Быков Петр Васильевич - Ю. И. Крашевский

  

  

   Крашевский Ю. Собрание сочинений: В 10 т. Т. 1: Осада Ченстохова (Кордецкий); Древнее сказание: Романы / Пер. с польск.- М.: ТЕРРА. 1996. (Библиотека исторической прозы).

  

   "Мировое значение переживаемого времени должно отодвинуть на второй план все внутренние счеты. Дай Бог, чтобы славянством, под главенством России, был дан тевтонцам такой же отпор, какой пять столетий тому назад Польшей и Литвой был им дан при Грюнвальде. Пусть пролитая наша кровь и ужасы братоубийственной для нас войны приведут к соединению разорванного на три части польского народа". Так говорил на историческом заседании Государственной Думы представитель польского Коло. И вот спустя несколько дней после этих знаменательных слов его, как будто в ответ на них, последовало великое решение воскресить Польшу, разрубить гордиев узел польско-русских отношений, осуществить то, о чем грезили неустанно отцы и деды нам родного по славянской крови народа. Погас пламень вражды, горевший в сердцах поляков и русских. Рухнула стена, разъединявшая их, и братья протянули друг другу руки, чтобы отныне вечный мир воцарился между ними во имя роста обоих народов, во имя объединения славянства, на страх общему врагу его, столько десятков лет ковавшем для него оковы. Наступил торжественный момент искупления исторической неправоты и исчезновения мрака взаимных заблуждений, мешавших братским народам, польскому и русскому, идти рука об руку. Еще известный поэт-патриот и друг славянства Хомяков, скорбя о начавшейся много десятков лет назад распре России с Польшей, между прочим, писал:

  

   Потомства пламенным проклятьем

   Да будет проклят тот, чей глас

   Против славян славянским братьям

   Мечи вручил в преступный час!

   Да будут прокляты сраженья,

   Одноплеменников раздор

   И перешедший в поколенья

   Вражды бессмысленной позор!

  

   Скорбел об этой вражде и другой вдумчивый поэт-мыслитель Тютчев, говоря в своем стихотворении по поводу взятия Варшавы, что -

  

   Как дочь родную на закланье

   Агамемнон богам принес,

   Прося попутных бурь дыханья

   У негодующих небес, -

   Так мы над горестной Варшавой

   Удар свершили роковой...

  

   И "не за коран самодержавья" в борьбе нашей с Польшей проливали мы кровь свою и братьев, а ради того, чтобы "славян родные поколенья под знамя русское собрать". И если "братскою стрелой пронзенный" пал он, одноплеменный орел, то он пал "на очистительный костер"... И в заключение поэт восклицает:

  

   Верь слову русского народа:

   Твой пепл мы свято сбережем,

   И наша общая свобода,

   Как Феникс, возродится в нем!..

  

   И другие лучшие русские люди тосковали о польско-русской сваре и мечтали о примирении и братском единении. Восторженно встречен теперь всей мыслящей Россией великий час воскрешения Польши. На нее обращены взоры русского общества, которое не может не интересоваться в данный момент ее своеобразным бытом, ее культурой. Русское общество и раньше живо интересовалось этим и в особенности литературой польской, блещущей именами Мицкевича, друга Пушкина, Сенкевича, Ожешко, Корженевского, Крашевского. Впрочем, было время, когда наши журналы печатали очень мало переводов с польского и лишь с конца пятидесятых годов у нас стал восполняться этот недостаток единства и сближения между двумя родственными литературами. В нашей журналистике начал появляться целый ряд переводов произведений польских беллетристов и, прежде всего, много места было отведено Крашевскому как талантливейшему представителю новейшей польской литературы. Теперь очень кстати будет обозреть деятельность этого писателя, пользующегося огромным успехом в родном своем краю. Крашевского ставят наряду с видными знаменитостями в области изящной словесности не только Польши, где после Адама Мицкевича он самый популярный писатель, но и с корифеями современной европейской литературы.

   Для нас он особенно ценен, потому что его произведения представляют важный, богатый материал для характеристики разных слоев польского общества, как современного, так и прежнего, которое писатель изучил чрезвычайно подробно и изображал мастерски. И, таким образом, по его произведениям можно коротко ознакомиться с бытом, нравами и обычаями польского и литовского народов и наиболее важнейшими чертами их истории. Плодовитый, разнообразный, увлекательный, представляющий собою редкостное явление среди европейских писателей второй половины прошлого века, Крашевский вполне заслужил симпатии и громадную популярность у своих соотечественников. На всех его творениях лежит печать крупного дарования и художественного таланта. В них всегда затронут какой-нибудь из современных вопросов, какое-либо общественное явление. Внимательно разбирая, часто до тонкостей, всевозможные общественные положения, он дает им верную, беспристрастную оценку, делает интересные выводы, показывающие его способность вникать вглубь вещей, тех, часто жгучих, вопросов, которые волнуют ум и сердце и образованного человека, и скромного простолюдина, ощупью бредущего по житейской дороге и смутно сознающего окружающее, полного неясных дум.

   Крашевскому, при его уме и удивительной наблюдательности, нетрудно было изучить польское общество, польский народ, проникнуться его миросозерцанием и дать прекрасную характеристику каждой особи, от магната до холопа включительно. Будучи истинным патриотом, пламенно любившим свою нацию, Крашевский показал, на какой степени в нравственном отношении стояли его соотечественники, нисколько не стесняясь высказывать им правду, как бы ни была она горька, обнаружить те язвы общества, которые парализовали лучшие его силы. И в этом одна из важных заслуг Крашевского. Писатель безупречный, честный, он сознавал вполне, что, вооружившись "словом правды, истины высокой", он идет наперекор всем понятиям и мнениям высших классов польского общества и все-таки неуклонно шел однажды избранной дорогой, мужественно исполняя взятую им на себя миссию, в твердой уверенности, что рано или поздно все молодое, свежее, вся мыслящая часть общества оценит его благородные стремления. И он не ошибся в своих ожиданиях, в своей твердой уверенности. Мыслящий читатель был всегда заодно со своим любимым автором, выражал ему глубокие симпатии, особенно, когда Крашевский праздновал полувековой юбилей своего служения родине, обществу, отечественной литературе.

   Крашевский был хорошим сердцеведом, умел подмечать движения человеческой души, обладал выдающейся способностью делать анализ самым тайным побуждениям человека, самым сокровенным думам его. Он так правильно, так прекрасно изображал ту или другую личность, со всеми присущими ей страстями, стремлениями, порывами, привычками и всякими особенностями, что каждый невольно изумлялся, находя в описании внутреннего мира какого-нибудь лица, изображаемого Крашевским, совершенное подобие со своим собственным. Писатель был основательно знаком со всеми слоями польского населения и в особенности хорошо знал простой народ, изучая его не по книжкам и журнальным статьям, а непосредственно сближаясь с ним. У него было немало друзей среди серого люда, вращался он и в высшем кругу, наблюдал, взвешивал увиденное, улавливал то, что мало доступно или совсем невидимо умственному взору обыкновенного наблюдателя. При таких условиях произведения Крашевского, поражавшего своей проницательностью и наблюдательностью, конечно, должны отличаться глубоким знанием предмета, правдивостью, верностью изображений. Потому-то все действующие лица не только больших бытовых и исторических романов его и повестей, но и небольших очерков - удивительно жизненны, характерны, типичны. Это или тщательно выписанные, яркие портреты, или изящные, колоритные акварели. И то и другое написано в манере, свойственной ему одному, благодаря которой всегда можно узнать перо Крашевского, если бы произведение не было даже подписано его именем, его бойкую, размашистую кисть, которой он владел, как настоящий мастер.

   В области романа Крашевский решительно не имел себе соперников в польской литературе. Здесь он полный властелин, зоркий, вдумчивый, высокоталантливый, многообъемлющий, упорный в своих замыслах и намерениях, стойкий, убежденный, полный самых веских и разнообразных знаний. Каждое произведение этого прекрасного рассказчика, колоритного бытописателя и исторического романиста представляет живую, высоко правдивую характеристику, живописную летопись той поры, из которой оно было взято. Как самый внимательный, неусыпный наблюдатель, при этом необыкновенно добросовестный, Крашевский следил за жизнью решительно всех слоев общества, за его насущными потребностями, за идеями, волнующими его в данный момент, за направлением, в нем преобладающим. Он старается докопаться до коренных психологических причин того или другого поступка членов этого общества, с особенной любовью присматривается к малейшим изгибам души человеческой, к чертам своеобразной толпы. И сердцем, и мыслью проникал Крашевский как в салон важного, вельможного пана, в богатую барскую усадьбу, так и в убогую, скромную хатенку крестьянской голытьбы, в разухабистый вертеп нищеты и разврата, в цыганский шатер, в еврейскую корчму, словом, всюду, где живет полной жизнью или прозябает, трудится и страдает, бездельничает и веселится человек. У Крашевского каждая особь, какой бы породы она ни была, представляет собой точный, верный снимок с натуры. Светский, ловкий барич, увалень-помещик, разбогатевший, самодовольный мещанин, пахарь, купец, шинкарь-еврей, ксендз, безродный бродяга, цыган, светская львица, акробатка-благотворительница, томная, нежная красавица, поселянка - все эти типы изображены одинаково метко, характерно, выпукло, со всеми их особенностями, чертами им присущими.

   Но не одни только житейские, обыденные типы Крашевского приковывают к себе внимание читателя. В этих произведениях встречается множество разнообразных, по-видимому, фантастических образов, которые на самом деле вполне отвечают реализму писателя и не грешат против правды. Образы такого рода у него иногда только слегка намечены, как будто подернуты туманной дымкой, но тем не менее легко дорисовываются вашим воображением и трудно забываются, так же, как все вообще персонажи романов Крашевского, представляющие собою интересную, разнообразную галерею типов, фигур, силуэтов. Среди них особенно удаются романисту живые типы современного ему общества, начиная от светских "комедиантов" и кончая каким-нибудь бедным шляхтичем или деревенской девушкой. С особенной любовью Крашевский рисует женские типы. Он идеализировал, облагородил и возвысил тип польской женщины, и немудрено, что у него всегда было столько почитательниц. Романист вообще много занимается людьми и ставит их на первом плане любой из своих бытовых и исторических картин, то величественных, то скромных, но привлекательных своей изящной простотой.

   Благодаря своим обширным познаниям, богатому воображению, чуткому пониманию жизни, остроумию, Крашевский умеет сразу заинтересовать, увлечь читателя даже и тогда, когда рассказывает самый незатейливый, обыденный сюжет. Он обрабатывает его мастерски, всегда касается какого-нибудь животрепещущего вопроса, избегая при этом навязчивой тенденциозности. Нередко можно встретить у него тонкий юмор, и притом самого безобидного свойства, так как писатель обладал любящей, незлобивой душой. Оттого-то, если он и бичует в своих бытовых романах общественные пороки, осмеивает предрассудки, вздорные, пустые увлечения, мелкие страсти, карает грехи современного общества, то делает это с глубоким прискорбием, с сожалением. У Крашевского всегда преобладает человечность, смягчающая резкость мрачных картин и прошлого и настоящего, которые ему приходится рисовать и к которым у него есть некоторое пристрастие. Язвительная, резкая сатира на современные нравы утрачивает у него свое гнетущее, подавляющее впечатление, благодаря этому гуманному чувству писателя, старающегося найти и на самом темном фоне светлые точки, а в душе порочного, испорченного субъекта добрые начала, человеческие черты. В этом отношении дарование Крашевского родственно с дарованием Альфонса Доде.

   Чудные, роскошные картины природы, полные истинной поэзии, хватающие за сердце сцены с бездной трагизма придают романам и повестям Крашевского еще больше прелести и увлекательности. Чтобы судить, какой он мастер в описаниях, достаточно вспомнить хотя бы изображение убогой хаты волынского крестьянина в романе "Остап Бондарчук". Воспроизводится картина разрушения деревни после нашествия французов в 1812 году. Трогательной простотой, глубоким сочувствием к тяжкой доле несчастных пахарей веет от этой картины. Для нее романист не берет никаких сильных образов, ему чужды малейшие прикрасы, и не дает он воли воображению. Рисует просто, осязательно. Так же точно, останавливаясь на мельчайших подробностях, он дает и картину опустелого села и разоренного панского дома. Вот извлечение из описания этой картины разрушения. "Несколько хижин были совершенно разобраны; торчали только оставленные столбы и развалившиеся черные печи. Плетни заборов лежали на земле, огороды были завалены хворостом и покрыты крапивой... Истоптанная земля свидетельствовала о недавно стоявших тут лошадях, груды костей валялись по дороге; вороны клевали остатки падали., и грозовая тишина прерывалась только их карканьем... В конце села стоял панский замок... Это было желтое одноэтажное строение с четырьмя колоннами впереди, с двумя флигелями по бокам, с решеткой, разделенной кирпичными столбами и с высокими каменными воротами, украшенными двумя глиняными сосудами... После войны решетка была выломана, штукатурка со столбов осыпалась, а одна часть ворот обрушилась... В большей части окон не было стекол и даже рам... В переднем фасаде замка, не знаю каким образом, пушечное ядро пробило дыру над самым гербом владельца, теперь стертым... Продырявленная крыша пропускала снег и дождь, грязные струи которых лили лишь на выбитый и выломанный пол, на алебастровые статуи и на расписанные мозаичные стены. Замок сам повествовал о своем бедствии... Везде валялись кости, клочки бумаги, пыжи, обломки мебели и лохмотья одежды... В кабинете стояло изрубленное сабельными ударами фортепиано и на полу белели валявшиеся клавиши, разбитая арфа висела на крючке; пустые рамки картин затянул паутиной трудолюбивый паук..." Простой рисунок, по простота его глубоко западает в душу и производит сильное впечатление, которое невольно длится.

   Или вот последняя глава из повести, основанной на народных преданиях, называющейся "Пан Твардовский". В этой главе описывается, как дьявол, которому герой повести продал свою душу, наконец, овладел ею, и как Твардовский глядел в последний раз на покидаемую им землю и при этом припоминал все свое прошлое. "Вид прекрасной природы, шумно или тихо катящиеся воды рек, темные леса, золотые нивы навевали Твардовскому воспоминания о его юности, о тех счастливых днях, когда он жил под родительским кровом, когда сидел на школьной скамье, когда родимая муза вдохновляла его, и он слагал строфы созвучий в честь Богоматери и святых угодников. И святая песнь зазвучала в его ушах там, в недосягаемой выси. Вспомнил он о всемогуществе Бога, и глубокий вздох понесся к Нему". Здесь та же простота описания, без громких слов, без эффектов, без пафоса, но она волнует душу. Таких мест, необыкновенно трогательных по своей простоте, по бесхитростному изложению, много у Крашевского в его повестях: "Будник", "Сиротская доля", "Хата за околицей", "Ульяна", "Осторожней с огнем", в целом ряде исторических романов.

   Если в бытовых романах своих Крашевский показывает себя глубоким знатоком жизни родного ему края, то в романах исторических обнаруживает всестороннее знакомство с прошлым его. Он превосходно изучил историю Польши, преимущественно конца XVIII века, и со строгой исторической правдой у него запечатлен целый ряд ярких, красочных картин и живых образов из жизни страны времен ее расцвета, упадка и возрождения. Романы этого рода, которым нередко уступают другие беллетристические произведения Крашевского, написаны настолько увлекательно и правдиво, что читателю нужно слишком мало воображения для того, чтобы, как наяву, увидеть перед собою и места действия, и действующих лиц той эпохи, которую изображает талантливый беллетрист. И если прочесть два-три подобных романа его, то можно вполне уяснить себе, чем именно были люди известной эпохи и какие побуждения руководили ими, какие отличительные черты резко обозначали ту эпоху. Необыкновенно живо изложены у него события, выпукло представлены лица исторические, народные типы.

   Крашевский, помимо таланта, был выдающимся литературным деятелем еще и потому, что "следил решительно за всем, что делалось в истории человеческой мысли, работал над историей, археологией, этнографией, философией; занимался музыкой, живописью, гравированием; собирал коллекции, путешествовал", общался со многими корифеями западноевропейской науки и литературы, был чутким журналистом. Все, о чем бы он ни писал, носило печать большого дарования, легкости, занимательности, общедоступности. Оттого-то его романы так популярны, так пришлись по вкусу огромному большинству читающей публики. В истории литературы он занимает почетное место уже потому, что "своими произведениями значительно расширил круг людей, интересующихся литературою и содействовал распространению в обществе здравых понятий, смягчению национальной исключительности". Несомненно, он сделал эпоху в польской литературе. До него она страдала совершенным отсутствием национальной повести. Именно отсутствием, потому что нельзя же было называть повестью те жалкие литературные упражнения, в которых слащаво воспевались доблести разных рыцарей и героев, романические приключения, злополучная судьба двух любящих сердец, разлученных по воле рока и т. д. Эти вещи самого сентиментального пошиба были не более, чем подражания, да еще самые жалкие, романам Вальтера-Скотта, Анны Рэдклиф и других старинных романистов, - подражания, вовсе не питавшие ни ум, ни сердце и, разумеется, не удовлетворявшие более или менее образованных читателей, которые поэтому жадно набрасывались на произведения иностранной литературы, в особенности, французской, появлявшиеся в переводах, большей частью, очень плохих.

   Крашевский положил начало польскому роману и, таким образом, бесспорно, является его создателем. В данном случае заслуга его неоценима для польской литературы, ибо, подняв родную ему словесность до уровня лучших европейских произведений этого рода, своими художественными произведениями он вытеснил из салонов и будуаров польской аристократии заурядные иностранные романы. А ведь в прежние времена польские паны считали чуть ли не нарушением хорошего тона взять в руки книгу, написанную на их родном языке. К слову сказать, паны "в доброе старое время и молитвы читали по-французски". В известном стихотворении Сырокомли (Кондратовича) "Кукла" девочка, беседуя с куклой, объявляет ей, что поедет в Божий храм и прибавляет:

  

   Там лобик смочу я святою водичкой,

   Начну по-французски молитвы читать,

   По-польски не стану: ведь я не мужичка...

   Хоть холопы пойдут головами качать...

  

   Крашевский произвел своими произведениями переворот в литературе и в обществе. Едва он выступил в печати, его романы и повести и по содержанию, и по замыслу, и, наконец, по форме представляли совершенно новое явление для польской публики. Она была приятно удивлена и яркостью красок, и живостью изложения, и идейностью в произведениях начинающего писателя, чуждых ходульности, напыщенности и смешной сентиментальности и полных реализма, жизненной правды. Молодой писатель рисовал явления мира действительного, все то, что более или менее близко каждому человеку, ищущему в чтении не пустой забавы, а здорового, эстетического наслаждения, серьезных мыслей, разрешения или выяснения вопросов, вечно волнующих человека, гражданина, члена общества, семьянина.

   Крашевский, по словам одного из биографов, "сумел воплотить в себе нравственную физиономию польского народа, его индивидуальный дух и все то, чем вправе гордиться всякая культурная нация; по стремлениям своим у него много общего с русскими людьми сороковых годов. Подобно им, он впервые заговорил в печати о нравах народа, горячо ратуя за освобождение крестьян, и при этом ему приходилось идти одиноко и становиться вразрез с понятиями шляхтичей, пропитанных в те былые времена побуждениями ярых крепостников. Он же один из первых в польской прессе проводил идею о необходимости свободы печати в России". По отзывам польских газет Крашевский за всю свою более чем полувековую деятельность чуждался тех политических стремлений, которыми одно время была полна значительная часть польского общества. Держась в стороне, он не примкнул ни к одной политической партии. Это не помешало ему оставаться истинным патриотом своей отчизны, проникнутым глубоким сознанием обязанностей гражданина.

   Крашевский писал поэмы, ученые статьи, был критиком, публицистом, но настоящее его призвание - художественная литература. В этой области он сделал много и получил громкую известность и у себя дома, и на чужбине. Лучшие его произведения, бытовые и исторические романы, переведены на русский, чешский, французский и немецкий языки. Нередко его упрекали в излишней трате своего дарования на мелочи. И вот что сказал Крашевский в свое оправдание в предисловии к собранию своих сочинений: "Спросите у птиц, зачем они поют; у цветов, почему они распускаются; у земли, каким образом она каждый год облекается в новый зеленый наряд; у туч, куда они торопятся; спросите самих себя, почему вы делаете так, а не иначе, и вы получите ответ, отчего я пишу не то, а другое".

   Сведений о жизни и деятельности Крашевского в русской литературе очень мало. Даже во "Всеобщей истории литературы", выходившей под редакцией В. Ф. Корша, этому блестящему польскому писателю, которого за его плодовитость называют польским Дюма, посвящено около сорока строк - не более. Зато во французской и немецкой литературах о нем говорилось много. На основании этих и других источников приводим данные о "короле польских беллетристов". Юзеф-Игнацы Крашевский увидел свет в богатой дворянской семье старого рода, ведущего свое начало из Мазовии, 14 (26) июля 1812 года, в Варшаве. Дед его жил в Романове, на юге Украины, в прелестной, живописной местности. Здесь, в его помещичьем доме, маленький Юзеф и провел годы детства. Прабабка и бабка ребенка были первыми его наставниками и усердно занимались воспитанием любимого внука, составлявшего отраду их жизни. Возились они с ним без конца, баловали его. Описывая впечатления своего детства, Крашевский признает эти годы лучшими во всей своей жизни, и они сохранились у него в памяти до мельчайших подробностей. Они повествуют, что проблеск творчества, страсть к сочинительству обнаружились у него в очень раннем возрасте: он еще совсем не умел писать, когда при помощи разрезной азбуки уже пытался сочинять крохотные сказки, историйки и даже стихи, приводившие в неописуемый восторг обеих добрых старушек, его воспитательниц, пророчивших внуку блестящую будущность. И как им было не пророчествовать, когда он проявлял столько восприимчивости, любознательности и несомненной даровитости. Его все занимало, каждая мелочь интересовала его. С особенной наблюдательностью, редкой в ребенке, относился юный Юзеф к окружающим, казалось, присматривался к жизни и к людям. С нетерпением, вовсе не скрываемым, ждал он того времени, когда ему уже можно будет поступить в школу, где он надеялся удовлетворить жажду своего пытливого ума. И вот эта пора наступила наконец. Мальчика отвезли в город Бялу (между Варшавой и Брестом) и отдали на воспитание Иосифу Прей-су, директору так называемой "Академии". С восторгом Крашевский стал ходить в школу, где и получил первоначальное образование, между прочим, выучившись рисовать и делать химические опыты. В "Академии" Прейса Крашевский пробыл четыре года и приобрел достаточные знания, хотя программа преподавания в его школе была не особенно обширна. Здесь преподавали закон Божий, языки польский, латинский, французский, немецкий, географию, всеобщую историю, историю Польши, математику, естествознание. Профессор Адам Бартошевич, преподаватель польского языка, снабжал Крашевского некоторыми книгами и, между прочим, давал ему большой рукописный том, наполненный отрывками из поэтических произведений Красицкого, Нарушкевича, Немцевича, Бродзинского и других корифеев польского Парнаса, разумеется, с Мицкевичем во главе. Жадно читал их и заучивал наизусть юный Крашевский и под влиянием чтения сам пытался сочинять стихи. Пристрастие к книгам развилось в нем случайно: в библиотеку "Академии" присылалось даром множество книг самого разнообразного содержания; те из них, которые щеголяли красивыми переплетами, выставлялись в стеклянных шкафах напоказ, а остальные бесцеремонно сваливались в угол. Отсюда ученики прейсовской школы и добывали их для прочтения. Сперва Крашевский заинтересовался помещенными в них рисунками, а затем занял его и текст - и с течением времени он сделался отъявленным книгоедом. Чтению посвящал он весь свой досуг, оно сделалось для него насущной потребностью, а любовь к старой книге осталась в нем на всю жизнь. Мало-помалу он составил себе отличную библиотеку, в которой книжные редкости являлись преобладающими и составляли гордость их обладателя.

   Юный Юзеф любил бяльскую школу; в ней ему жилось хорошо. Ректорша, жена Прейса, была доброй прекрасной женщиной и относилась к светловолосому, румяному мальчику Крашевскому как родная мать, а сын ректора Александр Прейс был милым, любимым его товарищем, так же, как и Ян Глогер, который впоследствии описал школьные годы Крашевского.

   В школе Прейса Крашевский продолжал проявлять сильные наклонности к творчеству. И, по мере того как под влиянием образования, а еще больше чтения, развивались его умственные способности, с каждым днем разгоралось в юноше стремление сочинять. Материал для творчества давало ему окружающее. Из окон "Академии" открывался вид на обширное кладбище, оно было у него постоянно перед глазами. И вот однажды описание "жилища мертвых" появилось на обложке географической тетради Крашевского. Оно послужило ему потом основой для повести "Пан Валерий". А другое подобное произведение "Большой свет малого местечка" явилось результатом целого ряда его воспоминаний о Бяле в его школьные годы. После первого опыта творчества юного Крашевского все учебные тетради его и даже поля учебников были испещрены его опытами - описаниями и рассуждениями, среди которых попадались и стихотворные упражнения. К этому времени относится и его баллада "Монастырь наверху", где молодой Крашевский дал волю своей фантазии, описывая, как разбойники напали на монастырь, перерезали всех монахов, разграбили имущество обители и как потом, мучимый угрызениями совести за свое святотатство, атаман шайки бросился в пропасть, где дух его не может успокоиться и доныне, отламывает куски скал и пугает путников.

   Из Бялы, для более серьезных занятий науками, бабка отвезла своего четырнадцатилетнего внука в Люблин, в местное воеводское училище с программой среднего учебного заведения и поручила его надзору профессора математики. Всеми силами старался он дать своему питомцу познание этой точной науки, но, увы, это было напрасно. Крашевский не обнаруживал никаких способностей к математике и не любил ее. Он обладал прекрасной памятью для запоминания отдельных фактов, имен, чисел, но заучивание чего бы то ни было наизусть было для него сущей пыткой, а в те времена в школах способность задалбливать стояла на первом плане. Вот почему Крашевский получал далеко не удовлетворительные отметки и был в числе последних учеников, хотя по развитию стоял едва ли не выше всех воспитанников училища. Нерадивость к учению зависела у него еще и оттого, что Крашевский употреблял массу времени на чтение и на изучение памятников старины, которых было так много в Люблине и в разных зданиях, и в костеле доминиканцев, и всюду. Он задумывался над этими останками славного прошлого, расспрашивал старожилов и всячески удовлетворял свою любознательность. В конце концов Крашевский распростился со своим профессором математики и покинул Люблин, не получив ни награды, ни хороших отзывов о своих успехах в науках. Он уехал оттуда раздраженный, с болью в сердце. Перебрался затем в Свислоч (ныне посад Гродненской губернии) - городок, лежащий в красивой равнине, позади Беловежской пущи. Здесь, по желанию отца, он поступил в местную гимназию, пробыв два года в пятом и шестом классах и углубившись в науку. Деятельно занимался он всеми предметами, изучил прекрасно русский язык, для практики переведя на польский ряд статей историка Карамзина; большое внимание обратил он и на языки классические и собрал много материалов для польской летописи. Еще более усердно знакомился он с родной ему литературой, и с этой целью прочел множество произведений польских писателей старого и нового времени, делал выписки из литературных памятников XVI века и написал брошюру - трактат о пословицах. Вообще, те два года, которые ему довелось провести в Свислоче, он вел самую деятельную, трудовую жизнь, много работая над своим образованием и развитием и готовясь к ученой карьере. Не забывал он и своего творчества, написав несколько исторических статей и небольших повестей и рассказов. Большое влияние на Крашевского, в особенности относительно занятий его польским языком и литературой, имел профессор Альфонс Валицкий, умный, развитой, благородный человек, друг молодежи, которой он показывал пример трудолюбия, работоспособности и стремления к светлым идеалам.

   В 1829 году Крашевский приехал в Вильну и вскоре поступил в тамошний университет, куда его, главным образом, манило серьезное изучение философии и истории. Среди занятий этими науками он с прежним неослабевающим увлечением отдавался литературной деятельности, выступив впервые в печати с двумя повестями, появившимися на страницах "Литовского альманаха". Затем в "Литературном новогоднике" 1831 года были напечатаны новые его повести. Свои беллетристические сюжеты этого периода он подписывал оригинальным псевдонимом Клеофаса Игнатия Пастернака. Как юношеские опыты эти произведения были неспелы и, тем не менее, представляли собою явление, выходящее из ряда и положившее начало настоящему роману в польской литературе, столь не похожему на прежние произведения этого рода, слабые, безыдейные, несовершенные по форме. Польские писатели издавна приучили читателя к отрывочным, недосказанным фразам и очень мало заботились о слоге, о красоте изложения, и Крашевский впервые показал как надо писать. Даже в этих юношеских произведениях уже чувствовался будущий стилист, художник до мозга костей, писатель, ревниво относящийся к своему призванию.

   Окончив спустя три года университетский курс, Крашевский явился среди состязателей на профессуру польского языка и литературы в университете св. Владимира в Киеве. Кафедра была ему присуждена, но разные обстоятельства помешали ему занять ее, и он переселился в Волынскую губернию. Взяв здесь в аренду фольварк, он стал довольно усердно заниматься сельским хозяйством, наблюдая при этом жизнь пахаря и собирая богатый материал для своих будущих произведений. Досуг свой при хозяйственных заботах Крашевский посвящал литературе, живописи и музыке, которую любил страстно. В деревне он окончательно сблизился с народом, понял его долготерпение, выносливость, его положение и незавидную долю. Любовь к серому люду все более и более росла в писателе и нашла живое выражение несколько позднее в целом ряде его прекрасных бытовых повестей, где видно пламенное заступничество за крестьян, где он во имя попираемого человеческого достоинства громил крепостничество и яркими красками глубоко правдиво изображал всю тяготу, все скорби крестьянской жизни. В этом направлении сколько прекрасных, исполненных высокого драматизма страниц читаем мы в таких его произведениях, как "Ульяна", "Остап Бондарчук", "Хата за околицей" и другие. Деревню Крашевский наблюдал не из окна барского дома, не при коротких встречах с дворовым людом, а при тесном общении с мужиком в поле, в лесу, в убогой избушке его. Ничто не ускользало от зоркого глаза писателя, ни положительные, ни отрицательные стороны крестьянского быта, ни крупные, ни мелкие черты его - и оттого-то такой правдивостью, такой верностью и беспристрастием дышат произведения Крашевского, посвященные деревенским обитателям.

   Однако тихая сельская жизнь с ее крайним однообразием и довольно мелкими интересами не могла удовлетворить кипучую натуру Крашевского. Он чувствовал в себе призвание быть наставником народа, разъяснить ему его задачи и стремления, истолковывать его действительное положение, его истинные нужды и потребности. Энергичная, богато одаренная природа молодого писателя (Крашев-скому в то время было лет 25-26) жаждала иной, более повышенной деятельности, более широкой, которой можно было бы посвятить все силы ума, все познания, все способности. Для таких людей одной личной жизни, слишком скромной работы - мало, и Крашевского тяготило деревенское прозябание. Его влекло к центрам умственной жизни, туда, где он мог всего себя отдать служению обществу, сделаться его руководителем, поучая массы своим искусным пером, своим пламенным словом. Жилка публициста давала ему себя знать. Крашевский не скрывал своей тоски среди деревенского безлюдья, среди хозяйственных хлопот, и покинул свое поместье. Женившись в 1838 году на Софье Воронец, родной племяннице последнего польского примаса, он переселился с семейством в Житомир, где сосредоточивалась в те времена чуть ли не вся духовная жизнь Волыни. Впрочем, здесь очутился он не сразу. Пребывая в Омельне, в Волынской губернии, и деля время между литературой и земледелием, он жил еще в Грудке близ Луцка (1840-1849), а затем в Губине, делая время от времени поездки в Киев на контракты, в Одессу, в Варшаву. В этот период он занимался издательством: живя на Волыни, он с 1841 года выпускал в Вильне сборник "Атеней", который, по словам одного из биографов писателя, Крашевский "на своих можно сказать плечах пронес целые одиннадцать лет, исполняя обязанности редактора, секретаря-переписчика, сотрудника и даже капиталиста-издателя". "Атеней" прекратился в 1852 году. Крашевский в эти годы особенно деятельно изучал философию Гегеля, которую и проводил в некоторых своих произведениях, менее всего, впрочем, беллетристических.

   В городе Житомире Крашевский поселился в 1853 году. Он очутился, по словам Спасовича, в центре весьма оживленного со своими провинциальными маленькими интересами занятого общества, - получиновничьего, полупомещичьего. С официальным миром Крашевского связало почетное попечительство житомирской гимназии, директорство театра (польского), директорство в дворянском клубе. Хорошие отношения в волынской помещичьей среде были подвергнуты испытанию, когда законодательной властью был возбужден и предложен губернским комитетом крестьянский вопрос. Не принимая участия в работах по этому вопросу, Крашевский счел долгом понуждать соотечественников к наиболее радикальному решению его и подавал советы, письменно и печатно, что "свобода без собственности ни на что не пригодна, что одна усадьба - не собственность, а прикрепление; что надо придумать нечто побольше и иначе". Значительная часть волынской шляхты сочла эти советы за личную для себя обиду, но молодое поколение поддержало Крашевского, и выбор его в попечители состоялся в 1859 году, хотя не без сильной оппозиции. К этому времени относится первое путешествие Крашевского за границу, во время которого он посетил Италию. В 1860 году известный капиталист Леопольд Кроненберг, владелец "Ежедневной газеты" в Варшаве, предложил Крашевскому редакторство этого издания, переименованного в следующем году в "Gazeta Polska". В конце 1862 года, по политическим причинам, Крашевский сложил с себя редактирование газеты, а в январе следующего года получил предложение уехать за границу, где он и жил до конца дней своих, поселившись в Дрездене.

   В период с 1838 до 1859 года Крашевский напечатал множество повестей, исторических и бытовых романов, поэм и мелких стихотворений, историко-литературных исследований, критических этюдов, драм и комедий и других произведений, что составило тогда более ста пятидесяти томов. В 1840 году вышла первая часть его огромной богатырской поэмы-трилогии "Анафиелас" ("Гора вечности" - литовский Олимп), песня о Витольде - "Witoloranda". За нею следовали "Миндовс" и "Витольдовы битвы" (1843 и 1845). Начиная с мифических сказаний, Крашевский доводит свою поэму до слияния крестившейся Литвы с Польшей. В ней, в этой грандиозной картине прошлого Литвы, он таким образом затронул три исторических момента литовского народа - мифический, языческо-христианский и рыцарско-христианский и в целом ряде живописных изображений и поэтических образов пытался возможно правдивее и точнее представить верования, обряды, обычаи и предания седых времен, намеревался воскресить в памяти народа величественные образы и фигуры любимейших его героев, богатырей, князей, рыцарей и сказочных красавиц. Как ни благодарен, по-видимому, подобный материал, как ни интересен сам по себе этот сюжет, но Крашевский не вполне совладал с ними. Широко задуманная поэма вышла у него слабой, особенно в сравнении с теми красотами, которые хотелось изобразить ее автору. Только немногие места "Анафиеласа" дышат неподдельной, высокой поэзией. Мелкие стихотворения Крашевского талантливы, одушевлены мыслью и чувством, красивы по форме, но ничем особенным не выдаются и значительно уступают произведениям Словацкого, Залесского, Викентия Поля, Красинского, Красицкого, Сырокомли и прочих корифеев польской поэзии, не говоря уже о великом польском поэте - Мицкевиче.

   В области поэзии Крашевский один из многих, и настоящее призвание его не стихи, а повесть, и притом более всего современная, воспроизведение живых, характерных типов, общественных идеалов, возбуждение жгучих вопросов современности, задач дня. Современный бытовой роман нашел в Крашевском замечательного представителя и разработан им с удивительным успехом. Исторические романы его из древнего быта Польши, изображающие ход развития жизни народа в картинах по идее "Ahnen" Густава Фрейтага, а также взятые из саксонской истории, времен Августов II и III также носят на себе печать таланта, но его бытовые романы, по мнению большинства критиков, считаются выше. Когда праздновался юбилей Крашевского, маститый писатель в своей ответной речи сам определил значение рода литературы, который он разрабатывал предпочтительно перед другими: "Я избрал, - говорил Крашевский, - старейшую форму, которая была нянькою народам востока, форму, предлагающую читателям наиболее усваиваемую ими пищу, создающую большой круг читателей и служащую пропедевтикой (подготовлением к мышлению и умственным занятиям)". Большой идеалист, всегда благородно мысливший, Крашевский с особенной любовью затрагивал в своих современных романах тему о разладе идеалов с действительностью, сплетающем терновый венец для писателя. Не скрывая недостатков старого общественного строя, он все-таки чувствовал некоторую слабость к уходящему старому барству. Он подчеркивал его симпатичные стороны и этого рода мысли провел всего выпуклее в романе "Два света", которому наша известная писательница Евгения Тур (графиня Елизавета Васильевна Салиас де Турнемир, урожденная Сухово-Кобылина) посвятила большой критический этюд, на который ссылались многие польские критики, считающие "Два света" одной из наиболее удачно, горячо написанных вещей Крашевского.

   В указанный период Крашевский со свойственной ему плодовитостью написал длинный ряд исторических и бытовых романов, из которых мы назовем только некоторые, наиболее замеченные критикой. Это - "Осторожнее с огнем", где столько интересных типов и полных трагизма, и комических, вроде Войцеха, старого служителя, или одинокого владетеля небольшого поместья, "Комедианты", "Хата за околицей", повесть, исполненная глубокого драматизма и, между прочим, рисующая быт цыган, "Ульяна", "Сфинкс". К этому периоду принадлежат и исторические повести Крашевского: "Софья, последняя княжна Слуцкая", "Кордецкий, или осада Ченстохова", "Последний из Секиринских" и повесть из народных преданий "Пан Твардовский" - вещь слишком известная, которую прочли тысячи польских читателей и читателей других стран. Она написана в 1839 году, когда автору было 27 лет, а затем уже 72-летним стариком он пересмотрел ее и сделал многие исправления в своем юношеском опыте.

   Из бытовых романов этого периода наиболее выделяется "Остап Бондарчук". В этом популярном романе ярко представлено столкновение двух поколений, смотрящих совершенно различно на человеческую личность, на отношения человека к обществу и к самому себе, к ближним и т. п., словом, на предметы первой важности. В лице старого графа, представителя польской аристократии, выведен стойкий приверженец старых порядков, отживших идей и сословных предрассудков. Разумеется, для графа важно одно - происхождение той или другой личности; он ценит в ней знатность рода, богатство, ум, знания, образованность, душевные качества; нравственные достоинства граф ни во что не ставит. Это живой тип старого поколения. Совершенную противоположность графу представляют: его дочь Михалина, племянник его Альфред и герой романа Остап Бондарчук - трое не менее ярких выразителей молодого поколения. Михалина не скрывает своих прогрессивных стремлений, своих идей, спорит с отцом и пытается воздействовать на его отжившие убеждения, побороть его затхлый консерватизм. Держит она себя независимо, своеобразно, любит новизну, оригинальность и порой напоминает милого, прелестного ребенка, несколько избалованного. Альфред - умный, благородный аристократ, выдающийся по развитию, в плоть и кровь которого вошло сознание необходимости труда и образования. Однако врожденная и наследственная лень мешает его благим начинаниям, берет верх над желанием трудиться, быть полезным обществу и развивает в нем склонность к праздности.

   Остап Бондарчук - крепостной графа, который считает его своей собственностью, не обращая внимания ни на развитие Остапа, ни на его способности и нравственные качества. Граф не щадит его самолюбия и деспотически стремится распоряжаться его судьбою. Остап по особенному стечению обстоятельств получил превосходное образование, окончив вместе с Альфредом курс Берлинского университета. Альфред считает Бондарчука своим лучшим и единственным другом, горячо любит его и уважает. Тем не менее Остап силою обстоятельств поставлен в какое-то странное, как будто двусмысленное положение: образованием своим он выдвинут из прежнего состояния, приближен к другому кругу. Но общественные предрассудки, находящие полное воплощение в старом крепостнике-графе, мешают Остапу войти в этот круг. Возвышенный образ мыслей, благородство убеждений Остапа невольно влекут к себе развитую, умную девушку - Михалину, и это служит завязкой романа, где события вытекают непосредственно из характеров и положения действующих лиц. Удивительно живо схвачены черты их до мелочей, правдиво представлена обстановка, в которую поставлены эти герои, художественно написаны сцены романа, бездна свежести в описаниях природы, в изложении совершающихся событий. Сочными вкусными мазками набросана картина Волыни, где происходит действие. Попутно автор касается обычаев населения, крестьянской бедноты. Беспредельным сочувствием согрето описание доли крестьянской.

   Вот как художественно и беспретенциозно описано бедное, доступное ветру и непогоде жилье волынского крестьянина. "Несколько кривых дубовых или осиновых столбов подпирают хатенку с боков. Березовые или осиновые полусгнившие балки служат подпорками крыше. О тесе и говорить нечего: он состоит из ободранных осиновых прутьев, безобразно прицепленных один к другому, так что когда солома облежится, то вся крыша или поднимается, или образует ямы, через которые дождь ручьями льет в мазанку и ускоряет ее разрушение... Над прорубленным маленьким окошечком висит кусок свернутой соломы... Трудно выстроить даже такое жилье в безлесной стороне. Гумно огораживается плетнем и ради экономии одной стороной примыкает к хате; хлев и сарай тоже прижаты к ней. И вот если искра попадает на крышу, тогда нет спасения: все сгорит!" Замечательна картина графского поселка во время холерной эпидемии. Огромное знание деревенского быта невольно бросается в глаза в этом романе. Много характерных вводных лиц в нем еще более способствуют его оживлению и тому драматическому движению, которого так много в этом произведении, одном из тех, где Крашевский с такой энергией выдвигает нашу "черноземную силу" и ополчается на крепостничество, указывает на его нелепость и является благородным заступником крестьянского люда.

   Нельзя не остановиться и на другом замечательном произведении Крашевского из первого периода его литературной деятельности, на повести "Будник", имеющей не только художественное, но и этнографическое значение. В Полесье волынском существовал издавна класс людей, представляющих собою горсть пришельцев, отделенную от прочего населения обычаями, языком, верой, отличающаяся и типом лица от окружающего ее племени. Это - "будники" или "мазу-ры". По догадке некоторых ученых наименование "будник" идет от глагола "budowac" - строить, откуда является и слово "buda" - строение. Происхождение этих пришельцев, название "Мазуров", их наречие и многие этнографические черты достаточно говорят за себя, но причины переселения горсти своеобразного народа и время его появления впервые в Полесье теряются во мраке неизвестности. С лишком два века насчитывают с того времени, как "будники" поселились в этом краю. Никаких памятников происхождения своего, ни устных, ни письменных, они не сохранили. Поселения "Мазуров" это вовсе не деревни; нет даже изб, случайно поставленных вместе. Они как-то разбросаны по лесам, по дебрям. Не помнят "будники" совсем или мало-помалу забыли - откуда и кто они, но тем не менее остаются верны памяти своего рода, который ценят высоко, Бог весть, по какой причине. Отчужденность этого люда, его одиночество, странный, почти дикий образ жизни, занятия невольно возбуждают жалость к этому беднейшему, повитому какой-то скорбью населению. Будники обнищали совершенно, добывая себе пропитание охотой - они охотники очень счастливые - и истреблением лесов, которые дают ему разные поделки, деготь и проч. Убогое жилье свое будник ставит всегда в таком месте, где можно сделать вреда как можно больше; такова уж его судьба. Их неразвитость, жизнь без понятий о праве