"Въ м³рѣ отверженныхъ" г. Мельшина.
Годы перелома (1895-1906). Сборникъ критическихъ статей.
Книгоиздательство "М³ръ Бож³й", Спб., 1908
Больше тридцати лѣтъ прошло съ тѣхъ поръ, какъ появлен³е "Записокъ изъ Мертваго дома" вызвало небывалую сенсац³ю въ литературѣ и среди читателей. Это было своего рода откровен³е, новый м³ръ, казалось, раскрылся предъ изумленной интеллигенц³ей, м³ръ, совсѣмъ особенный, странный въ своей таинственности, полный ужаса, но не лишенный своеобразной обаятельности. Жизнь "Мертваго дома" и типы его населен³я, какъ живые выступали подъ перомъ ген³альнаго писателя, увѣковѣчившаго ихъ въ русской литературѣ. Авторъ съ подкупаюшей художественностью нарисовалъ картины жизни "несчастненькихъ", какъ прозвалъ народъ арестанта, и заставилъ всѣхъ почти согласиться съ собой, когда онъ въ заключен³и говоритъ: "вѣдь, надо ужъ все сказать; вѣдь, этотъ народъ необыкновенный былъ народъ. Вѣдь, это, можетъ быть, и есть самый даровитый, самый сильный изъ всего народа нашего". Правда, авторъ отмѣтилъ несимпатичныя черты своихъ героевъ, съ удивительной правдивостью, обрисовалъ ихъ дикость, невѣжество, отсутств³е товарищескихъ чувствъ, но во всемъ оказывается виноватъ "Мертвый домъ" съ его мертвящими услов³ями. Даже, напротивъ, отрицательныя черты только усиливаютъ эффектъ общей красоты типа того русскаго преступника, какимъ онъ изображенъ въ "Мертвомъ домѣ".
Болѣе сильной и художественной идеализац³и арестанта и его внутренняго быта не знаетъ русская литература. Громадный талантъ автора надолго покрылъ розовымъ флеромъ "преступную душу", заставивъ всѣхъ преклониться предъ нею, потому что и для автора, и для его читателей она, дѣйствительно, выступаетъ, какъ лучшая представительница народной души. И зло, и добро въ ней проявляются въ гранд³озныхъ размѣрахъ, получаютъ особую яркость, если можно такъ выразиться - жгучесть, благодаря окружающему аду, кладущему на все особый отпечатокъ мрачнаго отчаян³я, сжимающаго сердце. Кто не помнитъ, напримѣръ, поразительной сцены въ церкви, когда вся эта преступная толпа въ неудержимомъ порывѣ покаян³я падаетъ на землю, гремя цѣпями, при возгласѣ священника: "но яко разбойника прими мя". Или описан³е тюремнаго театра, отношен³я арестантовъ къ тюремнымъ животнымъ, описан³я, въ которыхъ трудно усмотрѣть что-либо специфически-арестантское. Такъ оно заслонено общечеловѣческимъ. Въ этомъ и состояла, быть можетъ, великая заслуга автора, заставившаго общество смотрѣть на арестанта, преступника, прежде всего какъ на человѣка.
Но вотъ прошло сорокъ лѣтъ, предъ нами снова "М³ръ отверженныхъ", и какая глубокая разница между нимъ и "Мертвымъ домомъ!" Новый авторъ, г. Мельшинъ, обладаетъ огромнымъ талантомъ, не столь глубокимъ, какъ у Достоевскаго, но яркимъ и сильнымъ. Его "М³ръ отверженныхъ" безспорно художественное произведен³е, мѣстами написанное съ поразительной силой, отъ которой мы уже отвыкли въ современной художественной литературѣ. Горяч³й тонъ, проникающ³й эти страницы, придаетъ всѣмъ характеристикамъ и описан³ямъ автора отпечатокъ непреложной искренности и правдивости, подъ обаян³емъ которой вы остаетесь съ начала и до конца. Рисуемые г. Мельшинымъ сцены, типы, картины природы отнюдь не фотографически вѣрныя изображен³я, а вполнѣ художественные образы, по яркости и смѣлости мало въ чемъ уступающ³е типамъ "Мертваго дома". Они живутъ, движутся, охватываютъ васъ толпою какихъ-то безобразныхъ фантомовъ, сливаясь въ удручающ³й кошмаръ, и вы начинаете вполнѣ понимать смертную тоску, вырвавшую изъ груди автора невольный крикъ боли и отчаян³я: "О, проклятый, безчеловѣчный м³ръ труда и неволи!"
Авторъ вступаетъ въ него настроенный весьма идиллически. "Помню, долгое время,- говоритъ онъ, - я страшно идеализировалъ арестантовъ, ихъ артельные нравы и обычаи. Они всѣ рисовались моему воображен³ю какими-то Стеньками Разинами, людьми беззавѣтной удали и какого-то веселаго отчаян³я... Среди маленькой кучки интеллигентовъ кандальный звонъ раздавался какъ-то жидко и прозаично; но тамъ, за парусиннымъ брезентомъ, гдѣ двигались сотни ногъ, звонъ этотъ имѣлъ въ себѣ что-то музыкальное, властное, чарующее... Цѣлые вѣка слышала этотъ звонъ матушка-Волга: въ немъ была передающаяся изъ рода въ родъ поэз³я стих³йная, безыскусственная... Тамъ страдаютъ безъ гнѣва, безъ жалобы и надежды, страдаютъ, потому, что такъ и нужно, что иначе и невозможно: "не взяла моя - значитъ, меня бей, а коли я опять сорвусь, такъ ужъ вы не прогнѣвайтесь!.." Словомъ, народническая романтика, до виртуозности разработавшая вышеприведенный мотивъ Достоевскаго, что "самый лучш³й, самый талантливый народъ изъ народа нашего" попадаетъ въ тюрьму,- всецѣло охватываетъ автора при его первыхъ попыткахъ знакомства съ этимъ "необыкновеннымъ" народомъ. Но, - замѣчаетъ авторъ не безъ юмора,- "первая моя попытка подойти ближе къ этому поэтическому м³ру едва не стоила мнѣ, однако, - чего бы вы думали, читатель?- глаза!.. Это было мое первое разочарован³е въ этихъ людяхъ, среди которыхъ предстояло мнѣ столько лѣтъ жить, первое свидѣтельство того, какой кромѣшный адъ тьмы и ненужной злости, безсмысленной жестокости представляетъ этотъ таинственный м³ръ, какъ онъ чуждъ мнѣ, и какъ много я долженъ буду выстрадать, живя съ ними одной жизнью" (стр. 9-10).
Не слѣдуетъ думать, однако, что авторъ далѣе впадаетъ въ обратную крайность и, бросивъ народническ³я очки съ ихъ лживо-розовымъ свѣтомъ, видитъ все лишь въ темномъ освѣщен³и. Художественное чутье, отличающее его талантъ, спасаетъ его отъ подобной крайности. Тѣмъ болѣе, что въ отношен³яхъ арестантской массы къ себѣ лично онъ, въ противоположность Достоевскому, встрѣчалъ лишь проявлен³я хорошихъ чувствъ, какъ результатъ извѣстнаго уважен³я къ нему, "особому преступнику", а "не мошеннику, какъ мы, всѣ проч³е". Когда однажды сожитель по камерѣ, въ пылу раздражен³я началъ укорять автора, смѣшавъ его со всѣми, вся камера возмутилась и жестоко обрушилась на ругавшаго, который и самъ "на другой день просилъ прощен³я наединѣ, съ чрезвычайной наивностью умоляя нѣсколько разъ ударить его по щекѣ" (стр. 149-150). И въ аду, - говоритъ Мильтонъ,- таится извѣстное уважен³е къ добродѣтели.
Стоитъ остановиться на этой разницѣ въ личныхъ отношен³яхъ, какъ они рисуются у Достоевскаго и у г. Мельшина. Первый постоянно, иногда съ чувствомъ жгучей, хотя и непонятной радости, подчеркиваетъ, что сѣрая арестантская масса относилась къ нему чуть не съ ненавистью, смѣшивая его съ остальными преступниками изъ дворянъ. "Желѣзные носы, вы насъ заклевали!" - такими обращен³ями встрѣчали его товарищи по несчастью. Онъ описываетъ многократно проявлен³я глупой злобы къ нему на работѣ, при попыткѣ къ сближен³ю, при заявлен³и претенз³и начальству, и, кажется, встрѣть онъ иное къ себѣ отношен³е, положимъ, какъ тотъ же г. Мельшинъ, ему было бы даже досадно. Въ томъ высокомѣр³и, презрительности, съ которыми глядѣла на него сѣрая масса, Достоевск³й видитъ даже нѣкое велич³е, принижающее его въ собственныхъ глазахъ, за то возвышающее народъ. Онъ со смирен³емъ подчеркиваетъ свое одиночество среди товарищей, и хотя, по чистой совѣсти, не считаетъ себя достойнымъ такого отчужден³я, тѣмъ не менѣе восторженно заявляетъ въ одномъ мѣстѣ "Записокъ": "Высшая и самая рѣзкая характеристическая черта нашего народа - это чувство справедливости и жажда ея. Пѣтушиной же замашки быть впереди во всѣхъ мѣстахъ и во что бы то ни стало, стоитъ ли, нѣтъ ли того человѣкъ - этого въ народѣ нѣтъ. Стоитъ только снять наружную, наносную кору и посмотрѣть на самое зерно повнимательнѣе, поближе, безъ предразсудковъ - и иной увидитъ въ народѣ так³я вещи, о которыхъ и не предъугадывалъ. Немногому могутъ научить народъ мудрецы наши. Даже утвердительно скажу - напротивъ: сами они еще должны у него поучиться". Много было причинъ, обусловившихъ во времена Достоевскаго такое къ нему отношен³е арестантовъ крестьянъ,- довольно и одного крѣпостного права,- но не послѣднее мѣсто слѣдуетъ отвести и этому, въ основѣ своей вздорному, взгляду самого Достоевскаго на народъ. Иначе смотритъ на него г. Мельшинъ, иначе былъ встрѣченъ онъ и народомъ, если только примѣнимо это слово къ "М³ру отверженныхъ".
Первое, что поразило автора при вступлен³и въ этотъ м³ръ былъ полный упадокъ прославленныхъ артельныхъ началъ. "Новый духъ, проникающ³й въ тюремный м³ръ, производилъ общее разложен³е и паден³е старинныхъ арестантскихъ обычаевъ и нравовъ. Много исчезаетъ симпатичныхъ, по еще болѣе безобразныхъ сторонъ". Грубая сила и кулакъ господствуютъ въ течен³е всего времени пути.
Описан³е этой дороги, сдѣланное г. Мельшинымъ, единственное въ русской литературѣ. Предъ нимъ блѣднѣетъ все, что можетъ быть извѣстно читателямъ изъ труда Максимова "Сибирь и каторга", хотя и у него этапный путь, ожидающ³й каждаго русскаго поселенца, достаточно ужасенъ. Путь этотъ длится нѣсколько мѣсяцевъ и совершается пѣшкомъ при любой погодѣ, и самъ по себѣ представляетъ жесточайшее наказан³е, какое могло только создаться при вѣковыхъ услов³яхъ тюремнаго режима, до послѣднихъ дней существовавшаго у насъ. Авторъ надѣется, что съ проведен³емъ желѣзной дороги этотъ путь отойдетъ въ область предан³й, а пока онъ все тотъ же, какъ и сто лѣтъ назадъ. Холодъ, дождь, слякоть въ дорогѣ на протяжен³и нѣсколькихъ тысячъ верстъ. Ужъ как³я тутъ артельныя начала, когда жизнь идетъ вотъ при какихъ услов³яхъ:
"Вотъ остановились въ нѣкоторомъ отдален³и отъ этапа иди полу-этапа, выстроились въ двѣ шеренги, въ ожидан³и повѣрки. Фельдфебель пересчитываетъ арестантовъ, и тотчасъ же, съ дикимъ крикомъ "ура", они летятъ въ растворенныя ворота занимать мѣста на нарахъ. Происходитъ страшная свалка и давка. Болѣе слабые падаютъ и топчутся бѣгущей толпой, получая иногда серьезныя увѣчья; болѣе дюж³е и проворные, усердно работая локтями и даже кулаками, проталкиваются впередъ и растягиваются во весь ростъ поперекъ наръ, стараясь занять какъ можно больше мѣста, успѣвая еще кинуть при этомъ холатъ, кушакъ и шапку. Такимъ образомъ случается, что подобный ловкачъ займетъ нѣсколько саженъ мѣста; разъ брошена на нары хоть маленькая веревочка, мѣсто это считается неприкосновеннымъ. Тутъ прекращается всякая борьба - таково обычное право. Непривычный и слабонервный человѣкъ не могъ бы, я думаю, испытать большаго ужаса, какъ, стоя гдѣ-нибудь въ углу корридора, въ сторонкѣ отъ дверей, ведущихъ въ общ³я камеры, слышать постепенно приближающ³йся гулъ неистовыхъ голосовъ, рева, брани и драки, бѣшеный звонъ кандаловъ, топотъ несущихся ногъ! Точно громадная орда варваровъ идетъ на приступъ идетъ растерзать васъ, разорвать въ клочки, все разгромить и уничтожить! Вотъ все ближе и ближе... Вотъ ворвалась, наконецъ, въ корридоры эта ужасная лавина: дик³я лица, искаженныя страстью и послѣднимъ напряжен³емъ силъ, сверкающ³е бѣлки глазъ, сжатые кулаки, оглушительное бряцанье цѣпей, яростная брань, - все это кажется, мчится прямо на васъ... Зажмурьте глаза въ страхѣ... Но вотъ бѣшеный потокъ толпы повернувъ направо въ дверь камеры и слился въ одинъ глухой ревъ, въ которомъ ничего нельзя разобрать. За первой водной несется вторая, третья и, наконецъ, почти уже шагомъ плетутся, съ проклят³ями и бранью, самые отсталые, отчаявш³яся захватить мѣсто наверху и принужденные лѣзть подъ нары" (21-22).
По истинѣ, картина, достойная дантовскаго ада, но это лишь путь къ нему. И так³я сцены повторяются изо дня въ день на протяжен³и нѣсколькихъ мѣсяцевъ. А что творится затѣмъ на этихъ этапахъ, гдѣ въ грязныхъ и тѣсныхъ помѣщен³яхъ, сырыхъ, холодныхъ, почти открытыхъ для всѣхъ перемѣнъ погоды, набитыхъ сотнями мужчинъ, женщинъ и дѣтей,- не поддается описан³ю. Г. Мельшинъ чуть-чуть только приподымаетъ завѣсу и тотчасъ задергиваетъ ее, охваченный чувствомъ жгучаго стыда, не позволяющаго даже говорить о томъ, что дѣлается на виду у всѣхъ. "Главное, о невыразимо безстыдныхъ услов³яхъ, всей своей тяжестью падающихъ прежде всего, разумѣется, на женщинъ... Оставляя въ сторонѣ каторжанокъ, вспомнимъ сколько идетъ въ каторгу добровольныхъ женъ, сестеръ, матерей, дочерей... И всѣ онѣ должны жить въ тѣхъ же омерзительныхъ услов³яхъ... все это должны видѣть и слушать и молодыя дѣвушки, образованныя, съ тонкимъ вкусомъ, съ нервной организац³ей, чуткой и нѣжной душой... О, неужели найдется кто-нибудь, кто не пойметъ меня, кто посмѣется надъ моими словами?" - восклицаетъ авторъ, пораженный своимъ описан³емъ. На это можно отвѣтить только его же словами, которыми онъ желаетъ объяснить жестокость тюремныхъ нравовъ: "Огрубѣло у каждаго сердце, окаменѣло"...
Такъ проходятъ преступники подготовительный путь къ исправлен³ю, ожидающему ихъ въ "Мертвомъ домѣ", и нужно обладать поразительно стойкой нравственной организац³ей, чтобы не растерять въ дорогѣ послѣдн³я черточки человѣчности и общественности. Большинство, вступая на эту дорогу дѣйствительно только "несчастненькими", оканчиваютъ ее ожесточенными преступниками, "Богъ!- отвѣчаетъ одинъ на замѣчан³е автора: - какой Богъ? Гдѣ только мы ни были, нигдѣ не видѣли ни Бога, ни дьявола". Какая безконечная масса страдан³й, "ни для кого не нужныхъ", должна была обрушиться на человѣка, давшаго подобный отнѣтъ! "Если бы у меня,- говоритъ авторъ,- былъ какой нибудь заклятый врагъ, и я непремѣнно долженъ былъ бы осудить его на величайшую, по моему мнѣн³ю, кару, я избралъ бы путешеств³е въ течен³е 3-4 лѣтъ по этапамъ. Осудить на больш³й срокъ у меня, право, не хватило бы духу... Да! для интеллигентнаго человѣка нельзя придумать высшаго на землѣ наказан³я... Когда я оглянулся на послѣдн³й этапъ, на это неуклюжее здан³е, одиноко торчавшее въ открытомъ полѣ, длинное, сырое, угрюмое, безучастно видѣвшее столько поколѣн³й людей, изувѣченныхъ, безумныхъ людей, столько напрасныхъ мукъ, слезъ и смертей, я невольно содрогнулся"..
И сколько другихъ содрогались также, а угрюмое здан³е этапа стоитъ и теперь, какъ стояло сотни лѣтъ, и, можетъ быть, простоитъ еще столько же. Эти потрясающ³я картины этапной жизни въ самомъ равнодушномъ читателѣ должны возбудить одинъ неотвязный вопросъ, неужели это все такъ необходимо, неизбѣжно, неустранимо? Вѣдь, незначительныя даже улучшен³я, самыя хотя бы простыя и естественныя, въ родѣ раздѣлен³я арестантовъ по полу, уже облегчили бы жизнь, подняли бы самочувств³е массы, спасли бы не одну тысячу жизней отъ полнаго нравственнаго и физическаго паден³я.
Пройденъ, наконецъ, и послѣдн³й этапъ, предъ авторомъ раскрылись молчаливыя двери каторги, гдѣ онъ вступилъ въ "м³ръ отверженныхъ", сталъ его полноправнымъ членомъ... Какъ можно жить, т. е. существовать при такихъ услов³яхъ? спрашиваетъ авторъ, которому на первыхъ порахъ особенно бросились въ глаза услов³я жизни этого м³ра. Отнѣтъ, имъ найденный при ближайшемъ знакомствѣ съ товарищами, совершенно совпадаетъ съ наблюден³ями Достоевскаго: надо не думать. "О завтрашнемъ днѣ стараются не думать. Этимъ-то свойствомъ и держится темный человѣкъ, особенно арестантъ. Не обладай онъ счастливой способностью, не заглядывать въ будущее - жизнь стала бы не въ моготу".
Не всѣ, однако, счастливцы обладаютъ этой способностью, и мысль, величайшее благо, данное человѣку, превращается въ его величайшее несчаст³е въ м³рѣ отверженныхъ. Среди безсмысленнаго существован³я остальныхъ она выдѣляетъ своего обладателя и ставитъ его въ положен³е невыносимаго одиночества, съ которымъ не могутъ сравняться всѣ физическ³я мучен³я. Обладан³е способностью думать удваиваетъ, удесятеряетъ наказан³е для человѣка, доводя его до сумасшеств³я.
....Что за странная галлюцинац³я? Гдѣ я? Как³е это трупы лежатъ возлѣ меня - и справа, и слѣва, и тамъ внизу, подъ ногами? Неужели я одинъ, живой среди мертвыхъ? О, радость, кто-то изъ нихъ пошевелился... Значитъ, я не одинъ живой... Да, да, припоминаю... Стоитъ мнѣ крикнуть, не совладавъ съ своимъ ужаснымъ кошмаромъ, и эти трупы вскочатъ на ноги, зазвенятъ оковами, заговорятъ, задвигаются, и улетятъ всѣ призраки ночи... Но зачѣмъ? Они вѣдь и живые мертвы для меня. Къ чему закрывать глаза на горькую правду? Я - одинъ. Одинъ, какъ челнокъ въ океанѣ, какъ былинка въ пустынѣ, одинъ, одинъ! Мнѣ нѣтъ здѣсь товарищей, какъ бы я ни жалѣлъ этихъ бѣдныхъ людей, какъ бы ни хотѣлъ перелить въ нихъ часть своего духа; нѣтъ сердца, которое билось бы въ тактъ моему сердцу, нѣтъ руки, на которую я довѣрчиво могъ бы опереться въ минуту душевной невзгоды". Съ кѣмъ я? Какъ попалъ я въ эту смрадную яму, надъ которой носится дыхан³е разврата и преступлен³я? Что общаго между мною, который порывался къ свѣтлымъ небеснымъ высямъ, и м³ромъ низкихъ невѣждъ и корыстныхъ уб³йцъ? Кровь кругомъ, разбитые вдребезги черепа, перерѣзанныя горла, удавленныя шеи, прострѣленныя груди... И надо всѣмъ встаютъ тѣни погибшихъ, отыскивая своихъ уб³йцъ, отравляя ихъ сны черными видѣн³ями..." (стр. 376-77).
Однихъ такое полное одиночество доводитъ до ненависти къ окружающимъ, какъ того товарища Достоевскаго, который на всѣ примиряющ³я разъяснен³я послѣдняго отвѣчалъ неизмѣнно одной фразой: "Je hais ces brigands" (я ненавижу этихъ разбойниковъ). Натуры болѣе великодушныя ищутъ утѣшен³я въ мысли такъ или иначе служить этому мрачному м³ру, хотя бы и безъ надежды на его подъемъ и улучшен³е. Одну изъ лучшихъ страницъ въ очеркахъ г. Мельшина составляетъ описан³е его каторжной школы, на почвѣ которой онъ все же хотя нѣсколько сближался съ своими отпѣтыми товарищами. Мракъ, изъ котораго они вышли и въ который были погружены на каторгѣ, словно лучемъ свѣта прорѣзывается когда, мы присутствуемъ при трагикомическихъ сценахъ учен³я. Начинаешь примиряться съ самыми, повидимому, закоренѣлыми злодѣями, когда видишь, что "душа ихъ, въ сущности, то же, что трава, растущая въ полѣ, облако, плывущее въ небѣ и повинующееся дуновен³ю перваго вѣтра".
Каторга оказалась поголовно безграмотной и, что замѣчательнѣе всего, лишенной какого бы то ни было знакомства съ евангельскимъ учен³емъ. "Богородицу смѣшивали съ Пресвятой Троицей, Христа съ Николаемъ угодникомъ". Самое евангел³е не было одобрено каторгой, нашедшей, "что не для нонѣшняго народа это писано". "Прямо въ ужасъ приводила меня эта непроглядная темнота, царившая въ большинствѣ этихъ первобытныхъ умовъ, и я часто спрашивалъ себя: неужели тамъ, "въ глубинѣ Росс³и", еще больше темноты и всякой умственной дичи? Неужели эти люди тѣ же русск³е люди, только уже затронутые лоскомъ городской культуры, просвѣщенные и развращенные ею?" Послѣдняя оговорка звучитъ нѣсколько странно, такъ какъ самые видные герои изъ товарищей г. Мельшина вышли прямо изъ деревни, гдѣ, какъ оно и понятно, складываются услов³я для самыхъ ужасающихъ преступлен³й. Рядъ выводимыхъ авторомъ типовъ тѣмъ и интересенъ, что, разрушая легенду, созданную болѣзненнымъ воображен³емъ Достоевскаго о преступникѣ - лучшемъ представителѣ народной души, указываетъ на несомнѣнную, реальную причину огромнаго большинства преступлен³й - глубокое, трудно понимаемое интеллигентнымъ человѣкомъ невѣжество на почвѣ грубѣйшихъ матер³альныхъ лишен³й.
Типы преступниковъ у г. Мельшина крайне разнообразны, но одна черта, общая почти всѣмъ, особенно поражаетъ его. Это ихъ нечувствительность, почти равнодуш³е къ тому, что было ими сдѣлано. Его пугаетъ мысль, что чувство раскаян³я въ томъ высшемъ смыслѣ, въ какомъ мы его понимаемъ, чуждо этимъ примитивнымъ душамъ. Каждый, даже наименѣе испорченный изъ нихъ, оправдывалъ себя, считая виновной свою жертву, а себя безвинно пострадавшимъ. Обсуждая свои преступлен³я, большинство рѣшало, что будь они на мѣстѣ правительства, они немедленно бы всѣхъ выпустили на волю. И только одинъ изъ самыхъ сильныхъ и опасныхъ преступниковъ рѣшилъ вопросъ иначе. "А я,- вскочилъ и закричалъ Семеновъ, прослушавъ всѣ мнѣн³я,- я собралъ бы всѣхъ васъ въ одну тюрьму, со всего свѣта собралъ бы и запалилъ бы со всѣхъ концовъ! Изъ порченнаго человѣка не выйдетъ честнаго, а волкамъ съ овцами не жить, какъ братьямъ"! Но и этотъ Семеновъ считалъ себя правымъ передъ своими односельцами и во что бы то ни стало жаждалъ выбраться на волю, чтобы отомстить имъ.
Отсутств³е нравственнаго чувства было полное и безнадежное. Никогда автору не приходилось наблюдать того, о чемъ часто упоминаетъ Достоевск³й,- нежелан³я вспоминать, говорить о своихъ преступлен³яхъ, потому что это "не принято" въ ихъ своеобразномъ м³ркѣ. Напротивъ, разсказы о прошломъ, часто всячески пр³украшенные, до чудовищности циничные, составляли любимѣйш³я темы вечернихъ собесѣдован³й. Были ли эти люди тѣмъ, что принято называть преступнымъ типомъ? Авторъ не рѣшается дать такое опредѣлен³е и совершенно правильно ищетъ отвѣта въ общихъ услов³яхъ.
"Не подлежитъ никакому сомнѣн³ю,- говорить онъ,- что сорокъ лѣтъ назадъ, во времена Достоевскаго, когда Росс³я была "глубоконесчастной страною, подавленной, рабски-безсудной"; когда, кромѣ крѣпостного права, существовала еще 25-лѣтняя солдатчина, и, по выражен³ю поэта. "ужасъ народа при словѣ наборъ подобенъ былъ ужасу казни",- несомнѣнно, что въ тѣ времена въ каторгу долженъ былъ попадать огромный процентъ совершенно невинныхъ людей и еще больше осужденныхъ не въ мѣру строго. Самыя ужасныя преступлен³я могли совершаться въ то время людьми, вполнѣ нормальными и нравственно испорченными, выведенными лишь изъ границъ терпѣн³я несправедливымъ и анормальнымъ строемъ самой жизни... За сорокалѣтн³й пер³одъ русское законодательство и русск³й судъ, такъ же какъ и самая жизнь и нравы, сдѣлали огромные шаги впередъ по пути гуманизма и справедливости. A priori можно думать, что въ современную каторгу попадаютъ гораздо болѣе по заслугамъ, чѣмъ въ былыя времена; и что населен³е нынѣшней каторги, въ главнѣйшихъ частяхъ, представляетъ подонки народнаго моря, а отнюдь не самый русск³й народъ. И дѣйствительно, не смотря на то, что добрая половина видѣнныхъ мною арестантовъ утверждала, что пришла въ каторгу на чужой грѣхъ, и почти всѣ безъ исключен³я жаловались на суровость осудившаго ихъ шемякинскаго суда",- при ближайшемъ ознакомлен³и съ ихъ характеромъ, съ ихъ прошлымъ и тяготѣвшими надъ ними обвинен³ями, мнѣ рѣдко приходилось отыскивать совершенно безъ вины осужденнаго человѣка" (стр. 261).
Такое суровое заключен³е не кажется несправедливымъ послѣ знакомства съ разными героями, выводимыми авторомъ. Было бы, однако, невѣрно думать, что разъ они подонки, то ничего лучшаго и не заслуживаютъ, какъ-то, что имѣютъ. "Развѣ на днѣ моря нѣтъ перловъ? - замѣчаетъ авторъ.- Развѣ, говоря, что сверху сосуда вода отличается лучшими качествами, утверждаютъ тѣмъ самымъ, что на днѣ она совершенно негодна для питья? И развѣ главная задача моихъ очерковъ не заключается именно въ томъ, чтобы показать, какъ обитататели и этого ужаснаго м³ра, эти искалѣченные, темные и порой безумные люди, подобно всѣмъ намъ, способны любить и ненавидѣть, падать и подниматься, жаждать свѣта, правды, свободы и жизни и не меньше насъ страдать отъ всего, что стоитъ преградой на пути къ человѣческому счастью?"
Воя книга автора является полнымъ осужден³емъ современной системы каторги. Безпристрастный и художественный очеркъ этой системы у г. Мельшина, представленной въ лицѣ начальника Лучезарова, тѣмъ и поучителенъ, что авторъ изображаетъ этого администратора не въ видѣ нравственнаго урода, какимъ былъ знаменитый майоръ Достоевскаго. Предъ нами не "фатальное существо", доводившее арестантовъ до трепета, озлоблявшее "людей уже озлобленныхъ своими бѣшенными, злыми поступками". Лучезаровъ г. Мельшина тоже не представляетъ ничего симпатичнаго, но совсѣмъ въ иномъ родѣ. Это фанатикъ формализма, буквы, показного порядка, при которомъ мыслимъ самый неприглядный безпорядокъ. Страхъ и дисциплина - таковы его оруд³я исправлен³я, примѣняемыя имъ безъ разбора. Самъ по себѣ, пожалуй, человѣкъ недурной, во всякомъ случаѣ не злой, онъ доходитъ въ концѣ концовъ до величайшаго безобраз³я, когда плоды системы оказываются совсѣмъ не таковы, какъ онъ надѣялся. "Конечно,- разсуждаетъ онъ,- исправить арестантовъ вещь хорошая. Я и самъ задаюсь этой цѣлью, но въ первый разъ слышу, чтобы на этотъ народъ могло что нибудь другое дѣйствовать, кромѣ страха и наказан³й всякаго рода... Повторяю, я по натурѣ вовсе не жесток³й человѣкъ. Я держусь только во всемъ строгой законности, закона. И потому не вижу иныхъ средствъ исправлен³я, кромѣ тѣхъ, как³я указаны въ инструкц³и. Современные тюремные дѣятели признаютъ одно только средство - страхъ, и я вполнѣ съ ними согласенъ". Потерпѣвъ крушен³е, бравый капитанъ теряетъ всякую мѣру и начинаетъ "бросаться на людей", по выражен³ю арестантовъ, и затѣмъ въ разговорѣ съ авторомъ откровенно сознается въ поражен³и: "Я дѣйствовалъ въ порывѣ отчаян³я. Всѣ мои добрыя намѣрен³я терпѣли одно за другимъ крушен³я, я видѣлъ кругомъ одну черную неблагодарность и низость. Самъ Богъ вышелъ бы на моемъ мѣстѣ изъ терпѣн³я!" Бѣдный капитанъ и не понимаетъ, что этимъ признан³емъ онъ уничтожаетъ всю силу системы устрашен³я, а кромѣ страха, у него нѣтъ ничего въ рукахъ, и самъ онъ ничего больше не понимаетъ.
И такимъ-то людямъ, можетъ быть и добросовѣстнымъ, но болѣе чѣмъ ограниченнымъ, ввѣряется почти безконтрольное право жизни и смерти надъ тысячами уже надломленныхъ, искалѣченныхъ судьбою людей, болѣе чѣмъ кто-либо нуждающихся въ человѣчномъ и внимательномъ отношен³и. Сколько погибло ихъ, погибло зря, напрасно, среди этой ужасающей обстановки лучезаровскихъ "добрыхъ намѣрен³й". А между тѣмъ, у каждаго изъ нихъ "тоже вѣдь мать была!"- какъ выражается одинъ арестантъ у Доотоевскаго, указывая на закованный трупъ своего товарища.
Правда, какъ ни тяжела картина каторги, рисуемая г. Мельшинымъ, она все же неизмѣримо свѣтлѣе того, что сорокъ лѣтъ назадъ видѣлъ Достоевск³й. "Теперь остается уже блѣдная тѣнь того, что было,- говоритъ г. Мельшинъ,- и можно надѣяться, что и эта послѣдняя тѣнь исчезнетъ съ первыми лучами солнца"...
Вмѣстѣ съ г. Мельшинымъ, мы охотно раздѣляемъ эту надежду. Во всякомъ случаѣ несомнѣнно, что въ истор³и русской каторги не пройдетъ безслѣдно книга г. Мельшина.
*) Ноябрь 1896 г.