Белинский Виссарион Григорьевич - (Сочинения Николая Греча)

орый пишет не на своем родном языке? Что касается собственно до меня, то, очень хорошо видя сам много таких обмолвок, и очень важных, я в то же время во всех статьях "Библиотеки для чтения" вижу какую-то легкость, разговорность, так что иногда невольно увлекаюсь чтением статей даже по части сельского хозяйства, которые нисколько не могут меня интересовать своим содержанием. И очень многие согласны со мною в этом. Да, можно сказать смело,- и почему же не сказать! - всякому свое! - можно сказать смело, что г. Сенковский сделал значительный переворот в русском языке; это его неотъемлемая заслуга. Как все реформаторы, он увлекся односторонностию и вдался в крайность. Изгнавши,- да, изгнавши (сам г. Греч признается, что, к сожалению, увлеклись этим потоком и молодые люди с талантом) из языка разговорного, общественного, так сказать, комнатного, сии и оные, он хочет совсем изгнать их из языка русского, равно как и слова: объемлющий, злато, младой, очи, ланиты, уста, чело, рамена, стопы и пр. Увлекшись своею мыслию, он не хочет видеть, что слог в самом деле не один, что самый драматический язык, выражая потрясенное состояние души, разнится от простого разговорного языка, равно как драматический язык необходимо разнится от языка проповеди. Не говорим уже о различии стихотворного языка от прозаического.

  

   Но в любви юноши соединялось всё святое и прекрасное человека; ее роскошным огнем жила жизнь его, как блестящий, благоухающий албес под опалою солнца; юноше были родными те минуты, когда над мыслию проходит дыхание бурно: те минуты, в которые живут века; когда ангелы присутствуют таинству души человеческой и зародыши будущих поколений со страхом внимают решению судьбы своей. {Из пьесы кн. Одоевского "Насмешка мертвого".²¹}

  

   Не правда ли, что это превосходный отрывок высокого, поэтического красноречия, хотя между тем таким языком и никто не говорит?

  

   И день настал. Встает с одра

   Мазепа, сей страдалец хилый,

   Сей труп живой, еще вчера

   Стонавший слабо над могилой.²²

  

   Или:

  

   Сей остальной из стаи славной

   Екатерининских орлов!²³

  

   Здесь слово сей незаменимо, и этот, если бы оно и подошло под меру стиха, только бы всё испортило. Но вот и еще пример:

  

   И знойный остров заточенья

   Полночный парус посетит,

   И путник слово примиренья

   На оном камне начертит,²⁴ и пр.

  

   В последнем стихе слово "этом" подошло бы даже и под метр; но тысячи этих не заменили бы здесь одного оного; это так, потому что так, как говорит г. Греч.²⁵ Есть вещи, о которых трудно спорить, которые не поддаются мысли, когда чувство молчит. И на сии и оные в стихах могут решаться только истинные поэты: их поэтический инстинкт всегда и безошибочно покажет им не возможность, но необходимость употребления этих слов там, где есть эта необходимость. Но сии и оные, употребляемые в прозе, хотя бы то было и прозе самого Пушкина,- доказывают или предубеждение и желание делать вопреки не истине, а человеку, который сказал истину, или неумение управиться с языком. Конечно, отрадно и умилительно для души прочесть на воротах дома: "Сей дом отдается внаймы, с сараями и без оных", но ведь это слог дворников. Мы никак не можем понять, почему сей, которым начинается история Карамзина, не может быть заменено словом этот, как утверждает г. Греч.

   Нет, почтеннейший Николай Иванович, что ни говорите, а нельзя отринуть важного и сильного влияния "Библиотеки" на русский язык. Если она ошибается, думая, что богословские и философские истины должны излагаться таким же языком, как статьи о сельском хозяйстве и ее "Литературная летопись", то она права, доказывая, что в романе, повести, журнальной статье сии и оные никуда не годятся и что изгнание их из общественного языка должно служить к его гибкости, заставив искать новых оборотов, которые помогут обойтись без книжных слов. Вы сами говорите, что этим словам не может быть места в комедиях, в повестях, подражающих изустному рассказу, в разговорах, в дружеских письмах и т. п.; теперь и не одни вы говорите, теперь это все говорят; но кто причиною, что это теперь все говорят? Вы говорите, что слово сей должно быть терпимо в книгах исторического и дидактического содержания, в деловых бумагах; а почему? Разве дух такого рода сочинений требует этого; разве в них живое слово этот слабее, сбивчивее, темнее выражает мысль, и разве оно в них страннее, диче, нежели книжное слово сей? Нам кажется, что в этом случае простое, непосредственное чувство лучше всего решает вопрос: как-то неловко произнести это слово, читая книгу, когда его нельзя без смеху произнести, говоря.

   Вы называете сей и оный местоимениями - а по какому праву? Уважаем ваше глубокое знание духа и свойств русского языка, ваши важные заслуги по этой части, но на слово не поверим вам. Местоимение заменяет имя и потому может быть подлежащим в речи, не заставляя подразумевать при себе имени, но заставляя подразумевать за себя имя; но сей и оный, равно как тот и этот, всегда имеют при себе имя, которое определяют собою или заставляют его подразумевать при себе. Очевидно, что это слова определительные.²⁶ Вы говорите еще, что оный необходимо для различения в именительном и винительных падежах имен, предметов личных и неодушевленных и что оное в этом случае не может быть заменено его;- прекрасно, но если никто не прибегает к этому средству для ясности? Вольно, отвечаете вы. Нет, не вольно, а невольно, возражаем мы вам: филологи, грамматики и литераторы не творят языка, а только сознают его законы и приводят их в ясность; язык творится сам собою, и даже не народом, а из народа.

   Не говоря о слоге, посмотрите, что у нас делается в правописании, которое у всякого журнала, почти у всякой книги свое. Что это значит? То, что язык еще не установился ни в каком отношении. И где же ему установиться, когда у нас пишут уже давно, а говорить только еще начинают? Без живого участия общества одни литераторы не сделают всего, а общество наше по-французски знает лучше, чем по-русски. Но самая разноголосица в орфографии показывает уже движение единства. Нелепые попытки уничтожатся сами собою, а удачные, в духе языка сделанные нововведения удержатся и примутся всеми. Поэтому кому какое дело до других; пусть всякий пишет, как признает за лучшее. Но вот факт: давно ли произошла эта разноголосица в орфографии? И вот другой факт: в этой разноголосице уже не начинается ли какое-то единогласие, т. е. уже не приняты ли некоторые правила всеми без исключения? И вот еще третий факт: в новом издании ваших сочинений, почтеннейший Николай Иванович, нет ли в орфографии значительных против прежнего изменений? Кажется, что есть? - справьтесь-ко. А кто причиною этого изменения в правилах орфографии, со стороны опытного учителя русского языка? - предоставляю вам самим угадать...

   Брошюрка г. Греча есть образец сильной, энергической и в то же время благородной полемики. Увлекаясь иногда пристрастием, автор говорит много и истинного, глубоко верного о языке вообще и русском в особенности. Советуем всем молодым людям читать его брошюрку, а для доказательства, что наш совет полезен, выписываем из нее еще отрывок.

  

   Только тот из писателей может подвинуть язык, кто им обладает в совершенстве, кто всосал его с молоком матери, кто на этом языке думает, кого другой язык не смущает и не сбивает с толку. И этот писатель тогда только будет успешно действовать на язык, когда он, как мы выше сказали, напишет творения, и по содержанию своему достойные перейти в потомство. Так действовали в свое время и действуют на свой язык Кантемир, Ломоносов, Державин, Карамзин, Озеров, Грибоедов, Пушкин, Жуковский. В них творчество соединялось с совершенным знанием языка, знанием не приобретенным, не вычитанным, не нахватанным, а врожденным, воспитанным с ними самими.

   Всякий язык состоит из трех частей. Первая часть, материальная, есть данное ему количество слов, предмет лексикографии. Вторая, формальная,- окончания, изменения, сочетания данных слов, дело грамматики. Третья часть есть духовная, метафизика языка, дух его, органическая его жизнь, неосязаемое, невидимое, таинственное наследие народа. Вы можете выучить все слова языка, можете знать все его формы, всегдашние и неизменяющиеся, но при всем том не будете в состоянии выражаться этим языком, если не вникнете в дух его. В первых двух отношениях я могу сказать вам: "Это слово не употребительно; посмотрите, его нет в лексиконе; изберите, вот это" или: "Это окончание неправильно на основании такого-то параграфа грамматики; напишите вот так". В третьем - нет доказательств печатных. Это дух, страсть, любовь. Это так, потому что так...

  

   Да, это сильно, энергически, даже красноречиво. Тут вы видите человека, вошедшего в свою сферу, живо затронутого в том, что составляет сущность, действительность его жизни.

  

   Несправедливо было бы требовать у "Библиотеки" строгого отчета о языке в последнем его отношении. Мы с нею не поняли бы друг друга.

  

   Так заключает Греч свои мысли о языке, и это отчасти справедливо; но тем более чести иноплеменнику, который до того успел в чуждом ему языке, что почел себя вправе (хотя и преувеличенно, но не совсем безосновательно) объявить себя его преобразователем.

   "Не требуем,- говорит Греч в конце своей брошюрки,- не требуем, чтоб директор "Библиотеки" и его сотрудники писали лучше, чище, правильнее: всяк пишет, как может, но можем требовать, чтобы этот варварский язык не был называем образцовым и обработанным; чтоб в "Библиотеке для чтения" не осыпали насмешками, не оскорбляли гордым презрением тех из русских писателей, которые не поклоняются златому тельцу Барона Брамбеуса". Требование справедливое! - прибавим мы от себя. В самом деле, если бы г. Сенковский имел и оказывал побольше внимания и уважения к чужому мнению и чужой личности, если бы он не вдавался в исключительную односторонность и не делал часто шуму из пустяков, т. е. из каких-нибудь сих и оных, попавшихся ему в плохой книжонке, и не лишал хорошего сочинения заслуженной хвалы только за сии и оные, то его справедливые и дельные мысли о преобразовании русского языка были бы приняты всеми с большим уважением. Фанатизм, в чем бы то ни было, сам себе вредит. Впрочем, истина не замедлит отделиться от лжи, и потому - всё хорошо, господа!..

  

   114. Вечера на Карповке. Часть первая. Издание второе. Санкт-Петербург. 1838. В типографии Александра Смирдина. 321. (8).

   Вечера на Карповке. Часть вторая. Санкт-Петербург. В типографии Александра Смирдина. 478. (8).¹¹⁷

  

   Первая часть этих "Вечеров" вышла в прошлом году, а в нынешнем издана вторым изданием; вторая вышла только в нынешнем году, и теперь едва ли в какой книжной лавке можно найти ее. Успех необыкновенный и - надо сказать правду - очень и очень не незаслуженный!

   "Вечера на Карповке" служат лучшим доказательством, что можно писать прекрасные романы и повести, не имея от природы дара творчества, или, другими словами, что нехудожественные романы и повести могут нравиться и иметь свою относительную цену, свое относительное достоинство, тогда как всякий другой род поэтической деятельности, не запечатленный печатию творческого гения, не пользуется никаким успехом, даже мгновенным, в обществе, в котором эстетическое образование достигло уже известной степени развития. И это очень естественно: лирическая поэзия по преимуществу есть поэзия изящной формы, драма требует полной конкретности характеров; но в романе и в повести (нехудожественных) всё это требуется только в известной степени и даже может заменяться верностию действительности, как копии оригиналу, рассказом самим по себе, вне художественного значения.¹¹⁸ Прибавьте к этому опытность романиста или нувеллиста - плод долговременной жизни; его душу, доступную увлечению всем прекрасным жизни, поэтический слог, его живые воспоминания, умные рассуждения о том и о другом,- и тогда результатом вашего чтения такого романа или таких повестей будет такое суждение: "Тут нет поэзии, но есть жизнь, есть душа, чувство, ум; тут нет общего и целого, условливающего необходимость каждой своей частности, каждой своей черты, но многое высказано верно и истинно; я не нашел в этом произведении художественности, но прочел его с наслаждением и всегда был бы рад занимать мои досуги таким чтением".

   К повестям такого-то рода принадлежат "Вечера на Карповке". Мало книг, которые мы прочли нынешний год по обязанности, доставили нам столько удовольствия, как эти "Вечера". Чего вам угодно?- Тут есть всё, чего требует образованный досуг читателя. Хотите наблюдений над ходом нашего общества, верных заметок о его прошедшем и настоящем состоянии? - Читайте:¹¹⁹

  

   В старые годы жизнь деревенских помещиков была не то, что ныне. Теперь молодой барин, женясь и порастратившись в столице и путешествиях, берется за ум, удаляется в деревню, делается агрономом, вводит пятипольное хозяйство, сеет клевер и рассчитывает каждую копейку. Он строит небольшой красивый домик, раскидывает английский сад по муравчатому лугу; в зало у него поставлена богатая рояль с партициями Россини и Мейербера; по столам разбросаны журналы: лесной, земледельческий и пр.; папки с гравюрами, traite de l'economio politique или de la philosophie {трактат по политической экономии или по философии (франц.).- Ред.}; в соседнем кабинете огромная библиотека в готическом вкусе; две, три служанки во всем доме, считая тут служанку и ключницу; отличный повар, часто нанятой, и два, три служителя - вот весь верхний штат. На дворе всё чисто; службы все с иголочки; в мастерских видите новые плуги, бороны, молотильни; со скотного двора приводят на цепи, перед окна, похвастаться перед редким гостем колмогорского быка с кудрявым лбом и атласною шерстью. Всё чисто, всё блестит, как на английской ферме. Кухня не уступает голландской в чистоте, хозяин везде сам, всё видит, всем занимается; мужик охает, но начинает видеть пользу улучшений. Есть и приказчик и дворецкий, но господский глаз и над ними; хозяйка, в свою очередь, также занята детьми, чистотою комнат, оранжереею, цветами. В доме не видно бронз, ни богатого фарфора; но изящество и вкус уборов, но лучшие вина на столе и лакомый обед напоминают избалованность петербургского денди и утонченную роскошь столицы; а цветы, эти безответные друзья печального затворника, обращают в рай светленький домик, в котором прихотливая рука хозяйки-затворницы собрала произведения всех стран и климатов.

   Но в этих садах, в этом игрушке-домике пусто, тихо. Соседи проезжают мимо, выглядывая с любопытством из коляски на зеленую живую ограду элизиума, для них затворенного. Собравшись на именинном обеде у городничего или исправника, толкуют о приезжем, говоря, что он горд, спесив; смеются над его затеями, хотя заседатель и уверяет, что он ласков и обходителен и что у него рожь молотится кругом сам-десят, тогда как у соседей на лучших десятинах едва ли сам-сем. Дамы, случайно встретив в поле статного молодого человека, верхом на английском вороном коне, умирают от желания видеть его в обществе, наконец встречаются на вечере предводителя, и тут-то начинается беда! Весь дамский собор поднимается на гордеца и предает его анафеме: он горд, он важничает, он много думает о себе! Мы видали графов и князей! Ах, князь С...! как он мил! Ах, граф В...! он прелесть как любезен, а уж, верно, бывали в лучшем обществе. А этот бог знает что такое? Что за манеры, что за тон! Тут две им избранные, то есть удостоенные гостем особенного внимания, берут его сторону; по их мнению, он и мил, и хорош, и совершенно светский, лучшего тона человек. Но после этого быть беде им! Они остаются в подозрении, и если случится, что одна из защитниц приезжего побывает в его элизиуме,- горе ей! Шаги ее, все движения замечены, и если, может быть, не скажут из самолюбия, а уж верно подумают: заспесивилась, горда стала! Да простят мне добрые наши провинциалы! Я не думаю огорчать их; не у них одних ведется так, и в большом свете бывает всё то же! Часто бранят вельможу, терзают имя светской красавицы, до небес превозносят другую; рассмотрите ближе: вельможа обошел нас поклоном, красавица блестит слишком ярко и затмевает нас собою; другая умела польстить нашему самолюбию: лесть - мелкая пыль, которою туманят глаза, если они слишком слабы, чтобы переносить чужой блеск. Поверьте мне: люди везде одни и те же, черты грубее - вот вся разница.

   Но это отдалило меня от моего предмета; я хотел сказать, что в старину образ жизни помещиков был совсем не таков, как теперь: тогда черта, отделяющая богатое дворянство от бедного, состояла более в наружных формах, чем в сущности. Теперь помещик живет в деревне единственно по необходимости и при малейшей возможности едет сам или посылает детей в столицу. Там он нечувствительно оставляет прежние понятия, сообразуясь с новыми, общепринятыми; образ его жизни, образ мыслей изменяются; он воспитывает детей не так уж, как воспитаны дети его соседа, и, возвращаясь в деревню, он приносит с собою нравы и привычки столичного жителя и европейской образованности, между тем как сосед его, никогда не оставляя деревни, подвинулся очень мало вперед с точки, на которой был за тридцать лет перед тем, не многое изменил в нравах и понятиях своих. У нас столичная жизнь шагает быстро вперед и стала на ряду с общеевропейскою, тогда как провинциальная тихонько, трух-трух, шажком бредет за нею и хотя обрила бороду и не подставляет, как прежде, спины богатому соседу, понимая достоинство человека, но еще не умеет, как в столице, носить волосы в кружок и толковать о национальности, одевшись по французскому или английскому журналу. И потому столичный житель, неволею возвратись в деревню, где жили отцы и деды его, не может постигнуть, что может быть общего между ним и потомками прежних собеседников его отца и деда; столичная дама скажет: "Меня здесь не поймут!" - и ни тот, ни другая не захотят сблизиться с соседями. Не так было в старину: образ жизни, понятия, воспитание - всё было одинаково между богатым и бедным помещиком; различие было в том, что не составляло непременного условия быта их,- в богатстве, так что при перемене обстоятельств, оно исчезало, не оставляя никаких следов. Если богатый почитал себя вправе унижать или оскорблять бедного, тот, в свою очередь, пользовался им против тех, которые были беднее его. Он ниже богача, по понятию общественному, но нравственно¹²⁰ они были одинаковы, следственно, там, где не сталкивались их выгоды или где самолюбие оставалось в стороне, они могли быть совершенно равными, между тем как теперь это невозможно. Теперь бедного соседа не оскорбят грубостию, не унизят словом, примут его с вежливостию, может быть, излишнею, но станут говорить с ним только о предметах, не выходящих из тесного круга понятий его, и эта вежливость, этот разговор напомнят ему более, чем старинная грубость, различие между им и хозяином, различие, состоящее не в случайных условиях общества, но в понятиях и образовании. Вот почему сближения между обоими труднее, чем прежде. С одной стороны - мысль о превосходство, с другой - оскорбленное самолюбие полагают тому преграды. Но пускай бы сталкивались почаще; жизнь провинциальная от того развилась бы быстрее.

   В старину дом богатого помещика был сборным местом соседей; они приезжали с женами и детьми, жили по нескольку дней, и потом хозяин с домашними и со всеми гостями отправлялся к другому; веселился там, пил, ел, охотился и, забравши хозяина и гостей его и своих, все вместе ехали к третьему и так делали круг, возвращаясь опять туда, откуда выехали. Дом богатого помещика, покойный, со множеством комнат, сеней, переходов, кладовых и флигелей, был всегда наполнен народом; особенная слобода занималась дворнею, охотничий двор выстроен и содержан царски. Народ оборванных конюхов, псарей, лакеев, поваров роился на дворах; девичьи наполнены кружевными подушками и пяльцами, за которыми бесчисленное множество горничных, в домотканных платьях, часто босиком, плетут и шьют неусыпно. Не заглядывайте в кухню, а то сытый стол хозяина не очень взмилится! Барыня взыскивает уроки с горничных, но, верно, не унизится до того, чтобы заглянуть в кухню! Фи!- Барин целый день порскает за зайцами с толпою гостей и псарей, платит сотнями за гончую; конский завод его славится красотою породы; шуты,¹²¹ певчие, карлы, скороходы, каждый день открытый стол для соседей - но не ищите утонченного вкуса в доме: лакеи его часто в домотканных сертуках, мебель, комнатные уборы - всё домашнего изделия и, верно, хуже, чем теперь у самого бедного помещика; дом как полная чаша, всего раздолье, разливанное море, но провизии идут со скотного двора, а мед и пиво заменяют дорогие вина, в анбарах сусеки ломятся под хлебом, на гумнах ржаного и ярового в скирдах видимо-невидимо! а поля обработываются как было при дедах, и боже сохрани от новизны!- это ересь. Хозяин любит гостей; он утром толкует с приказчиком, творит суд и расправу: он не враг правежа и тому подобного; в полдень отдыхает после сытного обеда, а вечером, когда булавочка заберется в голову, дворня - в залу; певчие вперед - и Яшка или Ванька, подбоченясь, расстилаются вприсядку, между тем как дородная Груня плывет павою и пожимает атласистым плечиком, и хор ревет:

  

  

   И восхищенный барин велит подносить отличившимся по стакану домашней водки или браги. Барыни стыдились заниматься работами; выезжали не иначе, как с большою свитою, рядились, танцевали важно менуэты, а под веселый час, иногда, после ужина, на именинном пиру, прекрасная пройдет и русскую - но тогда уж и старики закричат: "Камаринскую!"

  

   Спрашиваю вас: можно ли всё это заставить проговорить действующее лицо в драме или комедии, или даже водевиле; а между тем не отличается ли всё это тонкою наблюдательностию, верностию взгляда, оригинальностию выражения, игривостию колорита? Теперь не хотите ли отрывка в другом роде - выражения чувств, откровений, тайн человеческого сердца, поэтической теплоты выражения? Читайте: вот девушка - сирота, получившая от природы душу живу, но лишенная ею того, без чего женщина не имеет значения женщины,- лишенная красоты и даже наказанная ею безобразием; она живет в княжеском доме; князь к ней внимателен, княгиня ее любит, княжна, ее сверстница, почитает ее своим другом и сестрою. Положение очень обыкновенное, очень простое; всякий может на досуге выдумать тысячи таких положений, но не многие умеют ими пользоваться, чтобы высказать a propos {кстати (франц.).- Ред.} столько живых, задушевных мыслей, согретых всем жаром чувства, всею поэзиею выражения, как автор "Вечеров на Карповке". Читайте:¹²²

  

   С детских лет, едва еще научась понимать, она привыкла слышать от матери: "Дурнушка моя, ты не красива, моя дурнушка; тебе нечего делать в свете; ты будешь монахинею". В играх девочка часто накидывала покрывало на лицо, представляя игуменью в кругу так же покрытых подружек, и спрашивала мать свою: "Теперь не видно, что я дурна?" Когда ласкали хорошеньких сверстниц ее, оставляя без внимания, без приветливого слова дурнушку, она не огорчалась тем: сердце ее матери заменяло для нее вселенную; в нем жила она царицею, что ей было до других? оно окружало ее целым миром волшебства материнской любви. Но ее не стало, доброй матери. Волшебная стена любви, отделявшая от других бедное дитя, рушилась; она осталась одна, и пустыня окружила ее. Всё было чуждо ей, к чему ни простирала она руки; всё было холодно, как мрамор, или сжималось с чувством неприязни, как чувствительная мимоза. Ей, которая привыкла жить любовию, как было ей существовать без необходимой стихии в мире, где не светил для нее ни один луч ее? В доме князя З*** она нашла Софью, беспечную, веселую; Софья играла жизнию и не имела времени привязаться к чему-нибудь сильно. Любовь - религия сердца; чтоб укорениться, достигнуть своего развития, как религия, требует она некоторого сосредоточивания мысли, солидности. Легкомысленность сдувает семена ее, как весенний ветерок; рассеянность разносит их в разные стороны, как легкокрылые ласточки неприкрытый рачительной рукой посев земледельца. Но дети сдружились, и Софья сделалась идолом Марии. Сиротку ласкала и княгиня, и князь. Но была ли это любовь матери? Сравнивайте живительный луч южного солнца с искусственным жаром теплицы! Мария не смела объяснить разницы, но сердце ее чувствовало ее, и нередко одинокая слеза катилась по бледной щеке девочки; когда рука княгини ласкала розовое личико веселой Софьи, она стояла подле тихо, молча, часто с грустною улыбкою; но когда княгиня, приметив ее, уделяла ей поцелуй или несколько ласковых слов, грудь ее сжималась более, и милый образ матери летал в неясных чертах перед нею. Но кому стала бы она говорить о том? Кто захотел бы делить печаль бедного дитяти? Чего недоставало Марии? Она одета, как Софья, имеет одних учителей, одни игры, чего ей надобно еще? Она возрастала, и потребность любви развивалась с ее чувством, потребность сочувствия, потребность согражданства; она требовала от общества свою часть внимания его, она просила указать ей место в кругу, ей назначенном; но всё было безмолвно, холодно вокруг нее, и ни один голос не откликался на призыв ее. Бывала ли она в обществе, она видела, что все искали подруг ее, говорили с ними, о чем? о вздоре. Они улыбались, отвечали вздором же. Разве она не могла бы отвечать так же? Почему же не заводят с нею разговора? Она любила музыку, литературу, изучала их прилежно, часто за длинным обедом ответы ее, мало привычные в устах молодой девушки, заставляли соседа ее и после стола, в гостиной, продолжать начатый разговор. Прибегала резвая красавица,- Шиллер и Мур забывались; спрашивали новопришедшую о цене ее шарфа, и Мария напрасно бы желала возобновить прерванный разговор. Она танцевала недурно, несмотря на неловкость, и знала то, но это разумеется само собою; и на бале, справа, слева, она слышала около себя: "M-lle, me fera-t-elle l'honneur" {"Мадемуазель окажет мне честь" (франц.).- Ред.} и пр., и пр., и веселые подруги, иная в вечной ссоре с музыкой, другая - живой контраст легкой бабочки, третья - прекрасный мрамор душою и телом - и однако они кружились в вальсе, носились в мазурке - а она? Она ждала знакомого, перезнакомого, какого-нибудь вечного гостя княгининых зал... Играла ли она на фортопьянах,- взор ее читал во взоре ее учителя, старичка: "Прелестно, любимица моя, доволен тобою!" Иногда даже тихая слеза удовольствия блистала на щеке доброго немца, и он, увлеченный прелестью игры своей любимицы, не думал отереть ее. А свет?- "Bravo! ma chere, vous faites des progres, mais vraiment" {"Браво, дорогая, да вы в самом деле делаете успехи". (франц.).- Ред.}. Но известно, что одно и то же слово изменяет смысл от звука голоса. "Рад видеть вас!" - говорят приятелю, которого ждали на вист; провинциалу, которому обещали место советника в палате в Симбирске или Тамбове; девушке, которую, любят; старушке, которой покровительства ищут; знакомцу, которому давно должны известную сумму без векселя... Здесь vous faites des progres значило: "Очень мило для ученицы, очень порядочно, учитесь: по крайней мере, в уединении фортопьяны вам будут отрадою". Играла ли Софья - она была слабее в музыке; не раз учитель стучал ногою от нетерпения в продолжение уроков; уходил из залы, когда в обществе она начинала играть с аккомпанементом двух скрипок; но зала кипит восторгом! Софья скрывает румянец довольного самолюбия на груди восхищенной матери; отец пожимает ей руку, со взором, говорящим: "Вот талант!.." Пейзажи Марии были только для картона; портреты Софьи - в них виден был туш артиста без двумысленности! "Да разве Софья была обижена природою?- спросят меня.- Почему же ни в чем не имела она успехов?" - Совсем нет; она имела прекраснейшие расположения; но легкие успехи балуют, уверяют в таланте, когда еще он только начинает развертываться, светская рассеянность мало оставляет времени, и, к тому же, почему учителю не иметь снисхождения сделать только то, чего не делают по недосугу, что могут сделать, когда только захотят?

   Часто с грустью возвращалась Мария в свою комнату. Отчего же эта несправедливость, это несчастие?- думала она; за что гонит ее судьба? За что отвергает общество? Однажды, размышляя таким образом, она стояла перед зеркалом, в котором отражался стоявший на противоположной стене портрет ее матери, с задумчивым взором, исполненным любви и скорби. Неудовольствие, досада придавали неприятное выражение лицу Марии; вдруг ей показалось, что завеса, скрывавшая протекшее, приподнялась внезапно перед глазами ее; она стояла перед матерью; ей послышался даже голос ее, говоривший: "Ты не для света, дурнушка моя". - Дурнушка?- что это значило? Прекрасный образ Софьи мелькнул в воображении ее; зеркало представило сравнение, она всё поняла: она была дурна, сирота, не богата!

   Ты не для света! Эти слова не переставали отзываться в душе ее, и воображение накинуло на всё черный креп свой. Не вслушивался ли кто в тихий голос ее и проходил, не отвечая: то было отвращение к дурнушке. Рассказывали ли подруги об успехах в обществе: это была насмешка над незамеченным существованием ее. Смеялись ли над неловкостью других: это были намеки на недостатки ее. Словом, всё было в заговоре против нее. Мысль о дурноте лица ее преследовала ее ежеминутно. Бедная девушка! она не знала обольстительных радостей молодости. Часто, когда подруги ее подбегали к зеркалу, примеривая новый наряд или набрасывая, шутя, в красивом беспорядке на голову платочек,- она задумчиво отходила в сторону: они казались ей так хороши в этой невинной забаве! А она?- Если Софья, резвясь, окружала лицо ее, как облаком, легким газом или обвивала золотым снурком ее голову, она боялась взглянуть в зеркало: мысль, что наряд выставляет дурноту ее, заставляла ее отворачиваться или поспешно срывать убор. Никогда не видали, чтоб она принимала одно из тех живописных положений, в которых женщины любят оставаться, как бы неумышленно, зная, что устремленный к небу или задумчиво блуждающий в голубой дали взор, полуоткрытый ротик или небрежное наклонение головы делают их еще привлекательнее. Случалось ли ей действительно нечаянно, задумываться, роковая мысль, как острие кинжала, пробуждала ее, и лицо ее принимало свое обыкновенное бесстрастное выражение. Иногда, гуляя в роще или <по>¹²³ цветнику, когда веселая Софья вплетала в волосы пучок ландышей или розу, Мария срывала цветок, подносила руку и уже касалась ею густых локонов и вдруг опускала ее на колена. Не для нее были обольщения самолюбия! Она не знала наслаждения любоваться собою. О! женщины поймут, как много это значит! Но одни ли женщины?

  

   В доме князя живет Вельский, молодой лекарь. Мария его любит, без всякой, даже тайной надежды быть любимой им. Вдруг она замечает, что он неравнодушен к ее сиятельной подруге, которая, с своей стороны, из женского тщеславия, как будто оказывает ему внимание.

  

   Маленькое кокетство ее (княжны) начинало беспокоить Марию, оно пробуждало в душе ее что-то вроде ревности. "К чему это?- говорила она сама себе.- Если бы она любила его, я... я почитала бы себя счастливою, видя их счастие; но этого нет; Софья его не любит". Холодный, равнодушный вид Вельского, постоянно убегавшего Софьи, равно как и жалобы княжны на его нечувствительность, успокоивали Марию. Но скоро она стала замечать, что Вельский казался рассеянным при вечерних разговорах, часто отвечал невпопад, мрачно ходил по комнате, и кресла подле пялец оставались по целым часам праздными. Иногда он останавливался в дверях залы, безмолвно слушая пение Софьи, и вдруг поспешно оставлял комнату и не возвращался более во весь вечер. Только после Мария видала, как он бегает скорыми шагами по дальней аллее сада или задумчиво сидит на берегу реки. Однажды вечером услыхали в комнате Вельского звуки флейты, и на другой день он должен был аккомпанировать Софье. Она находила особенную прелесть в игре его, уверяла, что никто так не аккомпанирует, как г-н Вельский, и с тех пор прощайте, приятные вечера! Правда, склонясь на пяльцы, Мария слушала с упоением игру его; каждый звук, каждая нота отдавалась в сердце ее; но ревность шептала ей: "Не для тебя играет он, не ты одушевляешь его!" Есть необыкновенная прелесть для любящего сердца в голосе или игре милого; в звуках слышится душа его; она как будто говорит ему, относится к нему; оно угадывает чувствования ее. Но если это чувство, это вдохновение, эта божественная игра для другой? что сравнится с подобным мучением! Мария испытала его; она выпила, капля по капле, все страдания любви неразделяемой, неизвестной, каждую минуту трепещущей, чтоб не изменить себе. Есть что-то унизительное в любви безнадежной; но она редко знакома женщинам, одаренным красотою. Чего не сделало первое впечатление, произведенное ими, то довершает самолюбие мужчины. Невзначай брошенный взгляд говорит ему, что он может быть любимым прекраснейшею женщиною, предметом желания столь многих,- и он предается ей со всею пылкостию страсти. Но дурная? какая участь ждет ее, если проникнуть ее тайну? Сожаление? О, самая взаимность показалась бы слишком дорого купленною за подобную цену! Нет, лучше навсегда похоронить в душе и любовь, и страдание, и мгновенные надежды, по временам когда-то озарявшие душу Марии. Не для нее счастие взаимной любви; по крайней мере, сожаление не оскорбит сердца ее.

  

   У Марии есть друг, Гутенгерц, старик немец, рисовальный учитель, который проникнул в сокровенную тайну ее сердца. Вот ее с ним разговор, который показывает состояние ее души.

  

   В один вечер она говорила Гутенгерцу: "Так, друг мой, он любит ее, нет более сомнения! Понимаете ли вы положение души моей? Любить и не быть любимой - ужасно, но это несчастие, не возбуждающее отчаяния: любимый предмет кажется нам столько превосходящим всё творение, столько высшим всего, что мы любим его, не смея желать взаимности, любим, как божество, как дикий перуанец любил свое солнце: он не осмеливался желать на себя одного привлечь лучи, животворящие равно всю природу. Но видеть, что существо, подобное мне, заставляет трепетать сердце его, делается властителем его участи,- это сближает нас с небом, о котором мы не смели мечтать. Мысль о божестве теряется; видишь только человека, превосходнейшего из всех воображение рисует участь, которая могла бы быть моею... понимаете ли вы, что значит тогда каждый взор, исполненный любви, брошенный им на счастливицу, каждое слово, каждое движение, весь этот гиероглифический язык любви? А ревность? о, ревность искуснее всех Шамполиоиов в мире!"

   - Но очки ее не всегда верны, Мария, остерегитесь,- сказал Гутенгерц.- Не одни цветущие луга, не одни зеленые кущи представляет путнику разгоряченная атмосфера аравийских пустынь: fata morgana {фата моргана (мираж) (латин.).- Ред.} берегов Сицилии, страшные скалы, темные ущелия ужасают также взор его. Посмотрите - там, на западе, эти разноцветные массы облаков: лучи уже скрывшегося светила дают им различные формы, ваше воображение придает им определенность: видишь то страшных гигантов, то вереницы обитателей другого мира, дружно играющих в пространстве эфира, то дымящиеся волканы, то пару белых лебедей! Приглушайтесь вечером к смешанным звукам плещущей волны, ветра, играющего в листах, или бури, воющей в расселинах,- и вам послышатся то стоны отчаянья теней подземных, то сетования души, нисшедшей на землю, о милых, здесь оставленных, то тихие отголоски незримых арф серафимов; я говорю вашим же языком, Мария, повторяю слышанное от вас же; и эта разница происходит не от звуков или облаков. Что они вблизи? Масса тумана, дыма, одинокая нота, отдельно взятая из стройного аккорда. Верьте мне, страсть могущественно правит воображением, а счастие и несчастие в жизни чаще, чем вы думаете, зависит от его магического прутика.

   - Может быть, вы и правы, может быть, но вчера... воображение ли мое придало лицу его этот восторг, это выражение нежданной радости при виде Софьи? Вы знаете - гроза застала нас на самом конце деревни, там, где хижины солдаток и вдов, помните? Молнии падали змейками, гром гремел не переставая, дождь капал уже крупными каплями, и ветер сбивал нас с ног; мы были подле избушки Катерины. Вы знаете домик ее, полувросший в землю? Бури и непогоды стащили половину драниц, которые служили ему кровлею, одно маленькое волоковое окно пропускает слабый свет. Бог знает, как живут эти люди? Мы вошли к ней; мне давно знакома эта дорога, и в темноте я пробралась первая к двери, отворила ее и остановилась. Катерина (вы, может быть, не знаете, что она упала на камень, расшибла ножную кость, и с тех пор нога избита ранами), бедная, сидела на своей кровати, поставя больную ногу на скамье; мальчик прикладывал перевязки, старшая дочь стояла подле и светила лучиною; двое маленьких детей тихонько таскали куски белого хлеба из корзины, покрытой белым полотном и стоявшей на другой скамье. Вельский был тут. Если бы вы видели небесное выражение лица его! Он то давал наставления мальчику, то помогал ему, то, держа руку больной, утешал ее словами надежды и участия! О, друг мой, сколько велико показалось мне в эту минуту назначение врача! Не есть ли он друг человечества, ближайшее подобие божества, ангела-утешителя, скорбящего об участи смертного! От трона до хижины, везде доступ его благотворной деятельности; но здесь, у постели безвестной страдалицы, где бедность человечества являлась во всем ужасе своем, сколько цель его показалась мне возвышенною, священною! Что может сделать богач золотом? Превратить хижину во дворец - о, это много! но скажет ли страдальцу: "Возьми одр свой и ходи!", уврачует ли хотя одну рану, облегчит ли хотя одно страдание?.

   Гутенгерц улыбнулся.- "Мария, продолжайте; нам часто случается смотреть на картину с другой стороны... что далее?" Мария закрыла руками горящее лицо свое и, помолчав несколько, продолжала: "Он не заметил нас. Вой бури и раскаты грома заглушали легкий шум, произведенный нами. Из разговора Вельского с больною узнала я, что корзина с провизиею не в первый раз принесена им. Благословения, которыми осыпала его Катерина, доверенность и любовь, с которыми смотрела она на Вельского, открывали ясно всю красоту души его. Наконец он увидал нас... нет, Софью, которая плакала, смотря на эту сцену. Грудь моя была полна, сердце билось, Гутенгерц; но я не плакала, я не умею плакать: плачут люди, привыкшие давать волю чувствованиям. Слезы - привычка. Надобно было видеть изумление его при виде Софьи; радость еще более оживила лицо его, блиставшее состраданием. О, как он был хорош: обыкновенная холодность в обращении его с Софьею исчезла; он почти принес ее на скамью, окутывал шалью, согревал руки ее, стряхивал ручьи воды, текущие с ее платья. Если б вы видели, какой трепет пробежал по всему телу его, о, это было заметно по содроганию его! Когда рука его коснулась ее локонов... Какое смущение овладело им! Нет, нет! он любит ее, любит! А она... едва понимает она высокость души его! не верит или не хочет верить его чувствам! - За нами прислали карету; взойдя в комнату, он вдруг сделался мрачнее обыкновенного и скоро удалился. Я видела его после здесь, на террасе, окружающей церковь. Он сидел долго за полночь, поддерживая рукою голову. Гроза давно стихла, молния только изредка сверкала вдалеке, месяц высоко плыл в небе, а он всё был там еще..."

   Мария замолчала. Гутенгерц также не говорил ни слова, и что мог он сказать! Рассудок говорит языком, непонятным страсти. Они сидели на скамье, под печальною ивою, осеняющею могильный памятник матери Марии, близ церкви, из окна которой проливался слабый свет лампады, чуть теплившейся перед образом "Моления о чаше"; лучи месяца падали на кресты; скромные памятники поселян белелись невдалеке. На каком языке сострадание человеческое или мудрость его могли бы сказать красноречивее то, что так выразительно говорили здесь и храм и убогий крест, мрамор гробницы и безмолвие ночи?..

  

   Довольно выписок: разбирать тоже не будем: дело слишком ясно говорит само за себя. Это не поэзия, не творчество, где идея, исчезая в образе, теряет свою отвлеченную особность; где характеры не описываются, но представляются; где они не абрисы, не очерки, не статуи с закрытыми глазами, а живые лица, на которых резко проявляется их индивидуальность - от общего выражения малейшей черты до родимого пятнушка, если оно есть. Да, это не поэзия, не творчество,- но это красноречие; это не животворящий язык фантазии,- но это живой язык сердца. Это не драма, где всякое слово необходимо само по себе и для себя: это опера, где положение создается для музыки, слова сочиняются для мотива. Поставив действующее лицо повести в известное положение, автор пользуется этим, чтобы выказать свои мысли об этом положении, или от себя, или вложив их в уста этого действующего лица. Но эти мысли - не холодные рассуждения, а живое созерцание, глубоко перечувствованное, поэтически переданное. Всё, что соответствует себе, что равно самому себе, всё то прекрасно. Мы прочли "Вечера на Карповке" с живейшим удовольствием, с живейшим наслаждением. И они - произведение женщины; но дай бог, чтоб у нас было побольше мужчин, которые бы так хорошо писали.¹²⁵ Но мы далеки от мысли о снисхождении, которое по праву принадлежит даме: теперь комплименты и в гостиных становятся дурным тоном, а в литературе они решительно пошлы. В умственной деятельности нет ни званий, ни полов; есть сила, а сила эта - талант. Снисхождение обидно, оскорбительно для таланта; в нем нуждается одна бездарность. Поэтому мы ничем не можем выразить автору "Вечеров на Карповке" нашего уважения, как высказавши ему всю правду.

   Вторая часть гораздо ниже первой достоинством. В первой помещена лучшая повесть "Медальон". "Инок" тоже прекрасна: просто, безыскусственно, без претензий изображен в ней мещанский быт и рассказано поэтическое событие из этого быта. Все повести второй части имеют один общий недостаток - запутанность и растянутость, хотя и отличаются прекрасными частностями и подробностями. Хуже всех "Немая". Автор хотел из нее сделать историческую повесть, но исторического в ней нет ничего. Сверх того, попав не на свою дорогу, автор впал в неестественность.¹²⁵

  

   Душенька, ты не знаешь, что значит посвятить одной мысли целую жизнь, в ней сосредоточить все желания, все надежды, любить ее, лелеять, как свое перворожденное дитя, чувствовать в себе готовность жертвовать ей жизнию, всем, что дороже жизни, и вдруг, и вдруг, в минуту, когда почитаешь себя у цели, видеть, что неумолимый рок одним ударом готов разрушить всё здание надежд наших! О, это выше сил человеческих! Этого не может вынести рассудок... Ганса не стало!

   Дурно ли я сделал, хорошо ли - богу судить! Не личная выгода подняла руку мою: этого требовала необходимость. Видишь ли, душенька: отечество взывало мне: "Возьми первенца твоего, возлюбленного"... Я послушался голоса его, я принес в жертву моего Исаака, моего сына, моего брата...

  

   Вы думаете - это говорит Петр Великий или по крайней мере какой-нибудь Паткуль? - Нет, так говорит сын русского солдата, русский же солдат времен Правительницы...¹²⁶

   От всей души желаем, чтобы вторая часть "Вечеров на Карповке" не была последнею: это было бы истинною потерею для нашей литературы.

  

   115. Мечты и были М. Маркова. Санкт-Петербург. 1838. В типографии Эдуарда Праца и комп. Три части: I - 207; II - 213; III - 237 (12).¹²⁷

  

   Первая часть содержит в себе стихотворения, две остальные прозу; но у г. Маркова в этом нет большой разницы, вся разница в рифме, и потому все три части можно принять за прозу. В "Думе о Пушкине" г. Марков говорит, что поэт уже

  

   Не заколдует звуков властью,

   Не поцелует сердца страстью,

   Не заклеймит мечтою ум!

  

   Хотя г. Марков и несравненно ниже Пушкина как поэт (в чем никто с нами не поспорит), но и он, в своих стихах,

  

   Не заколдует звуков властью,

   Не поцелует сердца страстью,

   Не заклеймит мечтою ум!

  

   Вот другое дело - его проза: в ней виден талант рассказа. Жаль только, что этот талант слишком односторонен. Г-на Маркова м