Добролюбов Александр Михайлович - Е.Иванова. Один из "темных" визитеров

   Е.Иванова

   Один из "темных" визитеров

  

   Date: 29 апреля 2008

   Изд: "Прометей". Т. 12, М., "Молодая гвардия", 1980.

  

   OCR: Адаменко Виталий (adamenko77@gmail.com)

  

  

   Е.ИВАНОВА

  

  

   20 июля 1907 года в дневнике Толстого появляется запись: "Единственное средство доказательства того, что это учение дает бла­го, это - то, чтобы жить по нем, как живет Добролюбов"¹. Можно с уверенностью ска­зать, что очень немногие корреспонденты и визитеры Ясной Поляны удостаивались по­добной оценки. Кем же был этот человек, за­служивший благосклонное внимание Толстого?

   Начинается биография Добролюбова в среде далекой и даже враждебной Толстому - среде зарождающегося русского символизма. Для этого литературного течения он также был авторитетом. Но чтобы найти источник этого авторитета, не обязательно обращаться к творчеству Добролюбова. "Личная его биография гораздо интереснее литературной его деятельности" - категорически сформулировано в редакционной заметке из венгеровской "Русской литературы XX века". Добролюбов-поэт стал жертвой собственной биографии. Жертвой потому, что даже среди символистов мало кто, кроме В. Брюсова, И. Ореуса-Коневского и отчасти А. Белого, обнаружил действительное знакомство с его стихами. Точно по молчаливой договоренности ему было навсегда отказано в праве быть поэтом.

   Основания к этому были. И дело здесь не в том, что стихи Добролюбова слабы, а в колоритности его поступков, на фоне которых стихи меркли. В 1895 году он издает свой первый сборник стихов "Natura naturas. Natura naturata". К этому времени его имя в узком кругу символистских читателей уже прочно окутано ореолом легенд. Поэтому к книге обращаются только за подтверждением уже сложившегося представления. Стихи единодушно признаются "странными", "нечитаемыми", а по существу, остаются просто непрочитанными. Замысловатые претензии автора - пустые страницы, странное посвящение - служат удачной мишенью для критических стрел.

   Между 1898 и 1899 годами Добролюбов оставляет декадентство и уходит странствовать, скитаясь сначала по монастырям, позднее среди сектантов. Его имя сразу обрастает новыми легендами, и второй сборник - "Собрание стихов" (М., "Скорпион", 1900 г.) - встречается читателем как "стихи того самого" Добролюбова, который "ушел". Третий сборник - "Из книги невидимой" (М., "Весы", 1905 г.) - воспринимается с новым оттенком: вот, дескать, каких богатырей духа вырастило русское декадентство. Так, загипнотизированные биографией, символисты прошли мимо его творчества.

   Между тем даже творчество раннего Добролюбова заслуживает, наконец, прочтения. И здесь мы находим неожиданные точки соприкосновения Добролюбова с Толстым, своего рода предысторию к их отношениям в 900-е годы: ведь творчество Добролюбова 90-х годов воплощает в концентрированном виде все то, за что обличает Толстой современное искусство, и, в частности, декадентство, в трактате "Что такое искусство". Именно в работе Толстого мы находим ответ на вопрос, почему Добролюбов остается поэтом без читателя. Попытаемся это показать.

   Все, кто проявлял интерес к Добролюбову, обращали внимание на единство, существовав­шее между идеями, которые он исповедовал, и жизнью. Увлекшись декадентством, Добро­любов, по словам Н. Минского, "не только писал на декадентские темы, но и устраивал свою жизнь по-декадентски, и это соответст­вие слова с делом сразу окружило его орео­лом, поставило выше всех писателей, которые, к какой бы школе ни принадлежали в лите­ратуре, в жизни ничем не отличались друг от друга"². Не менее самозабвенно отдавался Добролюбов проповедничеству сектантского периода и не менее ревностно устраивал свою жизнь по-сектантски.

   В 90-е годы декадентство стало для Добро­любова своеобразной религией. По воспомина­ниям современников, в то время он, "не щадя себя, верный своей вере, курил и ел опий, курил гашиш, склоняя к этому и других в своей узенькой комнатке на Пантелеймоновской, оклеенной черными обоями, с потолком, выкрашенным в серый цвет"³. Под стать это­му было и поведение Добролюбова. В общест­ве он говорил "намеренную чепуху, садился посреди комнаты на пол"⁴. "Письма он писал дикие, ни на что не похожие, без обращений, изломанным почерком, точно подделываясь под бред"⁵. Довершала облик Добролюбова одежда. Он одевался "в необычный костюм (вроде гусарского, но черный, с шелковым белым кашне вместо воротника и галсту­ка)"⁶. Бытовое поведение Добролюбова со­здает тот "особый ореол", о котором писал Н. Минский, и становится контекстом его сти­хов. Отсюда предвзятость и заданность, скво­зящие во всех без исключения оценках: от презрительно-непонимающих отзывов четы Мережковских до восторженных панегириков Брюсова. Даже в узком кругу литераторов, единственном, где могли быть потенциальные читатели, его стихи были заслонены лич­ностью поэта. Но была и другая причина, обрекавшая его стихи на непонимание со сто­роны читателя. Она лежала в самой програм­ме его поэзии.

   Вдумываясь в стихи Добролюбова, убеж­даешься, что они заслуживают самого при­стального внимания - настолько декадент­ски выразительным было его творчество. Начнем с первой заповеди декадентского искусства, с индивидуализма. Добролюбов дал индивидуализму новое качество: он отказывался не от прошлых идеалов этого ми­ра, его собственная личность полностью этот мир затмевала. В стремлении выявить свою индивидуальную точку зрения на мир Добролюбов доходит до логического конца, поскольку реальность полностью растворяется в его восприятии. "Задача поэзии,- провозглашал Добролюбов,- изображать видимое и чувствуемое в движении. Это аксиома. И вот движение, которое изображается поэтом, может быть изображено в целом ряде отдельных моментов. В каждом движении есть момент начальный, момент предельный и момент центральный. Момент центральный - это цель, сущность, объяснение всего акта данного движения. Им занималась классическая эпоха. Следующая эпоха изображала только конечный момент движения. Третья эпоха реалистическая; она стремится изображать движение в его целом, во всех трех моментах. Наконец, наш период - период символизма: мы изображаем только начальный момент движения, предоставляя остальной угадыванию"⁷. Если исходить из аксиомы Добролюбова и считать, что предмет поэзии - видимое и чувствуемое в движении, становится ясным избранный моментализмом (так он называл свой метод) принцип: личность отка­зывается интегрировать впечатления, поступающие из внешнего мира, она выхватывает в нем бесконечно малую величину, "момент". Обратимся теперь к практическому воплощению этой теории. Привожу начало стихотворения "Светлая":

  

   Горе! Цветы распустились... пьянею.

   Бродят, растут благовонья бесшумно.

   Что-то проснулось опять неразумно,

   Кто-то болезненно шепчет: "жалею"⁸.

  

   Событие, которое стоит за мгновенным переживанием поэта, намеренно отодвигается и в стихотворении обозначено как бы пунктиром. Так же равноправно очерчены слуховые впечатления. Все они вместе - запись одного мгновения. Так рождалась невнятица его стихов, неоднократно подвергавшаяся суровым критическим оценкам. Читатель не мог понять, о чем эти стихи, пожимая плечами, встречая противоестественные сочетания, типа: "Горе! Цветы распустились... пьянею".

   Культивируя субъективизм, Добролюбов доводил до изощренности утонченность собственного восприятия действительности. Здесь уместно процитировать самохарактеристику, данную им во второй половине 90-х годов, накануне "ухода": "Неестественными нитями, словно неудачными путями, вьется, все развивается сдержанная, достой­ная смеха песнь моя. Много в ней некрасивого, и особенно все зрительное. Звуки же тажк самоуглубленны, изощренны и часто некра­сивы в этих подробных изощренностях. Резкими, мелкими чертами сплетаются стулья, столы и книги для звуков, безмолвные звуч­ные книги..."⁹

   Моментализм Добролюбова был наиболее полной реализацией общей тенденции дека­дентского искусства. Но именно в полноте ее проведения этого метода и таилась самая серьезная опасность: зерно самоуничтожения было заложено в программе декадентской поэзии. С одной стороны, она стремилась дать личности возможность максимального само­раскрытия. С другой стороны, она представля­ла ее расколотой на "миги" и "моменты", то есть в проявлениях настолько субъективных, что они могли ничего не значить для чита­теля. Возникало такое искусство, которое, как писал В. Брюсов, "в своем идеале таково - что оно будет доступно только автору"¹⁰. Добролюбов и здесь оказался последователь­нее других, он имел мужество отказаться от читателя. Со слов В. Брюсова он решил: "пе­чатать не для кого, слишком для немно­гих"¹¹.

   Судьба стихов Добролюбова может слу­жить наглядным подтверждением мысли Толстого о том тупике, в который неизбеж­но должно было зайти "элитарное" искусство.

   Теперь обратимся к другой важной черте декадентской программы - к культу само­ценного искусства. Пафосом, который одушев­лял деятельность раннего Добролюбова, был пафос служения самоценному искусству. О се­бе самом этой поры он вспоминал позднее в отрывке "Разлюбленные книги": "Я видел раньше только Тебя, отчаянье разбило бы мой ум при одной мысли сухой о возмож­ности другого. Ибо пред Тобою ходят все, о Искусство! Праведник Мира!"¹² Само сло­во "искусство" пишется для Добролюбова с большой буквы. На алтарь своего божества и приносит Добролюбов все свои творческие силы.

   Из признания самоценности искусства вы­текает особое значение его формы, которая превращается в единственный двигатель раз­вития. В наброске "К науке о прекрасном" Добролюбов писал: "Важен и вечен с карти­ной зритель, не творец. О глубине его чувст­ва, о знанье, пожалуй,- только об этом - заботьтесь. Творец же может быть сухим, восхищающимся насильно, работать для кра­соты, для мысли, из праздности, для друзей, лжив, искренен, тем и другим, может забо­титься только об отделке слов. А искусство - искусство, оно ни цель, ни средство, и не опровергая ничего, чудеснейшим образом при­сутствует всюду"¹³. По Добролюбову, худож­ник как личность может и не выражаться в произведении, он стремился в своих стихах выразиться как мастер - только через совер­шенство формы может возникнуть полноцен­ное искусство (отсюда знаменательное соче­тание - "работать для красоты, для мысли" и т. д.). Стихи становятся сложной мозговой игрой: их творец стремится раздвинуть палитру изобразительных средств, средств воз­действия на читателя, единственно ради которого "работает" мастер. Категория зрителя в эстетике Добролюбова тоже требует допол­нительных комментариев. Задача искусства - поразить зрителя новизной (это был побу­дительный мотив декадентского новаторства). Содержательная сторона этой новизны не важна, отсюда не важен и творец. Зритель мыслится как знаток, ценитель, созерцающий искусство как смену приемов творчества. Единственным мерилом для оценки станови­лась "начитанность", искушенность читателя в восприятии искусства. В наброске романа Добролюбов пишет о чтении стихов героя - поэта Иннокентия Игоревича Мертвого: "Сти­хи были прекрасны. Сразу виделась начитан­ность. Иннокентий принадлежал к славной со­временной породе, которая рождена книга­ми"¹⁴. К той же "породе" принадлежит и сам Добролюбов. "Начитанностью" порожден в нем страх быть банальным, пользуясь традиционной системой изобразительных средств. Это была та самая "поэзия от поэ­зии", появление которой приводило в него­дование Л. Н. Толстого.

   В эстетике Добролюбова особое значение придается отдельному звуку, о чем он писал в прозаическом отрывке "Предание о зарож­дении языка". "Учитель запретил касаться этого растения: оно стояло на солнцепеке, всякий листок смеялся на солнце. Учитель назвал растение самим молчанием... Я и Коля прикусили по листику, и горько стало нам на сердце... Все братья смеялись над нами: я не мог говорить. Только через восемь часов сумели мы говорить и заговорили без конца. Мне стали нравится слова, как цветы, духи. Я упивался мягкими согласными. Особенно полюбил я с тех пор "м". Так познал я раз­говор, вкусив от богини Афазии. Советую Вам шествовать тою же запутанною прямее прямого дорогой глубин"¹⁵.

   Афазия - вид речевого нарушения, пре­вращающего логический строй речи в на­бор звуков,- становится богиней поэзии Добролюбова. Звук приобретает самоценное значение в стихе. Идеалом искусства для Добролюбова являлась музыка, и все его стихи - попытка уйти из области слова в область музыки. Какими же путями шел До­бролюбов к этой цели? Его стихи - это не реализация верленовского лозунга "музыка прежде всего". Большинство стихотворений Добролюбова построено по законам какого-либо музыкального произведения и сопро­вождается указанием на форму, в которой они выдержаны. К некоторым стихам по аналогии с нотной записью музыки Добролю­бов помещает указания на темп исполнения: "медленно", "медленно, с тихим упоением", "медленно и изысканно переплетаясь".

   Музыкальная основа построения стихов Добролюбова осталась незамеченной, совре­менники читали произведения Добролюбова как стихи и судили их критериями поэзии.

   Лирика Добролюбова этих лет не менее выразительно-декадентская и по своим темам.

   Таковы были стихи Добролюбова, собран­ные в книге "Natura naturans. Natura naturata". Как следует из сказанного, в том, что они остались не прочитанными современ­никами, нет исторической несправедливости: в программу его поэзии читатель не укла­дывался. Современники усматривали в их не­читабельности отсутствие таланта. Добро­любов талантом обладал, но талантом осо­бого рода. Талант Добролюбова выразился прежде всего в способности так плотно уло­житься в прокрустово ложе любой идеи, что она становилась прозрачной до своих послед­них глубин. Другой вопрос, что истинный поэт не мог столь последовательно претво­рять теорию в жизнь, инстинкт творца заста­вил бы его действовать, "несмотря на идеи". Добролюбов был лишен этого защитительно­го рефлекса, именно поэтому он и стал пер­вым поэтом без читателя.

   Вслед за сборником "Natura naturans. Na­tura naturata" в творческой биографии Добролюбова зияет белое пятно, поскольку рукописи этого времени были им утеряны. Сохранились лишь стихи, написанные нака­нуне "ухода", осенью - летом 1897- 1898 го­дов. Часть из этих произведений - все на­писанное стихами - была отобрана Брюсовым для сборника "Собрание стихов" (1900 г.). В рукописях стихи перемежаются с прозаическими отрывками, взаимодопол­няющими друг друга и рисующими ту слож­ную внутреннюю жизнь, которую ведет поэт в этот период.

   Время, когда создавались эти стихи, было для Добролюбова переломным: декадентская вера исчерпывала себя. Изменились и внеш­ние атрибуты его декадентства. В. Гиппиус вспоминал: "Он уехал из семьи и жил в меблированной комнате на Васильевском острове, ходил в университет, занимался еги­петской архитектурой и греческой философи­ей, но в нем прежний Добролюбов выродился, замер"¹⁶.

   Изменилось и творчество Добролюбова. Господствующей формой становятся прозаические стихотворения, своего рода философские этюды. Исчезают музыкальные заголовки, которыми пестрел первый сборник, в стороне остаются формальные эксперименты

   Перестройка системы изобразительных средств отражает перемены, происшедшие в самом Добролюбове. Напряженное бытие декадентской идеи подходит в нем к последнему рубежу. Оттесняется на второй план пафос служения искусству, пафос создания новых форм. Добролюбов уходит в продумывание идеологических аспектов декадентства. Теперь она становится для него прежде всего доктриной полного самоосвобождения личности.

   "Разрешение от всяких уз идеальности морали" запечатлевают стихи Добролюбова этих лет. Презрение к толпе, антидемократизм яростно исповедовались Добролюбовым. Сильная личность в духе философских построений Ницше воссоздается в прозаическом стихотворении "Игра слов"¹⁷. По воспоминаниям Н. Минского, поэт "однажды прочитал нам поэму в прозе, в которой рассказывалось, что несколько молодых людей пообедали "кубическим куском жареного человеческого мяса". На все вопросы автор отвечал двусмысленной улыбкой, ничего не имея против того, чтобы в нем видели одного из сотрапезников"¹⁸.

   Границы собственной воли напряженно обдумываются поэтом. Их проверка запечатлена в отрывке "Из "неловкого дневника": "Я снова оглядываю стены новой комнаты, однообразный, пошлый рисунок... Я хотел было переменить обои до переезда, но теперь у меня нет только денег. Нет! Вспомни и стыдись, в прошедшей горнице были тоже чужие обои, правда без рисунка, но ужасного желтоватого цвета. Итак, остается смириться... Мне был во всем предоставлен выбор: теперь хозяйка может подавать мне утром украшенное Фором чайное блюдечко, и я не смею разбить его. Где же воля, никогда ничего не считавшая, направленная не только на себя, но и на все даже мелочи"¹⁹.

   Но не только реальность - пробный камень для испытания границ воли личности освобождающей себя "от всяких уз": борьба переносится Добролюбовым и на небеса. Он стремится теперь не просто стать абсолютных законодателем собственной жизни, но и по­разить противника, который диктует законы, управляющие человечеством в целом:

   "Спасся Бог от людей и думает, что забу­дут о Дереве Жизни, принадлежащем пока только Богу... Зная все, должны же мы перестать быть детьми и похитить дар. В кое чем уже превзошли Его... Наша кротость лучше Его. И мы еще покажем себя! О, пред­чувствие падающих оболочек необходимости ступеней..."²⁰

   Если воля человека признается способной управлять миром, то нет законов, которые в этой внешней реальности были бы непоколе­бимыми, нет абсолютных истин, все зависит от расположения и желания воли. Так возникает рассуждение: "Ах, сердце дрожит из любви к мировым вопросам: может, они про­сто стоят? даже знают это? А и лучше два, чем ни одного. Наконец, оба относятся дружно и не спорят о первенстве или мало, или благородно?"²¹ Оно же запечатлено в одном из стихотворений Добролюбова: "Встал ли я ночью? утром ли встал?"

   Испытание внешних законов, установлен­ных не самой личностью и повелевающих ею, подводит Добролюбова к идее само­убийства. Эта идея неизбежно должна была возникнуть: культ смерти, отвращение к реальности закономерно вели к ней, не ме­нее закономерно приводила к этой мысли и доктрина полного самоосвобождения лич­ности, воспринятая им из декадентства: са­моубийство - последний шаг по пути само­освобождения, нарушение последнего чело­веческого табу и единственный способ доказательства полноты собственной свободы. Ле­генды о призывах к самоубийству, исходив­ших от Добролюбова, складывались не слу­чайно. О том, что такая мысль у него возник­ла, свидетельствует следующий отрывок:

   "Мы оба решили сделаться самоубийцами, и, кто касался немного к тем же вещам, и также бесстыдно, не оскорбит меня подозре­нием. Я раздробил череп рассудка, но не по­смел казнить груди, и продолжал сущест­вовать с невыразимой болью около трупа младшего брата"²².

   Проповедуя самоубийство, Добролюбов все же не покончил с собой. Но заложен­ная в декадентстве энергия саморазрушения нашла другой выход: бегство из литературы было, без сомнения, актом литературного самоуничтожения. Начинается новый период его биографии - "жизнь кончилась, начина­ется житие". Отныне Добролюбов становится, по собственному выражению, "рыцарем странствующего ордена".

   Теперь невозможно восстановить, как про­исходит перерождение Добролюбова в сектантского проповедника. Символисты, слагая вокруг его имени миф, сильно выпрямляли этот путь: они стремились изобразить его как религиозное раскаяние, как восстание из бездн нигилизма до вершин положительных религиозных ценностей. Но есть свидетель­ства, что первоначально уход Добролюбова был далек от всякого покаяния, это была лишь смена паствы, идеи он нес "в народ" те же. "Ушел он проповедовать дьявола и свободу..."- записано в "Дневнике" Брюсова. Придя после первых странствий летом 1898 года к Брюсовым, Добролюбов, по воспоминаниям Н. Я. Брюсовой, предстал перед ни­ми "богоборцем, отстаивающим права чело­века, у которых Бог хочет их отнять, обра­тить его не в человека, а в "собаку чело­века" ²³.

   Но все эти подробности не мешали сим­волистам очень скоро канонизировать Добро­любова как своего рода святого. Как авто­ритет жизненный, как образец поведения истинного символиста Добролюбов ставился очень высоко, и можно было бы привести целый ряд панегириков ему, принадлежа­щих символистам самой разной ориентации.

   Странствия Добролюбова начинаются в Олонецкой губернии. Затем он попадает на некоторое время в Соловецкий монастырь. По дневниковым записям Брюсова, "его там сов­сем увлекли". Пребывание в Соловках было достаточно кратким, Добролюбов вскоре бежал из монастыря, не удовлетворенный мо­настырскими порядками. Первый вопрос, на который должен ответить исследователь жиз­ненного пути Добролюбова, - что изменилось с его уходом в народ? Можно ли сказать вслед за символистами, что это было пре­одоление индивидуализма, обретение истинно положительных ценностей, позволивших пре­одолеть декадентство, пусть даже на рели­гиозной основе? В 1898-1899 годах новое направление духовной деятельности Добро­любова не обозначилось еще отчетливо. Поэтому отрывочные сведения о его жизни этих лет не могут помочь в разрешении интересующего нас вопроса. Но вот в начале 900-х годов Добролюбов попадает в Самар­скую губернию, где на стыке Николаевского (ныне Пугачевского района) и Бузулукского уездов оформилась секта добролюбовцев, в заветах которой и выкристаллизовалась новая вера Добролюбова. Дошедшие до нас материа­лы по ее истории и помогут уяснить истоки новой религиозности "брата Александра", как стал именоваться Добролюбов с этих пор.

   Если странствия Добролюбова начинались из желания проповедовать "дьявола и свобо­ду", то очень скоро Добролюбов изменяет де­кадентскому атеизму и становится человеком религиозным. Вот как описывает друг Добро­любова петербургских лет В. Гиппиус свою беседу с ним накануне ухода Добролюбова в Соловецкий монастырь: "Он весь переменился страшно. В середине лета (...) пошел в Москву, обошел все монастыри и в августе вернулся в Петербург, чтобы отсюда уехать в Соловец­кий монастырь послушником. Я был у него два раза. Он жил в маленькой комнате... В комнате только стол, стул и на полу тюфяк, над ним икона (...). Я спросил, что с ним (...). Он говорит, что знает истину и должен ска­зать ее людям. Я спросил, отчего же он ухо­дит. Говорит, он должен наказать себя. Я спросил, что есть истина? Отвечает, что не может теперь говорить, что он "нечистый со­суд"... Он говорит, что не верил, был жесток и не любил людей. Что он любил разное и служил разному, теперь любит единое и служит единому..."²⁴ Как следует из этой за­писи, Добролюбова в Соловецкий монастырь приводит не желание обрести веру, а жела­ние подготовиться к проповедованию открыв­шихся ему истин. Поэтому и не удается по­пытка сблизиться с церковными формами православия: церковь стремится прежде всего связать личность, направить ее в русло сло­жившейся религиозной традиции.

   После выхода из Соловецкого монастыря начинается период странствий, которые при­водят Добролюбова в Самарскую губернию - самый сектантский уголок царской России. Именно среди сектантов обретает Добролю­бов подходящую паству. Личность Добролю­бова как нельзя более соответствовала роли предводителя секты: сильный проповедни­ческий дар, способность "идти во всем до конца", проводить свои идеи в жизнь с неукоснительной прямотой. Когда начала складываться секта? Уже в 1901 году у До­бролюбова были последователи. В городе Троицке (Оренбургской области) происходит суд над казаками Степаном Неклюдовым и Петром Орловым за отказ от воинской повин­ности, к которому их склонил брат Александр. Значит, уже в эти годы Добролюбов выступал в роли апостола новой веры. Его деятель­ность следующих лет частично помогает нам проследить материалы, сохранившиеся в ар­хиве Л. Н. Толстого, в поле зрения кото­рого Добролюбов попадает примерно с 1902 года.

   В сентябре 1903 года Добролюбов совер­шает свой первый визит в Ясную Поляну. После визита Толстой записывает в дневнике: "Был Добролюбов, христиански живущий че­ловек. Я полюбил его". Устный рассказ об этом визите записан И. П. Ярковым: "Как известно, Толстой принял Добролюбова за обычного странника из народа. Однако, раз­говорившись, понял свою ошибку. Понял, что перед ним не типичный странник (...), а образованный, или, как говорят уже в наши дни, культурный человек (...). После беседы брат Александр и брат Сергей остались ночевать у Толстого. Проснувшись утром другого дня, брат Александр обнаружил, что все его прежнее крестьянское, странническое одеяние и обувь (обычные лапти) исчезли. А вместо них на стуле возле постели разложена более "приличная", городского типа одежда, около стула стоят новые сапоги.

   Ему пояснили, что вся его одежда, в которой он явился к Толстому, в том числе и лапти, предана огню, сожжена, и что ему надлежит одеться в новое одеяние, которое ­ему любезно преподносит графиня Софья Андреевна²⁶. Добролюбов подчинился этому и безропотно оделся в предложенную новую одежду. Попрощавшись со Львом Николаевичем и его семейством, брат Александр и Сергей тронулись в путь. На Тульском шоссе уже на значительном отдалении от Ясной Поляны, повстречался им бедно одетый крестьянин, мужик. Брат Александр остановил его и довольно-таки властно предложил: "Разденься, сними свою одежду, а я сниму свою. Ты оденешься в мою, а я надену твою". На недоуменный вопрос крестьянина, к чему это, Добролюбов ответил кратко: "Так надо". Крестьянин несколько заупрямился, но брат Александр проявил приличествующую случаю властность, так что крестьянин в конце концов подчинился и стал раздеваться. Раз­делся и брат Александр и быстро надел на себя всю немудрую, видавшую виды крестьянскую одежду, а также и лапти, в которые был обут крестьянин. Переодевшись, брат Александр и брат Сергей приветливо попрощались с мужиком, пожелали ему всего доброго и пошли дальше. А крестьянин дальше не пошел. Одетый в исправный городской костюм и в новые сапоги, он, как столб, стоял на одном месте и недоумевал: что же такое с ним при­ключилось?"²⁶

   Визитер Л. Н. Толстого заметно отличается от Добролюбова петербургских лет. Даже опытный глаз Толстого принимает его сначала за мужика, в которого тот успел превратиться за какое-нибудь пятилетие. Мужицкое одеяние в такой же степени отвечает новым устремлениям Добролюбова, как отве­чал декадентским идеям его костюм петер­бургских лет. Этот рассказ, записанный И. П. Ярковым от последователей брата Алек­сандра, может служить примером тех легенд, которые слагались вокруг Добролюбова в сек­тантской среде. Он помогает понять, почему так успешно укреплялся в народной среде авторитет этого нового пророка. Что привлекало в нем прежде всего? Опять "соответствие слова с делом", которые, по оценке Минского, в свое время выделяли Добролюбова в среде петербургских литераторов. "Справный го­родской костюм", конечно, не составлял осо­бой ценности для Добролюбова, но в глазах крестьянина подобное пренебрежение к соб­ственности было сродни святости. И. П. Ярков записал еще устное предание, бытовав­шее в среде добролюбовцев, о том, что "брат Александр оставил в Петербурге семью, боль­шой, длинный, "во весь квартал", дом, в котором жила его семья и сам до ухода,- "целый дворец", роскошные условия жизни. И всем этим брат Александр пренебрег, ушел и спустился в народные низы"²⁷.

   Вскоре после первого визита в Ясную По­ляну Добролюбов обращается к Толстому с письмом: "Лев Николаич, я могу сказать и о тебе - ради любви. Ты близок к смерти, ты всю жизнь сражался за некоторую часть веры и за телесный труд как за неизбежный закон божий - пока, на видимой земле, подыми еще раз меч за это, не давай повода ищущим повода, разъясни свою ошибку в отдаче именья, что теперь не исправить, но чтоб не соблазнялись; разъясни еще свою ошибку - как ты не признавал, что ты не вышел из барского дома (этого тоже теперь не исправить по болезни) и разъясни (лучше печатно, всем, потому что ты печатаешь и печатал все), кроме этого разъясни, что ты признаешь ошибкой, когда оставил телесный труд (и это по болезни теперь не исправишь). Такое при­знание оградит закон телесного труда и бед­ности, за который ты боролся всю жизнь, оградит крепче всех осуждений от всех осуждающих"²⁸. Содержание и тон этого письма характерны для Добролюбова. Хотя в проповедях он призывал своих последова­телей к смирению, сам он чаще всего "при­казывает от имени бога". Чем завоевывает Добролюбов право поучать Толстого? Прежде всего тем, что сам неукоснительно осуществляет свои заветы.

   В сектантский период деятельности Добро­любов стал убежденным пацифистом, что заставляло его последователей неоднократно "претерпеть за веру". Материалы об этих преследованиях сохранились в архиве Толстого.

   В 1905 году в символистском издательстве "Скорпион" выходит сборник произведений Добролюбова-проповедника "Из книги не­видимой".

   Главная цель издания третьего сборника произведений Добролюбова - "печатно опро­вергнуть всю злую часть прежних дней своих"²⁸, как он выразился в письме к Тол­стому. По содержанию этот сборник полностью отрицает те идеи, которые воодушев­ляли Добролюбова в петербургский период. Антидемократизм, презрение к бедности сме­няются "восхвалением нищего жития". Культ смерти сменяется преклонением перед всем живым.

  

   И всемирным браком с каждой тварью

   сочеталися,

   Со звездами, с ангелами, с морями

   сочеталися,

   Даже с грешными и со зверями

   сочеталися,

   Даже с демонами сожаленьем

   сочеталися²⁹.

  

   От былого богоборчества и самообожествления Добролюбов переходит теперь к исто­вому служению богу. И все же в сборнике "Из книги невидимой" можно найти немало общего с декадентским творчеством Добро­любова. Неизменным остается тот источник, откуда черпает Добролюбов новые ценности. Его религиозное учение полностью основано на внутреннем откровении, на истинах, явив­шихся в моменты "проблесков". Если раньше такие "озарения" помогали создавать произ­ведения искусства с большой буквы, то те­перь он извлекает из них учение об "истин­ной жизни". В минуты духовного просветле­ния голос бога, по словам Добролюбова, дик­тует ему страницы "Из книги невидимой", сам он лишь служит посредником между бо­гем и человечеством. "Братья, - пишет Добролюбов, - я хотел излагать слово о боге подробно по частям и разделеньям вопросов, как земные мудрецы, но бог воспретил мне. Он не велит ни украшать, ни перечеркивать, ни прибавлять, ни убавлять, ни зачеркивать, ни переставлять, ни лгать".³⁰ "Миги" Добро­любова наполнены теперь религиозными про­зрениями, и пифическая интонация заставля­ла читателей относиться к его произведениям как к новому завету.

   Важная страница во взаимоотношениях Толстого и Добролюбова начинается в 1907 году. Она помогает нам установить время, когда начинала складываться секта добро­любовцев, доносит ценную информацию об устройстве секты. По поручению Толстого в апреле 1907 года в самарские степи едет Н. Г. Сутковой для раздачи пострадавшим от голода денег, присланных канадскими духобо­рами. Сутковой встречается там с Добролюбо­вым и его последователями и подробно описы­вает в письмах к Л. Н. Толстому свои беседы с ними.³¹ Эти письма становятся тем более цен­ным источником, что Сутковой впоследствии примкнул на некоторое время к добролюбовцам и с самого начала очень заинтересованно отнесся к их религиозным исканиям (отсюда восторженный тон некоторых писем).

   Первое впечатление от добролюбовцев Сутковой излагает так: "Они совсем непохожи на сектантов. Видишь перед собой простого человека, но чувствуешь, что он ни одного слова не говорит на ветер: как будто всматривается в себя и говорит только то, что ему подсказывает совесть, и при этом и взгляд и манеры невольно располагают, подку­пают" ³².

   Постепенно Сутковой теснее знакомится с последователями брата Александра, посе­щает их собрания и сообщает Толстому:

   "Всех братьев, не считая семейств, здесь человек 12, около этого разбросано по дру­гим деревням и человек 10-12 под Омском. Они хотят перейти к общинному хозяйству, но пока вместе работают только 5 семей, остальные "несвободны" - не позволяют се­мейные и др. Но вообще между ними почти нет собственности, делятся друг с другом даже последним хлебом и все готовы всту­пить в общину при первой возможности. (...) Почти все они не русские, а молокане (вроде мордвы), хотя говорят и по-русски (с акцентом только). Прежде по большей части были мо­локанами, многие не удовлетворялись этим, искали лучшего, и, когда сюда приехал До­бролюбов, они перешли к нему. Это было 3 года назад"³³.

   Важной чертой учения Добролюбова было отрицательное отношение к книгам, к чте­нию, как к пути постижения истины: "Они слишком скептически относятся к наруж­ному писанию и говорят, что сам человек ничего не может достигнуть, и потому надо работать, но надеяться не на себя, а на бога"³⁴. Постижение истины может про­исходить не рассудочным, а иррациональным путем. "Добролюбов признает нечто вроде духовного опьянения, во время которого про­исходит как бы наитие свыше"³⁸.

   "Таким же внутренним побуждением руко­водятся добролюбовцы и во всех своих по­ступках, а также в разговорах. Ко всякому своему предположению или обещанию они никогда не забывают прибавить что-нибудь вроде "если придется", "если будет угодно богу". Особенно удивляло это меня первое время в разговорах. Собирается человек 15, больше. Споют иногда что-нибудь, потом часто воцаряется полное молчание. Говорить о наружном (т. е. не имеющем отношения к внутренней жизни человека. - Е. И.) на собраниях у них не принято, а о внутреннем часто ни у кого из них "нет слова". Делать же усилие над собою, стараться поднять ка­кой-нибудь вопрос, пока ни у кого не явилось ясного побуждения к этому, они не считают нужным. Добролюбов называет это - "находиться в храме молчания", и думает, что это далеко не потерянное время для того, кто бодрствовал"³⁶. Некоторые ноты скептицизма пробиваются у Суткового лишь по отношению к самому Добролюбову.

   "Мне все еще кажется, не побуждает ли его к той очень большой работе, которую он совершает, хорошо продуманное и, может быть, возвышенное честолюбие"³⁷. И другую особенность, проявившуюся уже на первом этапе существования секты, замечает Сутковой.

   "Мне кажется, - пишет Сутковой, - что всех добролюбовцев можно разделить на вполне сознательное меньшинство и подражающее, следующее за Добролюбовым, подчиняющееся ему большинство"³⁸.

   Благодаря информации, полученной от Суткового, Толстой получает возможность более определенно высказать мнение об учении Добролюбова. Он направляет Сутковому письмо с явным расчетом на то, что его прочтут брат Александр и его последователи: "То же, что вы пишете об их собраниях в храме молчания и бодрствования, есть то же, что было и есть у квакеров, и боюсь, что может выродиться в обряд. Вообще, именно п. ч. Я высоко ценю веру и вытекающее из нее ду­шевное состояние добролюбовцев и люблю и уважаю их, я считаю перед богом нужным высказать то, что думаю о них (...). Мне кажется, что они приписывают слишком большое значение отсутствию внешних форм, что, в сущности невольно образует новую форму. А для исполнения воли бога и для блага людей нужно избегать всего того, что может разделять людей, а, напротив, искать того, что может соединять их. (...) Если глу­по бы было самому выдумывать логарифмы, то насколько глупее бы было ради своей обо­собленности не знать всего того, что сделали и делают лучшие люди человечества во всем мире за несколько тысяч лет и не идти вперед в этом знании, а выдумывать и неясно, не­складно высказывать то, что за тысячи лег сказано так просто и ясно. А к этому самому приводят исключительные обряды бодрство­вания и нежелание знать книги. (...) Кроме того, всякое выделение себя от людей в кучку праведников, по-моему, грех. Пусть каж­дый живет по-божьи, как он понимает закон бога, и пусть другие отделяют его от себя, а не он сам"³⁹.

   Дальнейшая история добролюбовцев, соб­ранная куйбышевским исследователем И. П. Ярковым, подтверждает справедливость опасений Толстого. Их объединение по мере своего развития становилось все более и более именно сектой, то есть чем-то противополож­ным тому "всемирному единению народов", к которому призывал брат Александр. Отсут­ствие обрядов превратилось в частую смену обрядов, руководил которой брат Александр. Да и жизнь общины в целом все больше и больше определялась "внутренним голосом" ее верховного вождя. "Частая смена условий и характеристик эксперимента была столь же необходима Добролюбову, как и любому дру­гому "духовному естествоиспытателю". Было время, когда брат Александр внутренно убедил себя или уверовал, что ему и в самом деле удалось создать свою церковь, общину верующих, и что его задача - теперь - стать во главе этой общины и управлять ею. (...) Пышным дворцом, где он поселился и откуда вершил все братские дела, служила старая, полуразвалившаяся "банешка", а простая, де­ревянная скамья успешно выполняла обязан­ности трона. И вот, - рассказывают очевид­цы, - запрется он, бывало, в этой банешке, к нему и не подступишься.

   Большей частью приходили к нему братья по вызову. Возражать или противоречить ему было не так-то легко. Ничего не поделаешь - "назвался груздем, полезай в кузов". Брат Александр возражающих не любил. Поговорит так наедине с кем-нибудь из "провинив­шихся" братьев и тут же выносит решение: "не сообщайтесь с братом таким-то". И уста­навливает срок, смотря по мнимой или дей­ствительной тяжести совершенного "греха" или проступка (...). Сами условия хозяйство­вания, экономические потребности не давали братьям возможности реально бойкотировать ту или иную братскую, семью. Немудрено, что накоплялось и крепло известного рода не­довольство подобной практикой "табу". И вот, - рассказывают очевидцы, - как-то раз случилось так, что мы не вытерпели. Взбунтовались. Пришли к брату Александру и прямо заявили ему: (...) Не то ли самое делаешь ты, что делают все цари и правите­ли - мирские и духовные? (...) Брат Алек­сандр заперся и долго не показывался. А ве­чером пришел на собрание (на беседу) в одном из домов и - всенародно покаялся: "Простите меня, братья и сестры! Да, я не прав..." С тех пор он стал как-то осмотрительнее и уж не накладывал ни на кого по­добных епитимий"⁴⁰.

   Укреплению авторитета брата Александра способствовало отрицание книжной культуры. "Нацелив свое личное внимание на задачу "чтения" внутренней, "невидимой" книги, До­бролюбов явственно переоценил значение это­го рода "книги" для своих полуграмотных последователей, (...) Но рекомендовать своим последователям, еле-еле усвоившим общую грамоту, не развиваться дальше в книж­ном смысле, а углубиться лишь в книгу "не­видимую", черпать знания только из нее од­ной и довольствоваться ею, - это, по сущест­ву, значило вовсе отторгнуть их от книги, от грамоты, от саморазвития..."⁴¹

   Ограждал "братков" от посторонних влияний и другой запрет брата Александра - "не сообщаться с образованными".

   Период, когда внутренний голос внушал Добролюбову религиозные наставления об истинной жизни, о путях правильного слу­жения богу, был высшей точкой взлета До­бролюбова. Он имел около себя большое число последователей, бывшие соратники по лите­ратуре считали его сектантскую деятель­ность началом чуть ли не новой эры в исто­рии культуры, сравнивали самого Добролюбо­ва с Франциском Ассизским. Но и эта идея - идея создания собственной церкви - начала исчерпывать себя. Очень скоро Добролюбов ощутил, что такая на первый взгляд подат­ливая сектантская среда не могла находить­ся вместе с ним в вечном поиске истины, она хотела ее обрести. Сектантам нужна была остановка на путях искания, которая помогла бы им обрести жесткую форму, подобно другим сектам. Новые и новые откровения, заставлявшие изменять обряды, вызывали уже прямые недовольства. Надо было под­чиниться этим требованиям и стать одним из "заволжских пророков". Добролюбов же всю свою жизнь не прекращал поиска истины, вот почему эти черты в развитии секты подводят его к новому рубежу, за которым он и про­должил поиск. В середине 10-х годов Добролюбов покидает Заволжье.

   При этом секта начинает вести независи­мое от него существование, продолжая про­водить в жизнь идеи, исчерпавшие себя для ее основоположника. А основоположник вырывается из плена идеи, как сумел он в свое время оставить декадентство, исчерпав его для себя.

   О дальнейшей жизни Добролюбова со­хранились очень разрозненные сведения. Одно можно с уверенностью сказать - искание истины не кончается для него в За­волжье, и дальнейшая духовная жизнь этого "рыцаря странствующего ордена" знала мно­жество переворотов во взглядах. Одно оста­лось непоколебимым - до конца своей жизни он не переставал заниматься физическим трудом.

   Из Поволжья Добролюбов перекочевывает в Сибирь, где в предреволюционные годы занимается землеройными работами. И. П. Ярков собрал некоторые факты, относящиеся к этому времени.

   В эти годы Добролюбов уже не собирает вокруг себя секты, хотя и имеет единомыш­ленников. О его жизни последующих лет мож­но судить по "страничке из дневника", по­сланной Добролюбовым в письме к Н. Я. Брюсовой: "С 1921-го по 27-й. 2 года омский по­селок Славгород, 2 года Самарский округ, Бухара - Душанбе - 2 года. Перемена на­правлений. Цель одна - изучение чего-то необъяснимого, изучение направления народов, тщательное изучение всех, даже самых враждебных понятий и течений (до 20-го года я жил только в своем, избегая всего мне отдаленного, болел духом даже при случай­ном споре, ненавидел его). От ясно наступившего в Поволжье голода пришлось бежать в начале 20-го в Омский уезд, где я жил сре­ди чужих. (?) был для меня в тысячу раз Славгорода, где я встретился с фальшивым братством (слова о высшем, в деле бездеятельность, дружба с богачами, покупка и пе­репродажа на базарах), не знаю, как я вырвался из их елейных рук. (...) Только озираясь назад, понимаешь тогдашнее смут­ное ощущение, я жил тогда неосознанным, после Сибири боязнь посещения Братства, предчувствие его застойности или трупности, слишком близко было мне все это, чтоб под­вергнуть себя таким терзаньям духа. Работа была по городам и по линии железных до­рог. Одновременно наружная цель во всех дорогах - изучение мастерства (до герман­ской войны почти включительно все мои ра­бочие годы я не изучал никакого мастерства, у меня все время было одно стремленье - к самым тяжелым работам, заработок был для меня тогда побочное, сейчас он выдвинул­ся)".

   На этом не обрываются странствия До­бролюбова. В 30-х годах он продолжает работать печником в глухих районах Азер­байджана. Сохранились отрывки из произ­ведений этих лет - четыре "Манифеста представителей ручного труда", около десят­ка стихотворений. Одно время Добролюбов намеревался вернуться в литературу, о чем свидетельствует его письмо 1938 года к В. Бонч-Бруевичу, но намерение это не осуществил. Умер Добролюбов в Азербайджа­не в конце 1942-го или начале 1943 года, намного пережив свою славу, почти всеми безнадежно забытый. Но перед смертью он направил своим бывшим единомышленникам, остаткам "братков", интересное письмо, в, котором подводит итог своим искани­ям. В этом документе, как представляется, и следует искать ключ к пониманию логики жизненного пути, которым шел этот незаурядный человек. Вот его последнее слово:

  

   "Привет от глубины тебе, сестра Татьяна, тебе, брат Николай Узков, всем братьям и сестрам, с которыми были едины тогда наши дороги.

   Извещаю вас вкратце о главных своих, <