Белинский Виссарион Григорьевич - Стихотворения Владимира Бенедиктова

  

  

   В. Г. Белинский

  

  

  Стихотворения Владимира Бенедиктова

  

  

  

  

  СПБ, 1835. --------------------------------------

  В. Г. Белинский. Собрание сочинений в трех томах. Т. I

  Статьи и рецензии. 1834-1841

  ОГИЗ, ГИХЛ, М., 1948

  Под общей редакцией Ф. М. Головешченко

  Редакция С. П. Бычкова

  OCR Бычков М.Н. mailto:bmn@lib.ru --------------------------------------

  

  

  

  

  

  

  Обманчивей и снов надежды,

  

  

  

  

  

  

  Что слава? Шопот ли чтеца?

  

  

  

  

  

  

  Гоненье ль низкого невежды?

  

  

  

  

  

  

  Иль восхищение глупца?

  

  

  

  

  

  

  

  

  Пушкин. {110}

  Что такое критика? оценка художественного произведения. При каких условиях возможна эта оценка, или, лучше сказать, на каких законах должна она основываться? На законах изящного, отвечают записные ученые. Но где кодекс этих законов? Кем он издан, кем утвержден и кем принят? Укажите мне на этот свод законов изящного, на это уложение искусства, которого начала были бы вечны и незыблемы, как начала творчества, в душе человеческой; которого параграфы подходили бы под все возможные случаи и представляли бы собою стройную систему законодательства, обнимающего собою весь бесконечный и разнообразный мир художественной деятельности во всех ее видах и изменениях! Давно ли "_украшенное подражание природе_" было краеугольным камнем эстетического уложения? Давно ли эта формула равнялась в своей глубокости, истине и непреложности первому пункту магометанского учения: "_Нет бога, кроме бога - и Муггамед пророк его_?" Давно ли три знаменитые единства почитались фундаментом, без которого поэма или драма была бы храминою, построенною на песке? Давно ли Корнель, Расин, Мольер, Буало, Лафонтен, Вольтер, давно ли эта чета талантов почиталась лучезарным созвездием поэтической славы, блистающим немерцающим светом для веков? Давно ли Буало, Батте и Лагарп почитались верховными жрецами критики, непогрешительными законодателями изящного, вещими оракулами, изрекавшими непреложные приговоры?.. А что теперь?.. "_Украшенное подражание природе_" и знаменитое "_триединство_" причислено к числу вековых заблуждений человечества, неудачных попыток ума; ученые и светские боги французского Парнаса были помрачены и навсегда заслонены _пьяным дикарем_ {В "Северной пчеле" обвиняют меня, между многими литературными преступлениями, в том, что я называю Шекспира _пьяным дикарем_. Стыжусь оправдываться в этом перед публикою, и только движимый состраданием к жалкому неведению "С. пчелы", объявляю ей за новость (для нее), что это выражение принадлежит Вольтеру, обокрадывавшему Шекспира, а мною оно употребляется в шутку. Бедная "Пчела", как еще много пустых вещей, недоступных для ее мушиной любознательности! (В. Б.)} Шекспиром, а оракулы критики поступили в архив решенных и забытых дел. И давно ли все это совершилось?.. Давно ли бились насмерть покойники _классицизм_ и _романтизм_?.. Где же, спрашиваю я, где же эта мерка, этот аршин, которым можно мерить изящные произведения; где этот масштаб, которым можно безошибочно измерять градусы их эстетического достоинства? Их нет - и вот как непрочны литературные кодексы! Как с постепенным ходом жизни народа изменяется его законодательство чрез отменение старых законов и введение новых, сообразно с современными требованиями общества, так изменяются и законы изящного с получением новых фактов, на которых они основываются. И разве мы получили все факты; разве мы изучили все литературы под этими бесчисленными национальными, вековыми и историческими физиономиями; разве мы исследовали жизнь каждого художника порознь? Разве, в этом отношении, для будущего уже ничего не остается?.. Нет - еще долго дожидаться полного и удовлетворительного кодекса искусств, так долго дожидаться этого совершенного гражданского законоположения, которое должно осуществить мечты о золотом веке Астреи. Стало быть, нет законов изящного, по которым можно и должно судить произведения искусств? Есть: потому что, если теперь не вполне постигнут весь мир изящного, то уже известны многие из его законов, известны самые его основания; но будущему времени предоставлено открыть существующие отношения между этими законами и основаниями и привести их в полную и гармоническую систему. Критику должны быть известны _современные_ понятия о творчестве; иначе он не может и не имеет права ни о чем судить.

  Но этого еще мало. Часто случается, что критик, изложивши свой взгляд на условия творчества сообразно с современными понятиями об этом предмете, прилагает его ложно и, верно описавши характер греческого ваяния, показывает вам разбитый глиняный горшок, в котором варили щи, и божится и клянется, что это греческая ваза? Отчего это? Оттого, что эстетика не алгебра, что она, кроме ума и образованности, требует этой приемлемости изящного, которая составляет своего рода талант и дается не всем. Прислушайтесь внимательнее к нашим литературным толкам и суждениям - и вы согласитесь со мною. Разве у нас нет людей, с умом, образованием, знакомых с иностранными литературами, и которые, несмотря на все это, от души убеждены, что Жуковский выше Пушкина; которые иногда восхищаются восьмикопеечными стихотворениями и талантами гг. А. Б. С. и т. д.? Отчего это? Оттого, что эти люди часто руководствуются в своих суждениях одним умом, без всякого участия со стороны чувства; оттого, что принимают за поэзию свои любимые мысли или видят удобный случай приложить и оправдать свои собственные мысли об изящном; а эти мысли часто бывают парадоксами и предрассудками. В предметах человеческого чувства ум без чувства всегда ведет за собой предрассудки и строит парадоксы. Ум очень самолюбив и упрямо доверчив к себе; он создал систему и лучше решится уничтожить здравый смысл, нежели отказаться от нее; он гнет все под свою систему, и что не подходит под нее, то ломает. В этом случае он похож на мольеровых лекарей, которые говорили, что они лучше решатся уморить больного, чем отступить хоть на йоту от предписаний Древних. В деле изящного суждение тогда только может быть правильно, когда ум и чувство находятся в совершенной гармонии. И вот отчего такая разноголосица в суждениях о литературных сочинениях. В самом деле: одному нравятся "Цыгане" Пушкина и не нравится сказка о Бове Королевиче, а другой в восхищении от Бовы Королевича и не видит ни малейшего достоинства в "Цыганах" Пушкина. Кто из них прав, кто виноват? Говоря собственно, они оба совершенно правы: суждение того и другого основано на чувстве, и никакая эстетика, никакая критика не может быть посредницей в этом деле. Да! тонкое поэтическое чувство, глубокая приемлемость впечатлений изящного - вот что должно составлять первое условие способности к критицизму, вот посредством чего с первого взгляда можно отличать поддельное вдохновение от истинного, риторические вычуры от выражения чувства, галантерейную работу форм от дыхания эстетической жизни, и только вот при чем сильный ум, обширная ученость, высокая образованность имеют свой смысл и свою важность. В противном случае изучите все языки земного шара, от китайского до самоедского, изучите все литературы, от санскритской до чухонской, - вы все будете метить невпопад, говорить некстати, пропускать мимо глаз слонов и приходить в восторг от букашек. Разве тяжелая "Россияда" не подходила под эстетические, законы доброго старого времени; разве скучный и водяный "Димитрий Самозванец" г. Булгарина не отличается общею манерою и замашками исторического романа? Разве в свое время трудно было доказать художественное достоинство того и другого произведения эстетическими правилами двух эпох времени, то есть семидесятых годов прошлого, и двадцатых текущего столетия? О, нет ничего легче! Но вот что очень было трудно: спасти их от чахоточной смерти. Вот отчего так часто бывают неудачны попытки иных высокоученых, но лишенных эстетического чувства, критиков уронить истинный талант, не подходящий под их школьную мерку и возвысить (мишурного фразера {141}.

  У нас еще и теперь тайна искусства есть истинная тайна, "в буквальном смысле этого слова, для многих людей, посвящающих себя этому искусству или по влечению, или ex officio, или от нечего делать. Цветистая фраза, новая манера - и вот уже готов поэтический венок _из калуфера и мяты_, нынче зеленеющий, а завтра желтеющий. Цветистая фраза принимается за мысль, за чувство, новая манера и стихотворные гримасы - за оригинальность и самобытность. Помните ли вы остроумный аполог, рассказанный в одном нашем журнале, как _человек с умом на три страницы_ {142} хотел от скуки бросить лавровый венок поэта первому прошедшему мимо его окна, и как он бросил его чрез форточку бездарному стихотворцу, который на (этот раз проходил мимо окошка человека с умом на три страницы?.. Вот вам объяснение, почему в нашей литературе бездна самых огромных авторитетов. И хорошо еще, если человек-то, раздающий поэтические венки, точно с умом хоть на три страницы: тут нет еще большого зла, потому что он может, одумавшись или рассердившись на свое неблагодарное создание, уничтожить его так же легко, как он его и создал, чему у нас и бывали примеры. Это даже может быть и забавно, если сделано умно и ловко. Но вот эти добрые и _безнаветные_ критики, которые, в сердечной простоте своей, не шутя принимают русский горох за эллинские цветы, северный чертополох и крапиву за райские крины: они-то истинно и вредны. Души добрые и честные, приобретя когда-то и как-то какое-нибудь влияние на общественное мнение, они добродушно обманывают самих себя и невинно вводят и других в обман.

  "Но что ж в этом худого?" может быть, спросят иные. О, очень много худого, милостивые государи! Если превознесенный поэт есть человек с душою и сердцем, то неужели не грустно думать, что он должен итти не по своей дороге, сделаться записным фразером и после мгновенного успеха, эфемерной славы видеть себя заживо похороненным, видеть себя жертвою литературного бесславия? Если это человек пустой, ничтожный, то неужели не досадно видеть глупое чванство литературного павлина, видеть незаслуженный успех и, так как нет глупца, который не нашел бы глупее себя, "видеть нелепое удивление добрых людей, которые, может быть, не лишены некоторого вкуса, но которые не смеют иметь своего суждения? А святость искусства, унижаемого бездарностию?.. Милостивые государи! если вам понятно чувство любви к истине, чувство уважения к какому-нибудь задушевному предмету, то будете ли вы осуждать порыв человека, который иногда к своему вреду вызывает на себя и мщение самолюбий и общественное мнение, имея полное право _не вмешиваться_, как говорится на святой Руси, _не в свое дело_?.. Должен ли этот человек оскорбляться или пугаться того, что люди посредственные, холодные к делу истины, лишенные огня Прометеева, провозгласят его _крикуном_ или _ругателем_? Вам понятно ли это чувство? Вам понятна ли эта запальчивость, для вас справедлива ли она в самой своей несправедливости?.. А понимаете ли вы блаженство взбесить жалкую посредственность, расшевелить мелочное самолюбие, возбудить к себе ненависть ненавистного, злобу злого?.. "Но какая же изо всего этого польза?" А общественный вкус к изящному, а здравые понятия об искусстве? "Но уверены ли вы, что ваше дело направлять общественный вкус к изящному и распространять здравые понятия об искусстве; уверены ли вы, что ваши понятия здравы, вкус верен?" Так, я знаю, что тот был бы смешон и жалок, кто бы стал уверять в своем превосходстве других; но, во-первых, вещи познаются по сравнению и дела других заставляют иногда человека приниматься самому за эти дела; во-вторых, если каждый из нас будет говорить: "_да мое ли это дело, да где мне, да куда мне, да что я за выскочка_!" то никто ничего не будет делать. Гадок наглый самохвал; но не менее гадок и человек без всякого сознания какой-нибудь силы, какого-нибудь достоинства. Я терпеть не могу ни Скалозубов, ни Молчалиных.

  Я слишком хорошо знаю наш литературный мир, наши литературные отношения, и потому почти каждая новая книга возбуждает во мне такие думы и ведет к таким размышлениям, какие она не во всех возбуждает, и вот почему у меня вступление или мысли a propos почти всегда составляют главную "и самую большую часть моих рецензий. К числу таких книг принадлежат стихотворения г. Бенедиктова; они возбудили в моей душе множество элегий, до которых я большой охотник; но обстоятельства, сопровождавшие ее появление, и безотчетные крики, встретившие ее, только одни заставили меня взяться за перо. Правда, стихотворения г. Бенедиктова не принадлежат к числу этих дюжинных и бездарных произведений, которыми теперь особенно наводняется наша литература; напротив, в этой печальной пустоте они обращают на себя невольное внимание и с первого взгляда легко могут показаться чем-то совершенно выходящим из круга обыкновенных явлений. Но это-то самое и заставляет рецензента, отложив в сторону пошлые оговорки и околичности, прямо и резко высказать о них свое мнение. Это будет не критика, а отзыв, простое мнение или, как говорят, рецензия, потому что тут критике нечего делать. Дело коротко, просто и ясно, а вопрос более о разных обстоятельствах, касающихся дела, нежели о самом деле.

  Я сказал, что стихотворения г. Бенедиктова обращают на себя невольное внимание: прибавлю, что это происходит не столько от их независимого достоинства, сколько от различных отношений. В самом деле, много ли надо таланта, чтобы обратить на себя внимание _стихами_ в наше прозаическое время? Кроме того, стихотворения г. Бенедиктова обнаруживают в нем человека со вкусом, человека, который умеет всему придать колорит поэзии; иногда обнаруживают превосходного версификатора, удачного описателя; но вместе с тем в них видна эта детскость силы, эта беспрестанная невыдержанность мысли, стиха, самого языка, которые обнаруживают отсутствие чувства, фантазии, а следовательно, и поэзии. Сказавши, надо доказать, и я не вижу для этого никакого другою средства, кроме анализа и сравнения.

  Кажется, в наше время никто не должен сомневаться в том, что в истинно художественном произведении не может быть погрешностей и недостатков, как думают школяры и люди посредственные. Что создано фантазиею, а не холодным умом, то всегда истинно, верно и прекрасно; погрешности же там, где фантазия уступает свое место уму и ум работает без участия чувства, по источникам изобретения. В романе, в драме, словом, во всяком большом сочинении, недостатки едва ли избежны, потому что поэту надо иметь слишком гигантскую фантазию, чтоб не допустить никакого влияния со стороны ума, расчета, труда. Но лирическое сочинение есть плод мгновенной вспышки фантазии, мгновенное излияние чувства; следовательно, в нем всякое неестественное или вычурное выражение, всякий прозаический стих обличает недостаток фантазии. Я никак не умею понять, что за поэт тот, у кого недостанет фантазии на 20 или на 40 стихов, кто с стихами вдохновенными мешает стихи деланные. Как в романе или драме невыдержанность

  характеров,

  неестественность

  положений, неправдоподобность событий обличают работу, а не творчество, так в лиризме неправильный язык, яркая фигура, цветистая фраза, неточность выражения, изысканность слога обличают ту же самую работу. Простота языка не может служить исключительным и необманчивым признаком поэзии; но изысканность выражения всегда может служить верным признаком отсутствия поэзии. Стих, переложенный в прозу и обращающийся от этой операции в натяжку, так же как и темные, затейливые мысли, разложенные на чистые понятия и теряющие от этого всякий смысл, обличает одну риторическую шумиху, набор общих мест. Я представлю вам теперь несколько фраз из большей части стихотворений г. Бенедиктова, обращенных мною в прозаические выражения, со всей добросовестностию, без малейшего искажения - и сделаю вам несколько вопросов, поставив судьею в этом деле ваш собственный здравый смысл.

  - Юноша сорвал розу и украсил этою _пламенною жатвою_ чело девы. - Вы были ли, прекрасные дни, когда _сверкали одни веселья_; небесные звезды очами судей взирали на землю с лазурного свода (??); милая дикость равняла людей (?!)! - _Любовь не гнездилась в ущельях сердец_, но, повсюду раскрытая и сверкая всем, в очи (??), надевала на мир всеобщий венец. - Дева, у которой уста кокетствуют улыбкою, изобличается гибкий стан и все, что дано прихотям, то украшено резцом любви (??!!) - Ребенок (на пожаре) простирает свои ручонки к жалам неистовых огненных змей (то есть к огню). - Перед завистливою толпою я вносил твой стан, на огненной ладони, _в вихрь_ кружения (то есть вальсировал с тобою). - Струи времени возрастили _мох забвения на развалинах любви_ (!!..). - В твоем гибком, эфирном стане я утоплял горящую ладонь. - За жизненным концом (?!) есть лучший мир - там _я обручусь с тобою кольцом вечности_. - Любовь преломлялась, блестела цветными огнями сердечного неба. - Чудная дева _магнитными прелестями_ влекла к себе _железные сердца_. - К кому приникнуть головою, где _растопить свинец несчастия_. - Фантазия вдувает рассудку свой сладкий дым. - Море опоясалось мечом молний. - Солнце вонзило в дождевые капли пламя своего луча. В черных глазах Адели могила бесстрастия и колыбель блаженства. - Искра души прихотливо подлетела к паре черненьких глаз и умильно посмотрела в окна своей храмины. - Матильда, сидя на жеребце (!!), гордится красивым и _плотным усестом_, а жеребец под девою топчется, храпит и пляшет. - Грудь станет свинцовым гробом, и в нем ляжет прах моей любви. - Конь понесет меня вдаль _на молниях отчаянного бега_. - Любовь есть капля меду на остром жале красоты. - Ее тихая мысль, зрея в светлом разуме, разгоралася искрою, а потом, оперенная словом, вылетала из ее уст пленительным голубем. - На первом жизни пире возникал посев греха. - Да не падет на _пламя красоты морозный пар бесстрастного дыханья_. - Могучею рукою вонзить сталь правды в шипучее (?) сердце порока. - Его рука перевила лукавою змеею стан молодой девы, вползла на грудь и на груди уснула. -

  Что это такое? неужели поэзия, неужели вдохновение, юное, кипучее, тревожное, пламенное, полное глубины мысли?.. И столько фраз на каких-нибудь _ста шести_ страницах, или _пятидесяти трех_ листках!.. В четырех частях мелких стихотворений Пушкина, хороших и дурных, в трех частях поэм, заключается около _двух тысяч_ страниц: найдите же мне хоть пять таких выражений {Боюсь только четвертой части, которой еще не видал и за которую поэтому не отвечаю.}, и я позволю печатно назвать себя клеветником, ругателем, человеком, ничего не смыслящим в деле искусства! Но я дурно и, может быть, недобросовестно поступил, указав на Пушкина: прошу извинения у великого поэта и у публики. Возьмите Жуковского, возьмите даже Козлова, Языкова, Туманского, Баратынского - найдите у всех них хоть половинное число таких вычур - и я сознаюсь побежденным. Вы скажете: "Это не доказательство: это обнаруживает только невыработанный талант, не укрепившееся перо, словом, литературную неопытность", хорошо, но вы, милостивые государи, как понимаете искусство? Неужели ему можно выучиться, пользуясь беспристрастными и благоразумными замечаниями опытных писателей? Талант может зреть не от навыка, не от выучки, но от опыта жизни; а лета и опыт жизни могут возвысить взгляд поэта на жизнь и природу, могут сосредоточить его энергию и пламень чувства, но не усилить их, могут придать глубину его мысли, но не сделать ее живее и тревожнее. А когда, как не в первой молодости художника чувство его бывает живее и пламеннее, фантазия игривее и радужнее? А где, как не в первых произведениях поэта кипит и горит и колышется бурною волною его свежее чувство? Следовательно, какие же, как не первые его произведения, более верны, истинны, не натянуты, живы, вдохновенны, чужды вычур и гримас риторических?.. Помните ли вы юного _поэта_ Веневитинова? Посмотрите, какая у него точность и простота в выражении, как у него всякое слово на своем месте, каждая рифма свободна и каждый стих рождает другой без принуждения? Разве он обдумывал или обделывал свои поэтические думы? То ли мы видим у г. Бенедиктова? Посмотрите, как неудачны его нововведения, его изобретения, как неточны его слова? Человек у него _витает_ в рощах; _волны грудей у него превращаются в грудные волны; камень лопает_ (вм. _лопается_); _преклоняется к заплечью красавицы, сидящей в креслах; степь беспредметна; стоит безглаголен; сердце пляшет; солнце сентябревое; валы лижут_ пяты утеса; _пирная_ роскошь и веселие; _прелестная сердцегубка_ и пр. Такие фразы и ошибки против языка и здравого смысла никогда не могут быть ошибками вдохновения: это ошибки ума, и только в одной персидской поэзии могут они составлять красоту.

  Где-то было сказано, что в стихотворениях г. Бенедиктова владычествует мысль {143}: мы этого не видим. Г. Бенедиктов воспевает все, что воспевают молодые люди: красавиц, горе и радости жизни; где же он хочет выразить мысль, то или бывает слишком темен, или становится холодным ритором. Вот пример:

  

  

  

  

   УТЕС

  

  

  Отвсюду объятый равниною моря,

  

  

  Утес гордо высится, - мрачен, суров,

  

  

  Незыблем стоит он, в могуществе споря

  

  

  С прибоями волн и с напором веков.

  

  

  _Валы только лижут могучего пяты_.

  

  

  От времени только бразды вдоль чела;

  

  

  Мох серый ползет на широкие скаты, -

  

  

  Седая вершина престол для орла. ...

  

  

  Как в плащ исполин весь во мглу завернулся;

  

  

  Поник, будто в думах _косматой_ главой;

  

  

  _Бесстрашно над морем всем станом нагнулся

  

  

  И грозно повиснул над бездной морской_;

  

  

  Вы ждете - падет он, - не ждите паденья!

  

  

  Наклонно (?) он стал, чтобы сверху взирать

  

  

  На слабые волны с усмешкой презренья

  

  

  И смертного взоры отвагой пугать!

  

  

   Он хладен, но жар в нем закован природный:

  

  

  Во дни чудодейства зиждительных сил

  

  

  Он силой огня - сын огня первородный -

  

  

  Из сердца земли мощно выдвинут был! -

  

  

  Взлетел и застыл он твердыней гранита.

  

  

  Ему не живителен солнечный луч;

  

  

  Для нег его грудь вековая закрыта;

  

  

  И дик и угрюм он: зато он могуч!

  

  

   Зато он неистовой радостью блещет,

  

  

  Как ветры помчатся б разгульный свой путь,

  

  

  Когда в него море бурунами хлещет

  

  

  И прыгает жадно гиганту на грудь. -

  

  

  Вот молнии пламя над ним засверкало,

  

  

  Перун свой удар ему в темя нанес -

  

  

  Что ж? - огненный змей изломил свое жало,

  

  

  И весь невредимый хохочет утес. Скажите, что тут хорошего? Во-первых, тут не выдержана метафора: сперва утес является покрытым только мхом, а потом уже _косматым_, то есть покрытым кустарником и даже деревьями; во-вторых, это не поэтическое воссоздание природы, а набор громких фраз; это не солнце, которое освещает и вместе согревает, а воздушный метеор, забавляющий человека своим ложным блеском, но не согревающий его. Очень понятно, что автор хотел выразить здесь идею _величия в могуществе_; но здесь идея не сливается с формою; ее не чувствуешь, но только догадываешься о ней. Мицкевич, один из величайших мировых поэтов, хорошо понимал это великолепие и гиперболизм описаний, и потому в своих "Крымских сонетах" очень, благо. разумно прикидывался правоверным музульманином; и в самом деле, это гиперболическое выражение удивления к Чатырдаху кажется очень естественным в устах поклонника Мугаммеда, сына Востока. Вообще, громкие, великолепные фразы еще не поэзия. При всем моем энтузиастическом удивлении к Пушкину, мне ничто не помешает видеть фразы, если они есть, даже и в таких его стихотворениях, в которых есть и истинная поэзия, и я, в первой половине его "Андрея Шенье" до того места, где поэт представляет Шенье говорящим, вижу фразы и декламацию. Вот, например, найдите мне стихотворение, в котором бы твердость и упругость языка, великолепие и картинность выражений были доведены до большего совершенства, как в следующем стихотворении:

  

  

   Видал ли очи львицы гладной,

  

  

   Когда идет она на брань,

  

  

   Или с весельем ноготь хладный

  

  

   Вонзает в трепетную лань?

  

  

   Ты зрел гиену с лютым зевом,

  

  

   Когда грызет она затвор!

  

  

   Как раскален упорным гневом

  

  

   Ее окровавленный взор!

  

  

   Тебе случалось в мраке ночи,

  

  

   Во весь опор пустив коня,

  

  

   Внезапно волчьи встретить очи,

  

  

   Как два недвижные огня!

  

  

   Ты помнишь, как твой замер голос.

  

  

   Как потухал в крови огонь,

  

  

   Как подымался дыбом волос

  

  

   И подымался дыбом конь!

  

  

   Те очи - страшные явленья!

  

  

   Но видел я и тех страшней:

  

  

   Не позабыть душе моей

  

  

   Их рокового впечатленья!

  

  

   Из всех огней и всех отрав

  

  

   Огня тех взоров не составить

  

  

   И лишь безумно обесславить

  

  

   Наук всеведущий устав!

  

  

   От них все чувство каменеет,

  

  

   Их огнь и жжет и холодит;

  

  

   При мысли сердце вновь горит

  

  

   И стих, робея, леденеет.

  

  

   Моли всех ангелов вселенной,

  

  

   Чтоб в жизни не видать своей

  

  

   Неправой местью раздраженной

  

  

   Коварной женщины очей! И между тем, спрашиваю вас, неужели это поэзия, а не стихотворная игрушка; неужели эти выражения вылились в вдохновенную минуту из души взволнованной, потрясенной, а не прибраны и не придуманы в напряженном и неестественном состоянии духа; неужели это бессознательное излияние чувства, а не набор фраз, написанных на тему, заданную умом?.. И вглядитесь пристальнее в этот фальшивый блеск поэзии: его вы найдете в нем? Одно уменье, навык, литературную Опытность и вкус. Посмотрите, как искусно г. стихотворец умел придать ложный колорит поэзии самым прозаическим выражениям, с семнадцатого стиха до двадцать пятого. Было время, когда подобные натяжки принимались за поэзию; но теперь - извините!

  Обращаюсь к мысли. Я решительно нигде не нахожу ее у г. Бенедиктова. Что такое мысль в поэзии? Для удовлетворительного ответа на этот вопрос должно решить сперва, что такое чувство. Чувство, как самое этимологическое значение этого слова показывает, есть принадлежность нашего организма, нашей плоти, нашей крови. Чувство и чувственность разнятся между собою тем, что последнее есть телесное ощущение, произведенное в организме каким-нибудь материальным предметом; а первое есть тоже телесное ощущение, но только произведенное _мыслию_. И вот отчего человек, занимающийся какими-нибудь вычислениями или сухими мыслями, подносит руку ко лбу, и вот почему человек, потрясенный, взволнованный чувством, подносит руку к груди или сердцу, ибо в этой груди у него замирает дыхание, ибо эта грудь у него сжимается или расширяется и в ней делается или тепло или холодно, ибо это сердце у него и млеет, и трепещет, и порывисто бьется; и вот почему он отступает и дрожит и поднимает руки, ибо по всему его организму, от головы до ног, проходит огненный холод, и волосы становятся дыбом. Итак, очень понятно, что сочинение может быть с мыслию, но без чувства; и в таком случае, есть ли в нем поэзия? И наоборот, очень понятно, что сочинение, в котором есть чувство, не может быть без мысли. И естественно, что чем глубже чувство, тем глубже и мысль, и наоборот. "Вселенная бесконечна", говорю я вам: эта мысль велика и высока, но в этих словах еще не заключается художественного произведения, и не будет его, если бы я распространил эту мысль хоть на десяти страницах. Но "Die Grosse der Welt" {"Величие мира". - Ред.}, это стихотворение Шиллера, в котором облечена в поэтическую форму эта же самая мысль и которое так прекрасно, полно и верно передано на русский язык г. Шевыревым, дышит глубокой поэзиею, и в нем мысль уничтожается в чувстве, а чувство уничтожается в мысли; из этого взаимного уничтожения рождается высокая художественность. А отчего! Оттого, что эта мысль, родившись в голове поэта, дала, так сказать, толчок его организму, взволновала и зажгла его кровь и зашевелилась в груди. Таков "Демон" Пушкина, это стихотворение, в котором так неизмеримо глубоко выражена идея _сомнения_, рано или поздно бывающего уделом всякого чувствующего и мыслящего существа; такова же его дивная "Сцена из Фауста", выражающая почти ту же идею; таков его "Бахчисарайский фонтан", где, в лице Гирея, выражена мысль, что, чем шире и глубже душа человека, тем менее способен он удовлетворить себя чувственными наслаждениями; таковы его "Цыганы", где выражена идея, что пока человек не убьет своего эгоизма, своих личных страстей, до тех пор он не найдет для себя на земле истинной свободы ни посреди цивилизации, ни в таборах кочующих детей вольности {*}. Я не говорю о других его произведениях, я не говорю о его "Онегине", этом создании великом и бессмертном, где что стих, то мысль, потому что в нем что стих, то чувство.

  {* Вспомните эти слова отца Земфиры:

  

  

   Ты _для себя_ лишь хочешь воли. или эти стихи, которыми оканчивается эпилог:

  

  

   Но счастья нет и между вами,

  

  

   Природы бедные сыны!

  

  

   И под издранными шатрами

  

  

   Живут мучительные сны!

  

  

   И ваши сени кочевые

  

  

   В пустынях не спаслись от бед,

  

  

   И всюду страсти роковые,

  

  

   И от судеб зашиты нет!}

  

  

   Увы! на жизненных браздах

  

  

   Мгновенной жатвой, поколенья

  

  

   По тайной воле провиденья,

  

  

   Восходят, зреют и падут;

  

  

   Другие им во след идут...

  

  

   Так наше ветреное племя

  

  

   Растет, волнуется, кипит

  

  

   И к гробу прадедов теснит.

  

  

   Придет, придет и наше время,

  

  

   И наши внуки в добрый час

  

  

   Из мира вытеснят и нас! или:

  

  

   Но грустно думать, что напрасно

  

  

   Была нам молодость дана,

  

  

   Что изменяли ей всечасно,

  

  

   Что обманула нас она;

  

  

   Что наши лучшие желанья,

  

  

   Что наши свежие мечтанья

  

  

   Истлели быстрой чередой,

  

  

   Как листья осенью гнилой.

  

  

   Несносно видеть пред собою

  

  

   Одних обедов длинный ряд.

  

  

   Глядеть на жизнь, как на обряд,

  

  

   И вслед за чинною толпою

  

  

   Итти, не разделяя с ней

  

  

   Ни общих мнений, ни страстей.

  Вот вам мысль в поэзии! Это не рассуждение, не описание, не силлогизм - это восторг, радость, грусть, тоска, отчаяние, вопль! Но мое любимое правило - _вещи познаются всего лучше чрез сравнение_; итак, возьмите стихотворение Жуковского "Русская слава" и стихотворение Пушкина "Клеветникам России", сравните их; или, лучше, противопоставьте "Русской славе" эти немногие стихи из "Онегина"

  

  

   Как часто в горестной разлуке,

  

  

   В моей блуждающей судьбе,

  

  

   Москва, я думал о тебе!

  

  

   Москва... как много в этом звуке

  

  

   Для сердца русского слилось!

  

  

   Как много в нем отозвалось!

  

  

   . . . . . . . . . . . . . .

  

  

   Напрасно ждал Наполеон,

  

  

   Последним счастьем упоенный,

  

  

   Москвы коленопреклоненной,

  

  

   С ключами старого Кремля:

  

  

   Нет, не пошла Москва моя

  

  

   К нему с повинной головою.

  

  

   Не праздник, не приемный дар,

  

  

   Она готовила пожар

  

  

   Нетерпеливому герою.

  

  

   Отселе, в думу погружен,

  

  

   Глядел на грозный пламень он. Тогда вы вполне поймете, что такое мысль в поэзии и что такое в ней чувство, и что одно без другого быть не может, если только данное сочинение художественно. Теперь укажите мне хоть на одно стихотворение г. Бенедиктова, которое бы заключало в себе мысль в изложенном значении, в котором бы эта мысль томила душу, теснила грудь; в котором был бы хотя один сильный, энергический стих, невольно западающий в память и никогда не оставляющий ее! "Полярная звезда" по красоте стихов - чудо: этому стихотворению можно противопоставить только "Ганимеда" г. Теплякова; но оно сбивается на описание, и я не вижу в нем никакой мысли; а это, не забудьте, единственное, по стихам, стихотворение г. Бенедиктова. Кстати об описаниях: описание - вот основной элемент стихотворений г. Бенедиктова; вот где старается он особенно выказать свой талант, и, в отношении ко внешней отделке, к прелести стиха, ему это част