Белинский Виссарион Григорьевич - Сочинения Александра Пушкина. Статья первая, Страница 2 - Книги

;

С баклагой сбитенщик и водолив с бадьей;

А всё то авторы, всё мужи имениты,

Да были до сих пор оплошностью забыты:

Теперь свет умному обязан молодцу,

Что полну их имен составил памятцу;

В дни древни, в старину жил, был де царь Ватуто,

Он был, да жил да был, и сказка-то вся туто.

Такой-то в эдаком писатель жил году,

Ни строчки на своем не издал он роду;

При всем том слог имел, поверьте, молодецкой;

Знал греческий язык, китайской и турецкой.

Тот умных столько-то наткал проповедей:

Да их в печати нет. О! был он грамотей;

В сем годе цвел Фома, а в эдаком Ерема;

Какая же по нем осталася поэма?

Слог пылок у сего и разум так летуч,

Как молния в эфир сверкающа из туч.

Сей первый издал в свет шутливую пиесу,

По точным правилам и хохота по весу.

Сей надпись начертал, а этот патерик;

В том разума был пуд, а в этом четверик.

Тот истину хранил, чтил сердцем добродетель,

Друзьям был верный друг и бедным благодетель;

В великом теле дух великой же имел,

И видя смерть в глазах, был мужествен и смел.

Словарник знает все, в ком ум глубок, в ком мелок,

Кто с ним ватажился, был друг ему и брат,

Во святцах тот его не меньше как Сократ.

О други, что своим дивитеся работам,

Сию вы памятцу читайте по субботам!

Когда ж возлюбленный всеросский наш Словарь

Плох разумом судья, плох наших хвал звонарь:

Кто ж будет ценовщик сложений стихотворных,

Кто силен отличить хорошие от вздорных?

Костров прославил себя переводом шести песен "Илиады" шестистопным ямбом. {188} Перевод жосток и дебел, Гомера в нем нет и признаков; но он так хорошо соответствовал тогдашним понятиям о поэзии и Гомере, что современники не могли не признать в Кострове огромного таланта.

Из старой, додержавинской школы пользовался большою известностию подражатель Сумарокова - Майков. Он написал две трагедии, сочинял оды, послания, басни, в особенности прославился двумя так, называемыми "комическими" поэмами: "Елисей, или раздраженный Вакх" и "Игрок Ломбера". Г. Греч, составитель послужных и литературных списков русских литераторов, ш находит в поэмах Майкова "необыкновенный пиитический дар", но мы, кроме площадных красот и веселости дурного тона, ничего в них не могли найти.

С Державина начинается новый период русской поэзии, и как Ломоносов был первым ее именем, так Державин был вторым. В лице Державина поэзия русская сделала великий шаг вперед. Мы сказали, что в некоторых стихотворных пьесах Ломоносова, кроме замечательного по тому времени совершенства версификации, есть еще и одушевление и чувство; но здесь должны прибавить, что характер этого одушевления и этого чувства обнаруживает в Ломоносове скорее оратора, чем поэта, и что элементов художественных решительно незаметно ни в одном его стихотворении. Державин, напротив, чисто художническая натура, поэт по призванию; произведения его преисполнены элементов поэзии как искусства, и если, несмотря на то, общий и преобладающий характер его поэзии - риторический, в этом виноват не он, а его время. В Ломоносове боролись два призвания - поэта и ученого, и последнее было сильнее первого; Державин был только поэт, и больше ничего. В стихотворениях его уже нечего удивляться одушевлению и чувству - это не первое и не лучшее их достоинство; они запечатлены уже высшим признаком искусства - проблесками художественности. Муза Державина сочувствовала музе эллинской, царице всех муз, и в его анакреонтических одах промелькивают пластические и грациозные образы древней антологической поэзии; а Державин между тем не только не знал древних языков, но и вообще лишен был всякого образования. Потом в его стихотворениях нередко встречаются образы и картины чисто русской природы, выраженные со всею оригинальностию русского ума и речи. И если все это только промелькивает и проблескивает, как элементы и частности, а не является целым и оконченным, как создания выдержанные и полные, так что Державина должно читать всего, чтобы из рассеянных мест в четырех томах его сочинений {190} составить понятие о характере его поэзии, а ни на одно стихотворение нельзя указать, как на художественное произведение, - причина этому, повторяем, не в недостатке или слабости таланта этого богатыря нашей поэзии, а в историческом положении и литературы и общества того времени. Посеянное Екатериною II возросло уже после нее, а при ней вся жизнь русского общества была сосредоточена в высшем сословии, тогда как все прочие были погружены во мраке невежества и необразованности. Следовательно, общественная жизнь (как совокупность известных правил и убеждений, составляющих душу всякого общества человеческого) не могла дать творчеству Державина обильных материалов. Хотя он и воспользовался всем, что только могло оно ему дать, однако этого было достаточно только для того, чтоб поэзия его, по объему ее содержания, была глубже и разнообразнее поэзии Ломоносова (поэта времен Елизаветы), но не для того, чтоб он мог сделаться поэтом не одного своего времени. Сверх того, так как всякое развитие совершается постепенно и последующее всегда испытывает на себе неизбежное влияние предшествовавшего, то Державин не мог, вопреки своей поэтической натуре, смотреть на поэзию иначе, как с точки зрения Ломоносова, и не мог не видеть выше себя не только этого учителя русской литературы и поэзии, но даже Хераскова и Петрова. Одним словом, поэзия Державина была первым шагом к переходу вообще русской поэзии от риторики к жизни, но не больше.

Мы здесь только повторяем, для связи настоящей статьи, resume {Итог, резюме. - Ред.} нашего воззрения на Державина; кто хочет доказательств, тех отсылаем к нашей статье о Державине во второй и третьей книжках "Отечественных записок" нынешнего года.

Важное место должен занимать в истории русской литературы еще другой писатель екатерининского века: мы говорим о Фонвизине. Но здесь мы должны на минуту воротиться к началу русской литературы. Кроме того обстоятельства, что русская литература была в своем начале нововведением и пересадкою, начало ее было ознаменовано еще другим обстоятельством, которое тем важнее, что оно вышло из исторического положения русского общества и имело сильное и благодетельное влияние на все дальнейшее развитие нашей литературы до сего времени и доселе составляет одну из самых характеристических и оригинальных черт ее. Мы разумеем здесь ее сатирическое направление. Первый по времени поэт русский, писавший варварским языком и силлабическим стихосложением, Кантемир, был сатирик. Если взять в соображение хаотическое состояние, в котором находилось тогда русское общество, эту борьбу умирающей старины с возникающим новым, то нельзя не признать в поэзии Кантемира явления жизненного и органического, и ничего нет естественнее, как явление сатирика в таком обществе. С легкой руки Кантемира, сатира внедрилась, так сказать, в нравы русской литературы и имела благодетельное влияние на нразы русского общества. Сумароков вел ожесточенную войну против "кропивного зелья" лихоимцев; Фонвизин казнил в своих комедиях дикое невежество старого поколения и грубый лоск поверхностного и внешнего европейского полуобразования новых поколений. Сын XVIII века, умный и образованный, Фонвизин умел смеяться вместе и весело и ядовито. Его "Послание к Шумилову" переживет все толстые поэмы того времени. Его письма к вельможе из-за границы по своему содержанию несравненно дельнее и важнее "Писем русского путешественника": {191} читая их, вы чувствуете уже начало французской революции в этой страшной картине французского общества, так мастерски нарисованной нашим путешественником, хотя, рисуя ее, он, как и сами французы, далек был от всякого предчувствия возможности или близости страшного переворота. Его исповедь и юмористические статейки, его вопросы Екатерине II - все это исполнено для нас величайшего интереса, как живая летопись прошедшего. Язык его, хотя еще не карамзинский, однако уже близок к карамзинскому. Но, по предмету нашей статьи, для нас всего важнее две комедии Фонвизина - "Недоросль" и "Бригадир". Обе они не могут назваться комедиями в художественном смысле этого слова: это скорее плод усилия сатиры стать комедиею, но этим-то и важны они: мы видим в них живой момент развития раз занесенной на Русь идеи поэзии, видим ее постепенное стремление к выражению жизни, действительности. В этом отношении самые недостатки комедий Фонвизина дороги для нас, как факты тогдашней общественности. В их резонерах и добродетельных людях слышится для нас голос умных и благонамеренных людей того времени, - их понятия и образ мыслей, созданные и направленные с высоты престола.

Хемницер; Богданович и Капнист тоже принадлежат уже к второму периоду русской литературы: их язык чище, и книжный риторический педантизм заметен у них менее, чем у писателей ломоносовской школы, Хемницер важнее остальных двух в истории русской литературы: он был первым баснописцем русским (ибо притчи Сумарокова едва ли заслуживают упоминовения), и между его баснями есть несколько истинно прекрасных и по языку, и по стиху, и по наивному остроумию. Богданович произвел фурор своею "Душенькою" - современники были от нее без ума. Для этого достаточно привести как свидетельство восторга современников три следующие надгробия Дмитриева творцу "Душеньки":

Привесьте к урне сей, о грации! венец:

Здесь Богданович спит, любимый ваш певец.

В спокойствии, в мечтах его текли все лета. {192}

Но он внимаем был владычицей полсвета,

И в памяти его Россия сохранит.

Сын Феба! возгордись: здесь муз любимец спит.

III

На руку преклонясь вечернею порою,

Амур невидимо здесь часто слезы льет

И мыслят, отягчен тоскою:

Кто Душеньку теперь так мило воспоет?

К второму изданию сочинений Богдановича, вышедшему уже в 1818 году, приложено множество эпитафий и элегий, написанных во время оно по случаю смерти певца "Душеньки" (а он умер в 1802 году). Между ними особенно замечательны три: первая принадлежит издателю Платону Бекетову, человеку умному и не безызвестному в литературе; вот она:

Зефир ему перо из крыл своих давал;

Амур водил рукой: он _Душеньку_ писал. Вторая написана близким родственником автора "Душеньки" - Иваном Богдановичем:

Не нужно надписьми могилу ту пестрить,

Где _Душенька_ одна все может заменить. Третья принадлежит анониму и написана по-французски:

Quoique bien tu sois l'auteur

De ce poete enchanteur,

Tu seras un temeraire,

Si tu mets au bas ton nom,

Bogdanovitzl pour bien faire

Il faut signer Apollon {*}.

{* Творец пленительной поэмы,

Она твоя - то знаем все мы,

Но жаль, ты скромности лишен.

Зачем ты в авторстве сознался?

Уместней подпись "Аполлон",

Где Богданович подписался. - Ред.}

Кстати: в предисловии ко второму изданию сочинений Богдановича издатель говорит, что первого издания (1809-1810) не успело разойтись и 200 экземпляров, как в Москву вступил неприятель; сочинения Богдановича, разумеется, подверглись общей участи всех книг в это смутное время, и потому впоследствии уцелевшие экземпляры первого издания сочинений Богдановича, вместо _двенадцати_ рублей, продавались в книжных лавках по _шестидесяти_ рублей!..

Восторженное удивление к Богдановичу продолжалось долго. Сам Пушкин с любовию и увлечением не раз делал к нему обращения в стихах своих. {193} А между тем для нас теперь поэма эта лишена всякого признака поэтической прелести. Стихи ее, необыкновенно гладкие и легкие для своего времени, теперь и тяжелы, и неблагозвучны; наивность рассказа и нежность чувств приторны, а содержание ребячески ничтожно. И ни в содержании, ни в форме "Душеньки" Богдановича нет и тени поэтического мифа и пластической красоты эллинской. Что ж было причиною восторга современников? - не что другое, как необычайная для того времени легкость стиха, состоявшего из неоднообразного количества стоп, отсутствие тяжелого и напыщенно-восторженного тона, начинавшего надоедать, и при этом: соблазнительная вольность содержания картин, законно допущенная шутливым родом стихотворения и льстившая фантазии и чувству читателей.

Капнист писал оды, между которыми иные отличались элегическим тоном. Стих его отличался необыкновенною легкостью и гладкостью для своего времени. В элегических одах его слышится душа и сердце. Но этим и оканчиваются все достоинства его поэзии. Он часто злоупотреблял своею грустью и слезами, ибо грустил и плакал в одной и той же оде на нескольких страницах. Капнист знаменит еще как автор комедии "Ябеда". Это произведение незначительно в поэтическом отношении, но принадлежит к исторически важным явлениям русской литературы, как смелое и решительное нападение сатиры на крючкотворство, ябеду, лихоимство, так страшно терзавшие общество прежнего времени.

Теперь мы приблизились к одной из интереснейших эпох русской литературы. Посеянное и насажденное Екатериною II начало возрастать и приносить плоды. По мере того как цивилизация и просвещение стали утверждаться на Руси, начала распространяться и литературная образованность. Вследствие этого появление преобразовательных талантов, имевших влияние на ход и направление литературы, стало чаще и обыкновеннее, чем прежде, а новые элементы стали скорее входить в литературу. В то время как Державин был уже в апогее своей поэтической славы, оставаясь на одном и том же месте, не двигаясь ни взад ни вперед; в то время как были еще живы Херасков, Петров, Костров, Богданович, Княжнин и Фонвизин; в то время, когда еще Крылов был юношею по 21-му году, Жуковскому было только шесть лет от роду, Батюшкову только два года, а Пушкина еще не было на свете, в то время один молодой человек двадцати четырех лет отправился за границу. Это было в 1789 году, а молодой человек этот был - Карамзин. По возвращении из-за границы он издавал в 1792 и 1793 годах "Московский журнал", в котором помещали свои сочинения Державин и Херасков. В 1794 году он издал в двух частях альманах "Аглая" и альманах "Мои безделки" (в двух частях); в 1797-1799 годах он напечатал три тома "Аонид", а в 1802 и 1803 году издавал основанный им журнал "Вестник Европы", который в 1808 году издавал _Жуковский_. В 1804 году в первый раз была представлена в Петербурге трагедия _Озерова_ - "Эдип в Афинах", а в 1805, 1807 и 1809 годах были в первый раз представлены его трагедии - "Фингал", "Димитрий Донской" и "Поликсена". С 1793 по 1807 год начали появляться комедии и другие драматические опыты _Крылова_, а около 1810 года появились его басни {В каталоге Смирдина не означено первого издания басен Крылова, а второе вышло в 1815-1816 годах {194}.}. С 1805 года начали появляться в журналах стихотворения _Жуковского_ и _Батюшкова_. {195}

Карамзин имел огромное влияние на русскую литературу. Он преобразовал русский язык, совлекши его с ходуль латинской конструкции и тяжелой славянщины и приблизив к живой, естественной, разговорной русской речи. Своим журналом, своими статьями о разных предметах и повестями он распространял в русском обществе познания, образованность, вкус и охоту к чтению. При нем и вследствие его влияния тяжелый педантизм и школярство сменялись сентиментальностью и светскою легкостью, в которых много было странного, но которые были важным шагом вперед для литературы и общества. Повести его ложны в поэтическом отношении, но важны по тому обстоятельству, что наклонили вкус публики к роману, как изображению чувств, страстей и событий частной и внутренней жизни людей. Карамзин писал и стихи. В них нет поэзии, и они были просто мыслями и чувствованиями умного человека, выраженными в стихотворной форме; но они простотою своего содержания, естественностью и правильностью языка, легкостию (по тому времени) версификации, новыми и более свободными формами расположения были тоже шагом вперед для русской поэзии.

Но для нее гораздо более сделал друг и сподвижник Карамзина - _Дмитриев_, который был старше его только пятью годами. Дмитриев не был поэтом в смысле лирика, но его басни и сказки были превосходными и истинно поэтическими произведениями для того времени. Песни Дмитриева нежны до приторности, - но таков был тогда всеобщий вкус. Оды Дмитриева сильно отзываются риторикою; но, несмотря на то, они были большим успехом со стороны русской поэзии. Громозвучность и парение, составлявшие тогда необходимое условие оды, в них довольно умеренны, а выражение просто, не говоря уже о правильности языка и тщательной отделке стиха. Формы од Дмитриева оригинальны, как, например, в "Ермаке", где поэт решился вывести двух сибирских шаманов, из которых старый рассказывает молодому, при шуме волн Иртыша, о гибели своей отчизны. Стихи этой пьесы для нашего времени и грубы, и шероховаты, и не поэтичны; но для своего времени они были превосходны, и от них веяло духом новизны. Чт_о_ же касается до манеры и тона пьесы, - это было решительное нововведение, и Дмитриев потому только не был прозван _романтиком_, что тогда не существовало еще этого слова. Вообще в стихотворениях Дмитриева, по их форме и направлению, русская поэзия сделала значительный шаг к сближению с простотою и естественностью, словом - с жизнью и действительностью: ибо в нежно вздыхательной сентиментальности все же больше жизни и натуры, чем в книжном педантизме. Речи, которые поэт влагает в уста шаманам, исполнены декламациею и стараются блистать высоким! слогом - это правда; но мысль в жалобах и рассказах шамана на берегу Иртыша выказать подвиг Ермака - это уже не риторическая, а поэтическая мысль. Тут еще нет поэзии, но есть уже стремление к ней и видно желание проложить для поэзии новые пути.

В это время в русской литературе заметно уже пробуждение духа критицизма. Некоторые старые авторитеты начали уже покачиваться. В 1802 году Карамзин написал статью "Пантеон российских авторов". В ней ни слова не сказано о живых писателях - о Державине и Хераскове, ибо это считалось тогда неприличным; также ни слова не сказано о Петрове, хотя уже со дня смерти его прошло более трех лет: можно догадываться, что Карамзин не хотел восстановлять против себя почитателей этого поэта, к которым принадлежали все грамотные люди, и в то же время не хотел хвалить его против своего убеждения. Эта литературная уклончивость была в характере Карамзина. В "Пантеоне" было в первый еще раз высказано справедливое суждение о Тредьяковском. Вот что говорит о нем Карамзин: "Если бы охота и прилежность могли заменить дарование, кого бы не превзошел Тредиаковский в стихотворстве и красноречии? Но упрямый Аполлон вечно скрывается за облаком для самозванцев-поэтов и сыплет лучи свои единственно на тех, которые родились с его печатью. _Не только дарование, но и самый вкус не приобретается; и самый вкус есть дарование. Учение образует, но не производит автора_. Тредиаковский учился во Франции у славного Ролленя; знал древние и новые языки; читал всех лучших авторов и написал множество томов в доказательство, что он... не имел способности писать". Суждение Карамзина о Сумарокове мягче и уклончивее, нежели о Тредьяковском, но тем не менее оно было страшным приговором колоссальной славе этого пигмея. "Сумароков еще сильнее Ломоносова действовал на публику, избрав для себя сферу обширнейшую. Подобно Вольтеру, он хотел блистать во многих родах - и современники называли его нашим Расином, Мольером, Лафонтеном, Буало. _Потомство не так думает_; но, зная трудность первых опытов и невозможность достигнуть вдруг совершенства, оно с удовольствием находит многие красоты в творениях Сумарокова и _не хочет быть строгим критиком его недостатков. Уже фимиам не курится {196} перед кумиром_; но не тронем мраморного подножия; оставим в целости и надпись: Великий Сумароков!.. Соорудим новые статуи, если надобно; не будем разрушать тех, которые воздвигнуты благородною ревностью отцов наших!" Замечательно, что Карамзин ставил в недостаток трагедиям Сумарокова то, что "он старался более описывать _чувства_, нежели представлять _характеры_ в их эстетической и нравственной истине", и что, "называя героев своих именами древних князей русских, не думал соображать свойства, дела и язык их с характером времени". Нельзя не увидеть в таких замечаниях суждения необыкновенно умного человека - и великого шага вперед со стороны литературы и общества. Правда, Карамзин находит многие стихи в трагедиях Сумарокова "нежными и милыми", а иные даже "сильными и разительными"; но не забудем, что всякое сознание развивается постепенно, а не родится вдруг, что Карамзин и так уже видел неизмеримо дальше литераторов старой школы, и, сверх того, он, может быть, боялся, что ему совсем не поверят, если он скажет истину вполне или не смягчит ее незначительными в сущности уступками.

Остроумная и едкая сатира Дмитриева "Чужой толк" также служит свидетельством возникавшего духа критицизма. {197} Она устремлена против громогласного "одопения", которое начинало уже досаждать слуху. Поэт заставляет, в своей сатире, говорить одного старика с такою "любезною простотою дедовских времен":

Что за диковинка? лет двадцать уж прошло.

Как мы, напрягши ум, наморщивши чело,

Со всеусердием всё оды пишем, пишем,

А ни себе, ни им похвал нигде не слышим!

Ужели выдал Феб свой именной указ,

Чтоб не дерзал никто надеяться из нас

Быть Флакку, Рамлеру и их собратьи равным,

И столько ж, как они, во песнопеньи славным?

Как думаешь!.. Вчера случилось мне сличать

И их и нашу песнь: в их... нечего читать!

Листочек, много три, а любо как читаешь -

Не знаю, как-то сам как будто бы летаешь!

Судя по краткости, уверен, что они

Писали их резвясь, а не четыре дни;

То как бы нам не быть еще и их счастливей,

Когда мы во сто раз прилежней, терпеливей?

Ведь наш начнет писать, то все забавы прочь!

Над парою стихов просиживает ночь,

Потеет, думает, чертит и жжет бумагу;

А иногда берет такую он отвагу,

Что целый год сидит над одою одной!

И подлинно, уж весь приложит разум свой!

Уж прямо самая торжественная ода!

Я не могу сказать, какого это рода,

Но очень полная - иная в двести строф!

Судите ж, сколько тут хороших есть стишков!

К тому ж, и в правилах: сперва прочтешь вступленье,

Тут предложение, а там и заключенье -

Точь-в-точь, как говорят учены по церквам!

Со всем тем нет читать охоты - вижу сам.

Возьму ли, например, я оды на победы,

Как покорили Крым, как в море гибли шведы!

Все тут подробности сраженья нахожу,

Где было, как, когда, - короче я скажу:

В стихах реляция! прекрасно!.. а зеваю!

Я, бросивши ее, другую раскрываю,

На праздник иль на что подобное тому:

Тут найдешь то, чего б нехитрому уму

Не выдумать и ввек: _зари багряны персты_,

И _райский крин_, и _Феб_, и _небеса отверсты_!

Так громко, высоко!.. а нет, не веселит

И сердца, так сказать, ничуть не шевелит. Один из собеседников берется объяснить старику причину такого грустного явления. Эта причина, увы! и теперь еще не совсем состарелась, и теперь еще не совсем анахронизм! Слушайте:

Я сам язык богов, поэзию люблю,

И нашей, как и вы, утешен также мало;

Однакож здесь в Москве толкался я не мало {193}

Меж наших Пиндаров и всех их замечал:

Большая часть из них - лейб-гвардии капрал,

Асессор, офицер, какой-нибудь подьячий,

Иль из кунсткамеры антик, в пыли ходячий.

Уродов страж - народ все нужный, должностной... А вот и объяснение причины деятельности наших поэтов:

К тому ж, у древних цель была, у нас другая:

Гораций, например, восторгом грудь питая,

Чего желал? О, он - он брал не свысока:

В веках бессмертия, а в Риме лишь венка

Из лавров иль из мирт, чтоб Делия сказала:

"Он славен - чрез него и я бессмертна стала!"

А наших многих цель иль дружество с князьком, {199}

Который отроду не читывал другова,

Кроме придворного подчас месяцеслова,

Иль похвала своих приятелей, а им

Печатный каждый лист быть кажется святым. {200}

Приписывая неуспехи наших поэтов убеждению, что если у кого есть природный дар, тот имеет право ничему не учиться и быть невеждою, злой аристарх презабавно описывает, как писались в старину громкие оды:

И вот как писывал поэт природный оду:

Лишь пушек гром подаст приятну весть народу,

Что Рымникский Алкид поляков разгромил,

Иль Ферзен их вождя Костюшку полонил, -

Он тотчас за перо, и разом вывел: _Ода_!

Потом, в один присест: _такого дня и года_!

"Тут как?.. _Пою_!.. Иль нет, уж это старина!

Не лучше ль: _даждь мне, Феб_?.. Иль так: _не ты одна_

_Подпала под пяту_, {201} _о чалмоносна Порта_?

Но что же мне прибрать к ней в рифму, кроме чорта?

Нет, нет! не хорошо; я лучше поброжу

И воздухом себя открытым освежу".

Пошел, и на пути так в мыслях рассуждает:

"Начало никогда певцов не устрашает;

Что хочешь, то мели! Вот штука, как хвалить

Героя-то придет! Не знаю, с кем сравнить?

С Румянцевым его иль с Грейгом иль с Орловым?

Как жаль, что древних я не читывал! а с новым -

Неловко что-то все! - Да просто напишу:

_Ликуй, герой! ликуй! герой ты!_ возглашу.

Изрядно! тут же что? Тут надобен восторг!

Скажу: _кто завесу мне вечности расторг?

Я вижу молний блеск! Я слышу с горня света

И то, и то_... А там? известно: _многи лета_!

Брависсимо! и план, и мысли, все уж есть!

Да здравствует поэт! Осталося присесть!

Да только написать, да и печатать смело!"

Бежит на свой чердак, чертит, и в шляпе дело!

И оду уж его тисненью предают,

И в оде уж его нам ваксу продают.

Вот как пиндарил он, и все ему подобны,

Едва ли вывески надписывать способны! Право, не дурно было бы, если б какой-нибудь даровитый поэт нашего времени написал современный "Чужой толк" и объяснил, как пишутся теперь романы, повести и "патриотические драмы"...

Дмитриев заставляет в своей сатире говорить плохого стихотворца:

_Пою_!.. иль нет, уж это старина! А между тем это "пою" вместе с "лирою" так часто попадается и в стихах самого Дмитриева, и в стихах Карамзина. Это перешло от писателей предшествовавших двух школ - ломоносовской и державинской, которые под "литературою" разумели и "песнопение": кто бы что бы ни писал - в стихах или в прозе, - он пел, а не писал. Державин в стихотворении своем "Прогулка в Царском Селе" делает такое обращение к Карамзину:

И ты, сидя при розе,

Так, дней весенних сын,

_Пой_, Карамзин! - и в прозе

Глас слышен соловьин. В стихотворениях Дмитриева и Карамзина русская поэзия сделала значительный шаг вперед и со стороны направления, и со стороны формы; но из-под риторического влияния далеко еще не освободилась. Фебы, лиры, гласы, усечения, пиитические вольности и более или менее прозаическая фактура только ослабились в ней, но не исчезли; они удержались в ней по преданию, которое дошло даже и до Пушкина, как увидим это после. Но важно то, что если поэзия и удержала риторический характер, зато как она, так и вообще беллетристика русская приобрели новый характер вследствие направления, данного им Карамзиным и Дмитриевым: мы говорим о _сентиментальности_. Не Карамзин с Дмитриевым изобрели ее; они только привили ее к русской литературе. Она преобладала в литературе и в нравах всей Европы XVII и XVIII века. На счет сентиментальности много можно сказать смешного и забавного; но мы хотим судить о ней, а не потешаться ею. Она - важное явление в отношении к историческому развитию человечества, которого процесс всегда совершается переходами из крайности в крайность. Феодальная дикость и грубость нравов Европы средних веков совершенно исчезли только при Людовике XIV - представителе нового, противоположного эпохе рыцарства времени; но, исчезнув, эта феодальная дикость, естественно, уступила место изнеженности чувств. Мужчины и женщины исчезли: их заменили пастушки и пастушки, поэты вздыхали, охали и ахали, красавицы стонали, как горлинки, madame Дезульер воспевала барашков и голубков, наивно завидуя их праву любиться открыто, не стыдясь добрых людей. Это вздыхательное и чувствительное направление существовало в Европе до тех самых пор, как страшные бури и грозные волнения политические, разразившиеся над нею в конце прошлого века, не изменили ее характера и нравов. Россия не знала возродившейся Европы до славной для себя эпохи 1814 года, и результаты этого нового знакомства обнаружились в ее литературе только со времени появления Пушкина и начала войны романтизма с классицизмом. До того же времени наши поэты и литераторы продолжали поклоняться старым авторитетам: Мерзляков критиковал с голоса Лагарпа и переводил идиллии madame Дезульер; Озеров подражал Расину; в Крылове видели подражателя Лафонтена; Батюшков низкопоклонничал перед каким-нибудь Парни, которого далеко превосходил талантом; Жуковский вполовину шел особым путем, вполовину покорялся влиянию карамзинской школы. Итак, русская литература познакомилась и сошлась с европейскою сентиментальностию почти в ту самую минуту, как Европа навсегда рассталась с своею сентиментальностию. Эта встреча была необходима и полезна для русской литературы и нравов ее общества. В Европе сентиментальность сменила феодальную грубость нравов; у нас она должна была сменить остатки грубых нравов допетровской эпохи. Это понятно там, где не только просвещение и литература, но и общительность и любовь были нововведением. Сентиментальность, как раздражительность грубых нервов, расслабленных и утонченных образованием, выразила собою момент _ощущения_ (sensation) в русской литературе, которая до того времени носила на себе характер книжности. Смешны теперь нам эти романические имена: _Нина, Каллиста, Леония, Эмилия, Лилетта, Леон, Милон, Модест, Эраст_; но в свое время они имели глубокий смысл: в них выразилась человеческая наклонность к романической мечтательности, к жизни сердцем. В лице Карамзина русское общество обрадовалось, в первый раз узнав, что у него, этого общества, есть душа и сердце, способные к нежным движениям. Это называлось тогда "наслаждаться чувствительностию" {Соч. Карамзина, 4-е изд., т. 9, стр. 140-241 {202}.}. Кто мог плакать в умилении от песни Дмитриева "Стонет сизый голубочек", тот, конечно, понимал поэзию лучше того, кто видел ее только в торжественных одах на разные иллюминации. Поэзия" предшествовавшей школы пугала женщин, а стихи Дмитриева, Карамзина и Нелединского-Мелецкого женщины знали наизусть и ими воспитывались целые поколения. Карамзина читали все грамотные люди, претендовавшие на образованность; многих из них только Карамзин и мог заставить приняться за чтение книг и полюбить это занятие, как приятное и полезное.

В один год с Карамзиным (1765) родился Макаров, человек, которому суждено было играть в русской литературе роль созвездия Карамзина, хотя они и не были знакомы друг с другом. В 1803 году Макаров издавал журнал "Московский Меркурий", статьи которого отличались таким же направлением и таким же языком, как и статьи Карамзина. Макаров был одарен вкусом, талантами, путешествовал по Европе и вообще принадлежал к умнейшим и образованнейшим людям своего времени. Сравните его разбор сочинений Дмитриева и разбор Карамзина "Душеньки" Богдановича: оба эти разбора писаны как будто одним и тем же человеком!. Макаров защищал Карамзина против известного в то время фанатического пуризма русского языка. Выступил Макаров на поприще литературы в 1795 году, с прекрасным переводом, впрочем, посредственного романа "Граф де Сент-Меран, или Новые заблуждения ума и сердца". Он же перевел две первые части "Антеноровых путешествий по Греции и Азии" Лантье, изданные им в 1802 году. К сожалению, это