышел в свет в 1822 году и был одним из первых произведений Пушкина, наиболее способствовавших его народности в России. Истинным героем ее был не столько пленник, сколько Кавказ; история пленника была только рамкою для описания Кавказа. Случилось, так, что и одно из последних произведений Пушкина спять посвящено было тому же Кавказу, тем же горцам. Но какая огромная разница между "Кавказским пленником" и "Галубом"! {411} Словно в разные века и разными поэтами написаны эти две поэмы! В "Путешествии в Арзрум" Пушкин рассказывает, между прочим, о похоронах у горцев, которых свидетелем ему случилось быть. Это дает право догадываться, что впечатления, плодом которых был "Галуб", собраны были поэтом во время его путешествия в Арзрум в 1829 году и что эта поэма была написана им после 1829 года. Если ее разделял от "Кавказского пленника" промежуток только десяти лет, - какой великий прогресс! И что бы написал нам Пушкин, если б прожил еще хоть десять лет!..

  

  

   Скольких бодрых жизнь поблекла!

  

  

   Скольких низких рок щадит!

  

  

   Нет великого Патрокла!

  

  

   Жив презрительный Терсит!

  В "Галубе" глубоко гуманная мысль выражена в образах столько же отчетливо верных, сколько и поэтических. Старик-чеченец, похоронив одного сына, получает другого из рук его воспитателя. Но этот второй сын не заменил ему своего брата и обманул надежды отца. Без образования, без всякого знакомства с другими идеями или другими формами общественной жизни, но единственно инстинктом своей натуры юный Тазит вышел из стихии своего родного племени, своего родного общества. Он не понимает разбоя, ни как ремесла, ни как поэзии жизни, не понимает мщения, ни как долга, ни как наслаждения.

  

  

   Среди родимого аула

  

  

   Он всё чужой; он целый день

  

  

   В горах один молчит и бродит.

  

  

   Так в сакле пойманный олень

  

  

   Все в лес глядит, все в глушь уходит.

  

  

   Он любит - по крутым скалам

  

  

   Скользить, ползти тропой кремнистой,

  

  

   Внимая буре голосистой

  

  

   И в бездне воющим волнам.

  

  

   Он иногда до поздней ночи

  

  

   Сидит печален над горой,

  

  

   Недвижно в даль уставя очи,

  

  

   Опершись на руку главой.

  

  

   Какие мысли в нем проходят?

  

  

   Чего желает он тогда?

  

  

   Из мира дальнего куда

  

  

   Младые сны его уводят?

  

  

   Как знать? Незрима глубь сердец!

  

  

   В мечтаньях отрок своеволен,

  

  

   Как ветер в небе...

  В самом деле, что он такое - поэт, художник, жрец науки кли просто одна из тех внутренних, глубоко сосредоточенных в себе натур, рождающихся для мирных трудов, мирного счастия, мирного и благодетельного влияния на окружающих его людей? Как знать это кому-нибудь, если он сам того не знает? Явись он в цивилизованном обществе, - хотя с трудом, с борьбою, наделав тысячи ошибок, но сознал бы он свое назначение, нашел бы его и отдался бы ему. Но он родился среди патриархально разбойнического, дикого и невежественного племени, с которым у него нет ничего общего, - и ему нет места на земле, он отвержен, проклят; его родные - враги его... Отец Тазита - чеченец душой и телом, чеченец, которому непонятны, которому ненавистны все нечеченские формы общественной жизни, который признает святою и безусловно истинною только чеченскую мораль и который, следовательно, может в сыне любить только истого чеченца. В отношении к сыну он не действует иначе, как заодно с чеченским обществом, во имя его национальности. Трагическая коллизия между _отцом_ и _сыном_, то есть между _обществом_ и _человеком_, не могла не обнаружиться скоро. Раз Тазит, в своих горных разъездах, встретил армянина с товарами - и не ограбил, не убил или не привел его домой .на аркане. Другой раз повстречал он беглого раба - и оставил его невредимым.

  

  

   Тазит опять коня седлает.

  

  

   Два дня, две ночи пропадает,

  

  

   На третий, бледен, как мертвец,

  

  

   Приходит он домой. Отец,

  

  

   Его увидя, вопрошает:

  

  

   Где был ты?

  

  

  

  

   Сын.

  

  

  

  

   Около станиц

  

  

   Кубани, близ лесных границ.

  

  

   . . . . . . . . . . . . . . .

  

  

  

  

  Отец.

  

  

   Кого ты видел?

  

  

  

  

   Сын.

  

  

  

  

  

  Супостата.

  

  

  

  

  Отец.

  

  

   Кого? кого?

  

  

  

  

   Сын.

  

  

  

  

   Убийцу брата.

  

  

  

  

  Отец.

  

  

   Убийцу сына моего?..

  

  

   Тазит! где голова его?

  

  

   Дай, нагляжусь!

  

  

  

  

   Сын.

  

  

  

  

  

  Убийца был

  

  

   Один, изранен, безоружен...

  

  

  

  

  Отец.

  

  

   Ты долга крови не забыл...

  

  

   Врага ты навзничь опрокинул...

  

  

   Не правда ли? ты шашку вынул,

  

  

   Ты в горло сталь ему воткнул

  

  

   И трижды тихо повернул?

  

  

   Упился ты его стенаньем,

  

  

   Его змеиным издыханьем?..

  

  

   Где ж голова? подай!.. нет сил...

  

  

   Но сын молчит, потупя очя.

  

  

   И стал Галуб чернее ночи

  

  

   И сыну грозно возопил:

  

  

   "Поди ты прочь - ты мне не сын!

  

  

   Ты не чеченец - ты старуха,

  

  

   Ты трус, ты раб, ты армянин!

  

  

   Будь проклят мной, поди - чтоб слуха

  

  

   Никто о робком не имел,

  

  

   Чтоб вечно ждал ты грозной встречи,

  

  

   Чтоб мертвый брат тебе на плечи

  

  

   Окровавленной кошкой сел

  

  

   И к бездне гнал тебя нещадно;

  

  

   Чтоб ты, как раненый олень,

  

  

   Бежал, тоскуя безотрадно;

  

  

   Чтоб дети русских деревень

  

  

   Тебя веревкою поймали

  

  

   И как волчонка затерзали -

  

  

   Чтоб ты... беги, беги скорей!

  

  

   Не оскверняй моих очей!"

  Здесь в лице отца говорит общество. Такие чеченские истории случаются и в цивилизованных обществах: Галилея в Италии чуть не сожгли живого за его несогласие с чеченскими понятиями о мировой системе. Но там человек знанием опередил свое общество и, если б был сожжен, мог бы иметь хоть то утешение перед смертию, что идей-то его не сожгут невежественные палачи... Здесь же человек вышел из своего народа своею натурою без всякого сознания об этом, - самое трагическое положение, в каком только может быть человек!.. Один среди множества, и ближние его - враги ему; стремится он к людям и с ужасом отскакивает от них, как от змеи, на которую наступил нечаянно... И винит, и презирает, и проклинает он себя за это, потому что его сознание не в силах оправдать в собственных его глазах его отчуждения от общества... И вот она - вечная борьба общего с частным, разума с авторитетом и преданием, человеческого достоинства с общественным варварством! Она возможна и между чеченцами!..

  Превосходны, выше всякой похвалы, последние стихи "Галуба", представляющие живое изображение черкесских нравов и трогательную картину отчужденных от общества любовников:

  

  

   В толпе стоят четою странной, -

  

  

   Стоят, не видя ничего.

  

  

   И горе им: он - сын изгнанный,

  

  

   Она - любовница его...

  

  

   О, было время! с ней украдкой

  

  

   Видался юноша в горах;

  

  

   Он пил огонь отравы сладкой

  

  

   В ее смятеньи, в речи краткой,

  

  

   В ее потупленных очах,

  

  

   Когда с домашнего порогу

  

  

   Она смотрела на дорогу,

  

  

   С подружкой резвой говоря,

  

  

   И вдруг садилась и бледнела,

  

  

   И, отвечая, не глядела,

  

  

   И разгоралась, как заря;

  

  

   Или у вод когда стояла.

  

  

   Текущих с каменных вершин,

  

  

   И долго кованный кувшин

  

  

   Волною звонкой наполняла...

  

  

   И он, не властный превозмочь

  

  

   Волнений сердца, раз приходит

  

  

   К ее отцу, его отводит

  

  

   И говорит: "Твоя мне дочь

  

  

   Давно мила; по ней тоскуя,

  

  

   Один и сир давно живу я;

  

  

   Благослови любовь мою;

  

  

   Я беден, но могуч и молод,

  

  

   Я агнец дома, зверь в бою;

  

  

   К нам в саклю не впущу я голод;

  

  

   Тебе я буду сын и друг

  

  

   Послушный, преданный и нежный.

  

  

   Твоим сынам - кунак надежный,

  

  

   А ей приверженный супруг..."

  Увы! бедный юноша говорил все это, не зная сам себя. Он был могуч и молод, у него много было отваги и храбрости, - но он жалел бежавшего раба, не мог убить израненного и обезоруженного врага: он не был чеченцем, и в его сакле поселился бы голод... И за то он отвержен; отвержена и та, которая имела несчастие полюбить его! Что с ними стало, нам не интересно знать. Они должны погибнуть - это верно; но как погибнуть, что до того!.. Следовательно, поэму эту можно считать целою и оконченною. Мысль ее видна и выражена вполне.

  "Египетские ночи" - в одно и то же время и повесть, писанная прозою, и поэма, писанная стихами. {412} Повесть прекрасна. Характер Чарского, русского поэта и светского человека, который знает цену искусству и таланту и со всем тем стыдится ремесла своего; характер импровизатора, страстного, вдохновенного жреца искусства, униженного, низкопоклонного итальянца, жадного к прибытку нищего; характер нашего большого света, его странные отношения к искусству, - все это выдержано с удивительною верностью, до мельчайших подробностей, - до некрасивой девушки, по приказанию матери написавшей тему импровизатору. Но что сказать о поэме "Cleopatra e i suoi amanti"?... {"Клеопатра и ее любовники". - Ред.} В "Медном Всаднике" поэт показал нам величественный образ преобразователя России и современный Петербург; в "Галубе" перенес нас в среду кавказских дикарей, чтоб показать, что и там есть человеческое достоинство, осужденное на трагическое страдание; в "Египетских ночах" волшебным жезлом своей поэзии он переносит нас в среду древнего римского мира, одряхлевшего, утратившего все верования, все надежды, холодного к жизни и все еще жаждущего наслаждений, за которые охотно платит жизнию, как будто жизнь дешевле денег... Во всех этих трех поэмах видим мы Пушкина, узнаем в них ему только свойственный колорит и стиль; но ни в одной из них не повторяет он себя, - напротив, в каждой являет изумленному взору нашему совершенно новый мир: "Медный Всадник" - весь современная Русь, "Галуб" - весь Кавказ, "Египетские ночи" - это воскресший, подобно Помпее и Геркулануму, древний мир на закате его жизни... О стихах импровизатора не говорим: это чудо искусства...

  Три последние означенные нами поэмы в художественном отношении неизмеримо выше всех прежних поэм Пушкина. В них виден вполне развившийся и выработавшийся художественный стиль, который должен быть принадлежностью всякого великого поэта. Что-то глубоко грустное, но вместе и величаво спокойное лежит в поэтическом колорите, разлитом на этих творениях. В одном из лучших своих лирических стихотворений поэт недаром сравнил печаль души своей с вином, которое тем крепче, чем старее. Мы прибавим от себя, что вино, чем старее, тем не только крепче, но и вкуснее и ароматнее... Продолжая сравнение, начатое самим же поэтом, скажем, что последние произведения его, утратив конфектную сладость первых, приобрели вкус и благовонную букетистость дорогого старого вина...

  "Анджело" {413} составляет переход от эпических поэм к драматическим; по крайней мере диалог играет в этой Пьесе большую роль. "Анджело" был принят публикою очень сухо - и поделом. В этой поэме видно какое-то усилие на простоту, отчего простота ее слога вышла как-то искусственна. Можно найти в "Анджело" счастливые выражения, удачные стихи, если хотите, много искусства, но искусства чисто технического, без вдохновения, без жизни. Короче: эта поэма недостойна таланта Пушкина. Больше о ней нечего сказать.

  Теперь перейдем к драматическим опытам Пушкина, которые он столь блистательно начал своим "Борисом Годуновым". Драматический элемент сильно пробивался и в первых поэмах его - "Бахчисарайском фонтане", "Цыганах" и "Полтаве", так что по ним уже можно было видеть, что он может приобрести такие же успехи и в драматической поэзии, какие приобрел уже в лирической и эпической. Сцена из "Бориса Годунова", напечатанная еще в 1828 году, оправдала это ожидание. В 1829 году во втором томе "Стихотворений Александра Пушкина" была напечатана "Сцена из Фауста". Это был не перевод какого-нибудь отрывка из знаменитой драматической поэмы Гёте, но вариация, разыгранная на ее тему. Многим эта сцена так понравилась, что они, не зная Гётева "Фауста", порешили, будто она лучше его. Действительно, эта сцена написана удивительно легкими и бойкими стихами, но между ею и Гётевым "Фаустом" нет ничего общего. Она - не что иное, как развитие и распространение мысли, выраженной Пушкиным в его маленьком стихотворении "Демон". Этот демон был "довольно мелкий, из самых нечиновных". {414} Он соблазнял одних юношей,

  

  

   В те дни, когда им были новы,

  

  

   Все впечатленья бытия. {415}

  Поэтому ему легко было подшучивать над ними, и они CQ страхом смотрели на него, ибо

  

  

   Неистощимый клеветою,

  

  

   Он провиденье искушал;

  

  

   Он звал прекрасное мечтою;

  

  

   Он вдохновенье презирал;

  

  

   Не верил он любви, свободе;

  

  

   На жизнь насмешливо глядел -

  

  

   И ничего во всей природе

  

  

   Благословить он не хотел.

  "Печальны, - говорит Пушкин, - были мои встречи с ним!" Знакомое с демоном другого поэта, наше время с улыбкою смотрит на пушкинского чертенка. И не диво: для кого существуют истина, красота и благо, те не сомневаются теперь в их существовании; для кого же они не существуют, те и не заботятся о них. Но для первых есть другой демон, и, если они знали его, -

  

  

   Их ум, бывало, возмущал

  

  

   Могучий образ; - меж иных видений,

  

  

   Как царь, немой и гордый, он сиял

  

  

   Такой волшебно-сладкой красотою,

  

  

   Что было страшно... {416}

  Это уже демон совсем другого рода: отрицать все для одного отрицания и существующее стараться представлять не существующим - для него было бы слишком пошлым занятием, которое он охотно предоставляет мелким бесам дурного тона, дьявольской черни и сволочи. Сам же он отрицает для утверждения, разрушает для созидания; он наводит на человека сомнение не в действительности истины, как истины, красоты, как красоты, блага, как блага, но как _этой_ истины, _этой_ красоты, _этого_ блага. Он не говорит, что истина, красота, благо - призраки, порожденные больным воображением человека, но говорит, что иногда не все то истина, красота и благо, что считают за истину, красоту и благо. Если б он, этот демон отрицания, не признавал сам истины, как истины, что противопоставил бы он ей? во имя чего стал бы он отрицать ее существование? Но он тем и страшен, тем и могущ, что едва родит в вас сомнение в том, что доселе считали вы непреложною истиною, как уже кажет вам издалека идеал новой истины. И, пока эта новая истина для вас только призрак, мечта, предположение, догадка, предчувствие, пока не сознали вы ее и не овладели ею, вы - добыча этого демона и должны узнать все муки неудовлетворяемого стремления, всю пытку сомнения, все страдания безотрадного существования. Но, в сущности, это преблагонамеренный демон; если он и губит иногда людей, если и делает несчастными целые эпохи, то не иначе, как желая добра человечеству и всегда выручая его. Это демон движения, вечного обновления, вечного возрождения...

  Этого демона Пушкин не знал и оттого так и заботился о родословных вообще. Его Мефистофель, в "Сцене из Фауста", все тот же мелкий чертенок, которого воспел он в молодости под громким именем "Демона". Это просто-напросто остряк прошлого столетия, которого скептицизм наводит теперь не разочарование, а зевоту и хороший сон. Фауст Пушкина - не измученный неудовлетворенною жаждою знания человек, а какой-то пресытившийся гуляка, которому уже ничего в горло нейдет, un homme blase {Пресыщенный человек. - Ред.}. Несмотря на то, пьеса эта написана ловко и бойко, и потому читается легко и с удовольствием.

  "Пир во время чумы", отрывок из трагедии Вильсона: "The city of the plague" {"Город чумы". - Ред.}, принадлежит к загадочным произведениям Пушкина. {417} Всем известно, что "Скупой рыцарь" - его оригинальное произведение, а он назвал его отрывком из трагикомедии Ченстона: "The caveteous Knigth", для того, как говорят, чтоб посмотреть, какое действие произведет на нашу публику это сочинение. Может быть, и Вильсон - родной брат Ченстону, хотя и есть слухи, что как Вильсон, так и пьеса его - факты не вымышленные. Как бы то ни было, но если пьеса Вильсона так же хороша, как переведенный из нее Пушкиным отрывок, то нельзя не согласиться, что этот Вильсон написал великое произведение. Может быть и то, что Пушкин только воспользовался идеею, воспроизводя ее по-своему, и у него вышла удивительная поэма, не отрывок, а целое, оконченное произведение. Основная мысль - оргия во время чумы, оргия отчаяния, тем более ужасная, чем более веселая. Мысль поистине трагическая! И как много выразил Пушкин в этой маленькой поэме, как резко обрисованы в ней характеры, сколько драматического движения и жизни! Умилительная песня Мери, столь наивная и нежная выражением, столь страшная содержанием, производит на читателя невыразимое впечатление. Как много страшного смысла в просьбе председателя оргии спеть эту песню!

  

  

   Твой голос, милая, выводит звуки

  

  

   Родимых песен с _диким_ совершенством;

  

  

   Спой, Мери, нам уныло и протяжно,

  

  

   Чтоб мы потом к веселью обратились

  

  

   Безумнее, как тот, кто от земли

  

  

   Был отлучен каким-нибудь виденьем.

  Но песня председателя оргии в честь чумы - яркая картина гробового сладострастия, отчаянного веселья; в ней слышится даже вдохновение несчастия и, может быть, преступления сильной натуры...

  

  

   Когда могущая зима,

  

  

   Как бодрый вождь, ведет сама

  

  

   На нас косматые дружины

  

  

   Своих морозов и снегов,

  

  

   Навстречу ей трещат камины,

  

  

   И весел зимний жар пиров.

  

  

   Царица грозная, чума,

  

  

   Теперь идет на нас сама

  

  

   И льстится жатвою богатой,

  

  

   И к нам в окошко день и ночь

  

  

   Стучит могильною лопатой...

  

  

   Что делать нам? и чем помочь?

  

  

   Как от проказницы зимы,

  

  

   Запремся также от чумы!

  

  

   Зажжем огни, нальем бокалы,

  

  

   Утопим весело умы

  

  

   И, заварив пиры да балы,

  

  

   _Восславим царствие чумы_!

  

  

   Есть упоение в бою,

  

  

   И бездны мрачной на краю,

  

  

   И в разъяренном океане

  

  

   Средь грозных волн и бурной тьмы,

  

  

   И в аравийском урагане,

  

  

   И в дуновении чумы.

  

  

   Всё, всё, что гибелью грозит,

  

  

   Для сердца смертного таит

  

  

   Неизъяснимы наслажденья -

  

  

   Бессмертья, может быть, залог!

  

  

   И счастлив тот, кто средь волненья

  

  

   Их обретать и видеть мог.

  

  

   Итак - хвала тебе, чума!

  

  

   Нам не страшна могилы тьма,

  

  

   Нас не смутит твое призванье!

  

  

   Бокалы пеним дружно мы,

  

  

   _И девы-розы пьем дыханье.

  

  

   Быть может, полное чумы_!..

  Такие переводы, если они и близко верны подлинникам, стоят оригинальных произведений. Не потому ли на Жуковского у нас никто не смотрит, как на переводчика, хотя и все знают, что лучшие его произведения - переводы?

  "Моцарт и Сальери" - целая трагедия, глубокая, великая, ознаменованн