| Главная » Книги |
Белинский Виссарион Григорьевич - Стихотворения Аполлона Майкова, Страница 2
Белинский Виссарион Григорьевич - Стихотворения Аполлона Майкова"justify">
Одежды и речей волшебный беспорядок! (стр. 91).
Знаем, что лицемерным моралистам эта пьеса не только не понравится, но
и возбудит все негодование их {11}, но потому-то она и прекрасна. Есть люди,
которые отрицательно и навыворот безошибочны в своих суждениях и приговорах:
на что напали они с остервенением - знайте, что это превосходно; что восхва-
лили они с неистовством - знайте, что это п_о_шло или мертво. Лицемерные
моралисты в высшей степени обладают этою _выворотною_ верностию суждения...
Что же до их строгости - она понятна: Шиллер, в одной из своих _ксений_
{12}, - сказал, что для этих господ особенно важна власть закона: не будь в
них страха наказания, они обокрали бы свою невесту, обнимая ее... Кто имеет
счастие быть не моралистом, а человеком и понимать все человеческое, - для
тех стихотворение "Дориде", при всей шаловливой вольности своего содержания,
будет образцом девственной грациозности выражения, подобно лукавой улыбке на
невинном лице юной красавицы.
Жалеем, что место и время, а главное - право собственности, не
позволяют нам выписать из книги г. Майкова всех антологических стихотворений
- особенно "Гезиода" и "Вакха", тем более что мы не можем не выписать еще
двух пьес, довольно больших и более, нежели прочие, характеристических. Вот
образец грациозной наивности древней музы:
Муза, богиня Олимпа, вручила две звучные флейты
Рощ покровителю Папу и светлому Фебу.
Феб прикоснулся к божественной флейте, - и чудный
Звук полился из бездушного ствола. Внимали
Вкруг присмиревшие воды, не смея журчаньем
Песни тревожить, и ветер заснул между листьев
Древних дубов, и заплакали, тронуты звуком,
Травы, цветы и деревья; стыдливые нимфы
Слушали, робко толпясь меж сильванов и фавнов.
Кончил певец и помчался на огненных конях,
В пурпуре алой зари, на златой колеснице.
Бедный лесов покровитель напрасно старался припомнить
Чудные звуки и их воскресить своей флейтой;
Грустный, он трели выводит, но трели земные...
Горький безумец! ты думаешь, небо не трудно
Здесь воскресить на земле? _Посмотри, улыбаясь
С взглядом насмешливым слушают нимфы и фавны_ (стр. 74) {13}.
Следующее стихотворение покажет, как умеет наш поэт быть разнообразным,
не выходя из тона антологической поэзии:
Дитя мое, уж нет благословенных дней,
Поры душистых лип, сирени и лилей;
Не свищут соловьи, и иволги не слышно...
Уж полно! не плести тебе гирлянды пышной
И незабудками головки не венчать;
По утренней росе Авроры не встречать,
И поздно вечером уже не любоваться,
Как теплые пары над озером клубятся,
И звезды смотрятся сквозь них в его стекле;
Не плющ и не цветы виются по скале,
А мох в расселинах пушится ранним снегом.
А ты, мой друг, все та ж: резва, мила... Люблю,
Как, разгоревшися и утомившись бегом,
Ты, вея холодом, врываешься в мою
Глухую хижину, стряхаешь кудри снежны,
Хохочешь и меня целуешь звонко, нежно! (стр. 171).
Здесь уже другая картина, другое небо, другой климат; но тон поэзии, но
созерцание, составляющее ее фон, все те же, дышащие сладостию и негою
светлого неба Эллады!.. {Вот перечень прочих пьес г. Майкова в
антологическом роде: VII, "Картина вечера", "Гезиод", "Радость", "Эхо и
молчание", XVII, "Пустыннику", "Приапу", XXIV, XXVI, "Туллу", "Овидий",
"Вакханка", "Вертоград", "Scholia", "Вакх", "Две элегии", "Зимнее утро",
"Подражание Сафо", LIII, "Плющ", "Исповедь", "Цинтии", "Свирель", LXVIII,
LXX, LXXIII, LXXV, "Горы", "Дионея", LXXXI, "Поэзия".}
Однако ж тот не понял бы нас, кто захотел бы видеть в антологических
стихотворениях г. Майкова полное выражение древней поэзии или полное
выражение элементов жизни древних, классического духа. Гармоническое
единство с природою, проникнутое разумностию и изяществом, еще далеко не
составляет исключительного элемента древнего миросозерцания. Жизнь древних
выражается не в одной идиллии или застольной песне, но и в трагедии, которая
составляла один из основных элементов их жизни. И если со стороны идиллии и
песни жизнь греков была наивно прелестна, очаровательно грациозна, мила и
любезна, то со стороны трагедии она была благородна, доблестна и возвышенна.
Первая сторона жизни заставляет любить жизнь; вторая сторона - заставляет
уважать ее и гордиться ею. Греки это понимали, - и трагедия была последним,
самым пышным, самым благоуханным цветом их поэзии. Трагический элемент
преобладает уже и в самой "Илиаде" - этой прародительнице всех трагедий
греческих, впоследствии явившихся. Что же разумел грек под "трагическим"? -
Не печальную судьбу человека вследствие противоречащих условий жизни или
вследствие случайности. Человек, попавшийся навстречу дикому зверю и
растерзанный им, не мог быть героем греческой трагедии. Трагическое греков
заключалось или в борьбе долга с влечением сердца, воли со страстями, или в
борьбе разумного, движительного начала с общественным мнением; результатом
борьбы всегда была гибель героя, которою он, в случае победы, запечатлевал
торжество божественной идеи над массами и которою, в случае падения героя,
божественная истина запечатлевала свое торжество над ограниченностию
человеческой личности. В обоих случаях источник борьбы был внутренний и
заключался в духовной натуре героя трагедии, которым мог быть только великий
человек, созданный действовать на арене истории, предназначенный осуществить
собою какое-либо нравственное начало, быть представителем какой-либо идеи.
Так, в "Антигоне" Софокла героями являются: Антигона как поборница закона
родственности, веледушно жертвующая своею жизнию для выполнения того, что
она считала своим долгом, и невыполнение чего унизило бы ее в собственных
глазах и было бы ей горше смерти, - и Креон как представитель непреложной
власти закона в гражданском обществе. И потому вся трагедия эта есть не что
иное, как трагическая сшибка двух равно разумных и великих, но на этот раз
враждебных начал. Люди погибли, подобно воинам, храбро сражавшимся за правое
дело: сердце наше скорбит о их гибели; но, благословляя падших, мы уже не
клянем судьбы, ибо видим в гибели героев не случайность, но добровольное
самопожертвование. Антигона могла бы легко спастись от гибели, оставив свое
великодушное намерение похоронить убитого брата; но тогда она не была бы
великою женщиною, не была бы героинею, и не было бы трагедии. Вот почему
трагедия есть высший род поэзии; вот почему так возвышает нашу душу ее
окровавленный кинжал, ее устланный трупами благороднейших жертв помост...
Герой есть высочайшее и благороднейшее явление духа мировой жизни; его
личность есть апофеоза человечества, которое воздвигает ему вековечные
памятники из мрамора и меди, как бы поклоняясь себе в этих гигантских
образах; герой возбуждает все удивление, весь восторг, всю любовь
человечества; образ его поддерживает в человечестве возвышенную веру в
великое, истинное и доблестное жизни, во мраке ежедневности и случайности
поддерживает вечный свет разума... Но почему же герой есть - герой? что
делает человека героем? - Неизменная возможность трагической гибели, этот
пафос к идее, простирающийся до веледушной готовности смертию запечатлеть ее
торжество, принести ей в жертву то, что дается на земле только раз и никогда
не возвращается, и чего, следовательно, нет драгоценнее - жизнь, и иногда
жизнь во цвете, в поре надежд, в виду милого, ласкающего призрака счастия...
Итак, возможность трагического заключается в условиях ограниченности нашей
личности, которой бытие отделяется от небытия едва заметною и слабою нитью,
волосом, готовым порваться от дуновения ветра, и порваться невозвратно...
Нас огорчает и ужасает эта невозвратность однажды утраченного счастия,
однажды полученной жизни, однажды приобретенного друга или милой сердца: но
уничтожьте эту возможность в одну минуту потерять данное целою жизнию - и
где же величие и святость жизни, где доблесть души, где истина и правда?..
О, без трагедии жизнь была бы водевилем, мишурною игрою мелких страстей и
страстишек, ничтожных интересов, грошовых и копеечных помыслов...
Трагическое, это - божия гроза, освежающая сферу жизни после зноя и удушья
продолжительной засухи... Грек понимал его своею высокою душою - и, умея
наслаждаться жизнию, умел и быть достойным ее наслаждений. Беспечно
веселиться на пиру и твердо умирать, где и когда велит судьба, - вот что
было для грека идеалом разумной жизни.
Все великое, земное
Разлетается, как дым:
Ныне жребий выпал Трое,
Завтра выпадет другим...
Смертный, силе, нас гнетущей,
Покоряйся и терпи!
Спящий в гробе - мирно спи!
Жизнью пользуйся - живущий {114}
В этих стихах заключается весь кодекс нравственности грека.
Шиллер особенно глубоко постигнул своей великою душою трагическую
сторону жизни, в противности с светлою ее стороною, - и глубоко, мощно, со
всею роскошью пластической художественности, выразил свое созерцание древней
жизни в дивном, великом создании своем - "Торжество победителей", так
прекрасно переданном по-русски Жуковским.
Скольких бодрых жизнь поблекла!
Скольких низких рок щадит!..
Нет великого Патрокла,
Жив презрительный Терсит.
Смертный, вечный Дий Фортуне
Своенравной предал нас:
Уловляй же быстрый час,
Не тревожа сердца втуне!
Какие переходы от высоких созерцаний трагической судьбы всего великого
к веселому взгляду на жизнь!.. Вспоминая Аякса, убившего себя в гневе за
коварное похищение Одиссеем выигранных им доспехов Ахилла, брат его, Оилид,
говорит;
Мир тебе во тьме Эрева!
Жизнь твою не враг пожал:
Ты своею силой пал,
Жертвой гибельного гнева!
Какое величие, какой пафос в этой догматике героизма, в этих стихах:
О Ахилл! о мой родитель!
(Возгласил Неоптолем)
Быстрый мира посетитель,
Жребий лучший взял ты в нем.
Жить с людьми племен делами -
Благо первое земли;
Будем вечны именами
И сокрытые в пыли!
Слава дней твоих нетленна;
В песнях будет цвесть она:
Жизнь живущих неверна,
Жизнь отживших неизменна!
---
Смерть велит умолкнуть злобе;
(Диомед провозгласил)
Слава Гектору во гробе!
Он краса Пергама был;
Он за край, где жили деды,
Веледушно пролил кровь;
Победившим - честь победы!
Охранявшему - любовь!
Кто, на суд явясь кровавый,
Славно пал за отчий дом,
Тот, почтенный и врагом,
Будет жить в преданьях славы.
Но нисколько не менее _эллинизма_ и в следующей речи Нестора к Гекубе,
хоть ее содержание, по-видимому, и совершенно противоположно выписанным
стихам выше:
Нестор, жизнью убеленный.
Нацедил вина фиал
И Гекубе сокрушенной
Дружелюбно выпить дал.
Пей страданий утоленье;
Добрый Вакхов дар вино:
И веселость и забвенье
Проливает в нас оно.
Пей, страдалица! печали
Услаждаются вином:
Боги жалостные в нем
Подкрепленье сердцу дали.
Вспомни матерь Ниобею:
Что изведала она!
Сколь ужасная над нею
Казнь была совершена!
Но и с нею, безотрадной,
Добрый Вакх недаром был:
Он струею виноградной
Вмиг тоску в ней усыпил.
Если грудь вином согрета
И в устах вино кипит:
Скорби наши быстро мчит
Их смывающая Лета.
Нельзя спрашивать поэта, зачем у него есть то, а нет этого; но долг
критики заметить, что у него есть и чего нет. Вот почему мы распространились
здесь о сущности и значении элемента "трагического" в древнем искусстве и
вот почему почитаем себя вправе заметить, что г. Майков и не коснулся этого
элемента. Думаем, что причина этого заключается не столько в характере его
таланта, сколько в его молодости, еще переживающей момент гармонического
единства с природою, в духе древних. Но придет время - и, может быть, в духе
поэта совершится движение: прекрасная природа не будет более заслонять от
его глаз явлений высшего мира - мира нравственного, мира судеб человека,
народов и человечества... И мы почли бы себя счастливыми, если б эти строки
могли послужить хоть косвенною причиною к ускорению этого времени... Г-н
Майков вполне владеет орудием искусства - стихом, который у него напоминает
стих первых мастеров русской поэзии; а это - великий и подающий самые
лестные надежды признак! _Стих_ в поэзии - то же, что _слог_ в прозе, а
_слог - это сам_ талант, и талант необыкновенный... Но мерка великого
таланта состоит не в одном стихе, хотя бы и поэтическом, и художественном,
но еще и в движении, в развитии содержания поэзии, источник которого есть
движение и развитие духа самого поэта; а движение и развитие состоит в
беспрерывном отрицании низших моментов в пользу высших, Я никогда не назову
великим поэта, которого стихотворения можно печатать по родам пьес, а не в
хронологической последовательности. Батюшков - поэт с замечательным
талантом; но нет никакой нужды видеть под его пьесами год и число,
означающие время их сочинения...
Но мы отдалились от своего предмета. Возвращаясь к нему, должны
повторить, что как родствен и присущ духу нашего поэта элемент "наивного" и
"природного", так чужд элемент "трагического" в древней поэзии. Раз г.
Майков был близок к нему, по содержанию, избранному им для самой большой
своей пьесы; но он и не коснулся трагического, хоть, может быть, и думал
вполне его выразить... Мы говорим о его драматической поэме "Олинф и Эсфирь"
(римские сцены времен пятого века христианства). Мысль поэмы - контраст и
взаимные отношения умирающего языческого и торжествующего христианского
мира. Поэма занимает _шестьдесят_ страниц, которые, в чтении, легко могут
показаться _шестьюстами_ страницами: так всё неглубоко, бледно, слабо,
поверхностно и растянуто в этом произведении! Чем выше намерение поэта, тем
выше должно быть и исполнение; но г. Майков явно взялся за дело не по
вдохновению, а из рефлексии и к понравившейся ему мысли приделал сюжет и
какие-то образы без лиц, вместо того чтоб следовать безотчетному желанию
дать жизнь преследующим его образам, еще не зная, какую мысль выразят они...
А между тем сколько элементов "трагического" с обеих сторон могло б и должно
б было быть! Римская литература не представляет ни одной хорошей трагедии;
но зато римская история есть беспрерывная трагедия, - зрелище, достойное
народов и человечества, неистощимый источник для трагического вдохновения. В
этом отношении едва ли есть другой народ, которого история могла бы
соперничать с историею римлян. Страстное самозабвение в идее
государственности, в идее политического величия своего отечества, пафос к
гражданской свободе, к ненарушимости и неприкосновенности прав сословий и
каждого гражданина отдельно, гражданская доблесть, в цветущие времена
в-еликой республики, и гордая, стоистическая борьба с роком, увлекавшим к
падению великую отчизну великих граждан, и уступчивость судьбе вследствие
гениального предвидения будущего, уступчивость, роковая для начавших и
счастливая для менее великих, но более вовремя явившихся, - вот где элементы
"трагического" в истории Рима, великой отчизны Кориоланов, Фабиев, Гракхов,
Сципионов, Мариев, Лукуллов, Помпеев, Цезарей и Антониев - этих колоссальных
ликов, сияющих блеском героического величия, нестерпимого для слабонервных
глаз выродившихся людей нашего времени!.. Правда, поэт избрал эпоху уже
выродившегося, умирающего Рима; но, в противоположность христианству, он бы
должен был избрать последнего римлянина, который, независимо от всего
окружающего его, в своем личном характере, выразил бы - сколько
стоистическою жизнию и трагическою смертию, столько же и тоскою по цветущим
временам своего отечества - все субстанциальное, все, чем велик был
республиканский Рим. Но Олинф г. Майкова только эпикуреец и больше ничего;
собственно, он - образ без лица. Другая сторона поэмы - христианская, тоже
полна трагического величия, ибо ее альфа и омега - мученичество и смерть за
истину; но и она так же слаба и бледна у нашего поэта, как и языческая.
Впрочем, вся поэма отличается хорошими, звучными, а иногда и поэтическими
стихами, как, например, вот эта пиршественная песня римлян-язычников:
Блестит чертог; горит елей;
Ясмин и мирт благоухает;
Фонтан, шумя, между огней
Златыми брызгами играет.
Греми, волшебный гимн пиров!
Несите, юноши, плодов
И роз и листьев винограда:
Венчайте нас! Что в жизни нам?
Мы в жертву суждены богам ужасным ада,
А жертва пышная в убранствах вертограда -
Угоднее богам!
Настанет час - воззрим сурово
Мы на гремящий жизни пир,
Как сей скелет белоголовый,
Беглец могил. На звуки флейт и лир
Он безответен, гость гробовый!
Но он ведь пел, и он любил,
И богу гроздий он служил...
О други! сыпьте роз Горациева сада
По сим белеющим костям,
И свежей кистью винограда
Венчайте череп - этот храм.
Чертог покинутый и сирый,
Где обитал животворящий дух
Во дни, когда кифара с звонкой лирой
Его пленяли чуткий слух,
И пил он роз благоуханье,
Любил кристалл амфоры золотой,
И дев горячие лобзанья,
И трепет груди молодой!
Вообще, когда г. Майков выходит из сферы антологической поэзии, его
талант как будто слабеет. Доказательством этого может служить маленькая
поэмка его "Венера Медицейская", содержание которой, как можно видеть из
самого ее заглавия, относится к сфере классической поэзии. Существует
предание, что знаменитая статуя, известная под именем _Венеры Медицейской_,
есть изображение одной римской императрицы. Поэт заставляет ее, выходя из
волны, восхищаться собственною красотою -
И вот красавицы надменной
Мечта сбылась: перенесло
Волшебство кисти вдохновенной {15}
На мрамора обломок бренный
И это гордое чело,
_Венчанное красой Изиды_ (?!),
И стройный стан и шелк кудрей: {16}
И Рим нарек ее Кипридой!
И Рим молился перед ней!
Мысль, как видите, малопоэтическая, слишком незрелая и как будто изысканная,
не говоря уже об унижающей достоинство искусства мысли - видеть простую
копию, портрет, в вдохновенном создании свободного творчества. Самые стихи
этой поэмы только красивы и ловки, но не художественны; есть между ними даже
оскорбляющие тонкий эстетический вкус, любящий благородную простоту и
точность выражений, как, например:
На грудь высокую пустите
| |
| Просмотров: 345 | Рейтинг: 0.0/0 |
| Всего комментариев: 0 | |
Жанры