Чаадаев Петр Яковлевич - Вокруг Чаадаева и его "дела"

почти нет, а мертвые предания бессильны. Россию поэтому и называют юною, что прошедшее как бы не существует для нее".

   (С. 202): "Характер народа": "терпеливый", исполнительный, чуждый строптивости и т. п., словом - "белая бумага: пишите на ней".

   (С. 203): "Россия не только может, но готова достигнуть до высокой степени совершенства в деле развития человеческого. Для этого нужно ей прежде всего искренне приступить к рассмотрению своего положения; и всякий благонамеренный Россиянин должен в сем случае отбросить в сторону тот лояшый патриотизм, который ищет прикрывать недостатки, и выказывает одни блестящие стороны своего отечества. Кто хочет исправиться, тот признает сперва вину свою; или кто хочет усовершенствоваться, тот примечает сперва свои несовершенства. Какая польза и какая честь обольщать себя?"

  

  

   Приведенные выдержки из книги Ястребцова показывают, что у Чаадаева были все основания утверждать, что если не его коренные философские идеи, то философско-историческая концепция эволюционировала весьма существенно. Если в центре ФП находилась критика истории и действительности России, и упования на ее возможности в будущем оставались лишь слабыми намеками, оговорками, антитезами критическому пафосу, то, как видно из книги Ястребцова, эти акценты разительно переменились. В центре концепции России теперь оказалась идея исторических преимуществ России перед Западом, хотя и покоящихся на утверждении, что Россия может оптимально использовать достижения Запада.

   Таков был пафос идей Чаадаева о России с середины 30-х гг. и лишь к концу 40-х и в 50-х гг. обнаруживается тенденция обратного изменения этих акцентов.

  

   Человек необыкновенный, которому потомство не перестанет дивиться, Наполеон называл таковые статьи поджигательными пламенниками; я говорю таковые лишь по их содержанию, но писанных со вкусом и пылом убеждения {Г-жа Сталь никогда не говорила с явным и неистовым озлоблением против сограждан своих и существовавшего порядка дел: она, в славном своем творении О Германии, лишь заметила в германцах более вольномыслия и более идеализма, чем во французах, - но Наполеон не простил ей и этого (примеч. М. H. Загоскина).}. Та, о которой хотим говорить, может называться отравленною льдиною. Мы уже привыкли к подобным ей, - и я никому не советовал бы возражать на нее: автор не стоит чести страдальца, всегда интересного для толпы невежд, хотя бы он был прав, как Иуда. Известно, что все мутители народов говорят им: "Вы гнилушки; но подождите: мы вас одушевим, разогреем; очистим атмосферу, в которой вы живете. Вам скучно дома и в гостях; вы везде кочующие, везде как на постое, как чужие: мы вас развеселим. Ваша жизнь еще не составилась, вы не составляете еще необходимой части человечества: вы живете лишь для того, чтобы мы преподали вами великий урок миру. Мы породним вас с семейством человечества, введя в атмосферу Запада. Вы глупы, у вас немота в лицах; в ваших взглядах что-то холодное; у вас в крови что-то противное просвещению; вы взяли Париж и тем отодвинулись на 50 лет от просвещения. Отцы ваши были также глупы, и не оставили ни памятников, ни преданий, которые говорили бы о доблестях народа. Мы дадим вам эпоху живую, безмерно деятельную; мы введем вас в эту поэтическую игру нравственных сил народа. Безверие нам не удавалось; это старо: мы употребим христианство, и осуществим на земле Царствие Божие" {Подчеркнутые строки взяты из самого сочинения (примеч. М. H. Загоскина).}.

   А народы, наученные и ежедневно научаемые, говорят им: "Увольте нас от этих благ: ваша поэтическая форма бытия, в которую вы хотите ввести игру народных сил, шумна и кровава для нас, современников; развратительна и гибельна для детей и внуков наших. Пример в глазах: что осталось святого и нравственного для нового поколения там, где Марат и Робеспиер прошли по трупам отцов и матерей? Мы не просимся породниться с ними; избавьте нас от такого Царствия Божия на земле". Вот что говорят им массы, которые, по их мнению, сами собою не думают, но умно и благодетельно управляются.

   И ужели русские без омерзения могли читать эту статью? (Это писано тот час по прочтении Философического письма). У нас нет памятников великих дел! Нет славных преданий! Нет и не было народных добродетелей! Нет поэзии в скрижалях нашей истории! - Не злой ли безумец один может сказать, что мы развратились от Византии? Нет, вместе с великим даром истинного православия, которое утвердило величие России, спасая ее не один раз от Римского ига, мы почерпнули там и первые выгоды образованности. - Но наша образованность и Православие никуда не годятся: они не Западные.

   - Что отвечать на это?.. Статья, писанная Русским против России на французском языке, по одному этому заслуживает уже смех и презрение. Но добрый патриот не будет смеяться: он с сожалением укажет в ней отцам и матерям на бедственные следы французского воспитания. Оставя дух вредного вольномыслия, видно, что автор изучал историю отечества по Леклерку и Левеку, и наблюдал его быт по заключениям аббата Шапа и аббата Перреня. Родители! ужаснитесь мнимоневинного желания, чтобы дети ваши отличнее других лепетали на языке наших врагов-завистников, оставляя в небрежении свой, богатый и благозвучный. Пусть их сердца пленятся сперва родными его звуками; пусть на нем передадутся им события отечественного края, слава и высокие добродетели предков; пусть возгордятся они своим, а после отдадут справедливость и чужому, хваля достойное хвалы, отрицая достойное порицания, пусть будут они просвещенными, но просвещенными Россиянами, - дабы великая тень Петра не разбила, подобно Моисею на Синае, скрижалей своих, где предначертал он нам твердое величие и беспримерную славу.

  

   Публикуется с оригинала, хранящегося в ГПБ, ф. 291, ед. хр. 25, лл. 1-2. Публикация В. В. Сапова.

   Статья не датирована, но как видно из слов: "Это писано тот час по прочтении Философического письма", написана в октябре 1836 г., так как объявление о выходе 15-й книжки "Телескопа" появилось в "Московских Ведомостях" 3 октября 1836 г. Годом ранее М. H. Загоскин написал комедию "Недовольные", в которой в карикатурном виде выведены М. Ф. Орлов и П. Я. Чаадаев (см. No 75 и примеч. 3 к нему).

  

  

   [...] Несколько лет тому назад один умный человек, любимый всею Москвой, благородный по происхождению и по характеру, но к несчастью для него самого снедаемый любовью к истине, страстью опасной где бы то ни было и смертоносной в этой стране, вздумал утверждать, что католическая религия более благоприятна для развития умов, для расцвета искусств, чем русская византийская религия; он думал по этому поводу то же, что и я, и осмелился это сказать - непростительное преступление для русского. Жизнь католического священника, - говорится в его книге, - есть или по меньшей мере должна быть жизнью совершенно необыкновенной и представляющей из себя добровольное каждодневное принесение в жертву простых естественных потребностей; это доказательство в действии, причем непрестанно возобновляемое в глазах недоверчивых окружающих, превосходства духа над материей; жертва, снова и снова приносимая на алтарь веры для того, чтобы доказать завзятым безбожникам, что человек не во всем покорен зову плоти и что он может получить от верховного владыки средство ускользнуть от законов мира материального; затем он добавляет: "Благодаря совершившимся со временем преобразованиям католическая религия отныне может использовать свою способность к действию лишь во благо"; одним словом, он утверждал, что католицизм оказался несостоятельным с точки зрения великого предназначения славянских народов, ибо единственно в них заключается одновременно высокое вдохновение, совершенное милосердие и истинный рассудок; он подкрепляет свое мнение большим количеством доводов и старается показать превосходство религии независимой, то есть общей, над религиями местными, то есть ограниченными политическими рамками; короче, он придерживается мнения, которое и я всей душой разделяю.

   Этот писатель обвиняет греческую религию в том, что в характере русских женщин имеются некоторые недостатки. Он утверждает, что если они легкомысленны, неспособны пользоваться в своей семье авторитетом, сохранение которого христианская супруга и мать вменяет себе в обязанность, то по причине того, что они никогда не получали настоящего религиозного воспитания.

   Эта книга, избежавшая, благодаря уж не знаю какому чуду или уловкам, цензурного надзора, взбудоражила всю Россию: из 'Петербурга и престольной Москвы доносились крики ярости и смятения; наконец, сознание верующих настолько помутилось, что из конца в конец империи требовали наказания сего безрассудного защитника матери христианских Церквей. К тому же дерзкого писателя презирали, объявляя его сторонником нововведений, ибо..., - и это никак не назовешь непоследовательностью человеческого ума, почти всегда противоречащего самому себе в ходе разыгрываемой людьми комедии, - лозунг всех сектантов и раскольников состоит в том, что следует чтить религию, в которой родился, - такова давно забытая истина Лютера и Кальвина, которые в религии сделали то, что множество героев республики желали бы сделать в политике: получили власть для своей выгоды. Наконец, по всей Руси не хватало кнута, Сибири, каторги, рудников, крепостей, одиночных камер для того, чтобы обезопасить Москву с ее византийским православием от властолюбивого Рима, на службе которого был нечестивый догмат о человеке, предавшем Бога и свою страну!

   С беспокойством ожидаем решения, которое определит судьбу столь опасного злодея; поскольку вынесение приговора все задерживалось, пропала всякая надежда на высшую справедливость. И тогда император в своем безграничном милосердии объявил, что наказания не будет, что есть не преступник, которого следует сразить, но сумасшедший, которого надо запереть; и добавил, что больной будет обеспечен врачебным уходом.

   Без промедления последовала эта новая разновидность пытки, причем настолько суровой, что мнимый сумасшедший решил, что ему придется оправдать смехотворный приговор, вынесенный безраздельным властелином Церкви и Государства. Мученик за правду чуть было не потерял разум, в наличии которого ему было отказано решением сверху. Ныне, после трех лет строго соблюдаемого лечения, столь же унизительного, сколь и жестокого, несчастный великосветский богослов получил, наконец, относительную свободу; но - не чудо ли это! - теперь он сомневается в собственном рассудке и, вверяясь императорскому слову, сам себя признает безумным!.. О глубина человеческой слабости!.. Нынче на Руси слово царской хулы равносильно папскому отлучению от церкви в Средние века.

   Говорят, что мнимый сумасшедший может теперь общаться с несколькими друзьями; когда я был в Москве, мне предлагали навестить его в его уединении, но меня удержало опасение и какая-то жалость, поскольку мое любопытство могло ему показаться оскорбительным. Мне не сказали, какое наказание было применено к цензорам опубликованной им книги.

   Вот совсем свежий пример того, как сейчас на Руси обстоит дело со свободой совести. Спрашиваю вас без обиняков, имеет ли право путешественник, к счастью или к несчастью для себя узнавший подобные факты, не обнародовать их? В таких делах то, что вам известно наверняка, помогает вам понять то, о чем вы догадываетесь, и из всего этого создается убеждение, которое вы обязаны по возможности сообщить окружающим.

   Я писал без личной ненависти, но также без страха или умолчаний; я не побоялся даже наскучить вам [...]

  

   Custine (le marquis de). La Russie en 1839. P., 1843. P. 370-374. Перевод Л. З. Каменской.

   Книга Кюстина была широко известна в Европе и привлекла большой интерес читателей: на французском языке она выдержала два издания в 1843 и затем еще два - в 1846 и 1855 г.; в 1843 г. она была переведена на английский (Bruxoles) и затем дважды на немецкий (Lpz. 1844, 1847) языки. Об откликах на высказывание Кюстина о Чаадаеве см.: Quenet, p. 293-295. Из русских авторов на книгу Кюстина отозвались Н. И. Греч (Examen de l'ouvrage do le marquis de Custine intitule la Russie en 1839. P., 1843), Я. Н. Толстой (La Russie en 1839 revee par m. Custine, P., 1844) и К. К. Лабенский (Un mot sur l'ouvrage de М. de Custine, intitule: La Russie en 1839, P., 1843). Чаадаев знал, конечно, о книге Кюстина и даже пытался передать ему свои впечатления о ней и какие-то дополнительные соображения (см. No 98 и примеч. 2 к нему, No 116 и примеч. 3 к нему).

  

  

   Все сказанное нами о нравственном небытии, в которое погружается Россия, слишком слабо по сравнению с тем, что сами русские сказали по этому поводу. Состояние, в котором они пребывают, настолько мучительно, что ни кляп во рту, ни намордник не помешали этим немым горемыкам выразить из глубины своего in расе {Спокойствия, безмятежности (лат.).} свое возмущение. Многие, как блестящий адмирал Чичагов, глубоко отчаявшись, покинули родину. Иные остались и на какой-нибудь час откупили у жизни счастье вольности, восклицая: "Россия мертва!".

   Сию печальную тайну можно было разгадать, читая полные отчаяния стихи их лучших поэтов, проникнутые скорбью и скептической иронией. Но этих косвенных признаний было недостаточно для русской души; она была слишком угнетена.

   В один прекрасный день в московском журнале "Телескоп", обычно осторожном и невыразительном, появилась ускользнувшая от внимания цензора статья, которая потрясла всю Россию. Статья эта, подписанная именем Чаадаева ¹, была эпитафией империи, но в то же время и самого автора; он знал, что написав эти строки, обрекает себя на смерть, более того, на неведомые муки и заключение. По крайней мере, душу свою он облегчил. Со зловещим красноречием, с убийственным спокойствием он как бы обращает к своей стране свое предсмертное завещание. Он предъявляет ей счет за все те горести, которые сопутствуют любому мыслящему человеку, анализирует с приводящей в отчаяние неумолимой глубиной терзание русской души; затем, в ужасе отвернувшись, проклинает Россию. Он говорит ей, что в человеческом смысле она никогда не существовала, что она представляет из себя лишь пробел в человеческом разуме, заявляет, что ее прошлое бесполезно, настоящее никчемно и что у нее нет никакого будущего.

   Император приказал запереть этого человека в сумасшедший дом ². Истерзанная Россия думала, что он прав, но промолчала. Начиная с 1842 года не появилось никакого нового русского издания, ни плохого, ни хорошего ³. По сути дела, ужасная эта статья была последней. После нее наступила могильная тишина. Но в глубине могилы зародилась искра. Мы ни в коей мере не присоединяемся к анафеме, которой был предан Чаадаев.

  

   Michelet J. Pologne et Russie. Legende de Kosciusko. P., 1852. P. 128-130. Перевод Л. З. Каменской.

   Книга эта имелась в библиотеке Чаадаева (см. Каталог. No 477), как и несколько других работ этого автора (см. там же. NoNo 476, 478, 479). С идеями Чаадаева Мишле познакомил Герцен, послав позднее ему портрет Чаадаева, вызвавший восторг Мишле (см. Письма: Герцен - Мишле 24.XI.1858 // Герцен. Т. XXVI. С. 227; Мишле - Герцену 25.I.1859 // La Revue. 1907. XX. P. 318-319). Сперва М. И. Жихарев (Жихарев - Пыпину 2.Х.1871, ИРЛИ, ф. 334, No 166), а затем М. О. Гершензон (см.: Образы прошлого. М., 1912, С. 229) показали, что мнение Мишле о России сложилось под влиянием Чаадаева.

   ¹ Автор ошибается: статья не была подписана.

   ² Это, как известно, не соответствует действительности.

   ³ Непонятно, что имеет в виду автор и что означает дата "1842".

  

  

   <...> Я отвечал на вопрос, почему в России мало личностей замечательных, прямо и отчетливо; теперь должен прибавить, что, по моему убеждению, личностей сильных и оригинальных в России найдется довольно. Чья же вина, если иностранцы о них не имеют понятия? Здесь я стою на почве не твердой. О лицах, живущих в России, говорить мудрено, однако же попытаюсь исполнить этот долг, не слишком опасаясь следствий.

   Какая страна, например, может представить личность более самобытную, благородную, смелую и всегда себе самой верную, как П. Я. Чаадаев? <...>

   Петр Яковлевич по воспитанию принадлежит к второй эпохе царствования Александра. Молодое поколение развивалось тогда в Петербурге под влиянием Жозефа де Местра, Шатобриана и немецких романтиков. Содержание б этом направлении было не совсем действительное, но пока оно не превращалось в мистицизм, давало опору независимости характерам. Чаадаев от природы слишком был здравомыслящ для того, чтобы предаться мистицизму; мнения его юности обозначаются тем, что он был одним из ближайших друзей Пушкина. Преданный светской жизни, как прилично было его положению и той деятельности ума и характера, которая всегда его отличала, он с молоду пользовался уважением сверстников и целого общества за ум, за таланты, за любезность, но особенно за достоинство характера. Это качество готовило ему вскоре испытания. Царствование Александра омрачалось более и более, свирепый Аракчеев забрал всю власть в свои руки; трудно становилось человеку с нежным чувством чести и с высоким понятием о правах личности дышать в этом воздухе; несмотря на молодость и неважный чин, он был на примете как один из беспокойных, и скоро принужденным нашелся оставить службу, отказаться от официальной будущности и уехать за границу.

   Что он в продолжение нескольких лет делал в Европе, мне известно только отчасти, всего более я слыхал об нем от покойного Ламенне, который питал к нему высокое уважение и называл его русским де Местром. После этих годов странствия Чаадаев, возвратясь в Россию, поселился в Москве и жил там постоянно без выезда.

   Вот человек, одаренный, конечно, способностями необыкновенными, умом гениальным, речью свободной и увлекательной, но не проявивший своих великих и блестящих качеств нигде кроме светской жизни; и этот человек, лишенный богатства, не имеющий чина, не принадлежащий даже к знатному семейству, делается одним из важнейших лиц в Москве и потом мало-помалу в целой России.

   Скромный домик его посещаем постоянно сенаторами, членами государственного совета, генерал-адъютантами, обер-церемонимейстерами и даже министрами. Всех он принимает с равной любезностью, но и с равным достоинством, перед всеми неизменно он остается самим собой и в этом-то тайна его всеми признанного превосходства.

   Обладающий обширными сведениями, следивший за нравственным и политическим развитием Европы и России, в продолжение четверти столетия, Чаадаев знаком и с идеями и людьми. Сам он не участвующий и не желающий участвовать в непосредственной деятельности, сохраняет полное беспристрастие; а по достоинству и прямоте характера говорит всегда правду или то, что правдой считает, о системах, о происшествиях, о лицах.

   В России, в царствование Николая, когда правду нельзя было ни печатать, ни говорить, ни даже думать, когда за правду ссылали в Сибирь, отправляли на Кавказ, сажали в Шлиссельбург, Чаадаев говорил всегда и о всем правду. Можно прибавить безнаказанно, потому что медвежья шутка Николая, объявившего его сумасшедшим, не имела и не могла иметь никаких для него последствий. После, как и прежде, русское общество равно его уважало, а сам он равно говорил правду после, как и прежде.

   Явление это и самое существование такой личности оправдывает Россию во многих обвинениях. Чаадаев принадлежит к породе героев: в Риме, при Диоклециане он был бы мучеником, при Иване Грозном он назывался бы Адашевым, при Петре Великом Яковом Долгоруким, теперь он Чаадаев.

   Придет время, Россия напишет действительно имя его на тех обломках, о которых пророчил Пушкин <...>

  

   Полярная Звезда на 1856 г. Лондон, 1856. Кн. 2. С. 239-2-11. В другой своей статье - "Литература и писатели в России" - Н. И. Сазонов писал о Чаадаеве: "Чаадаев, известный широкой публике лишь как автор письма в несколько страниц... останется тем не менее в истории умственного развития России как человек, поставивший новые вехи на пути прогресса. Из всех русских он был наиболее непримиримым отрицателем и имел редкостное мужество жить сообразно своему образу мыслей" (ЛН. Т. 41-42. С. 197).