Чернышевский Николай Гаврилович - О причинах падения Рима

, как их сюзереном, между областными владетелями и владетелем страны, как их сюзереном, тоже не представляет ничего особенного; точно таковы же были отношения сильных раджей к императору, а мелких раджей - к сильным раджам в Ост-Индии; какой-нибудь Ауд был как две капли воды похож на какую-нибудь Саксонию или Бургундию XII века. Раскройте Шах-Наме, вы увидите то же самое в старинном персидском царстве: Рустем такой же герцог своей области, имеет точно таких же второстепенных вассалов, как Генрих Лев, и находится к шаху Кейкаусу⁹ точно в таких же отношениях, как саксонский владетель к немецкому императору, как граф шампанский к французскому королю. Точно в таких же отношениях были так называемые тираны греческих малоазийских городов к царю персидскому. Теперь дело известное, что формы, подобные феодализму, являлись почти во всех странах в период от полнейшей дикости к низшим ступеням порядка, сколько-нибудь законного. Древний мир задолго до начала нашего летоисчисления дошел уже до форм более совершенных или, лучше сказать, до форм менее диких.

   Вот мы дошли и до конца средней истории: ведь она кончается заменением феодализма централизованного бюрократией) или чем-нибудь подобным. А достигла эта централизованная бюрократия полного господства над феодализмом не раньше как в XVII веке; а в Римской империи эта форма уже господствовала в III веке; значит, целые 14 веков были потрачены на то, чтобы поднялась история хоть до той высоты, с какой низвергли ее варвары. Вот теперь и рассуждайте о благодетельном влиянии завоевания римских провинций варварами. Вся благотворность этого события состояла в том, что передовые части человеческого рода низвергнуты были в глубочайшую бездну одичалости, из которой едва успели вылезть до прежнего положения после неимоверных 14-вековых усилий.

   Сделаем теперь крутой поворот. Какое нам дело до тех или других понятий о способности или неспособности древнего мира к дальнейшему прогрессу, о благодетельности или гибельности вмешательства варварских племен в судьбу цивилизованных стран? Пусть пишутся об этом специалистами ученые книги; нас занимают вопросы совершенно иные, и, разумеется, мы не стали бы тревожить такую ветхую старину, если б разоблачение ошибочного взгляда на вопрос ветхой старины не представлялось делом довольно важным для очищения самохвальных и, к счастью, пустых мыслей о некоторых живых отношениях. Мы говорим не о славянофилах. Если бы спорить приходилось лишь против них, не стоило бы спорить, потому что они малочисленны, и слишком уже часто встречаются люди, любящие дешевым манером подсмеиваться над ними, не замечая того, что сами не чужды коренной тенденции, из которой происходит славянофильство. Оно лишь - последовательная, развитая форма чувства, существующего чуть ли не в большинстве нашего общества, проглядывающего, к сожалению, даже у многих из людей, имеющих влияние на мысли всей публики. "Мы признаны обновить жизнь цивилизованного мира, внести в нее высшие элементы, которых сам он выработать не в силах". Всмотритесь хорошенько в самого заклятого западника, он с этой стороны часто оказывается славянофилом.

   Мы далеко не восхищаемся нынешним состоянием Западной Европы; но все-таки полагаем, что нечем ей позаимствовать от нас. Если сохранился у нас от патриархальных (диких) времен один принцип, несколько соответствующий одному из условий быта, к которому стремятся передовые народы, то ведь Западная Европа идет к осуществлению этого принципа совершенно независимо от нас. Новые экономические тенденции стали обнаруживаться во Франции и в Англии задолго до того, как барон Гэксткаузен рассказал немцам о нашем обычном общинном землевладении; а французы и англичане узнали об этом нашем обычае от немцев еще позднее,- чуть ли не вчера только или третьего дня. Их мыслители нашли истину без помощи знаний о нашем быте; они и не подозревали даже, когда составляли свои теории, что у одного из русских племен сохранилось общинное землевладение. Распространялись и распространяются до сих пор их мысли в Западной Европе также без всякого отношения к нашему обычаю: ни для кого из приверженцев новых теорий на Западе не служит он доводом в пользу новых теорий. Это все равно, как изобретены были и распространились по Европе висячие мосты, без всякого участия тут несколько похожей вещи, издавна существующей - не помним - у китайцев ли или у какого-то другого восточноазиатского народа: перебрасываются с одного края ущелья на другой веревки и настилаются на этих веревках доски. Европейские инженеры и не подозревали о существовании такого факта, когда стали доказывать возможность и пользу висячих мостов, и вошли в употребление такие мосты без всякой помощи китайского или какого другого восточноазиатского влияния. Какое же тут участие имели китайцы в прогрессе европейской инженерной науки и практики? Чем была тут или будет обязана им человеческая цивилизация или Западная Европа? Напротив, когда они из своего бог знает какого бестолкового состояния перейдут в порядочную цивилизацию, они же будут учиться от Западной Европы не тем одним вещам, сходного с которыми ничего не было у них в их прежнем азиатстве, а между прочим и постройке висячих мостов, сходная с которыми вещь была у них. Принцип, положим, действительно один и тот же. Но форма, до какой развивается вещь, порождаемая принципом, совершенно не та, и китайцам без помощи европейской цивилизации никак нельзя было бы дойти до висячего моста, действительно прочного, удобного, удовлетворяющего надобностям цивилизованного общества; а та форма, какая существует у них при азиатстве, ведь и неудовлетворительна для общества, сколько-нибудь развитого. Что же хорошего в китайских веревочных мостах? Хорошо в них то, что при своем прежнем и нынешнем азиатстве китайцы, бывшие неспособными иметь постройки более совершенной формы, терпели бы еще больше неудобств, если б не было у них хоть веревочных мостов. Значит, для китайцев эти мосты были и остаются пока полезны, даже очень полезны, пожалуй, благодетельны и спасительны; но ведь для самих же китайцев только; а Европе не принесли, не приносят и не могут принести никакой пользы. Они ей совершенно не нужны; они для нее совершенно неудовлетворительны. А для китайцев они, как мы уже говорили, очень полезны. И не только теперь полезны, при их азиатстве, при их неспособности иметь лучшие пути сообщения с лучшими мостами. Наверное, обычный этот факт окажется полезен и для дальнейшего их прогресса, когда они станут способны завести у себя лучшие пути сообщения по европейской науке. Ведь мандарины не сделаются же вдруг просвещенными европейцами, истинными реформаторами, какими-нибудь Стефенсонами или Робертами Овенами; долго будет у них в головах сидеть азиатская рутина с отвращением от всего истинно европейского. Вот им и будут говорить порядочные инженеры: "что же такое, ведь висячие мосты - чисто национальное наше китайское учреждение; ведь в них нет ничего европейского, развращенного и гибельного для китайских порядков". Да и народ китайский нелегко поверил бы удобству и прочности железных висячих мостов, если бы не привык к своим веревочным; ну, а теперь каждому будет видно, что железные висячие мосты безопасны во всех отношениях: и с китайскими порядками сходны, и ходить или ездить по ним вовсе не страшно. Значит, китайцы будут много обязаны своим нынешним веревочным мостам за легкие успехи нового инженерного искусства в их стране.

   Вот точно такого же рода история и с нашим обычным землевладением. Европе тут позаимствоваться нечем и не для чего; у Европы свой ум в голове, и ум гораздо более развитый, чем у нас, и учиться ей у нас нечему, и помощи нашей не нужно ей; и то, что существует у нас по обычаю, неудовлетворительно для ее более развитых потребностей, более усовершенствованной техники; а для нас самих этот обычай пока еще очень хорош, а когда понадобится нам лучшее устройство, его введение будет значительно облегчено существованием прежнего обычая, представляющегося сходным по принципу с порядком, какой тогда понадобится для нас, и дающим удобное, просторное основание для этого нового порядка.

   Кроме общинного землевладения, невозможно было самым усердным мечтателям открыть в нашем общественном и частном быте ни одного учреждения или хотя бы зародыша учреждения для предсказываемого ими обновления ветхой Европы нашею свежею помощью. Мы тут говорим, разумеется, не о славянофилах; у славянофилов зрение такого особенного устройства, что на какую у нас дрянь ни посмотрят они, всякая наша дрянь оказывается превосходной и чрезвычайно пригодной для оживления умирающей Европы. Один уверяет, что очень хороша привычка нашего народа безответно подвергаться всяким надругательствам и что Западная Европа умирает от недостатка этой похвальной черты, а спасена будет нами через научение от нас такому же смирению. Другой находит, что мы молодцы пить и гулять, что Западная Европа должна научиться от нас широкому русскому разгулу, то есть дракам в харчевнях и битью стекол в трактирах, и спасена будет от смерти собственно этим. Третий проникает глубже в народную жизнь, и от домашнего очага, то есть от сбитой из глины печи черной избы, выносит иное сокровище: битье жен мужьями, битье сыновей отцами (и наоборот, битье отцов сыновьями, когда отцы одряхлеют), отдаванье дочерей замуж и венчанье сыновей по приказанию родительскому без надобности в согласии женимых и выдаваемых замуж; эти семейные отношения должны послужить идеалом для Западной Европы, которая и спасется через них. Четвертый восхищается продолжительностью нашей жестокой зимы и находит, что Западная Европа расслабела от недостатка морозов; но уж в этом никак нельзя ей помочь, и он откровенно сознается, что дело ее пропащее. Мы говорим не о таких людях: их мало, и спорить с ними не стоит,- мы говорим не про чудаков, а про людей, рассуждающих по обыкновенному человеческому смыслу. Они, кроме общинного землевладения, не видят у себя ничего такого, чему полезно было бы распространиться от нас на передовые страны и чем бы могли мы содействовать их оживлению. А этому обычаю Европе поздно научиться от нас, да и не нужно учиться, потому что сама она гораздо лучше нас понимает, какие новые порядки ей нужны, как их устроить и какими способами вводить. Значит, оживлять нам ее ровно уж нечем.

   Нечего нам и хлопотать об этом: никаких оживлятелей не нужно ей. Она и своим умом умеет рассуждать и своими силами умеет делать, что ей угодно, и своих сил довольно у ней на все, что ей нужно делать.

   Или вы начнете говорить, что она ветшает, слабеет силами, что она отжила свою жизнь и т. д.- то есть опять возвратитесь к той же метафоре о дереве, которая оказалась обманчива, и все к тому же примеру древнего мира, который оказался свидетельствующим совершенно противное,- к этому ли возвращаетесь вы? Пожалуй, потолкуем еще раз.

   "Старые страны, долго жившие исторической жизнью, истощают свои..." - ну, довольно, продолжение мы уж слышали. Рассудимте сначала хотя о древнем мире, для краткости - хотя о западной половине его, о Западной Римской империи; для большей краткости будем говорить лишь о северной части ее, о западноевропейском куске Римской империи. Он состоял из Италии, юго-западной Германии, немецкого рейнского прибрежья, Бельгии, Голландии, Англии, Франции, Пиренейского полуострова. Из всех этих стран какие имели долгую историческую жизнь перед разрушением западного римского мира? - Одна только Италия. Все остальные еще в начале нашего летоисчисления были совершенно дикими, варварскими, то есть, по вашей терминологии, юными, свежими, девственными. От этой девственности и свежести начинали они избавляться; мы видели, что понемногу они цивилизовались, мы даже хвалили их успехи, находили в них залоги дальнейшего прогресса; но если то, что казалось нам хорошо, по-вашему было гибельно, то нечего сказать, ведь не бог знает еще сколько этой гибели привилось к ним, не бог знает сколько заразились они ядом цивилизации: в конце III века, в половине IV века они все еще были странами полудикими; масса туземного населения оставалась еще очень невежественна, то есть, по-вашему, свежа. В исторической жизни эта масса не принимала еще ни малейшего участия; образованные классы были все еще малочисленны, да и они только лишь начинали принимать участие в исторической жизни, едва лишь начинали в них пробуждаться первые неопределенные мысли о самостоятельности. Значит, если долгая историческая жизнь не увеличивает, а уменьшает способность страны к прогрессу,- то есть почва, по вашей метафоре, не удобряется, а истощается растущим на ней лесом, и чем дальше разрастается лес, тем меньше остается свежих соков в земле,- если думать и так, в противность здравому смыслу, то все-таки по вашему же принципу оказывается, что Пиренейский полуостров, Галлия, Британия, Прирейнская немецкая полоса были странами очень свежими, очень способными к прогрессу, в то время как варвары стали истреблять в них рождавшуюся цивилизацию. Посмотрим теперь на Западную Европу. Если цивилизация истощает свежесть народных сил, если участие в исторической жизни уменьшает способность к прогрессу, то действительно ли население Западной Европы очень уже истощено в этих отношениях?

   Образованности в Западной Европе очень много. Так; но неужели масса народа и в Германии, и в Англии, и во Франции еще до сих пор не остается погружена в препорядочное невежество? Утешьтесь: она верит в колдунов и ведьм, изобилует бесчисленными суеверными рассказами совершенно еще языческого характера. Неужели этого мало вам, чтобы признать в ней чрезвычайную свежесть сил, которая, по-вашему, соразмерна дикости?

   Нынешнее состояние массы в самых передовых странах достаточно ручается, что она до сих пор почти вовсе еще не жила историческою жизнью, а продолжала искони веков дремать младенческим сном, какими дремали ваши любимые молодые страны. А не полагаетесь вы на этот вывод, по-нашему совершенно очевидный, то справьтесь с историею. История прямо вам говорит, что феодальное время было временем исторической жизни исключительно одних только феодалов и рыцарей; сначала под этими настоящими своими именами, потом под именами высшего сословия или аристократии, они одни распоряжались судьбою стран: строили учреждения, какие хотелось им, воевали, судили, управляли и поживали себе, как сами думали, не допуская других сословий ровно ни к чему. Когда же кончился феодальный порядок? Во Франции - в конце прошлого века, значит, еще не очень давно; в Англии - об ней мнения различны: по словам одних, в ней он еще продолжается; по словам других, кончился в 1846 году отменою хлебных законов; иные говорят: еще раньше, в 1832 году, парламентскою реформою, а еще другие говорят, будто еще раньше, в конце или в половине XVII века, при втором или при первом низвержении Стюартов. Возьмем самый далекий срок, все-таки выходит не многим больше 200 лет. В Германии покончилось господство феодализма наполеоновскими завоеваниями и реформами Штейна¹⁰ в начале нынешнего века; но это лишь в Западной и Северной Германии, а в Южной, в австрийских землях - в 1848 году. До эпох, нами обозначенных, ни в одной из этих трех передовых стран не было в исторической жизни сильного участия не только со стороны массы населения, но и со стороны среднего сословия. Значит, еще некогда было истощиться от продолжительной исторической жизни силам не только массы населения, но и силам среднего сословия. Вы видите, что оно только еще принимается за ведение исторических событий, за устройство общественного порядка по своим надобностям: и в Германии, и в Англии, да и в самой Франции, как видит каждый, еще очень сильны элементы, сохраняющиеся от феодализма: армия и бюрократия.

   По мнению порядочных писателей о сельском хозяйстве, чем дольше возделывается земля рациональным образом, тем плодороднее она становится. Вы, насмотревшись, должно быть, одного только залежного хозяйства, по которому через три года земля становится никуда не годна и нивы переносятся на новое место, думаете, что историческая жизнь истощает силы страны. Так вот, если даже и согласиться с вашим понятием, все-таки выходит, что лишь самая ничтожная доля в составе населения каждой передовой страны могла истощить свей силы, а если брать весь народ страны, то следует сказать, что он еще только готовится выступить на историческое поприще, только еще авангард народа - среднее сословие, уже действует на исторической арене, да и то почти лишь только начинает действовать; а главная масса еще и не принималась за дело, ее густые колонны еще только приближаются к полю исторической деятельности.

   Рано, слишком рано заговорили вы о дряхлости западных народов: они еще только начинают жить.

   Но мы видели, что точно так же едва начиналась историческая жизнь и в провинциях Римской империи. Кто нам поручится, что и жизнь Западной Европы не подвергнется такой же катастрофе?

   Ручательством за то, что не будет такой катастрофы, служат география, статистика, технология и военное искусство. Отношение цивилизованного мира к варварскому и полуварварскому теперь уже и по пространству земли, и по числу населения не то, какое было в прежние времена. Римская империя имела огромную величину; она равнялась пространством всей нынешней Западной Европе. Но огромнейшая часть состояла из земель, только еще начинавших цивилизоваться; уровень просвещения в них возвышался еще не столько собственными их силами, сколько влиянием Италии и Греции; быть может, довольно скоро - через два, через три века - они приобрели бы силу держаться и самостоятельно; но когда начался натиск варваров, они держались еще только умственным развитием итальянского и греческого племени. Италия, то есть пространство земли величиною в каких-нибудь 5 000 географических миль, и Греция со своими островами и узкою полосою малоазийского прибрежья, то есть пространство в каких-нибудь две или три тысячи географических миль, еще оставались единственными странами, в которых цивилизация достигла такой силы, что образованность их уже существовала и развивалась внутренним могуществом. Таким образом весь тогдашний уже цивилизовавшийся мир ограничивался двумя небольшими землями, которые одни и служили существенно важными частями его, центрами, к которым лишь примыкали остальные громадные пространства, получавшие жизнь из этих центров. Теперь не то; в Западной Европе есть страны, которые в том или другом отношении цивилизованы больше других; но и страна, наименее сделавшая успехов, никак уже не может быть названа полуварварскою. Какая-нибудь Испания, или Померания, или Трансильвания все-таки страны цивилизованные. Нечто подобное положению, в каком были все части Римской империи, кроме Италии и Греции, представляет теперь быт лишь немногих очень небольших уголков Западной Европы - острова Сардинии, отчасти острова Корсики; но и Корсика и Сардиния все-таки несравненно дальше от дикости, чем была в III веке Галлия, не говоря уже о других римских провинциях. Тогдашнее состояние этих провинций можно сравнить с тем, что представляет теперь Ост-Индия или остров Ява, или, ближе к Европе, Алжирия. Цивилизованный элемент страны сосредоточивается преимущественно в пришельцах другого племени; довольно многие туземцы принимают такую же цивилизацию, и число их увеличивается, но все-таки масса туземного простонародья еще остается совершенно варварскою. Если бы цивилизованный мир ныне ограничивался одною Англиею с Ост-Индиею и если бы вообразить, что Англия лежит где-нибудь на краю Ост-Индии, это было бы совершенно сходно с состоянием Римской империи. Разумеется, трудно было бы ручаться, что этот небольшой уголок, примкнутый к огромному пространству полудиких земель и ослабляемый каждым несчастьем еще столь слабой цивилизации в этих землях, может удержаться против наплыва диких орд из всей Центральной Азии. Таким образом первая разница: широкость и прочность основания, приобретенного новою цивилизациею. Соразмерно тому, как увеличилось пространство цивилизованных земель, уменьшилось пространство земель, откуда может устремиться в них поток варварства. Еще разительнее изменилось отношение по числу населения. Если мы исключим Китай, Японию, Ост-Индию, племена которых, конечно, уже не грозят вторжением в Западную Европу, то весь остальной Старый Свет уже не имеет столько населения, как Западная Европа. Если считать силу по числу рук, перевес силы уже на стороне Западной Европы. Не так было полторы тысячи лет тому назад, когда существенное сопротивление бесчисленным дикарям ограничивалось лишь населением Италии и Греции.

   Наконец технология и военное искусство находятся теперь совершенно в ином положении. У варвара и у римского легионера самым сильным оружием был меч, который умеют ковать и в полуварварских странах. Если бы судьба походов решалась и теперь палашами и штыками, успех мог бы еще представляться возможным. Он затруднился с изобретением пороха, с появлением ружей и пушек. Но пока оставались старинные ружья, старинные пушки слишком топорной работы, какой-нибудь Дост Могаммед афганский мог устраивать у себя оружейные и литейные заводы не хуже европейских. Теперь не то. Когда возмутилась бенгальская армия, англичане, разумеется, были очень поражены неожиданною перспективою растрат, усилий, каких стоить будет им борьба, но в заключение очень основательно прибавляли: "мы снабдили этих сипаев превосходнейшим вооружением, но чинить своих ружей они не могут, делать патронов для них ни могут; когда они расстреляют захваченные ими в наших арсеналах патроны, они останутся почти безоружны против нас, потому что теми ружьями, какие они могут и чинить, теми патронами, какие они могут делать, сражаться им с нами нельзя".

  

  

   В настоящее издание вошли публицистические работы Чернышевского, относящиеся ко времени общественно-политического подъема в России - подготовки крестьянской реформы и первой революционной ситуации (1856-1862). Все они, за исключением прокламации "Барским крестьянам от их доброжелателей поклон" и "Писем без адреса", публиковались в подцензурной печати и сохранили на себе следы острой социально-политической борьбы, которую вели революционеры-демократы с крепостничеством, самодержавием, политической реакцией и мракобесием в условиях крайне стесненной свободы слова и печати. "Для публициста,- писал Н. Г. Чернышевский,- кроме знания потребностей общества, нужно также понимание форм, по которым движется общественный прогресс. До сих пор история не представляла ни одного примера, когда успех получался бы без борьбы" (Чернышевский Н. Г. Полн. собр. соч., т. V, с. 649).

   "Главным качеством публициста" Чернышевский называл "специальную обязанность" журналиста перед обществом, в соответствии с которой "он выражает и поясняет те потребности, которыми занято общество в данную минуту. Служение отвлеченной науке,- продолжал он,- не его дело; он не профессор, а трибун или адвокат" (Чернышевский Н. Г. Полн. собр. соч., т. V, с. 647). Именно таким трибуном и адвокатом народа был Чернышевский во всех своих произведениях, публицистических в первую очередь. Это была боевая программа революционно-демократической публицистики, которой сам Чернышевский был верен до конца.

   Тексты публицистических произведений Чернышевского печатаются по изданию: Чернышевский Н. Г. Полн. собр. соч. в 16-ти т. М., Гослитиздат, 1939-1953. Восстановлены цензорские изъятия, а также внесены текстологические уточнения и разыскания, проделанные при подготовке недавних изданий: Чернышевский Н. Г. Литературная критика. В 2-х т. М., Худож. лит., 1981; Чернышевский Н. Г. Очерки гоголевского периода русской литературы. М., Худож. лит., 1984; Чернышевский Н. Г. Письма без адреса. 2-е изд., доп. М., Современник, 1983.

  

  

   Впервые - Современник, 1861, No 5, отд. "Современное обозрение" за подписью автора.

   Статья была написана Чернышевским, конечно, не ради выяснения тех или иных аспектов научной истории Древнего мира, но как живой отклик на текущие события в России. Распространенный у Чернышевского прием иносказания получал здесь не только чисто цензурное, но и научно-теоретическое объяснение: "Русская история,- писал Чернышевский,- понятна только в связи с всеобщею, объясняется ею и представляет только видоизменения тех же самых сил и явлений, о каких рассказывается во всеобщей истории" (Чернышевский Н. Г. Полн. собр. соч., т. VII, с. 208). В данном случае у статьи из древнеримской истории есть еще одно собственно публицистическое свойство: полемика с Герценом, носившая в это время принципиальный характер как для "Современника", так и для Лондонского центра русской революционной демократии. В статье "Русский народ и социализм" Герцен утверждал, что Западная Европа находится в состоянии, аналогичном Риму накануне его падения, а Россия в определенном смысле подобна "движению, начавшемуся в варварском мире". Первому (Риму) предрекали величие и вечность, в то время как ему грозила катастрофа, второму (движению варваров) сулили ничтожность и забвение, в то время как именно ему принадлежало историческое будущее и утверждение на обломках античной цивилизации. Осмысляя исторические параллели с Древним Римом, Герцен объявлял всю европейскую цивилизацию историческим тупиком, неспособным вывести народы Западной Европы к социализму; русский же народ при всей его отсталости и забитости, покорности царизму оказывался у Герцена несущим печать избранничества - как иарод, наиболее "склонный" и внутренне предрасположенный к социализму (русская крестьянская патриархальная община, по Герцену, уже есть "сельский коммунизм").

   Обращаясь к аналогиям общественных систем - отдельным человеческим организмам (что было в духе антропологического принципа философии), Чернышевский отстаивает принцип стадиальности в историческом развитии народов, стран, цивилизаций. В соответствии с этим принципом каждый народ рано или поздно пробуждается от своего векового "младенческого сна" для исторической жизни; этот момент наступает с концом феодального порядка и началом "сильного участия" о исторической жизни со стороны массы населения и среднего сословия (речь идет о буржуазных революциях с широким участием народных масс). Вслед за странами Западной Европы (Англией, Францией и Германией) на очереди - Россия, приступающая к подлинной исторической жизни (то есть стоящая на пороге народной революции, исторически закономерной, а потому неизбежной).

  

   ¹ Подзаголовок статьи - "Подражание Монтескье" - не простой цензурный "камуфляж". Чернышевский напоминает основную мысль его "Рассуждений о величии и падении римлян" - указание на порочность правящих классов Рима как на причину его падения. Соглашаясь с французским просветителем в отношении "кризиса верхов", Чернышевский делает главный нажим на рост активности "низов", "массы населения" Вместе с тем Чернышевский преувеличивал случайность таких исторических событий, как падение Рима.

   ² Гензерих (427-477) - король германского племени вандалов, разграбившего в 450 г. Рим. Сигеберт (1030-1112) - средневековый летописец, монах, автор "Хроники", западноевропейской летописи с 381 по 1111 г. В этом же ряду Чернышевский перечисляет различные германские племена, участвовавшие в разорении и уничтожении Рима.

   ³ Недавнее возмущение бенгальской армии - народное восстание 1857 г. в Индии против английских колонизаторов. Поскольку русский народ, в контексте этой статьи, принадлежит к числу народов, начинающих цивилизоваться, стремление к освобождению у него не может не вылиться - рано или поздно - в вооруженные восстания, а у царского правительства России, подобно Римской или английской империи, сохранение господства может быть сохранено лишь всевозрастающей военной силой.

   ⁴ Гай Марий, римский полководец времен Римской республики (для Чернышевского Римская республика - символ народовластия). В 107 г. до н. э. Марий провел военную реформу, демократизировал армию, благодаря чему были разбиты в 102 г. до н. э. племена тевтонов, а в 101 г. до н. э.- племена кимвров, и первый натиск германских племен на Рим был отражен.

   ⁵ Рим был взят и разрушен германскими племенами в 476 г. н. э.

   ⁶ Из стихотворения И.-В. Гете "Разрушение Магдебурга". Тилли И.-Ц. (1559-1632) - немецкий полководец, взявший и сжегший Магдебург в 1631 г.

   ⁷ Из стихотворения Ф. Шиллера (в переводе В. А. Жуковского) "Торжество победителей". Все приводимые Чернышевским исторические и литературные примеры призваны доказать мысль, что далеко не все "действительное - разумно" (мысль Гегеля, давшая в свое время - на рубеже 1830-1840-х гг.- основание Белинскому исповедовать теорию "примирения с действительностью", вскоре им преодоленную). Для революционера Чернышевского "примирение с действительностью" России - вещь невозможная.

   ⁸ ...смесь анархии с деспотизмом.- Чернышевский имеет в виду феодализм как общественный строй, существующий в России вместе с сохранением самодержавия, дворянских привилегий и крепостничества. Автору важно провести мысль о том, что феодализм - варварский и азиатский по своей сути общественный порядок. Отсюда - следующее далее перечисление различных привилегированных сословий, общественных групп, титулов и должностей в странах восточного деспотизма (мамелюки, янычары, деи и беи), служащее здесь лишь развернутой метафорой "разбоя", дикого произвола, междоусобицы и грабежа, облеченных видимостью закона.

   ⁹ Рустем и Кейкаус - персонажи из поэмы Фирдоуси "Шах-Наме"; Генрих Лев (1129-1195) - герцог баварский и саксонский и т. д.

   Смесь исторических и литературных примеров призвана доказать, что все виды и формы феодализма - западные и восточные, документальные и эстетизированные, в VI или XIX вв.- стоят друг друга в отношении социального прогресса ("бездна одичалости") по сравнению с политическими формами Римской республики или даже империи.

   ¹⁰ Штейн К. (1757-1831) - прусский государственный деятель, инициатор проведения реформы по освобождению крепостных крестьян в Пруссии.