Чернышевский Николай Гаврилович - Сочинения и письма Н. В. Гоголя

й), и часто, в часы задумчивости, когда другим казался я печальным, когда они видели или хотели видеть во мне признаки сантиментальной мечтательности, я разгадывал науку веселой, счастливой жизни, удивлялся, как люди, жадные счастья, немедленно убегают его, встретившись с ним" (том V, стр. 47)⁶².

  

   Не надобно дивиться тому, что слишком много было ошибочных суждений о характере Гоголя,- этот характер был так многосложен, что еще в ранней молодости уже казался загадочным. По выходе из Нежинского лицея он писал матери;

  

   Я не говорил никогда, что утерял целые шесть лет даром; скажу только, что нужно удивляться, что я мог столько узнать еще. Вы изъявляли сожаление, что меня вначале не поручили кому; но знаете ли, что для этого нужны были тысячи? Да что бы из этого было? Ежели я что знаю, то этим обязан совершенно одному себе. И потому не нужно удивляться, если надобились деньги иногда на мои учебные пособия. Если не совершенно достиг того, что мне нужно, у меня не было других путеводителей, кроме меня самого; а можно ли самому, без помощи других, совершенствоваться? Но времени для меня впереди еще много; силы и старания имею. Мои труды, хотя я их теперь удвоил, мне не тягостны нимало; напротив, они не другим чем мне служат, как развлечением, и будут также служить им и в моей службе, в часы, свободные от других занятий.

   Что же касается до бережливости в образе жизни, то будьте уверены, что я буду уметь пользоваться малым. Я больше поиспытал горя и нужд, нежели вы думаете; я нарочно старался у вас всегда, когда бывал дома, показывать рассеянность, своенравие и проч., чтобы вы думали, что я мало обижался, что мало был прижимаем злом. Но вряд ли кто вынес столько неблагодарностей, несправедливостей, глупых, смешных притязаний, холодного презрения и проч. Все выносил я без упреков, без роптания, никто не слыхал моих жалоб, я даже всегда хвалил виновников моего горя. Правда, я почитаюсь загадкою для всех, никто не разгадал меня совершенно. У вас почитают меня своенравным, каким-то несносным педантом, думающим, что он умнее всех, что он создан на другой лад от людей. Верите ли, что я внутренно сам смеялся над собою вместе с вами? Здесь меня называют смиренником, началом кротости и терпения. В одном месте я самый тихий, скромный, учтивый, в другом - угрюмый, задумчивый, неотесанный и проч., в третьем - болтлив и докучлив до чрезвычайности, у иных - умен, у других - глуп. Как угодно почитайте меня, но только с настоящего моего поприща вы узнаете настоящий мой характер. Верьте только, что всегда чувства благородные наполняют меня, что никогда не унижался я в душе и что я всю жизнь свою обрек благу. Вы меня называете мечтателем, опрометчивым, как будто бы я внутри сам не смеялся над ними. Нет, я слишком много знаю людей, чтобы быть мечтателем. Уроки, которые я от них получил, останутся навеки неизгладимыми, и они - верная порука моего счастия. Вы увидите, что со временем за все их худые дела я буду в состоянии заплатить благодеяниями, потому что зло их мне обратилось в добро. Это непременная истина, что ежели кто порядочно обтерся, ежели кому всякий раз давали чувствовать крепкий гнет несчастий, тот будет счастливейший" (том V, стр. 70-71).

  

   Многосложен был характер Гоголя. Например, неоспоримо то, что в нем сильно развилась уклончивость, столь неизбежно поселяемая почти в каждом из нас обстановкою нашей жизни; но в то же самое время он часто действовал с прямотою, редкою в нашем обществе; из множества примеров этого приведем только один. У многих ли достало бы прямодушия так откровенно объясняться с друзьями, которые имели причину быть недовольными:

  

   В любви вашей ко мне я никогда не сомневался, добрый друг мой Сергей Тимофеевич. Напротив, я удивлялся только излишеству ее,- тем более, что я на нее не имел никакого права: я никогда не был особенно откровенен с вами и почти ни о чем том, что было близко душе моей, не говорил с вами, так что вы скорее могли меня узнать только как писателя, а не как человека, и этому, может быть, отчасти способствовал милый сын ваш, Константин Сергеевич. В противность составившейся обо мне сказке, которой вы так охотно верите, что я, то есть, люблю угождения и похвалы каких-то знатных Маниловых, скажу вам, что я скорее старался отталкивать от себя, чем привлекать всех тех, которые способны слишком сильно любить; я и с вами обращался несколько не так, как бы следовало. Обольстили меня не похвалы других, но я сам обольстил себя, как обольщаем себя мы все; как обольщает себя всяк, кто сколько-нибудь имеет свой собственный образ мыслей и слышит в чем-нибудь свое превосходство, как обольщает себя в великодушных мечтах своих и любезный сын ваш Константин Сергеевич, как обольщаем мы себя все до единого, грешные люди; и чем кто больше получил даров и талантов, тем больше себя обольщает. А демон излишества, который теперь подталкивает всех, раздует так наше слово, что и смысл, в котором оно сказано, не поймется" (том VI, стр. 418-419)⁶³.

  

   Гоголь предался направлению, которое обыкновенно делает человека равнодушным к бедности других. Но именно в то время, как предался ему, он сделался человеком более заботливым и сострадательным, нежели когда-нибудь. Не говорим ни о его пожертвовании своим наследством, ни о его намерении положить в банк сумму для поддержания талантливых молодых людей,- эти факты знакомы каждому; приведем два случая, из менее известных. В 1847 году, в эпоху "Переписки с друзьями", он пишет одному из московских литераторов, который был его казначеем:

  

   Еще прошу особенно тебя наблюдать за теми из юношей, которые уже выступили на литературное поприще. В их положение хозяйственное стоит, право, взойти. Они принуждены бывают весьма часто из-за дневного пропитания брать работы не по силам и не по здоровью. Цена пять рублей серебром за печатный лист просто бесчеловечная. Сколько ночей он должен просидеть, чтоб выработать себе нужные деньги. Особенно если он при этом сколько-нибудь совестлив и думает о своем добром имени. Не позабудь также принять в соображение и то, что нынешнее молодое поколение и без того болезненно, расстроено нервами и всякими недугами. Придумай, как бы прибавлять им от имени журналистов плату, которые будто бы не хотели сделать это гласно, словом - как легче и лучше придумается. Это твое дело. Твоя добрая душа найдет, как это сделать, отклони всякую догадку и подозрение о нашем с тобою теплом личном участии в этих делах" (том VI, стр. 424)⁶⁴.

  

   Вот одно из его писем 1849 года:

  

   Посылаю, добрая матушка, полтораста рублей серебром не для вас собственно, не для раздачи тем бедным мужичкам нашим, которые больше всех других нуждаются, на обзаведение и возможность производить работу в текущем году, и особенно тем, у которых передох весь скот. Авось они помолятся обо мне. Молитвы теперь очень нужны. Я скорблю и болею не только телом, но и душою. Много нанес я оскорблений. Ради бога, помолитесь обо мне. О, помолитесь также о примирении со мною тех, которых наиболее любит душа моя. На следующей неделе буду писать к вам..." (том VI, стр. 585).

  

   Эти факты не нуждаются в комментариях. Тот, кто, сделавшись аскетом, продолжает быть человеком сострадательным, никогда не только не был, но и не мог быть дурным человеком.

   Сомневались в его искренности и намерениях, ради странности его заблуждений (возвращаемся в последний раз к этому предмету), но возможно ли это сомнение после таких писем, как, например, следующее:

  

   Статья Павлова говорит в пользу Павлова и вместе с тем в пользу моей книги. Я бы очень желал видеть продолжение этих писем: любопытствую чрезмерно знать, к какому результату приведут Павлова его последние письма. Покуда для меня в этой статье замечательно то, что сам же критик говорит, что он пишет письма свои затем, чтобы привести себя в то самое чувство, в каком он был пред чтением моей книги, и сознается сам невинно, что эта книга (в которой, по его мнению, ничего нет нового, а что и есть нового, то ложь) сбила, однако же, его совершенно с прежнего его положения (как он называет) нормального. Хорошо же было это нормальное положение! Он, разумеется, еще не видит теперь, что этот возврат уже для него невозможен и что даже в этом первом своем письме сам он стал уже лучше того Павлова, каким является в своих трех последних повестях. Пожалуйста, этого явления не пропусти из виду, когда восчувствуешь желание сказать также несколько слов по поводу моей книги" (том VI, стр. 401)⁶⁵.

  

   Читатель помнит превосходные письма г. Павлова; он знает, возможно ли человеку, хотя сколько-нибудь понимающему точку зрения, с которой разбирает "Переписку" критик, полагать, что "Переписка" может принести какое-нибудь назидание г. Павлову? Разве не очевидно, что она кажется ему и не может не казаться набором пустых общих мест, лживость которых равняется только их напыщенности? Каждому, сколько-нибудь понимающему образ мыслей критика, очевидно это,- Гоголю это не приходит и в голову, напротив, ему воображается, будто "Переписка", которая в критике вызвала только скорбь о заблуждениях автора, чему-то очень многому и очень полезному научила этого критика! Наивность этой мечты поразительна; то, что Гоголю могла прийти в голову подобная мысль, уже одно может совершенно доказать, что заблуждения Гоголя никак не могли быть ничем иным, как развитием воспоминаний, оставленных в нем детскими уроками. Он, как видим, совершенно не понимал, что могут быть для убеждений иные основания, кроме тех, которые были вложены в него уроками детства.

   Часто говорят: Гоголь погиб для искусства, предавшись направлению "Переписки с друзьями"⁶⁶. Если это понимать в том смысле, что новые умственные и нравственные интересы, выраженные "Перепискою", отвлекали его деятельность от сочинения драм, повестей и т. п., в этом мнении есть часть истины: действительно, при новых заботах у него осталось менее времени и силы заниматься художественною деятельностью; кроме того, и органическое изнеможение ускорялось новым направлением. Но когда предположением о несовместимости его нового образа мыслей с служением искусству хотят сказать, что он в художественных своих произведениях изменил бы своей прежней сатирической идее, то совершенно ошибаются. Хотя в уцелевшем отрывке второго тома "Мертвых душ" встречаются попытки на создание идеальных лиц, но общее направление этого тома очевидно таково же, как и направление первого тома, как мы уже имели случай заметить при появлении второго тома, два года тому назад⁶⁷. Кроме того, надобно вспомнить, что, когда явился первый том "Мертвых душ", Гоголь уже гораздо более года, быть может, года два, был предан аскетическому направлению - это обнаруживается письмами,- однако ж оно не помешало ему познакомить свет с Чичиковым и его свитою.

   Если этих доказательств мало, вот прямое свидетельство самого Гоголя о том, что он в эпоху "Переписки" не видел возможности изменять в художественных произведениях своему прежнему направлению. Странные требования и ожидания относительно присылки ему замечаний на "Переписку с друзьями" убеждают, что эти строки писаны во время самого преувеличенного увлечения ошибочными мечтами "Переписки" и "Завещания",- и тем большую цену приобретают слова Гоголя о невозможности изобразить в художественном произведении жизнь с примирительной точки зрения.

  

   Появление моей книги, несмотря на всю ее чудовищность, есть для меня слишком важный шаг. Книга имеет свойства пробного камня: поверь, что на ней испробуешь как раз нынешнего человека. В суждениях о ней непременно выскажется человек со всеми своими помышлениями, даже теми, которые он осторожно таит от всех, и вдруг станет видно, на какой степени своего душевного состояния он стоит. Вот почему мне так хочется собрать все толки всех о моей книге. Хорошо бы прилагать при всяком мнении портрет того лица, которому мнение принадлежит, если лицо мне незнакомо. Поверь, что мне нужно основательно и радикально пощупать общество, а не взглянуть на него во время бала или гулянья; иначе у меня долго еще будет все невпопад, хотя бы и возросла способность творить. А этих вещей никакими просьбами нельзя вымолить. Одно средство: выпустить заносчивую, задирающую книгу, которая заставила бы встрепенуться всех. Поверь, что русского человека, покуда не рассердишь, не заставишь заговорить. Он все будет лежать на боку и требовать, чтобы автор попотчивал его чем-нибудь примиряющим с жизнью (как говорится). Безделица! Как будто можно выдумать это примиряющее с жизнью. Поверь, что какое ни выпусти художественное произведение, оно не возьмет теперь влияния, если нет в нем именно тех вопросов, около которых ворочается нынешнее общество, и если в нем не выставлены те люди, которые нам нужны теперь и в нынешнее время. Не будет сделано этого - его убьет первый роман, какой ни появится из фабрики Дюма. Слова твои о том, как черта выставить дураком, совершенно попали в такт с моими мыслями. Уже с давних пор только и хлопочу о том, чтоб после моего сочинения насмеялся вволю человек над чертом" (том VI, стр. 375-376)⁶⁸.

  

   Мы кончили наши извлечения из "Писем" Гоголя,- уже слишком много приведено нами выписок, большею частью утомительных своею монотонностью и тяжелою странностью мыслей, но показавшихся нам не лишенными важности для того, чтобы хотя несколько разъяснить вопрос о Гоголе как о человеке. Чтение писем его с 1840 года чрезвычайно утомительно и очень неприятно; но мнение, внушаемое ими о Гоголе, выгодно, насколько может быть выгодно мнение о человеке, вдавшемся в заблуждения, пагубные для него самого, грустные для всех поклонников его великого таланта и ума. Мы уже сказали, что сведения, до сих пор обнародованные, слишком еще не полны и вовсе не достаточны для того, чтобы составить о характере и развитии Гоголя как человека точное понятие без опасности ошибиться. Но насколько мы можем судить о Гоголе по этим недостаточным материалам, мы думаем, что наиболее близкое к истине мнение будет следующее.

   Родившись среди общества, лишенного всяких прочных убеждений, кроме некоторых аскетических мнений, дошедших до этого общества по преданию старины и нимало не прилагающихся этим обществом к жизни, Гоголь ни от воспитания, ни даже от дружеского кружка своих сверстников не получил никакого содействия и побуждения к развитию в себе стройного образа мыслей, нужного для каждого человека с энергическим умом, тем более для общественного деятеля. Потом, проведя свою молодость в кругу петербургских литераторов, он мог получить от них много хорошего для развития формальной стороны своего таланта, но для развития глубоких и стройных воззрений на жизнь и это общество не доставило ему никакой пищи. Между тем инстинкт благородной и энергической натуры обратил его к изображению общественной жизни с той стороны, которая одна могла в то время вдохновлять истинного поэта, поэта идеи, а не только формы. Литературная известность сблизила его с некоторыми литераторами, не принадлежавшими к петербургскому кружку, в котором он жил, но пользовавшимися в этом кружку репутациею замечательных ученых и мыслителей⁶⁹. В то время Гоголь еще мало заботился об общих теориях, и знакомство с этими мыслителями пока еще не оказывало на него особенного влияния: его мало занимали мысли, занимавшие их; они только западали, более или менее случайным образом, в его память, в которой хранились некоторое время без всякого развития и употребления. Как мнение петербургского литературного кружка, в котором жил Гоголь, содействовало сближению его с этими учеными, так оно воспрепятствовало сближению его с другими тогдашними литераторами, которые одни могли бы иметь полезное влияние на его умственное развитие: Полевой и Надеждин не пользовались уважением людей, среди которых жил Гоголь.

   Юноша поглощен явлениями жизни; ему не время чувствовать потребность общих теорий, если эта потребность не развита в нем воспитанием или обществом. Гоголь писал о тех явлениях, которые волновали его благородную натуру, и довольствовался тем, что разоблачает эти вредные явления; о том, откуда возникли эти явления, каково их отношение к общим принципам нашей жизни, никто ему не говорил, а самому ему еще рано было для таких отвлеченностей отрываться от непосредственного созерцания жизни. Собственно говоря, он не имел тогда никакого образа мыслей, как не имели его в то время никто из наших литераторов. Он писал так, как рассуждает большая часть из нас теперь, как судили и писали тогда почти все: единственно по внушению впечатления. Но впечатление, производимое безобразными явлениями жизни на его высокую и сильную натуру, было так сильно, что произведения его оживлены были энергиею негодования, о которой не имели понятия люди, бывшие его учителями и друзьями. Это живое негодование было вне круга их понятий и чувств - они смотрели на него довольно индифферентно, не ободряя и не осуждая его мыслей слишком решительно, но совершенно сочувствуя формальной стороне таланта Гоголя, которым дорожили за живость его картин, за верность его языка, наконец за уморительность его комизма.

   Слабость здоровья, огорчения, навлеченные "Ревизором", и, быть может, другие причины, остающиеся пока неизвестными, заставили Гоголя уехать за границу и оставаться там много лет, почти до конца жизни, посещая Россию только изредка и только на короткое время. Вскоре после отъезда за границу начался для молодого человека переход к зрелому мужеству.

   При развитии, подобном тому, какое получил Гоголь, только для очень немногих, самых сильных умом людей настает пора умственной возмужалости, та пора, когда человек чувствует, что ему недостаточно основываться в своей деятельности только на отрывочных суждениях, вызываемых отдельными фактами, а необходимо иметь систему убеждений. В Гоголе пробуждалась эта потребность.

   Какими материалами снабдило его воспитание и общество для утоления этой потребности? В нем ничего не нашлось из нужных для того данных, кроме преданий детства; те умственные влияния, о которых вспоминал он и с которыми встречался он в заграничной жизни, все склоняли его к развитию этих преданий, к утверждению в них. Он даже не знал о том, что могут существовать иные основания для убеждений, могут быть иные точки воззрения на мир.

   Так развивался в нем образ мыслей, обнаружившийся перед публикою изданием "Переписки с друзьями", перед друзьями гораздо ранее, до издания первого тома "Мертвых душ".

   В статье о сочинениях Жуковского⁷⁰ мы говорили об одном из тех людей, вместе с которыми, отчасти под руководством которых, жил теперь Гоголь. Теоретические основания были одни и те же у них, но результаты, произведенные этою теориею, вовсе не одинаково отразились и на нравственной, и на литературной, и даже на органической жизни Гоголя и его сотоварищей - учителей, потому что его натура была различна от их натур. То, что оставалось спокойным, ничему не мешающим и даже незаметным во внешности у них, стало у него бурным, все одолевающим, неудобным для житейской и литературной деятельности и невыносимым для организма. В этом отношении все другие, кроме Гоголя, были сходны с Жуковским, которого мы и берем для сравнения с Гоголем, ссылаясь на нашу статейку о сочинениях Жуковского, вышедших в нынешнем году.

   Умеренность и житейская мудрость - вот отличительные черты натуры Жуковского по вопросу о применении теории к жизни. При таких качествах теория оказывалась содействующею у Жуковского мудрому устроению своей внутренней жизни, мирных отношений к людям, нимало не стесняющею сил и деятельности таланта.

   У Гоголя было не то. Многосложен его характер, и до сих пор загадочны многие черты его. Но то очевидно с первого взгляда, что отличительным качеством его натуры была энергия, сила, страсть; это был один из тех энтузиастов от природы, которым нет средины: или дремать, или кипеть жизнью; увлечение радостным чувством жизни или страданием, а если нет ни того, ни другого - тяжелая тоска.

   Таким людям не всегда безопасны бывают вещи, которые всем другим легко сходят с рук. Кто из мужчин не волочится, кто из женщин не кокетничает? Но есть натуры, с которыми нельзя шутить любовью: стоит им полюбить, они не отступят и не побоятся ни разрыва прежних отношений, ни потери общественного положения. То же бывает и в отношении идей. Человек "разумной середины" может держаться каких угодно теорий и все-таки проживет свой век мирно и счастливо. Но Гоголь был не таков. С ним нельзя было шутить идеями. Воспитание и общество, случай и друзья поставили его на путь, по которому безопасно шли эти друзья,- что он наделал с собою, став на этот путь, каждый из нас знает.

   Но все-таки что же за человек был он в последнее время своей жизни? Чему верил он, это мы знаем; но чего теперь хотел он в жизни для тех меньших братий своих, которых так благородно защищал прежде? - Этого мы до сих пор не знаем положительно. Ужели он в самом деле думал, что "Переписка с друзьями" заменит Акакию Акакиевичу шинель? Или "Переписка" эта была у него только средством внушить тем, которые не знали того прежде, что Акакий Акакиевич, которому нужна шинель, есть брат их? Положительных свидетельств тут нет. Каждый решит это по своему мнению о людях. Нам кажется, что человек, так сильно любивший правду и ненавидевший беззаконие, как автор "Шинели" и "Ревизора", неспособен был никогда, пи при каких теоретических убеждениях окаменеть сердцем для страданий своих ближних. Мы привели выше некоторые факты, кажущиеся нам доказательствами того. Но - кто поручится за человека, живущего в нашем обществе? Кто поручится, что самое горячее сердце не остынет, самое благородное не испортится? Мы имеем сильную вероятность думать, что Гоголь 1850 года заслуживал такого же уважения, как и Гоголь 1835 года; но положительно мы знаем только то, что во всяком случае он заслуживал глубокого скорбного сочувствия:

   "Спасите меня! возьмите меня!.. Дом ли то мой синеет вдали, мать ли моя сидит перед окном? Матушка, спаси твоего бедного сына! Посмотри, как измучили они его! Прижми ко груди своей бедного сиротку! Ему нет места на свете!"

   То, что у алжирского дея под самым носом шишка, вы, вероятно, знаете⁷¹, но, быть может, вы еще не читали окончания "Повести о капитане Копейкине"? Оно помещено в новом издании⁷². Прочтем же эти страницы: согласитесь, не годится кончать грустью воспоминания о Гоголе:

  

   "Можете себе представить, министр вышел из себя! В самом деле до тех пор, может быть, еще не было в летописях мира, так сказать, примера, чтобы какой-нибудь Копейкин осмелился так говорить с министром. Можете себе представить, каков должен быть рассерженный министр, так сказать, государственный человек, в некотором роде! "Грубиян! - закричал он.- Где фельдъегерь? Позвать, говорит, фельдъегеря, препроводить его на место жительства!" А фельдъегерь уже там, понимаете, за дверью и стоит: трехаршинный мужичина какой-нибудь, ручища у него, можете вообразить, самой натурой устроена для ямщиков, словом - дантист эдакой... Вот его, раба божия, в тележку, да с фельдъегерем. "Ну,- Копейкин думает,- по крайней мере не нужно платить прогонов, спасибо и за то". Едет он, судырь мой, на фельдъегере, да едучи на фельдъегере, в некотором роде, так сказать, рассуждает сам себе: "Хорошо,- говорит,- вот ты, мол, говоришь, чтобы я сам себе поискал средств и помог бы"; - "хорошо,- говорит,-я,- говорит,- найду средства!" Ну, уж как там его доставили на место и куда именно привезли, ничего этого неизвестно. Так, понимаете, и слухи о капитане Копейкине канули в реку забвения, в какую-нибудь эдакую Лету, как называют поэты. Но позвольте, господа, вот тут-то и начинается, можно сказать, нить завязки романа. Итак, куда делся Копейкин, неизвестно; но не прошло, можете представить себе, двух месяцев, как появилась в рязанских лесах шайка разбойников, и атаман-то этой шайки был, судырь мой, не кто другой, как наш капитан Копейкин, Набрал из разных беглых солдат, некоторым образом, банду целую. Это было, можете себе представить, тотчас после войны. Все привыкло, знаете, к распускной жизни, всякому жизнь - копейка, забубен везде такой - хоть трава не расти. Словом, судырь мой, у него, просто, армия. По дорогам никакого проезда нет, и все это собственно, так сказать, устремлено на одно только казенное. Если проезжающий по какой-нибудь своей надобности, спросят только, зачем, да и ступай своей дорогой. А как только какой-нибудь фураж казенный, провиант, или деньги, словом - все, что носит, так сказать, имя казны,- спуска никакого! Ну, можете себе представить, казенный карман опустошается ужасно. Услышит ли, что в деревне приходит срок платить казенный оброк,- он уж там. Тот же час требует к себе старосту: "Подавай, брат, казенные оброки и подати!" Ну, мужик видит - такой безногий черт, на воротнике-то у него, понимаете, жар-птица, красное сукно, пахнет, черт возьми, оплеухой... "На, батюшка! вот тебе, отвяжись только!" Думает: "Уж, верно, какой-нибудь капитан-исправник, а может, еще и хуже". Только, судырь мой, деньги, понимаете, примет он, как следует, и тут же крестьянам пишет расписку, чтобы, некоторым образом, оправдать их, что деньги точно, мол, взяты и подати сполна все выплачены, и принял вот такой-то капитан Копейкин, еще даже и печать свою приложит. Словом, судырь мой, грабит, да и полно. Посылали было несколько рот команды изловить его, но Копейкин мой и в ус не дует. Голодеры, понимаете, собрались все такие. Но, наконец, может быть, испугавшись, сам видя, что дело так сказать, заварил не на шутку и что преследования ежеминутно усиливались, а между тем деньжонок у него собрался капиталец порядочный, он, судырь мой, за границу, и за границу-то, судырь мой, понимаете, в Соединенные Штаты! и пишет оттуда, судырь мой, письмо к государю, красноречивейшее, как только можете себе вообразить. В древности Платоны и Демосфены какие-нибудь, все это, можно сказать, тряпка, дьячок, в сравнении с ним. "Не подумай, государь,- говорит,- чтобы я того и того... (круглоту периодов напустил такую)... Необходимость,- говорит,- была причиною моего поступка. Проливая кровь, не щадил, некоторым образом, жизни, и хлеба, как бы сказать, для пропитания нет теперь у меня. Не наказуй, говорит, моих сотоварищей, потому что они невинны, ибо вовлечены, так сказать, собственно мной; а окажи лучше монаршую свою милость, чтобы впредь, то есть, если там попадутся раненые, так чтобы, примером, за ними эдакое, можете себе представить, смотрение...

   Словом, красноречиво необыкновенно. Ну, государь, понимаете, был тронут. Действительно, его монаршему сердцу было прискорбно... Хотя он точно был преступник и достоин, в некотором роде, смертного наказания, но видя, так сказать, как может невинно иногда произойти подобное упущение... Да и невозможно, впрочем, чтобы в тогдашнее смутное время все было можно вдруг устроить. Один бог, можно сказать, только разве без проступков. Словом, судырь мой, государь изволил на этот раз оказать беспримерное великодушие, повелел остановить преследование виновных, а в то же время издал строжайшее предписание составить комитет, исключительно с тем, чтобы заняться улучшением участи всех, то есть раненых. И вот, судырь мой, это была, так сказать, причина, в силу которой положено было основание инвалидному капиталу, обеспечившему, можно сказать, теперь раненых совершенно, так что подобного попечения действительно ни в Англии, ни в разных других просвещенных государствах не имеется. Так вот кто, судырь мой, этот капитан Копейкин. Теперь, я полагаю, вот что. В Соединенных Штатах денежки он, без сомнения, прожил, да вот и воротился к нам, чтобы еще как-нибудь попробовать,- не удастся ли, так сказать, в некотором роде, новое предприятие..."

  

   Да, как бы то ни было, а великого ума и высокой натуры человек был тот, кто первый представил нас нам в настоящем нашем виде, кто первый научил нас знать наши недостатки и гнушаться ими. И что бы напоследок ни сделала из этого великого⁷³ человека жизнь, не он был виноват в том. И если чем смутил нас он, все это миновалось, а бессмертны остаются заслуги его народу его⁷⁴.

  

  

  

   Г. Н. Антоновой ("Очерки из крестьянского быта А, Ф. Писемского", "Русский человек на rendez-vous"),

   Ю. Н. Борисовым ("Сочинения В. Жуковского", "Н. А. Добролюбов"),

   А. А. Демченко ("Стихотворения Н. Щербины", "Не начало ли перемены?", "В изъявление признательности"),

   А. А. Жук ("Собрание стихотворений В. Бенедиктова", "Сочинения и письма Н. В. Гоголя").

  

  

   Впервые - "Современник", 1857, т. LXIV, No 8, отд. III, с. 85-132 (ц. р. 31 июля; вып. в свет 8 августа). Без подписи. Автограф - ЦГАЛИ, ф. 1, оп. 1, ед. хр. 136, лл. 1-40; лл. 12-14, 21-35 - рукой Чернышевского, остальное - рукой неустановленного лица с авторской правкой.

   Статья Чернышевского не рецензия на издание П. А. Кулиша. Это размышление "о развитии характера Гоголя под влиянием общественной обстановки", как разъяснял сам критик в рукописи (в печатный текст эти строки не вошли).

   Во второй половине 1850-х годов русской общественности совершенно по-новому открывается, в сущности, недавно ушедший Гоголь. Известно, что после кончины великого писателя его имя было "вообще... не велено упоминать",- как свидетельствовал позже И. С. Тургенев, поплатившийся ссылкой за печатный отклик на смерть Гоголя (Тургенев. Сочинения, т. XIV, с. 74; см. также: А. В. Hикитенко. Дневник, т. 1. Гослитиздат, 1955, с. 349-352); "неудовольствие" в высших сферах вызвала и публикация посвященных Гоголю материалов в журнале "Москвитянин" и славянофильском "Московском сборнике" (ЛН, т. 58, с. 764; А. В. Никитенко. Дневник, т. 1, с. 352). Таким образом оказались пресечены не только признанные "преувеличенными" "изъявления скорби о смерти Гоголя" (ЛН, т. 58, с. 760) и прославление его имени, но прежде всего - малейшие попытки выяснения идейно-творческой эволюции писателя, анализа его духовной драмы. А именно этот вопрос для современников Гоголя был наиболее важен: он "до сих пор составляет интереснейший вопрос в биографии нашего великого поэта",- четко формулирует Чернышевский в комментируемой статье. От ответа на этот вопрос зависела и судьба всего "гоголевского направления": оценка роли натуральной школы 1840-х годов в русском историко-литературном процессе и значения "отрицательной", критической тенденции в современной словесности.

   Кризис николаевского деспотизма, завершение "мрачного семилетия" принесли возможность публикации новых материалов, которые открыли творчество Гоголя после пережитой им катастрофы с книгой "Выбранные места из переписки с друзьями" (1847) и впервые осветили читающей России личность писателя, глубокую выстраданность его сложнейшего пути.

   В печати появились новые тексты, пополнившие состав ранее известных произведений Гоголя,- они были опубликованы в собрании сочинений, которое начал готовить он сам и завершил его племянник Н. П. Трушковский ("Сочинения Н. В. Гоголя", тт. 1-6, изд. 2-е. М., 1855-1856). Особое значение имели и вызвали "необыкновенный интерес" публики, как отметил Чернышевский (т. III, с. 772), уцелевшие от сожжения пять глав черновой рукописи второго тома "Мертвых душ" и так называемая "Авторская исповедь", которые были напечатаны Трушковским в дополнение к изданию ("Сочинения Н. В. Гоголя, найденные после его смерти". М., 1855). Была введена в оборот немалая часть эпистолярного наследия Гоголя. Наиболее значительные публикации осуществили М. П. Погодин ("Письма Гоголя к М. П. Погодину".- "Москвитянин", 1855, No 19-20, октябрь, кн. 1 и 2, с. 1-56), а также П. А. Кулиш ("Опыт биографии Николая Васильевича Гоголя".- "Современник", 1854, т. XLIII, No 2, отд. II, с. 37-92; т, XLIV, No 3, отд. II, с. 1-84; No 4, отд. II, с. 91-154; "Записки о жизни Н. В. Гоголя, составленные из воспоминаний его друзей и знакомых и из его собственных писем, с портретом Н. В. Гоголя. В двух томах". СПб., 1856; V и VI тома того издания, которому посвящена настоящая статья Чернышевского). "Опыт биографии Н. В. Гоголя" и "Записки о жизни Н. В. Гоголя" представили и наиболее полные для того времени собрания мемуарных свидетельств о писателе; важным дополнением к ним стал очерк П. В. Анненкова "Воспоминание о Гоголе. Рим, летом 1841 года" ("Библиотека для чтения", 1857, т. 141, No 2, отд. III-IV, с. 109-148; вторая часть - там же, No 11).

   Все это, как заметил Чернышевский, составило "довольно данных для пояснения некоторых важных вопросов о судьбе и характере человека, после "Мертвых душ" напечатавшего "Выбранные места из переписки с друзьями...", многое в его жизни мы знаем теперь несравненно точнее, нежели прежде" (Чернышевский, т. III, с. 525). Публикации новых материалов, относящихся к Гоголю,- "капитальных", "неоценимых по своей важности" (там же, с. 634, 525), как правило, оказывались отмечены Чернышевским в "Современнике".

   В концепции Чернышевского - критика и историка русской литературы Гоголь, как известно, занимает определяющее положение. В "Очерках гоголевского периода русской литературы" "творчество Гоголя становится пробным камнем" при уяснении позиций и принципов ведущих русских критиков 1820-1830-х годов (М. Г. Зельдович. Чернышевский и проблемы критики. Харьков, 1968, с. 51); оно освещает для Чернышевского логику исторического развития русской литературы и помогает определить ее новые, современные задачи.

   Но "нравственная история Гоголя" приковывала внимание Чернышевского не меньше, чем объективное значение литературной деятельности писателя. По наблюдению современного исследователя, он "пристально интересовался источниками писательской трагедии Гоголя. Около двадцати статей, заметок и рецензий касаются этого вопроса" (Е. И. Покусаев. Н. Г. Чернышевский. М., 1976, с. 116).

   В ряду этих выступлений наиболее важной является настоящая статья, в которой законченно представлен взгляд Чернышевского на личность Гоголя и его идейную эволюцию. Предварительные наметки к ней содержала не завершенная Чернышевским более ранняя рецензия на I-IV тома издания Трушковского и на "Сочинения Н. В. Гоголя, найденные после его смерти" (см.: <"О сочинениях Гоголя">.- Чернышевский, т. III, с. 771-776). Эта незаконченная рецензия "подала повод к "Очеркам гоголевского периода", как пометил сам критик на ее автографе; поставленная же в ней задача: дать целостную характеристику идейно-творческого движения Гоголя - была решена лишь в настоящей статье, посвященной изданию Кулиша. В незаконченной рецензии был впервые сформулирован вопрос; каким должно быть "понятие о Гоголе" "нынешней критики" и как следует соотнести его с суждениями критики "современной" Гоголю - то есть Белинского) Чернышевский намечал вывод, что передовая русская критика, "раз исполнив" необходимую задачу разъяснения публике "ложного" содержания "Выбранных мест...", может ныне "обратиться с прежнею или еще более жаркою любовью к "Ревизору", "Мертвым душам" и другим дивным произведениям Гоголя"; опубликованные посмертно главы второго тома "Мертвых душ" вполне подтверждают "великую и благородную славу" писателя. "Тяжкие ошибки" Гоголя Чернышевский сжато, тезисно объяснял характером его "образования" и влиянием "окружавшего его общества", которые направляли писателя к поискам истины на ложном пути, а "пламенность" и "сила" натуры заставляли его быть последовательным в заблуждении. Рукопись завершают строки, намечающие концовку комментируемой статьи: "ты был одним из благороднейших сынов России, и безмерны твои заслуги перед родиной" (Чернышевский, т. III, с. 776).

   Комментируемая статья перекликается также с рецензией Чернышевского на "Записки о жизни Н. В. Гоголя" ("Современник", 1856, т. LVII, No 5, отд. IV, с. 26-39), где подборкой документальных извлечений автор подводил читателя к заключению, что Гоголь "дошел... вовсе не по своей воле до странных заблуждений, которые казались ему истиной" (Чернышевский, т. III, с. 535). Близкие к содержанию настоящей статьи суждения о личности Гоголя Чернышевский формулировал в связи с мемуарным очерком, П. В. Анненкова ("Заметки о журналах. Февраль 1857".- "Современник", 1857, т. XLII, No 3, отд. V, с. 198-200): в наблюдениях проницательного очевидца критик нашел опору своему представлению о "пламенной", "страстной", "энергической" натуре писателя. Для Чернышевского это было не только психологическим определением личности, но идейной характеристикой "общественного деятеля", последовательного в поисках руководящей мысли, с которым "нельзя шутить" убеждениями.

   Несколькими годами ранее Чернышевского к внутренней эволюции Гоголя обратился Герцен ("О развитии революционных идей в России", 1850). Он шел к осмыслению ее в сходном направлении, сделав конечный, итоговый вывод: "в этом падении, быть может, больше логики, нежели слабости" (Герцен, т. VII, с. 248). Книга Герцена, выдержавшая к 1857 г. четыре издания на французском и немецком языках, как известно, "нелегально ворвалась" "в русский общественно-литературные дискуссии" (М. Е. Зельдович. Чернышевский и проблемы критики, с. 74). Она имела хождение в среде передовой студенческой молодежи Петербурга, летом 1856 г. была "доставлена" Добролюбовым Чернышевскому и привлекла его внимание (см.: Добролюбов, т. 9, с. 248). В настоящей статье обнаруживаются некоторые соотнесения с нею. Прежде всего - в тех, сжатых обобщающих характеристиках различных эпох в умственной, идейной жизни русского общества, которые дает Чернышевский, связывая с ними свои определения "образа мыслей" писателей - Гоголя, Пушкина, Щедрина и других.

   Живое общественное движение 1820-х годов; "жалкое и пустое время" последекабрьской реакции; углубленное умственное развитие сороковых годов; быстрое политическое созревание современного общества - таковы основные вехи новейшей русской истории, расставленные Чернышевским и во многом близкие к периодизации "развития революционных идей в России", данной Герценом. Следует заметить, что, характеризуя морально-идейный тонус 30-х годов преимущественно негативно, Чернышевский (как и Герцен) имеет в виду политическое сознание общественного большинства, массовое умонастроение - и у нас нет оснований пересматривать эти емкие обобщения, хотя мы знаем, что объективно в те же годы шел плодотворный процесс накопления новых философско-теоретических и художественных ценностей (творчество Пушкина и Гоголя, умственные искания кружков Герцена и Станкевича, журнальная деятельность Полевого и Надеждина).

   В статье Чернышевского решаются вопросы, чрезвычайно актуальные в обстановке начавшегося общественного подъема: о неизбежном воздействии на сознание художника социально-исторических обстоятельств и о значении для него "современного", то есть передового мировоззрения.

   Чернышевский непосредственно развивает, во многих отношениях, проблематику знаменитого зальцбруннского "Письма к Гоголю" Белинского от 3(15) июля 1847 г. (критика религиозного мистицизма писателя, обоснование особой исторической миссии русской литературы - распространительницы освободительных идей, настроений протеста в обществе). Но, владея гораздо более широким кругом источников, он имеет возможность иначе осветить некоторые существенные вопросы. "Выбранные места из переписки с друзьями" Белинский трактовал как срыв Гоголя в реакционность. Чернышевский ярко раскрывает на этом материале трагедию поисков Гоголем цельного мировоззрения в обстановке политической неразвитости, умственного застоя крепостнической России, которые неумолимо толкали великого сатирика на путь религиозного фанатизма. В конце 1840-х годов Белинский (и весь его круг) прочитали "Выбранные места..." как акт отречения Гоголя от прежних идейно-литературных убеждений. Теперь Чернышевский имеет возможность утверждать, что писатель, несмотря ни на что, творчески остался до конца верен своей "сатирической идее".

   Сопоставляя свое время - эпоху начавшегося политического подъема - с 1830-ми годами, когда развернулось творчество Гоголя, Чернышевский справедливо отметил, как далеко ушли вперед с тех пор русское общество и русская литература. В то же время, явно отступая от историзма, он, конечно, напрасно отказал (на основании представлений, рожденных совершенно другим моментом) в серьезной содержательности интересов не только "пушкинскому кругу" 1830-х годов, но даже и самому Пушкину.

   Не вполне точно охарактеризованным оказался при этом и Гоголь. Настаивая на том, что сфера его творчества - яркое воспроизведение "отдельных фактов", якобы никак не возводимых к их "причинам", к породившим их "обстоятельствам", Чернышевский подразумевает, конечно, уровень социального, политического мышления писателя. Но известная прямолинейность этих рассуждений ведет к недооценке типизма гоголевских изображений. И здесь замечания Чернышевского не достигают высоты, уже завоеванной критикой Белинского (проницательный анализ гоголевского творчества его великим современником в этом отношении сохраняет силу и до настоящего времени).

   Следует заметить, что в печатном тексте статьи значительно смягчена характеристика пушкинского круга и его интересов, которые в рукописи определялись как "поверхностные", "односторонне-артистические или совершенно пустые". Исключение таких определений вряд ли было вызвано цензурными опасениями. Вероятнее предположить, что сам Чернышевский позаботился о большей объективности суждений. Наряду с этим в журнальной публикации налицо купюры явно цензурного происхождения: смягчена резко критическая и безыллюзорная оценка современного состояния страны (в то время как официальные круги и либеральная печать настойчиво утверждали, что Россия переживает "великое возрождение"); опущены замечания о предопределенной социально-историческими обстоятельствами неизбежно трагической участи всех лучших людей русской культуры.

   Зашифровывая свою мысль из цензурных опасений, Чернышевский вынужденно пользуется иносказаниями: он обозначает освободительные стремления как "живые идеи", "громкие слова... о судьбах человечества, о мировых вопросах, о благе России", именует веру, православие, религиозность - "аскетизмом", "аскетическим направлением", "авторитетами, завещанными... детством", употребляет эзоповские формулы "централизация", "организация различных гражданских отношений" там, где речь должна идти о самодержавии, о государственном строе России.

   Письма Гоголя приводятся Чернышевским в тех измененных и смягченных редакциях, в каких они были опубликованы Кулишом (см. подробно в примечаниях). В том тексте писем, который оказался доступен Чернышевскому, были пропущены жалобы писателя на цензуру, на невежество и произвол театральной администрации, вражду дворянских верхов к слову правды в литературе. Критик догадывался о такой текстологической операции, но все-таки это обстоятельство также помешало ему вполне оценить уровень гражданской мысли Гоголя.

  

   ¹ Речь идет прежде всего о "Сочинениях Пушкина" в издании П. В. Анненкова (тт. 1-7, СПб., 1855-1857).

   ² Упомянуты "Заметки по случаю нового издания сочинений и писем Гоголя" M. H. Лонгинова ("Московские ведомости", 1857, No 74).

   ³ Имеются в виду реплики из "Театрального разъезда после представления новой комедии" (1836-1842): "Это уже некоторым образом наши общественные раны, которые нужно скрывать, а не показывать", "ведь это все-таки наши, так сказать, раны" (Гоголь, т. V, с. 151).

   ⁴ См. в наст. изд. статью "Губернские очерки. Из записок отставного надворного советника Щедрина. Собрал и издал M. E. Салтыков"; обличительную пьесу В. А. Соллогуба "Чиновник" резко критически оценил и сам Чернышевский (см. наст. изд., т. 1, с. 239-254) и Добролюбов ("Сочинения графа В. А. Соллогуба". СПб., 1855- 1856.- Добролюбов, т. 1, с. 520-543).

   ⁵ Иоанн Златоуст, избранный архиепископом Константинополя, обличал придворную роскошь и суетность, чем восстановил против себя власть, подвергся заточению, а затем - ссылке.

   ⁶ Знаменитый французский проповедник Ж.-Б. Массильон прославился бесстрашными выступлениями против пороков двора Людовика XIV в присутствии самого короля.

   ⁷ Текст от слов "состоит в том..." в "Современнике" отсутствует.

   ⁸ Президента США звали М. Фильмором (см.: Чернышевский, т. IV, с. 904); он был избран в 1850 г. на этот пост вопреки воле рабовладельцев-южан.

   ⁹ Г. Б. Бланк, упоминаемый Чернышевским, выступал в ходе обсуждения проекта крестьянской реформы с крепостническими статьями, в которых доказывал вредоносность самой идеи освобождения "мужика" ("Русский помещичий крестьянин",- "Труды Вольного экономического общества", 1856, апрель, т. 2, No 6; "Антикритика".- Там же, 1857, январь, т. 1, No 1). Комментируемый текст от слов "Припомните статейки..." в "Современнике" отсутствует.

   ¹⁰ Этой фразы в "Современнике" нет.

   ¹¹ Чернышевский напоминает читателю о дви