Белый Андрей - Вл. Муравьев. "Ударил серебряный колокол"

  

  

   Белый Андрей. Старый Арбат: Повести.- М.: Моск. рабочий, 1989.- (Литературная летопись Москвы).

   OCR Бычков М. Н.

  

   На протяжении своего творческого, писательского пути, с первых шагов и до последних дней Андрей Белый слышал и читал о себе прямо противоположные отзывы: одни называли его гением, другие - бездарью, одни видели в его произведениях откровения, другие считали их бредом. И это в одно и то же время, об одних и тех же произведениях. И он сам и верил в свой дар и в свое дело, и мучительно сомневался в том и другом...

   В 1925 году, когда им уже были созданы самые значительные произведения - стихи, новаторские "Симфонии", романы "Серебряный голубь" и "Петербург", книги критических и литературно-теоретических работ "Арабески", "Символизм" и другие, он пишет завещание-распоряжение об издании своих сочинений, если когда-нибудь возникнет вопрос об этом, оговариваясь, правда, что "не слишком много для этого шансов": "В случае моей смерти хотел бы я, чтобы эти слова прочел кто-нибудь из друзей, которому было бы интересно знать сумму мною написанного. Я, конечно, не придаю слишком глубокого значения моим работам; вообще книгами я интересуюсь постольку, поскольку сквозь все их пишется одна Книга книг; и это - Книга духовного развития человечества, его культура; но исследователей этого мучительного становления культуры может интересовать тот или иной период развития культуры в любой из стран; могут быть люди, интересующиеся "началом века" в России, деятелями разных течений этого времени; с точки зрения этой и символизм может оказаться "симптоматичен", и в нем "симптоматичен" могу быть и я со всеми моими малыми достижениями и великими падениями".

   Яркость, незаурядность Андрея Белого и как человека, и как писателя по первому знакомству с ним и по первому сочинению двадцатилетнего студента отметил Брюсов: в 1902 году он пишет о нем в дневнике: "Это едва ли не интереснейший человек в России", его литературный талант Брюсов оценивает как "очень крупный".

   В 1909 году для Брюсова уже нет никаких сомнений в том, что Андрей Белый занимает выдающееся место в современной литературе, и он дает краткий обзор его литературной деятельности: "За свою недолгую литературную жизнь он (Белый) вступал на множество самых разнообразных путей <...>; в своих четырех "Симфониях" он создал как бы новый род поэтического произведения, обладающего музыкальностью и строгостью стихотворного создания и вместительностью и непринужденностью романа <...>; в романе "Серебряный голубь" он "обнаружил непосредственное чувство и понимание нашей действительности, дал ряд ярких картин современной России; в критических статьях он набросал ряд импрессионистических живых портретов некоторых своих современников и с исключительной оригинальностью мысли поставил несколько вопросов, затронувших самые глубины искусства <...>. Андрей Белый - одна из замечательнейших фигур современной литературы".

   И в то же время о первых произведениях Андрея Белого писали и говорили, как о "бреде", как о явлении, находящемся вне литературы. Марина Цветаева в очерке "Пленный дух" передает слова одной культурной дамы, "профессорши", в которых отразилось это мнение: "...из приличной семьи, профессорский сын, Николая Димитриевича {В тексте неточность: отца Андрея Белого звали Николай Васильевич.- Ред.} Бугаева сын. Почему не Бугаев - Борис, а Белый - Андрей? От отца отрекаться? Видно, уж такого насочинил, что подписать стыдно?"

   Это - в начале пути. Но то же и в конце.

   На следующий день после смерти Андрея Белого, 9 января 1934 года, в "Известиях" был напечатан некролог, написанный Б. А. Пильняком, Б. Л. Пастернаком и Г. А. Савинковым.

   "8 января, в 12 ч. 30 мин. умер от артериосклероза Андрей Белый, замечательнейший писатель нашего века, имя которого в истории станет рядом с именами классиков не только русских, но и мировых. Имя каждого гения всегда отмечено созданием своей школы. Творчество Андрея Белого - не только гениальный вклад как в русскую, так и в мировую литературу, оно - создатель громадной литературной школы. Перекликаясь с Марселем Прустом в мастерстве воссоздания мира первоначальных ощущений, А. Белый делал это полнее и совершеннее. Джемс Джойс для современной европейской литературы является вершиной мастерства. Надо помнить, что Джемс Джойс - ученик Андрея Белого. Придя в русскую литературу младшим представителем школы символистов, Белый создал больше, чем все старшее поколение этой школы - Брюсов, Мережковские, Сологуб и др. Он перерос свою школу, оказав решающее влияние на все последующие русские литературные течения. Мы, авторы этих посмертных строк о Белом, считаем себя его учениками".

   А неделю спустя, 16 января 1934 года, в "Литературной газете" появилась статья критика А. А. Болотникова "Андрей Белый", "поправляющая" и опровергающая некролог: "Реакционным утверждением было бы зачислять Белого в классики мировой литературы, так как такое утверждение не соответствует истинному положению вещей..."

   Такая двойственность литературной репутации Андрея Белого отразилась на судьбе его произведений в нашей стране: его практически не издавали, а в курсах истории литературы о нем писали скупо и в основном с "разоблачительных" позиций. Только сейчас отношение к творчеству Андрея Белого меняется. Объективная оценка вклада Андрея Белого в историю литературы и осмысление роли его творчества в современном литературном процессе - дело будущего, Андрей Белый еще по-настоящему не прочитан нашим временем. Но уже сейчас можно утверждать с полной уверенностью, что вклад был значителен и принципиален, а роль - велика и плодотворна.

  

   Последние годы жизни Андрей Белый работал над мемуарами, в одной из глав которых он пишет:

   "Помнится прежний Арбат: Арбат прошлого - он от Смоленской аптеки вставал полосой двухэтажных домов, то высоких, то низких; у Денежного - дом Рахманова, белый, балконный, украшенный лепкой карнизов, приподнятый круглым подобием башенки: три этажа.

   В нем родился; в нем двадцать шесть лет проживал".

   Дом, в котором родился Андрей Белый, и сейчас стоит на Арбате, он только надстроен четвертым этажом. Его адрес: Арбат, 55.

   Индивидуальные человеческие жизни бесконечно разнообразны, в каждой из них есть узловые моменты, приходящиеся на какой-либо период и определяющие главное ее содержание. Для Андрея Белого такое - определяющее - значение имели, по его собственному выражению, "первейшие события жизни" - детство, юность, характер, "дух эпохи" этих лет.

   Андрей Белый (Борис Николаевич Бугаев) родился 14 октября 1880 года. Отец - Николай Васильевич Бугаев, математик, профессор Московского университета; мать - Александра Дмитриевна - происходила из когда-то богатой, но затем обедневшей московской купеческой семьи Егоровых.

   Андрей Белый родился в профессорской семье. Он был "профессорский сын". Марина Цветаева в очерке "Пленный дух" приводит рассуждение Андрея Белого по этому поводу: "Мы - профессорские дети. Вы понимаете, что это значит: профессорские дети? Это ведь целый круг, целое Credo. (Углубляющая пауза.) Вы не можете понять, как вы меня обрадовали. Я ведь всю жизнь, не знаю почему, один был профессорский сын, и это на мне было, как клеймо,- о, я ничего не хочу дурного сказать о профессорах, я иногда думаю, что я сам профессор, самый настоящий профессор - но все-таки... <...> Вы этого не ощущаете клейма? Нет, конечно, вы же - дочь. Вы не несете на себе тяжести преемственности. Вы - просто вышли замуж, сразу замуж - да. А сын может только жениться, и это совсем не то, тогда его жена - жена сына профессора Бугаева".

   "Первейшее событие жизни" - рождение в профессорской семье, профессорская квартира, профессорский быт, специфическая атмосфера. "Я рос в обстании профессоров, среди которых был ряд имен европейской известности,- вспоминает Андрей Белый,- с четырех лет я разбираюсь в гуле имен вокруг меня: Дарвин, Геккель, Спенсер, Милль, Кант, Шопенгауэр, Вагнер, Вирхов, Гельмгольц, Лагранж, Пуанкаре, Коперник и т. д.". Он был просто "Боренькой" для крупнейших деятелей науки и культуры, друзей и знакомых отца: "...сидел на коленях Льва Толстого; и кормили меня конфетами и Буслаев, и Янжул", в доме бывали, и не просто бывали, а были соседями по дому, по даче, заходили запросто на чай,- Н. А. Умов, А. Н. Веселовский, Н. В. Склифосовский, К. А. Тимирязев, С. А. Усов, Н. И. Стороженко, M. M. Ковалевский, Д. Н. Анучин и многие другие.

   Андрей Белый рос в атмосфере научных и культурных интересов. Образование для него не кончалось за порогом гимназии, оно продолжалось домашним чтением, прислушиванием к беседам, и в результате он как бы само собой получал широкую общекультурную подготовку.

   Как отец, так и его друзья и знакомые в большинстве своем по взглядам и психологии были шестидесятниками. Они исповедовали культ знания, твердо были убеждены в исключительном значении науки для судьбы страны и человечества; в свое время они свергали авторитеты, теперь же сами стали авторитетами с достаточной долей нетерпимости к иному мнению, к иной психологии - чертой, также свойственной психологическому образу шестидесятника. Авторитеты давили. Ощущение давления авторитетов у Андрея Белого усугублялось тем, что в нем обнаружилась сильная художественная одаренность, что по Credo "профессоров" считалось "ерундой". Неизбежно назревал бунт, и Андрей Белый взбунтовался против устоявшегося "профессорского" быта, против старомодных, по его мнению, литературных вкусе, против непонимания, как ему казалось, ими искусства вообще. Андрей Белый в своих воспоминаниях много раз возвращается к своему юношескому бунту, к обидам против не понявших и отвергнувших его "профессоров", многое в его обвинениях несправедливо, но парадокс заключается в том, что в своем бунте он выступил учеником и последователем тех, против кого пошел, от них же восприняв идею бунта.

   Большое влияние на формирование характера и личности Андрея Белого оказало глубокое неблагополучие в семье, разлад между отцом и матерью. Мальчик рано понял, что только он связывает родителей, которые одинаково сильно любили его, а не будь его, они бы давно разошлись. Мать - одна из первых московских красавиц - вела светский образ жизни, у нее была своя жизнь, свой круг знакомых, она презирала занятия мужа и вела постоянную борьбу за то, чтобы сын не стал "вторым в доме математиком". Но в то же время она была человеком, чувствующим искусство, незаурядной пианисткой, она сочувствовала художественным устремлениям сына. Отец называл общество жены не иначе, как "лоботрясами", и был одинок. Андрей Белый с годами понял его незаурядность, его ум, благородство, широту натуры, творческую одаренность. Его тянуло к отцу, и он любил мать, он жил двойной жизнью: был то "мамин", то "папин", но порой, измученный, издерганный, в отчаянье заявлял, что он "не мамин" и "не папин".

   "Первейшие события жизни" "профессорского сына" состояли из противоречий: в необходимости подчинения традициям и авторитетам и в стремлении к самостоятельности, в усвоении знаний и опыта и в отрицании их.

   Далее среди "первейших" впечатлений Андрея Белого был Арбат.

   "История мира: Арбат",- сказал он однажды. Арбат стал для него первым знакомством с внешним миром за пределами квартиры. Он представлялся ему огромным. С годами представление об огромности арбатского мира, конечно, изменилось, но все равно арбатский мир остался в его сознании, в его ощущении, в его мыслях, в его творчестве.

   Арбатские весны, арбатские зимы прочувствованы и описаны Андреем Белым в стихах и прозе. Арбатские закаты, пламенеющие, бушующие, тихо догорающие, разливающиеся в беспредельность над Дорогомиловом, которые и сейчас, несмотря на изуродованную панораму, на дым и чад, окутывающий прежде прозрачные дали, все равно прекрасны, пожалуй, более красивы, чем где бы то ни было в Москве, подсказали и укрепили краеугольную идею его мировоззрения: идею солнца и прозрения в закатном догорании завтрашней зари.

   Арбатский мир имел четкие границы. В очерке "Старый Арбат", вспоминая годы детства, Андрей Белый пишет: "Смутно лишь чуялось - там океан опоясывает, ограничивая "нашу" площадь: Арбат, Поварскую, Собачью площадку, Толстовский, Новинский, Смоленский, Пречистенку; домики, что над бульваром; и снова: Арбат; круг - смыкался: арбатцы свершали свои путешествия в круге, прогуливаясь на бульваре Пречистенском и возвращаяся Сивцевым Вражком домой: на Арбат".

   Арбатский мир детства Андрей Белый описал в романе "Котик Летаев", мир юности во 2-й и 3-й симфониях. Историком Арбата выступает он в своих мемуарных книгах, соединяя в себе исследователя и очевидца.

   Но если без Арбата не было бы того Андрея Белого, какой он есть, то и Арбат для его современников был непредставим без Андрея Белого.

   Борис Зайцев в очерке об Арбате "Улица св. Николая" (на Арбате было три церкви Николы - в Плотниках, па-Песках и Никола-Явленный) описывает Арбат начала века и говорит об Андрее Белом, даже не называя его имени, считая это, видимо, излишним - это, мол, и так каждому ясно: "А поэт бирюзоглазый, улетающий и вечно проносящийся в жизни и в пространствах, точно облако белеющее, также пробегает по другому тротуару, и приветствует лазурь, и ждет пришествия, и изнывает от томлений по закатам огненно-златистым над Арбатом - там, в конце, где он спускается к Москве-реке, в ней утопая. Смутны и волнующи, и обещающи закаты эти! Чище и хрустальнее, и дивно-облегченнее те миры, что там рисуются, в фантазмах златоогненных". Арбат 1905 года - опять про Андрея Белого: "Веселый рыцарь, Дон Жуан и декадент, он же издатель, и спирит, и мистик, собственноручно водружает красный флаг на баррикаде у Никольского" (эти строки - миф о Белом, на баррикаде у Никольского был его друг, художник В. В. Владимиров, но он мог и должен был быть там, поэтому Борис Зайцев, в остальном правдивый и точный, поверил в слухи о Белом на арбатской баррикаде); Арбат 1921 года: по его тротуару "все так же пролетает и поэт бирюзоглазый, сильно поседевший, в пальто рваном и шапчонке тертой - он спешит на лекцию, на семинарий, в пролеткульт и пролетдрам, политотдел и наробраз и в словах новых будет поучать людей новейшим, старым откровениям писаний". И уже в 1934 году писатель совсем нового поколения Николай Зарудин, описывая Арбат тридцатых годов, тоже не мог не сказать об Андрее Белом: "Бориса Николаевича провезли уже к Донскому - Андреем Белым, известным всему миру, он лежал в гробу, как юноша, красивый, а мы помним, как бежал он по улице с последней плющихинской квартиры, в галстуке бантом, похожий на музыканта из Гофмана, с голубыми лунными глазами..."

  

   "Начал писать 15-ти лет",- сообщает Андрей Белый в автобиографии. Более подробно об этом он рассказывает в книге "На рубеже двух столетий": "Начинается мое авторство; я пишу: пишу много, но - про себя; стыдливость моя не знает пределов; если бы меня уличили в те дни в писании стихов, я мог бы повеситься; пишу я и нескончаемую поэму в подражание Тассу, и фантастическую повесть, в которой фигурирует йог-американец, убивающий взглядом, и лирические отрывки, беспомощные, но с большой дозой "доморощенного" еще не вычитанного декадентства; одно из первых моих стихотворений - беспомощное четверостишие:

  

   Кто так дико завывает

   У подгнившего креста?

   Это - волки?

   Нет: то плачет тень моя!

  

   ...Эпитеты "дикий" и "странный" - мои излюбленные..."

   Этот взрыв "авторства" был неожиданен даже для самого автора - юного Андрея Белого, однако вполне закономерно, что произошел именно взрыв. В отличие от Блока, росшего в литературной семье и поэтому начавшего "сочинять" при доброжелательном одобрении домашних в раннем детстве, Андрей Белый не имел таких благоприятных условий для того, чтобы начать писать, раньше его литературный талант проявлялся в устном сочинении - "для себя". Хотя, безусловно, взрыв этот был подготовлен.

   Несмотря на генеральное естественно-положительное направление профессорского дома, в нем, как и в каждой интеллигентской семье того времени, художественные интересы занимали свое место: русская и иностранная классика была необходимой частью библиотек, приобретались детские книги, но, главное, в большинстве своем, естественники хорошо знали литературу и многие в какой-то период своей жизни даже пробовали себя в литературном творчестве.

   Н. В. Бугаев любил слово, умел им пользоваться и с молодости имел репутацию замечательного оратора и спорщика. Среди его знакомых было много литераторов, деятелей искусства: П. Д. Боборыкин, Л. Н. Толстой, А. Ф. Писемский, Николай и Антон Рубинштейны, Владимир Соловьев, И. С. Тургенев, который приходил в восторг от его речей-импровизаций; П. И. Чайковский, познакомившись с ним, сообщает брату: "Познакомился недавно е профессором Бугаевым. Невероятно ученый и умный малый, <...>мною овладел ужас, когда пришлось встретить истинно просвещенного человека"; Николай Васильевич писал стихи, статьи (Андрей Белый сообщает, что после смерти отца он нашел в его бумагах статью об "Отцах и детях" Тургенева), сочинял либретто оперы для А. Н. Серова.

   Особенно наглядно проявлялись языковая яркость и литературная фантазия Н. В. Бугаева в рассказываемых им гротесковых, фантастических историях, построенных на игре слов, на каламбуре, при котором слово порождало сюжет, миф. О стиле этих каламбуров Андрей Белый писал, что это "Лесков, доведенный до бреда", он же называет некоторые из них: "О Халдее и жене его Халде", "О костромском мужике", "О Магде", была целая серия рассказов о черте ("Бугаев рассказывал о своих столкновениях с чертом - любопытно",- записывает в дневнике Брюсов). Л. Н. Толстой ценил гротески Бугаева "за художественность".

   Андрей Белый с детства внимательно прислушивался к каламбурам отца и, как он пишет, "иными из них я воспользовался, как художник, ввернув их в "Симфонии" и в "Петербург". Например, отцовский каламбур, вставленный в "Симфонию": "Передавали поморы, что... подплывал кит... к берегу Мурмана.... Спросил... любопытный кит глухого... помора: "Как здоровье Рюрика?" И на недоумение глухого старика добавил: "Лет с тысячу тому назад я подплывал к этому берегу: у вас царствовал Рюрик в ту пору".

   Вступлению на путь авторства способствовало и то, что Андрей Белый учился в Поливановской гимназии, где так сильны были литературные традиции, где чтили поэзию В. А. Жуковского, о котором директор гимназии Л. И. Поливанов издал объемистый труд, где царствовал культ Пушкина и Шекспира, где учился Брюсов... В 1894 году вышел первый коллективный сборник "Русские символисты", изданный Брюсовым и составленный в основном из его стихов. В Поливановской гимназии об этом много говорили, "в 1894 году мы его впервые "дикие" стихи затвердили,- вспоминал Андрей Белый,- твердили и пародии на него В. Соловьева".

   В 1895 году Андрей Белый начинает посещать семью М. С. Соловьева, брата философа Вл. Соловьева. Эта встреча оказала решающее влияние на весь его дальнейший жизненный путь. Он дружил с Сергеем Соловьевым - соучеником по гимназии, с которым у него оказалось много общего в характере, в восприятии жизни, и также "дружил" (это он специально отметил) с его родителями. М. С. Соловьев - литератор, ученый, готовивший к изданию сочинения брата, непререкаемый авторитет в области литературы и философии, его вкусы клонятся к классике, но в отличие от многих он относится с пониманием и без осуждения к новым течениям. О. М. Соловьева - художница, переводчица. Ольга Михайловна, по характеристике Андрея Белого, "сказала свое "да" всему декадентскому, то есть тому, что именовалось декадентским. В доме Соловьевых ему по-настоящему открылось новое искусство, новая литература. С книгами Бальмонта и Брюсова его внимание было обращено на работы прерафаэлитов, импрессионистов, Левитана, Куинджи, Нестерова, Врубеля, Якунчикову. Соловьева заинтересовала его Бодлером, Ницше, Рескиным, Метерлинком, Уайльдом.

   Первые литературные сочинения Андрея Белого - целиком подражания тому, что он читал: приключенческим романам, романтикам Уланду и Гейне, популярному в кругах интеллигенции А. К. Толстому (приведенное выше четверостишие про волков явно навеяно его балладой "Волки"), "декадентство" в них, как он сам пишет, "доморощенное", но новое литературное течение, называемое пока "декадентством", потом закрепившее за собой название символизм, уже властно втягивало его в свою орбиту.

   К тому времени (в 1893 г.) Брюсов - гимназист выпускного класса - уже написал в дневнике: "Найти путеводную звезду в тумане. И я вижу ее: это декадентство. Да! Что ни говорить, ложно ли оно, смешно ли, но оно идет вперед, развивается, и будущее будет принадлежать ему..."

   Символизм - явление мировой культуры, но на русской почве развитие символизма имело свои особенности.

   Первоначально отношение русской литературной общественности к европейским символистам было отрицательным - и к идеям, ими проповедуемым, и к формам, в которых эти идеи были выражены. А. М. Горький в статье "Поль Верлен и декаденты" писал: "Декаденты и декадентство - явление вредное, антиобщественное". Странные на первый взгляд образы символической поэзии осмеивались в юмористических журналах, служили поводом для шуток. Так, например, редактор московского юмористического журнала Емельянов-Коханский даже устроил целое шутовское представление: выпустил книгу якобы декадентских стихов с посвящением: "Мне н египетской царице Клеопатре", "а затем,- как описывает И. А. Бунин,- самолично появился на Тверском бульваре: в подштанниках, в бурке и папахе, в черных очках и с длинными собачьими когтями, привязанными к пальцам правой руки". Так, по его мнению, должен был выглядеть истинный декадент.

   Однако в действительности русский символизм оказался явлением гораздо более глубоким и серьезным, чем это представлялось на первый взгляд.

   Девяностые годы, в которые начинается история русского символизма, для русской литературы были трудными годами кризиса, являвшегося отражением кризиса общественной жизни. Народничество исчерпало себя, рабочее же движение делало лишь первые шаги, и его идеология - марксизм - еще не получила широкого распространения. Литература, в большинстве своем питавшаяся устарелыми народническими идеями, перестала быть тем живым "учебником жизни", каким она была в шестидесятые годы, ее общественное значение упало.

   А. П. Чехов писал в письме к А. С. Суворину в 1892 году: "Наука и техника переживают теперь великое время, для нашего же брата это время рыхлое, кислое, скучное, сами мы кислы и скучны... Причины тут не в глупости нашей, не в бездарности... а в болезни. Вспомните, что писатели, которых мы называем вечными или просто хорошими и которые пьянят нас, имеют один общий и весьма важный признак: они куда-то идут и Вас зовут туда же, и Вы чувствуете не умом, а всем своим существом, что у них есть какая-то цель... Лучшие из них реальны и пишут жизнь такою, какая она есть, но оттого, что каждая строчка пропитана, как соком, сознанием цели, Вы, кроме жизни, какая есть, чувствуете еще ту жизнь, какая должна быть, и это пленяет Вас. А мы? Мы! Мы пишем жизнь такою, какая она есть, а дальше - ни тпру, ни ну... Дальше хоть плетьми нас стегайте. У нас нет ни ближайших, ни отдаленных целей, и в нашей душе хоть шаром покати. Политики у нас нет, в революцию мы не верим, бога нет, привидений не боимся, а я лично даже смерти и слепоты не боюсь. Кто ничего не хочет, ни на что не надеется и ничего не боится, тот не может быть художником..."

   Чехов прежде всего обращает внимание на мелкотемье литературы, на отсутствие в ней больших идей - на идеологический кризис. Но он же отмечает и вторую сторону кризиса - кризис художественной формы. Герой "Чайки" молодой писатель Треплев мучается в безуспешных поисках новых художественных средств, отличных от уже выработанных, превращенных в штампы: "Я так много говорил о новых формах, а теперь чувствую, что сам мало-помалу сползаю к рутине... Это мучительно". В отчаянье он готов отказаться от сознательных поисков оригинальности, положиться на то, что когда-нибудь истинно оригинальное само "выльется из души". Более резко о традиционно-реалистической литературе конца XIX века высказался А. М. Горький: "Эта форма отжила свое время - факт!"

   В том же 1892 году, в котором было написано цитировавшееся выше письмо А. П. Чехова, написана брошюра Д. С. Мережковского "О причинах упадка и о новых течениях современной русской литературы" - первый манифест русского символизма, вернее даже будет сказать - предсимволизма. В ней автор пытается определить пути развития и черты новой литературы:

   "Несмотря на скуку, бездействие, порчу языка, газетно-жур-пальную анархию, отсутствие крупных талантов и непонятный застой, мы переживаем один из важнейших моментов в историческом развитии русской литературы. Это - подземное, полусознательное и, как вначале всякая творческая сила, невидимое течение. Тайные побеги новой жизни, новой поэзии слабо и непобедимо пробиваются на свет божий, пока на поверхности достигает последних пределов торжество литературной пошлости и варварства. <...>

   Перед нами - огромная, так сказать, переходная и подготовительная работа. Мы должны вступить из периода поэзии творческого, непосредственного и стихийного в период критический, сознательный и культурный. Это два мира, между которыми целая бездна. Современное поколение имело несчастие родиться между этими двумя мирами, перед этой бездной. Вот чем объясняется его слабость, болезненная тревога, жадное искание новых идеалов и какая-то роковая бесплодность всех усилий. Лучшая молодость и свежесть таланта уходит не на живое творчество, а на внутреннюю ломку и борьбу с прошлым, на переход через бездну к тому краю, к тому берегу, к пределам свободного божественного идеализма. Сколько людей погибает в этом переходе или окончательно теряет силы.

   Великая позитивная работа последних двух веков, конечно, не прошла даром. Возрождение средневековых догматических форм уже немыслимо. Потому-то стародавний, вечный идеализм в искусстве мы имеем право назвать новым, что он является в сочетании еще небывалом с последними выводами точных знаний, в свете безгранично свободной научной критики и научного натурализма, как неистребимая никакими сомнениями потребность человеческого сердца".

   На русской почве символизм принимает совершенно иной облик, чем в Западной Европе. А. В. Луначарский, сравнивая европейский символизм с русским, подчеркивает: "Почти ни один русский символист, по существу говоря, не был похож на французских символистов, и русский символизм не вкладывается в рамки французского символизма, потому что русскому символизму было присуще много варварства (слово "варварство" здесь употреблено Луначарским в его первоначальном смысле и означает "молодость, богатство природных сил, незараженность пороками цивилизации".- Вл. М.), много непосредственной, протестующей против всего этого микроискусства такой сочности".

   Русская литература отвергала философию западноевропейского символизма еще и потому, что "российская интеллигенция,- как замечает Луначарский,- была заряжена слишком большим зарядом идейности".

   Брюсова к символизму привели поиски новых форм. Для него символизм является прежде всего не особой системой философских и мировоззренческих взглядов, а системой изобразительных средств, современным художественным методом, соответствующим требованиям жизни. "Что, если бы я вздумал на гомеровском языке писать трактат по спектральному анализу? - размышляет он (запись 22 марта 1893 г.).- У меня не хватило бы слов и выражений. То же, если я вздумаю на языке Пушкина выразить ощущения Fin de siХcle! {Fin de siХcle - конец века (фр.).} Нет, нужен символизм!" "Создать новый поэтический язык, заново разработать средства поэзии - таково назначение символизма",- констатирует он в 1897 году. Символистскую поэзию Брюсов воспринимает, как "поэзию оттенков в противоположность прежней поэзии красок". "Цель символизма,- утверждает он,- как бы загипнотизировать читателя, вызвать в нем известное настроение".

   Старшие символисты - Мережковский, Брюсов - воспринимали символизм преимущественно как литературное направление, и все их усилия были направлены на утверждение символизма в литературе. Для младших символистов, к которым принадлежал Андрей Белый, символизм стал более широким явлением, захватывающим и литературу и искусство, для них он стал мироощущением и мировоззрением, явлением общественным. Так получилось не только потому, что старшие символисты подготовили для них почву, но и потому, что это было уже иное поколение, вступающее в литературу в других общественных условиях: на последней грани века.

   Символика чисел всегда имела для людей огромную притягательную силу, и поэтому последний год века многими воспринимался не только как календарная дата, но и как некий сакраментальный рубеж: конец чего-то очень значительного. Подобное ощущение переживал и Андрей Белый: конец - да, но конец - не гибель, конец - рубеж, за которым будет новое начало. Свое и своих друзей мироощущение на рубеже веков он описывает так: "Вечное проявляется в линии времени зарей восходящего века. Туманы тоски вдруг разорваны красными зорями совершенно новых дней. <...> Срыв старых путей переживается Концом Мира, весть о новой эпохе - Вторым Пришествием. Нам чуется апокалипсический ритм времени. К Началу мы устремляемся сквозь Конец".

   Рассуждения Андрея Белого о времени, о своем пути - туманные, неопределенные, метафорические, и в то же время они полны внутренней убежденности и своего - тайного для окружающих, но ведомого ему - смысла. Иными они быть и не могли, потому что в их основе лежали не жизненный опыт, не какая-либо определенная программа, а естественные движения юной, чистой, жаждущей и ищущей души - внутреннее состояние, которое В. Г. Белинский в 4-й статье о Пушкине определяет как романтизм, который, как он пишет, "не есть достояние и принадлежность одной какой-нибудь страны или эпохи: он - вечная сторона натуры и духа человеческого; он не умер после средних веков, а только преобразился".

   Анализ и характеристика Белинским романтизма (не как литературного направления, а как психологического состояния) полностью приложимы к Андрею Белому и объясняют характер и главный, внутренний источник его раннего творчества.

   "Романтизм,- пишет Белинский,- принадлежность не одного только искусства, не одной только поэзии: его источник в том, в чем источник и искусства, и поэзии - в жизни. Жизнь там, где человек, а где человек, там и романтизм. <...> Сфера его, как мы сказали,- вся внутренняя, задушевная жизнь человека, та таинственная почва души и сердца, откуда поднимаются все неопределенные стремления к лучшему и возвышенному, стараясь находить себе удовлетворение в идеалах, творимых фантазиею".

   В этих словах Белинского совершенно ясно виден его личный опыт, это не столько теоретизирование, сколько воспоминания - воспоминания об эпохе кружка Станкевича. Интересно, что Андрей Белый находил нечто общее, преемственное между собой, декадентом, символистом конца века, и романтиками-идеалистами тридцатых - сороковых годов. Андрей Белый считал, что для языка, формы изложения мыслей, принятых в кружке его единомышленников, характерны "сгущенность метафор, афористичность и тенденция к остраннению, <...> я ввожу в речь рискованные уподобления, <...> я запрыгивал и в лексикон Хлебникова", но, подчеркивая новаторский характер их языка, он тут же указывает и на его исторические истоки: "...на нем отчасти объяснялись и в кружке Станкевича; нечто от философской витиеватости - старинной, московской - было ведь и в моих речах". Этот язык и эта образность и стали языком первых серьезных литературных произведений Андрея Белого - симфоний.

   Отзывы на свои "неопределенные стремления к лучшему и возвышенному" и возможность конкретизировать и сформулировать их Андрей Белый ищет и находит в литературе, в книгах.

   В своих воспоминаниях он много и подробно пишет о чтении, периоды своего духовного развития он отмечает прочтением тех или иных авторов.

   Первые классы гимназии: "Я изгрыз (перечитал и перепрочитал) художественные отрывки хрестоматий Поливанова; они раздразнивали меня; в третьем классе я пережил упоение Пушкиным, а Пушкина знал по отрывкам". С четвертого класса: Диккенс, Гоголь, весь Алексей Толстой, Лермонтов, Майков и огромное количество модной в те годы беллетристики: Коллинз, Ожешко, Бурже... С шестого класса - новая литература, с которой знакомится через Соловьевых, и страстное чтение русской классики: Лев Толстой, Достоевский, Тургенев, Гончаров, Фет, Полонский, Некрасов, Надсон. Тогда же он прочел Ибсена, "Ибсен - разрыв бомбы во мне".

   Следующий этап - последний год учебы в гимназии и первый ^КУР^С университета - главным становится чтение и изучение философов: Кант, Шопенгауэр, "с осени 1899 года я живу Ницше", древнеиндийская философия, с осени 1900 года - Владимир Соловьев.

   Однако знакомство с философской литературой у Андрея Белого (как и у его друзей: у Блока, например) идет как бы двумя путями: один - научное изучение собственно философии и второй - художественное переживание ее. И именно художественное переживание, имеющее очень отдаленное отношение к той или иной философской системе и представляющее собой собственные чувства и мысли и лишь потому, что иного термина для них нет, связываемое с именами философов, воплощается в творческих поисках.

   Блок признается, что в философской работе Вл. Соловьева он не находит ничего, кроме "непостижимой скуки", но в то же время его поэзия захватывает его.

   Андрей Белый ставит знак равенства между Ницше и цыганской песней: "Но если собрать в кучу все ученые книги, всю философию, то вряд ли получится нечто столь грандиозное, что получается от настоящей цыганской песни. Ницше - ты наша милая, цыганская песня в философии!"

   Чтение, духовное развитие, круг общения - все приводит к тому, что Андрей Белый осознает себя символистом.

   За год до окончания гимназии он сближается с одноклассником Василием Владимировым: "...он великолепно рисует; главное: увлекается Врубелем, Малютиным, Римским-Корсаковым, русскою стариною и Григом; на переменах мы оживленно толкуем; и я его посвящаю в новую литературу и в философию искусства; он же ориентирует в новом русском искусстве; мы заражаем друг друга; общение в годах углубляется: Василий Васильевич Владимиров один из ближайших друзей моей юности и первых литературных лет". Вскоре к ним присоединяется еще один одноклассник, Дмитрий Янчин, и они втроем, как некогда Брюсов, "проповедуют" в классе символизм.

   С начала 1899 года Андрей Белый уже выходит "из подполья" и начинает читать "стихи и отрывки в прозе Соловьевым", в этом году он сказал: "самоопределяюсь как писатель". Он пишет, кроме того, "две весьма дикие драмы", трактат о творчестве Ибсена, разрабатывает план и начинает писать мистерию "Пришедший" - о пришествии Антихриста, эта мистерия представляется ему его "Фаустом".

   Окончание в 1899 году гимназии и поступление в университет на химический факультет, продиктованное нежеланием огорчить отца и стремлением заняться естественными науками (хотя в будущем он намеревался окончить также и филологический факультет), не снижают интенсивности литературных занятий, он также много пишет, его планы грандиозны, он обращается к различным жанрам.

   И здесь он также находит понимание и поддержку у Соловьевых. "О. М. нравится моя убогая проза; М. С. помалкивал со сдержанной благосклонностью; а за стихи - смесь Бальмонта, Вердена и Фета - таки и журил, не любя ни декадентов, ни романтиков; ну, а О. М.- та отозвалась на весь романтический фронт: от баллад Жуковского, от поэзии Оссиана до "Песенок" М. Метерлинка; ей нравились в моей поэзии совершенно по-детски поданные багровые луны, самоубийцы, вампиры и прочие "жути".

   Я же задумывал космическую эпопею, дичайшими фразами перестранняя текст: из всех сил; окончив этот "шедевр", я увидел, что стиль не дорос до мировой поэмы: и тогда я начал смыкать сюжет до... субъективных импровизаций и просто сказочки; ее питали: мелодии Грига и собственные импровизации на рояле; сильно действовал романс "Королева" Грига; лесные чащи были навеяны балладою Грига, легшей в основу второй и третьей частей "Симфонии".

   Из этих юношеских упражнений возникла "Северная симфония" к концу 1900 года".

   "Северная симфония" (в 1900 г. она называлась просто "Симфония" и настоящее название получила в 1903 г. при подготовке к печати)-это легендарная сказка. Она насыщена мотивами и образами средневековых немецких и французских легенд, античной мифологии: замки, башни, рыцари, короли, королевна, нечистая сила, оборотни, фавны, кентавры; нетрудно обнаружить в ней кроме названных самим автором и другие литературные источники, произведения живописи - от средневековых художников до прерафаэлитов и Беклина, но все это творчески переосмыслено и представляет собой не подражание, а оригинальное произведение, передающее авторскую идею, авторское настроение. (Позже, прочтя "Северную симфонию", Блок так передаст свое впечатление о ней: "...больной от радости и печали".)

   Сюжет "Северной симфонии" сказочно прям и прост: юноша, сын Черного рыцаря и сам по рождению принадлежащий к темному миру, встречает королевну - олицетворение добра и света и в борьбе с собой и темными силами достигает белой блаженной обители.

   (Кстати, загадочный образ Иисуса Христа среди метели "в белом венчике из роз" в "Двенадцати" Блока, скорее всего, подсказан "Северной симфонией": "И когда рассеялись последние остатки дыма и темноты, на горизонте встал знакомый и чуть-чуть грустный облик в мантии из снежного тумана и в венке из белых, роз".)

   Свой путь "к свету" Андрей Белый уподобляет наступлению весны: 1896-1897 годы - "синие февральские сумерки", "предвесеннее чувство тревоги", к 1899 году - переход "от февральских сумерок к мартовской схватке весны и зимы", "1899-1900 годы,- пишет он,- видятся мартом весны моей; с 1901 года уже я вступаю в мой май, то есть в цветение надежд, в зарю столетия".

   "Северная симфония" отметила весенний рубеж. "Свет блеснул с холма в 1900 году,- вспоминал Андрей Белый в письмах 1911 года к Блоку.- "Северная симфония" отметила холм: "Мчался вперед безумный кентавр (на холм), крича, что вдали он увидел розовое небо, что оттуда виден рассвет".

   1901 год - особенный, единственный в своем роде год в жизни Андрея Белого; мистическое сознание первого года столетия сливалось с обретением творческой зрелости, подъема сил, счастливых встреч, глубоких и радостных переживаний, со счастьем удач.

   "Есть узловые пункты,- пишет он в книге "Начало века",- стягивающие противоречивые устремления, пересекающие отвлеченные порывы с конкретною биографией: в такие моменты кажется: ты - на вершине линии лет; перебой троп, по которым рыскал, сбиваясь с пути, вдруг являет единство многоразличия; что виделось противоречивым, звучит гармонично; и что разрезало, как ножницы, согласно сомкнулось в крепнущей воле.

   Такой момент - 1901 год, ставший праздничным; этот год согласия жизни с мировоззрением, встреч с новыми друзьями, первой любви, признания меня - М. С. Соловьевым, Брюсовым, Мережковским, начала биографии "Андрея Белого", нового столетия, совершеннолетия, роста физических сил".

   Тогда же Андреи Белый ощутил и понял основную черту своего дарования: его многосторонность, требующую выражения в различных областях, но соединяющую все в нем как личности, включающую в себя не только творчество, но и житейское поведение, быт. Белый вспоминал: "В те годы чувствовал пересечение в себе: стихов, прозы, философии, музыки; знал: одно без другого - изъян; а как совместить полноту - не знал; не выяснилось: кто я? Теоретик, критик-пропагандист, поэт, прозаик, композитор? Какие-то силы толкались в груди, вызывая уверенность, что мне все доступно и что от меня зависит себя образовать; предстоящая судьба виделась клавиатурой, на которой я выбиваю симфонию; думается: генерал-бас, песни жизни есть музыка; не случайно: форма моих первых опытов есть "Симфония".

   Ощущение занимающейся "зари", близкого откровения, земного явления Софии Премудрости - весь творимый Белым художественно-философский миф к началу 1901 года приобретает невероятное напряжение и требует воплощения в жизни и творчестве.

   В феврале, отмечает Андрей Белый, "наши ожидания какого-то преображения светом максимальны".

   В феврале "на симфоническом концерте во время исполнения бетховенской симфонии", как рассказывает сам Андрей Белый, он встретился глазами с Маргаритой Кирилловной Морозовой, женой фабриканта, впоследствии хозяйкой известного литературно-музыкального салона, и эта "встреча глазами" отозвалась в нем глубокой мистической влюбленностью. "Душа обмирала в переживаниях первой влюбленности",- вспоминал он впоследствии, но о реальном романе не могло быть и речи, "встреча с "дамой" ужаснула бы меня: пафос дистанции увеличивал чувство к даме; она стала мне "Дамой". "Беатриче" - говорил я себе; а что дама - большая и плотная, вызывающая удивление у москвичей,- этого не хотел я знать, имея дело с ее воздушной тенью, проецированной на зарю и дающей мне подгляд в поэзию Фета, Гете, Данта, Владимира Соловьева; "дама" инспирировала; чего больше?" Правда, ирония появилась лишь в написанных три десятка лет спустя воспоминаниях, а тогда все было очень серьезно и глубоко.

   Андрей Белый пишет и отсылает Морозовой письма, в которых пытается сформулировать и объяснить не столько ей, сколько себе тот миф, воплощением которого является она для него.

   "Мы все переживаем зарю... Закатную или рассветную? Разве Вы ничего не знаете о великой грусти на заре? Озаренная грусть перевертывает все; она ставит людей как бы вне мира. Заревая грусть,- только она вызвала это письмо...

   Близкое становится далеким, далекое - близким; не веря непонятному, получаешь отвращение к понятному. Погружаешься в сонную симфонию...

   Разве Вы ничего не знаете о великой грусти на заре? <...>

   Но все изменилось... Я нашел живой символ, индивидуальное знамя, все то, чего искал, но чему еще <не> настало время совершиться. Вы - моя заря будущего. В Вас - грядущее событие. Вы - философия новой эры".

   "Светозарна философия зорь. Пелена за пеленой спадает на горизонте, и вот, пока небо темно над головой, у горизонта оно жемчужное. Да.

   Если в Вас воплощение Души Мира, Софии Премудрости божией, если Вы Символ Лучесветной Подруги - Подруги светлых путей, если, наконец, заря светозарна, просветится и горизонт моих ожиданий.

   Моя сказка. Мое счастье. И не мое только. Мое воплощенное откровение, благая весть моя, тайный мой стяг.

   Развернется стяг. Это будет в день Вознесения".

   Письма к Морозовой Андрей Белый подписывает: "Ваш рыцарь".

   Он бродит по весеннему Арбату в надежде встретить, увидеть Морозову, но от знакомства отказывается и в письмах несколько раз объясняет, что его влюбленность не имеет ничего общего с обычной любовью: "...из боязни, что Вы превратно поймете мою любовь,- я объявляю, что совсем не люблю Вас"; "Мне не надо Вас знать как человека, потому что лучше я Вас узнал как символ, и провозгласил великим прообразом..."; "Мне не нужно ни лично Вас знать, ни знать, как Вы ко мне относитесь. Мое блаженство в том, что я Вас считаю сестрой в духе".

   Морозова лишь два года спустя узнала, кто автор этих писем.

   "Весной 1903 г.,- рассказывает она в воспоминаниях,- я купила в книжном магазине небольшую книжку поэта Андрея Белого "Вторая симфония, драматическая", так как я о ней слышала от многих. Приехав домой, я раскрыла книжку и была поражена тем, что нашла в ней буквально выражения из этих писем рыцаря, и поняла, что под именем Сказки в этой симфонии он говорит обо мне". В 1905 году Андрея Белого представили Морозовой, он посещал ее салон, но, замечает она, он "всегда подходил ко мне, и мы немного и отрывочно беседовали на самые общие темы. Я его пригласила к нам, и он заходил раза два или три и при этом никогда ни одним словом, ни одним жестом не давал понять, что он мне писал".

   В те же дни, когда писались первые письма к Морозовой, Андрей Белый при большом эмоциональном и творческом подъеме пишет повое литературное произведение, новую симфонию. Творческая свобода, кипение м