Добролюбов Николай Александрович - А. Ф. Смирнов. Борец за дело народное

  

  

   Добролюбов Н. А. Избранные статьи.- Сост. А. Ф. Смирнов.- М.: Современник, 1980.- (Б-ка "Любителям рос. словесности").

   OCR Бычков М. Н.

  

   Николай Александрович Добролюбов родился 24 января (5 февраля по нов. стилю) 1836 года. Его отец Александр Иванович - сын сельского дьякона, после окончания Нижегородской семинарии в 1832 году стал учителем уездного духовного училища, а через два года - священником Верхнепосадской Никольской церкви в том же городе. Приход достался ему в качестве приданого за невестой Зинаидой Васильевной - дочерью настоятеля храма (по обычаю переходившего к новой семье). Николай был первым ребенком у родителей (всего в семье было восемь детей) и, понятно, привлекал особое внимание и отца, видевшего в нем будущего главу рода, продолжателя собственного дела, и особенно молодой матери, не чаявшей в нем души.

   Отец будущего критика, при некотором расхождении в отзывах лиц, его знавших, был несомненно личностью, выделявшейся из общей массы провинциального духовенства своей начитанностью, любовью к книге, сильным характером, предприимчивостью. Так, желая обеспечить будущее быстро растущей семьи, он затеял строительство большого каменного дома с флигелем, который намеревался сдавать внаем. Внезапная смерть прервала, однако, его коммерческие проекты, оставив значительный долг (его пришлось выплачивать сыну). Дети вспоминали отца с теплотой и грустью и отмечали, что он вовсе не лишен был по отношению к ним заботливой ласки, что его бережное к ним отношение необычайно трогало и западало в душу.

   Разумеется, в отзывах бывших прихожан рисуется несколько иной образ озабоченного делами прихода священнослужителя, но при всем том серьезного, вдумчивого и справедливого человека, которого ценили не только за ум и честность, но и за душевное благородство и даже деликатность. Но ведь это был не только глава приходской церкви, но и педагог, обладавший приличной библиотекой, увлекавшийся, по крайней мере в молодые годы, отечественной историей и словесностью, серьезно относившийся к жизни и много думавший о месте человека на земле.

   Итогом этих размышлений стал и разговор с повзрослевшим сыном, когда отец поведал ему о своих богословских сомнениях. Разговор этот совпал с переломными размышлениями сына. "Горькие колебания" отца не прошли бесследно для сына.

   Отец обеспечивал семье безбедное существование, хотя она не знала не только роскоши, но и избытка. Забегая вперед, отметим, что именно отсутствие средств помешало исполнению мечты Николая Александровича получить университетское образование. Выделить из своего бюджета тысячу рублей в год для содержания своего первенца в столице отец был попросту не в состоянии, в чем с горечью был вынужден в конце концов признаться сыну. В общем, отец достоин был того уважения, которое сын сохранил в душе и памяти на всю жизнь. Это нашло отражение в его дневниковых записях и письмах: приезжая на каникулы домой, он еще с палубы парохода, подходившего к пристани, искал среди массы домов родную обитель, а среди блеска куполов церковь, в которой служил отец. Позже картины детства и отцовский дом вставали в памяти Добролюбова, овеянные романтикой, освещенные розовым светом:

  

   Мне отчий дом рисуется во всем,

   Я вновь дитя с доверчивой душой

   Заботливой рукой лелеянный цвету...

  

   После безвременной кончины Зинаиды Васильевны отношения детей с отцом сильно изменились. Добролюбов очень любил мать, "милую, кроткую женщину". Он величал ее "милым другом и хранителем".

   Ей, матери своей, обязан он первым прикосновением к родному слову, к отечественной литературе. Она учила его грамоте, с ее уроков он, несмышленыш, сделал первые шаги в своем развитии, заучивая на память русские народные песни и сказки, басни Крылова, стихотворения Пушкина. Влияние матери на характер, нравственный облик Николая Александровича огромно.

   "От нее,- писал он в "Дневнике",- получил я свои лучшие качества, с ней сроднился я с первых дней моего детства; к ней летело мое сердце, где бы я ни был, для нее было все, все, что я ни делал. Она понимала эту любовь, но я не успел показать ее на деле, не успел осуществить то, чем хотел ее радовать... Мало радостных минут доставил я ей... Я был слишком горд; я не хотел прежде времени высказывать даже ей, моей дорогой, своих гордых планов я надежд, думал, что будет время - на деле увидит она, какого сына имеет, и сколько он любит... Не случилось так..." {Добролюбов Н. А. Дневник. М., 1932, с. 102.}

   Заметный след в духовном развитии детей Добролюбовых оставила также няня, простая русская женщина Наталья Осиповна, "большая мастерица сказки сказывать и песни петь", она пробудила в детской душе любовь к народному творчеству, которую критик пронес через всю жизнь. Позже он запечатлел ее образ в стихотворении:

  

   Стал я слушать со вниманием.

   Как моей сестрице маленькой

   Нянька сказывала сказочки -

   Сказки дивные, старинные,

   Все про храбрых, сильных витязей,

   Про дела их молодецкие...

   Все достойные бессмертия.

  

   Позже этот интерес к народной поэзии, рано зароненный в его душу родными и близкими, Николай Александрович закрепит специальными как занятиями по сбору песен, поговорок в народе, так и изучением опубликованных материалов. Вопрос о народном творчестве, его роли в развитии отечественной литературы, отражении в народной поэзии исторических событий будет волновать Добролюбова всю его недолгую жизнь. Но главным источником его знаний было чтение книг, раздумья над прочитанным. Оно не только явилось источником солидной не по годам разнообразной эрудиции, так изумлявшей даже признанных знатоков, но и побуждало к раздумьям, способствовало выражению самостоятельности в суждениях, прививало навыки творческого мышления, ставило последнее на прочную основу фактов. Книги окружали его в доме родителей. В отцовской библиотеке было более шестисот томов, по сохранившимся каталогам видно, что больше половины библиотеки составляли книги светского содержания, хотя много было и богословских, религиозно-назидательных. Н. Г. Чернышевский, первым изучивший каталог, отметил, что в библиотеке Добролюбовых было "много хороших" книг и, вероятно, набирается среди них "больше 400 томов таких книг, которые или могли быть прочтены с пользою и были очень рано прочитаны Николаем Александровичем, или могли служить - и без сомнения служили ему для справок" {Материалы для биографии Н. А. Добролюбова, т. I. M., 1890, с. 667.}. В библиотеке довольно широко была представлена русская литература и журналистика, в том числе: четыре тома "Современника" Пушкина, "Собрание русских стихотворений" в пяти томах, "Стихотворения Жуковского" (два тома), "Сочинения Карамзина" (два тома), его же "Письма русского путешественника", "Вестник Европы" (около шестидесяти томов), за разные годы: "Библиотека для чтения", "Москвитянин", "Отечественные записки", "Русский вестник", "Сын отечества", "Библиотека" Каченовского и др. В библиотеке были работы Монтескье, Фонтенеля, Иосифа Флавия, Плутарха, Бальзака, ряд словарей и "Сто сорок одна повесть иностранных писателей" (двенадцать томов).

   Благодаря этому собранию Добролюбов еще в отроческие годы мог изучить отечественную словесность времен Карамзина и Пушкина, а это для тех лет означало очень многое. Вспоминается в связи с этим один совет Л. Н. Толстого, ответившего на вопрос - что читать?- "Читайте Пушкина и ранее; время просеивает". В золотой фонд отечественной литературы входят те произведения, которые выдерживают проверку временем, которые народ помнит, читает, передает из поколения в поколение, передает потому, что эти книги помогают осмыслить жизнь, судьбы Родины, помогают найти свое место в жизни.

   Добролюбов-юноша хорошо уже знал "Пушкина и ранее". Но знал он и современную журналистику. Однокашники его по семинарии свидетельствуют, что он приносил с собой в классы книжки любимых журналов, чаще всего это был "Современник", и зачитывал товарищам особо полюбившиеся ему статьи и стихи. Из дневниковых записей и писем его тех лет видно, что он прочел все, по собственному выражению, "до Гоголя включительно из отечественной литературы и до "Жорж Занд и Прудона" из западноевропейской". Это говорит о многом. В молодые годы он занимался античной историей и литературой, латынью и немецким, позже овладел французским. Товарищи по учебе свидетельствуют, что чаще всего видели его с томиками Вергилия или книжками журналов. Для чтения он использовал любую свободную минуту, читал долго, в училище при дневном свете и лампаде. Исчерпав библиотеку отца, брал книги у знакомых, у живущей в доме отца семьи М. Л. Трубецкого, имевшего хорошую библиотеку. По реестру прочитанных книг, который вел Добролюбов, видно, что в детские годы (до отъезда в Петербург) он прочел около четырех тысяч книг (не считая отцовской библиотеки): "Я читал все, что попадает под руку,- писал он позже другу,- историю, путешествия, рассуждения, оды, поэмы, романы". Н. Г. Чернышевский имел все основания сказать, что Добролюбов уже в юные годы "имел большой запас знаний, приобретенных неутомимым чтением всяких книг, попадавшихся ему в руки". Этим, разумеется, не снимается вопрос о педагогах, о систематическом образовании. Здесь прежде всего следует отметить роль первого учителя Николая Александровича, приглашенного родителями на девятом году его жизни,- это был воспитанник семинарии Михаил Алексеевич Костров. Ему было поручено подготовить мальчика к поступлению в духовное училище - первую ступень, обычную для детей священнослужителей. Костров так повел дело, так заинтересовал воспитанника, что тот проявил и усидчивость и интерес к занятиям и через три года поступил сразу на высшее отделение Нижегородского уездного училища. В этом огромная заслуга М. А. Кострова, к которому и Николай Александрович и вся семья Добролюбовых искренне привязались и полюбили, а позже породнились с ним (сестра критика Антонина стала женой М. А. Кострова).

   "Должно думать,- замечает осведомленный Чернышевский,- что из всех учителей и профессоров, уроки которых слушал впоследствии Николай Александрович, ни один не приобрел таких прав на нашу признательность за содействие развитию гениальных способностей его, как Михаил Алексеевич... Характер преподавания М. А. был разумный. Рассудительность, внимательность, любовь учителя, несомненно, помогли тому, что Н. А. в эти три года очень быстро усваивал себе те сведения, которые требовались программой..." Благодаря М. А. Кострову, Добролюбов был избавлен от трех лет бурсацкого стеснения {Материалы для биографии Н. А. Добролюбова, т. I, с. 647.}.

   Курс духовного училища Николай Александрович окончил "с отличным успехом", имея по всем предметам высший балл и числясь в списке шестым из семидесяти двух выпускников. Уже здесь учителя и товарищи обратили внимание на солидную его подготовленность, особо проявлявшуюся в сочинениях.

   В сентябре 1844 года Добролюбов успешно сдает вступительные экзамены (имел третий результат из семидесяти семи поступавших) и начинает занятия в Нижегородской духовной семинарии. Что можно добавить в описании семинарии к картине бурсацкой жизни, набросанной талантливой рукой Помяловского? Но не следует забывать, что Добролюбов не был бурсаком в полном объеме, ибо жил не в общежитии, а в родительском доме, в семинарию же приходил лишь на уроки.

   Товарищам по учебе в семинарии он запомнился сидящим на задней парте с книгами, читающим и делающим выписки. В эти годы Добролюбов жадно вбирал в себя знания, экономя каждый час и буквально считая минуты, он был далек от обычных, тем более в бурсе, ребяческих шалостей и проказ. Он жил богатой внутренней жизнью, уйдя в себя (не от этих ли лет идет привычка к самоанализу, доводящая до самобичевания, к размышлениям над раскрытым дневником?). Позже он не без иронии, вспоминая школьные годы, напишет: "Гордо смотрел я на шалости сверстников, бегал от игр молодых... в школе я первым все был, детям знакомых в пример меня ставили..."

   Уже на первых курсах семинарии он был в числе наиболее успевающих, в последние два года шел первым. Были ли у него в семинарии любимые предметы, сказать трудно, по всем он имел высший балл, всеми занимался прилежно, изучая историю, словесность, языки, штудируя отцов церкви в подлинниках, но и делал это без особой страсти и напряжения сил,- одним словом, учился легко. "Глупое зубрение уроков" он, по собственному признанию, не любил. Ему "гораздо более нравилось... чтение книг... Оно сделалось моим главным занятием и единственным наслаждением и отдыхом от тупых и скучных семинарских занятий". К этому можно добавить слова Чернышевского, что его друг "был обязан своим образованием самому себе... Он расширял свои знания и укреплял свои умственные силы чтением, в котором не имел никакого руководителя" {Материалы для биографии Н. А. Добролюбова, с. 663, 660, 665.}. Лекции же "профессоров" содержали столько схоластики, что заслоняли ту пользу, которую давал систематический курс знаний, большей частью уже известных Николаю Александровичу благодаря прочитанным книгам. Шесть лет пробыл Добролюбов в семинарии: первые два (1848-1849) в классе словесности, последующие два в классе философии и последние (1852-1853) - в богословском классе. Он всегда аттестовался как вежливый и усердный к занятиям ученик, отличавшийся добротою, честным поведением и скромностью.

   Эти официальные отзывы соответствуют и свидетельствам однокашников. К числу черт молодого Добролюбова, в недалеком грядущем воинствующего материалиста, столь много сделавшего для атеистического воспитания народа, следует отнести и "усердие к церкви". (Это определение отцов семинарии соответствует истине. М. А. Костров называет Добролюбова-семинариста одним из самых набожных людей в Нижнем Новгороде, почитавшим за грех напиться чаю с булкой до обедни в праздничный день и усердно крестившимся на кресты церквей во время прогулок.) Но подспудно, как вешние воды под глыбами льда и черного снега, собирались, роились и рвались на волю новые мысли, настроения, чувства, исподволь, незаметно росло и крепла критическое отношение к окружающей действительности, к истории и современности, закладывались основы собственного прочтения "преданий старины глубокой" и мудрости отцов.

   Эти восходящие токи, подымавшие ввысь окрепший разум, пробуждали совесть, вызывали первые сомнения в вопросах религии, веры, церкви. Добролюбов вел особую тетрадь для записи самых интимных сомнений и дум, озаглавив ее "Психоториум" (то есть "углубление в душу"). Весной 1853 года (перед окончанием семинарии) он записывает: "Возникло во мне несколько раз сомнение о важнейших истинах спасения. Сердце мое черство и холодно к религии". Он уже не может побороть в себе "сомнение о святой церкви".

   В 1850 году Добролюбов пробовал вести рукописный журнал "Ахинея" (словесность, критика, наука), в котором попытался дать критический разбор некоторым сочинениям товарищей. Позже, оценивая этот первый свой литературный опыт, Добролюбов отметил: "Сколько уже тогда умел я выказывать здравого смысла, как остроумно умел придраться к каждому слову... и как мало имел я поэтического чувства". Знать, рано просыпались в нем черты, изумившие столь скоро современников. К этому времени относится и попытка напечатать свои стихи в журнале "Москвитянин". Но редактор последнего, маститый профессор, драматург М. П. Погодин не удостоил семинариста ответом и стихов, ему присланных, не напечатал. И хорошо сделал, ибо вскоре сам автор горько раскаивался в поспешном ребяческом поступке, осознав все их несовершенство. "Это письмо давно лежит у меня на совести... Что еще может быть для меня стыднее этого",- писал он в "Дневнике" 24 января 1853 года. В последние годы пребывания в родном городе будущий критик сделал попытку напечатать несколько статей в местной газете "Нижегородские губернские ведомости", но тоже безуспешно. Но эти первые литературные опыты - не более как видимая над гладью океана вершина айсберга, главное оставалось в душе и мыслях автора, вело к небывало быстрому развитию его личности. "Литературные цели мои,- записывает он в день рождения в 1853 году,- достигаются пока только записыванием, списыванием и писанием. Гораздо важнее для меня приобретение некоторых положительных познаний... и большая установленность или твердость взгляда и убеждений" и еще (письмо 7 ноября 1852 года). "Выучился я, правда, в семинарии писать различные хрии и диссертации на русском и латинском языках, искусился немного в философии, но все это чисто по-семинарски..." {Материалы..., с. 653.}

   Вот в те дни, когда училищной премудрости уже был виден конец, когда вставал вопрос, чему посвятить жизнь свою, в юноше проступает увлечение русской речью, ее местными говорами, народными поговорками, загадками, пословицами, легендами и сказами, хранящимися в душе народной. Он записал несколько народных песен ("С горя ноженьки не ходят..." и др.), около полутора тысяч пословиц, поговорок, загадок, изложив результаты своих исследований в статье "О некоторых местных пословицах и поговорках Нижегородской губернии". Добролюбов сопровождает собранные им поговорки собственными пояснениями, из которых видно его серьезное увлечение историей. Вот запись поговорки с его комментарием: "Новгород Нижний - сосед Москвы ближний". С гордостью досель повторяют эту пословицу нижегородцы, и добрые москвичи с радушием отвечают на нее. Не нужно объяснять этой пословицы: стоит только вспомнить о незабвенном Минине и о 1612 годе, чтобы понять истинный смысл ее" {Добролюбов Н. А. Собр. соч., т. I, М.-Л., 1861, с. 4.}.

   Его всерьез увлекает личность "знаменитого механика" Кулибина, предания, сохранившиеся о нем среди земляков. Он приходит к выводу, что всякий образованный человек должен хорошо знать историю не только всей страны, но и своего родного края "как можно лучше и во всех отношениях". Он стремится развить в себе "чувство родины в теснейшем значении этого слова".

   Добролюбов гордился своим родным городом, заложенным еще в 1221 году великим князем владимирским Юрием Всеволодовичем, как раз перед самым нашествием монголов. Князь - основатель города погиб в жестокой сече с полчищами Батыя, а город выстоял, широко раскинувшись при слиянии двух великих русских рек, берега которых стали колыбелью великорусского племени словенства. Несомненно, что славное патриотическое прошлое родного города способствовало формированию у юноши горячего стремления посвятить всецело свои силы служению родному народу: "Рано овладела мной благородная решимость посвятить себя на служение Отечеству моему",- писал Добролюбов в одной юношеской работе {Там же, сб.}.

   Добролюбов готовил также и другое обширное исследование, посвященное родному краю: "Материалы для описания Нижегородской губернии в отношении историческом, статистическом, нравственном и умственном". В ходе этих занятий он записывал сохранившиеся в народе сведения о Пугачеве, интересовался личностью Александра Невского и Кузьмы Минина. В его отзывах на прочитанные книги уже видны зародыши будущих суждений о народной основе лучших образцов отечественной литературы.

   В эти годы начавшейся переоценки ценностей, зарождения критического отношения к окружающей его пошлости и грязи, повседневного мещанского быта он увлекается Лермонтовым, вновь и вновь перечитывает "Героя нашего времени", любимые стихи, наполненные гордостью и горестью за родину, народ. Те же настроения и чувства грусти и презрения к пошлому в жизни пробуждало бессмертное творение А. С. Грибоедова. Печорин и Чацкий вставали перед ним рядом, как что-то особо близкое, дорогое: "Лермонтов особенно по душе мне. Мне не только нравятся его стихотворения, но я сочувствую ему, разделяю его убеждения".

   Сказано откровенно, не многие вслед за Добролюбовым в свои шестнадцать лет могли бы повторить эти слова. Увлечение любимым писателем было столь глубоко, что юноша, по собственному признанию, "хотел походить на Печорина... Хотел толковать как Чацкий". Увлечение "печорианством" скоро прошло, более того, со временем, словно казня себя за увлечение молодости, критик будет безжалостен в своих строгих осуждениях "лишних людей", но любовь к Лермонтову, внимание к его творчеству остались на всю жизнь, и не раз впоследствии критик вспомнит о любимом поэте своей юности, о не осуществленных им замыслах, нереализованных его возможностях, поставив его рядом с Пушкиным и Некрасовым.

   На последнем курсе семинарии Добролюбов все чаще стал задумываться о поступлении не в Духовную академию, а в университет. Но после откровенного объяснения с отцом принял, как это ни было тяжело для него, решение идти по проторенному, указанному родителем пути. В июне 1853 года все формальности были выполнены, а в августе того же года он выехал в столицу. Но, попав в Петербург, юноша вновь вернулся к мечте, утвердился в ней и вместо Духовной академии сдал экзамены в Главный педагогический институт (размещался в одном из крыльев старого университетского здания петровских двенадцати коллегий) и стал казеннокоштным студентом. Иными словами, жил в общежитии на полном пансионе, а по окончании института обязан был работать восемь лет в системе Министерства народного просвещения, которому институт подчинялся. Родители приняли решение своего первенца к сведению и не сетовали на него. "Вы на меня не сердитесь... и даже ни одного упрека за самовольство",- радостно констатировал сын, получив их согласие.

   Жизнь казеннокоштного студента чем-то близка казарменному солдатскому существованию, только что шагистики и рукоприкладства нет. Подъем в 6 утра, в 8.30 завтрак (кружка молока с белым хлебом), утренняя молитва, лекции, в 12 часов ломоть черного хлеба, и опять лекции до обеда в 3 часа пополудни (три блюда, "щи да каша, вот и пища наша"). Затем часовая прогулка, вечерние лекции, в 6 вечера чай (свой, а не казенный). В 8 вечера ужин ("два кушанья"). В 10 вечера отбой. Жизнь студента Добролюбова на первых порах мало чем отличалась от жизни и занятий семинарии, особенно по отношению его к лекциям, к товарищам, педагогам. Он по-прежнему "весь в себе", с томиком Вергилия в руках, сторонится фривольных дружеских сборов и споров, учится прилежно, ведет себя тихо и даже застенчиво.

   Однако скоро товарищи почувствовали силу его характера, убедились и в его честности, отзывчивости, испытали и силу его логики и увидели, сколь обширны его познания. Поразила их прежде всего сила горячего убеждения и ранняя самостоятельность товарища.

   Добролюбов, свидетельствует его однокашник, часто сидевший с ним рядом в аудитории, владел особенным искусством на лету схватывать мысль профессора, и записки его по всем предметам служили источником, откуда товарищи брали все необходимое. Он никогда не тратил время на "черную" работу, то есть составление конспектов лекционных курсов и пр., ему хватало работы, проделанной в аудитории. Всюду читал, вел запись прочитанного, имея для этого специальную тетрадь, которую вел в алфавитном порядке. Вскоре он настолько усовершенствовал свой метод конспектирования лекций, что схватывал все в них существенное, успевал вместе с тем отметить и другую сторону, все поддающееся шаржированию и пародии. Последние вырастали на основе глубокого знания предмета, но одновременно свидетельствовали о необыкновенной способности быстро, буквально на лету отметить ошибку и спародировать ее.

   Вскоре вокруг Добролюбова сложился кружок товарищей, близких ему по настроению, исканиям, образу мыслей: в него входили Бордюгов, Сциборский, Шемановский, Радонежский, Щеглов, Паржницкий, Турчанинов, Златовратский, Сидоров и др. "Добролюбовским кружком" именовали его товарищи, подчеркивая тем самым ведущую роль в нем будущего критика. "Многие благоговели перед ним", видели в нем "высший авторитет". Члены кружка совместно, собирая по полтиннику, выписывали газеты, обсуждали политические новости, устраивали литографирование лекций, книг, затем стали добывать у букинистов "Полярную звезду" и другие издания Вольной типографии, горячо обсуждая каждую новую работу Искандера. Всем этим руководил Добролюбов.

   "Добролюбов был,- по словам В. Модестова, не очень, кстати, его любившего,- самым выдающимся членом того кружка в институте, который давал в заведении господствующий тон и руководил, так сказать, общественным мнением заведения". "Влияние Н-я А-ча,- вспоминает шедший одним курсом позже Конопасевич,- на наш курс было сильнее влияния всех воспитателей и многих профессоров". И наконец, Сциборский, один из ближайших друзей, очерчивая общественную деятельность кружка, свидетельствует: "В числе наших товарищей, действовавших в таком духе, Н-й А-ч был самым решительным, самым энергичным и чрезвычайно влиятельным деятелем" {Н. А. Добролюбов в воспоминаниях современников. М., 1961., с. 96, а также Лемке М. Биография Н. А. Добролюбова.- Полн. собр. соч. СПб., 1911, с. 61.}.

   Восстанавливая по намекам и обрывкам историю кружка, видно, что он прошел в своем развитии несколько стадий.

   В первоначальном виде он возник в одной из комнат общежития Главного педагогического института в Петербурге, когда "старший по камере", Добролюбов, начал вести со своими сожителями разговоры о литературе. Начитанный, он заинтересовал эрудицией своей и убежденностью товарищей. К кружку затем примкнули студенты других "камер", а потом факультетов и курсов.

   Подавляющая масса студентов института были поповичами - иные из них пришли из духовных академий; вопросы религии не могли не волновать их.

   У Добролюбова ортодоксальная религиозность была уже изрядно расшатана еще в Нижнем, у части его товарищей потребность в пересмотре старого была сильна, но сказывались традиция и воспитание; некоторые вообще не были активны и без особых раздумий судили и рядили, как учили их дома и в семинарии.

   Начавшиеся протесты против произвола институтского начальства, плохого питания нарушили традицию покорности. Перед пробудившимися умами встали вопросы веры и свободы личности.

   Постепенно кружок вышел за пределы только литературных интересов, охватывая несравненно более широкий круг вопросов. Как можно заключить по данным переписки Добролюбова и воспоминаниям его друзей, возникновение дружеской группы относится к концу 1853 года, расширение же деятельности кружка имело место в 1854 году, скорее всего к началу второго года пребывания Добролюбова в институте.

   Крымская кампания, смерть Николая I, обострение всех вопросов жизни выдвинули перед студентами широкий круг интересов и вопросов политических.

   К этому времени кружок окончательно определился как политический по преимуществу. На первых порах его члены явно преувеличивали свои силы. "Мы верили,- писал Сциборский,- что наше вступление на поприще общественной деятельности ознаменуется переворотом, который поведет все общество по пути разумному" {См. Литературное наследство, т. 25-26. М., 1936, с. 300.}.

   Работа кружка была разнообразной и оживленной. По подсчетам С. П. Рейсера {Рейсер С. А. К вопросу о революционных связях Н. А. Добролюбова.- Известия АН СССР, серия истории и философии, т. IX, Кн. I.}, 15 человек (в 1856 г.) выписывали сорок один комплект (шесть названий) прогрессивных журналов и газет. Статьи "Современника" по выходе прочитывались и горячо обсуждались; наиболее важные из них вырезались и переплетались. Запрещенные издания Вольной Русской типографии, старые и новые статьи Герцена, работы Белинского, а особенно его письмо к Гоголю, статьи и рецензии Чернышевского, а с 1855 года "Эстетические отношения искусства к действительности" и другие произведения литературы обращались среди членов кружка, превышавшего двадцать-двадцать пять человек. Студенты интересовались всем происходившим в политической жизни страны. Надежды, пробудившиеся в обществе после смерти Николая I, начавшееся обсуждение вопросов намечавшейся крестьянской реформы волновали молодые умы.

   Отношение Добролюбова к этим новостям ярко рисует следующий эпизод. Когда один из студентов (из дворян) сказал, что реформа еще не современна для России и что интерес его личный, помещичий через это пострадает, Добролюбов побледнел, вскочил со своего места и неистовым голосом закричал: "Господа, гоните этого подлеца вон! Вон, бездельник! Вон, бесчестье нашей камеры!" И выражениям страсти своей и гнева Добролюбов дал полную волю.

   Борьба не могла еще развернуться широко; она проявлялась в протестах против деспотизма и докучливого надзора институтского начальства: в столкновениях с инспектором по поводу качества пищи и т. п. Но затем борьба переросла рамки студенческого недовольства, стала школой будущей жизни, важным этапом политического развития. Она разрушала авторитеты, будила мысль, рождала ненависть к деспотизму.

  

   Любовь и братство нас собрали,

   Мы вечер дружно провели,

   Свободу мы провозглашали

   И пели тост крамбамбули,-

  

   писал об этом Добролюбов в конце 1854 г.

   Борьба шла в неравных условиях. В руках начальства была судьба любого студента, которого директор института Давыдов, придравшись к какому-либо поводу, мог отправить младшим учителем в глухие места далеких окраин, что он и проделывал.

   Произволу студенты противопоставили волю, молодость, упорство в борьбе. Кружок приобрел такой авторитет и вес, что стал центром умственной жизни всего института и всех курсов.

   Вскоре кружок стал известен и за его пределами. Это расширение сферы влияния входило в программу Добролюбова. Идеи, которые были выработаны в кружке, должны были помочь сказать "много-много новых истин".

   В обстановке назревавших студенческих движений в стране слухи о кружке проникли (через И. И. Паржницкого и др.) в Медико-хирургическую академию, захватили отдельные группы студентов Петербургского университета (В. М. Михалевского, В. И. Кельсиева и др.) и т. д.

   К чести членов кружка надо сказать, что ни болтуна, ни предателя в их среде не нашлось, и начальство никогда не узнало о той революционной работе, которую девятнадцатилетний Добролюбов героически вел в стенах ненавистного ему учебного заведения.

   Протесты, борьба с начальством, как верно отметил С. А. Рейсер,- это только одна из сторон деятельности. Между тем смысл добролюбовского кружка был не только в этой работе, но и в выработке революционного мировоззрения, в развитии чувства собственного достоинства, в уяснении высоких целей и идеалов жизни, в воспитании идеи постоянной ненависти к старому миру во имя свободы Родины, в готовности к борьбе и т. д. {Рейсер С. А. К вопросу о революционных связях Н. А. Добролюбова.}. Выражением этой постоянно оформлявшейся политической зрелости кружка были проекты письма к директору пензенской гимназии, записка о состоянии института, издание подпольного журнала "Слухи", найденное Б. П. Козьминым замечательное письмо к Гречу и т. д.,- душой и автором всех этих мероприятий был Добролюбов {См. Литературное наследство, т. 57. М., 1951, с. 8-16.}.

   18 декабря 1855 года он пишет: "Мы затрагиваем великие вопросы, и наша родная Русь более всего занимает нас своим великим будущим, для которого хотим мы трудиться неутомимо, бескорыстно и горячо... Да, теперь эта великая цель занимает меня необыкновенно сильно... К несчастью,- я очень ясно вижу и свое настоящее положение и положение русского народа в эту минуту, и потому не могу увлекаться обольстительными мечтами...

   ...Еще несколько человек, понимающих дело, но ограничивающихся презрением и ненавистью к злу, не заботясь о средствах исправить, уничтожить его. Горькое положение!.. А между тем, что касается до меня, я как будто нарочно призван судьбою к великому делу переворота!.."

   В годы студенчества обрушилось на Добролюбова тяжелое горе. 8 марта 1854 года во время родов безвременно на тридцать восьмом году жизни умерла Зинаида Васильевна. Смерть матери потрясла сына. К отцу он писал тотчас же по получении вести об этом "ужасном несчастья": "Бог знает, как много, как постоянно нужна была для нас милая, нежная, кроткая, любящая мамаша наша, наш благодетельный гений, наш милый друг и хранитель... Отныне вся моя жизнь, все труды, все старания будут посвящены Вам, вам одним нераздельно". Но на этом страдания семьи не кончились. Летом 1855 года, когда Николай Александрович был дома на каникулах, внезапно, заразившись холерой во время отпевания усопших, умирает отец. "Тяжело, мой друг,- пишет Добролюбов Щеглову.- Судьба жестоко испытывает меня... 6 августа умер мой отец - от холеры. Семеро маленьких детей остались на моих руках, запутанные дела по дому - тоже. А между тем я еще тоже считаюсь малолетним и подвержен опеке... ты читал не повесть, а трагедию" {Материалы для биографии Н. А. Добролюбова, с. 148.}.

   В это трагическое время Добролюбов проявил большую выдержку и силу воли. Он принял решение досрочно оставить институт и пойти работать младшим учителем в какое-либо уездное училище, чтобы содержать братьев и сестер. Положение осложнилось и тем, что нижегородский архиерей Иеремий отказался оказать помощь сиротам, хотя возможности у него были. "Подличает с нами архиерей",- писал в те дни Добролюбов друзьям. Но вмешались друзья покойного, они приняли первые заботы о сиротах на себя и настояли, чтобы старший продолжил учебу. В дальнейшем близкое участие в делах Добролюбова принял князь П. А. Вяземский - тогда товарищ министра народного просвещения. "Поэт и камергер", как некогда величал его по-дружески Пушкин, не утратил доброты, ума и широты натуры и за треть века, проведенную в николаевских канцеляриях. Он выхлопотал пенсию для сестры Николая Александровича, поддержал в трудную минуту его самого и буквально спас от ярма уездного учительства, а тем самым сохранил для литературы будущего великого критика.

   Этим жестокие испытания судьбы не завершились. В годы студенчества одну за другой Добролюбов потерял еще двух сестер. Затем, по подозрению, у членов добролюбовского кружка был сделан внезапный обыск. У Николая Александровича нашли запрещенные сочинения Искандера. Мужество самого Добролюбова, заступничество профессора за любимого ученика, вмешательство князя Вяземского, боязнь директора, что раздувшееся дело может погубить его самого,- все, вместе взятое, отвело на сей раз беду, и Добролюбов смог продолжать учебу.

   Влияние Добролюбова и его кружка ярко проявилось в ходе борьбы передовой части студентов против директора института И. Давыдова. Хотя последний и носил звание профессора и академика, но заслуг перед наукой не имел и преуспевал более по части казнокрадства. Хищения привели к ухудшению питания студентов, а последствия были таковы, что за пять лет после выпуска двенадцать человек (треть выпускников 1857 года) умерли от туберкулеза. Таковы были условия жизни. Возмущенные студенты испытали всяческие формы борьбы, вначале легальные. Добролюбов составил прошение в министерство князю П. А. Вяземскому, прося его сделать внезапную ревизию и разоблачить негодяя "Ваньку", как презрительно звали студенты своего проворовавшегося директора. Вяземскому разоблачить казнокрада не удалось. Студенты прибегли к своим более решительным мерам и в день рождения директора разослали по городу письма (автором был Добролюбов), извещая, что проворовавшийся злодей был высечен своими воспитанниками. Но и эта мера не вызвала действия. Тогда студенты решились на прямое объяснение с директором. С требованием об улучшении содержания направился к Давыдову Добролюбов - уже студент четвертого, выпускного курса. Он вручил прошение-ультиматум директору. Что было между ними, осталось тайной, но, выйдя от директора, Добролюбов немедленно уехал в министерство и оставил прошение Вяземскому направить его на родину младшим учителем. Вяземский не дал бумаге хода. Со стороны Добролюбова это был вынужденный, умно рассчитанный ход. Давыдов лишался возможности немедленной мести. Он на время приутих, затаился, видимо выжидая момент. Только позже, во время выпуска он дал волю мстительным чувствам, лишил Добролюбова золотой медали и сумел перессорить членов добролюбовского кружка между собою, распустив слух, что-де, мол, Добролюбов перед товарищами играет роль непримиримого борца-правдолюба, а в тиши директорского кабинета выпрашивает для себя местечко повыгоднее. Не сразу и не все друзья-товарищи разобрались в сути директорской интриги; много сил и нервов стоила вся эта история Добролюбову. Это была не только битва с негодяем, прикрытым ученой мантией, но и школа гражданского мужества. Она же дала Добролюбову фактический материал для крупной статьи, появившейся в "Современнике", когда Добролюбов еще учился в институте. "Описание Главного педагогического института" явилось умной пародией на официальные отчеты Давыдова и привело директора в бешенство. Статья, поразившая всех смелостью и зрелостью, была молвою приписана самому Чернышевскому.

   В институте с помощью членов своего кружка Добролюбов организовал выпуск рукописного журнала "Слухи". Одним из основных источников информации служили герценовские издания, к ним восходят заметки о Пушкине, Полежаеве, декабристах, характеристики сановников николаевского царствования и оценки самого самодержца. Но многое Добролюбов, перу которого принадлежит подавляющая часть заметок, черпал из рукописей потаенной литературы, получившей особенно широкое распространение в последние годы николаевского царствования, некоторые данные он брал из бесед в гостиных Галаховых (родственников семьи Трубецких, воспитателей сестры Добролюбова Юлии), в доме Куракиных и других семействах, где бывал в качестве репетитора. Эти знакомства позволяли ему быть в курсе последних политических известий и давали материал о придворной среде. Некоторые факты, сообщенные в "Слухах", появились в подцензурной печати уже после смерти Добролюбова.

   Заслуживают специального внимания оценки Добролюбовым Крымской войны, положения страны, народа и правительства. Его первые отклики на эти события (письма к родителям 12 февраля 1854 года) разительно отличаются от оценок, данных в "Слухах". Если в письме говорилось об "энергичном манифесте императора", об ожидании "чего-то необыкновенного", о патриотическом порыве студентов, вызвавшихся пойти добровольцами в действующую армию, то в "Слухах" ничего подобного нет, наоборот, сообщаются данные, раскрывающие бездарность командования, чудовищное казнокрадство, огромные беды и страдания, обрушившиеся на народ, в неприглядном свете описана жизнь царя и придворной камарильи, все эти Клейнмихели и Адлерберги и прочие остзейцы, за которых прятались голштинцы, воссевшие на петербургский трон.

   Характерно, что уже в "Слухах" Добролюбов высказывает мысль, что война вызвала рост крестьянского недовольства, волнения в ряде мест (так называемая "Киевская казатчина"), попытки студентов помочь крестьянам. Этой теме, помимо заметки в "Слухах", он посвятил и специальное стихотворение "К Розенталю". Уже здесь намечена тема: молодое поколение и народ,- ставшая основной во всей деятельности Добролюбова.

   Из материалов, помещенных в "Слухах", в настоящее издание включается три статьи: о Пушкине, Полежаеве и декабристах. Интерес Добролюбова к этим темам неслучаен. Факты, собранные им, помогли разобраться в идейной борьбе, ведущейся вокруг творческого наследия великого национального поэта. Хорошее знание вольнолюбивых произведений поэта, многие из которых Добролюбов мог знать только благодаря потаенным спискам или герценовским изданиям, позволило Добролюбову критически подойти к "хрестоматийной", официальной оценке поэта, подчеркнуть верность Пушкина до конца дней вольнолюбивым идеалам.

   Все, что написал Добролюбов о поэте в "Слухах" и в специальной о нем статье в 1856 году (она публикуется в настоящем издании), показывает, как высоко он ценил творчество гениального поэта, в особенности его политическую лирику (он выделял "Послание в Сибирь", "Вольность", "К Чаадаеву"), его "яркие, живые, убийственно остроумные статьи". В поэте он видит вождя отечественного просвещения, имя которого неотделимо от чести и славы Отечества.

   Впоследствии Добролюбов еще не раз возвращался к Пушкину, к идейной борьбе вокруг его наследия. Продолжая в этих вопросах линию, определенную Белинским и Чернышевским, он, однако, не всегда верно оценивал общенародное значение творчества Пушкина, ошибочно считал его произведения последних лет "заказными", не всегда верно судил о сложных отношениях поэта с царем ("порабощен Николаем"). Многое ему в те годы просто было еще неизвестно, ибо основной корпус фактов по этим вопросам вошел в научный обиход только в наши дни. С учетом всего нельзя не отметить, как много верного сказал о Пушкине Добролюбов-студент.

   В этом плане закономерен интерес Добролюбова и к декабристам. Стремясь к активному протесту против крепостничества и самодержавия, мечтая о сплочении антицаристских сил, он, естественно, изучал опыт первых тайных обществ и стремился с ним ознакомить своих товарищей.

   В целом "Слухи", конечно же, являются юношеским произведением, но в них уже отразился перелом, происшедший в мировоззрении Добролюбова (он начался, по нашему мнению, еще в Нижнем) как в общемировоззренческих вопросах (разрыв с религией, полностью завершившийся после смерти отца, что доказывается данными дневника), так и в общественно-политических вопросах, переход на революционные позиции, первые попытки антиправительственной, антирелигиозной пропаганды. Равно как и поиск единомышленников, пробы их организации, сплочения. В этом плане, помимо "Слухов", важен также другой документ - письмо Добролюбова-студента к Гречу. Здесь молодой талант виден уже во всей своей силе. Написанный в совершенно свободной, раскованной манере (письмо посылалось по почте, это бесцензурная, вольная речь), этот документ помогает понять, какие возможности таились в молодом критике и как много ему не удалось сказать под гнетом цензуры.

   "Слухи" и "Дневник" доносят до нас не только толки, которые циркулировали в обществе в связи с войной, смертью Николая I (или его самоубийством, к чему склонялся и Добролюбов, и не он один), чествованием нового императора и надеждами на новое царствование, но, что более важно, позволяют судить об отношении ко всему этому молодого Добролюбова. Он внимателен к разговорам о личности нового самодержца, обращает внимание на некоторые его поступки (отставку Клейнмихеля и т. п.), констатирует высказываемые в обществе упования на царя, но не больше. Он понимает, что заменою лиц, отставкой проворовавшихся негодяев и прочей штопкой дела не поправишь. В этом пункте молодой Добролюбов, сам того еще не зная, уже расходился с Герценом, столь им почитаемым. Последний верил, что из среды просвещенного дворянства выйдут продолжатели дела декабристов, если царь не упредит их сам, встав на путь Петра Великого, ведь столько раз инициатива реформ исходила сверху. Добролюбов же не верил ни в нового Петра, ни в просвещенное дворянство. Наверное, здесь сыграли роль и личный опыт, близкое общение с либеральными дворянами в семье Трубецких, Куракиных, Голохвостовых, Галаховых, связанных с декабристами родственными узами и по существу чуждыми им. Вопрос не простой, но в неприятии герценовского понимания "лишних людей" Добролюбовым слышится что-то личное, выстраданное.

   Добролюбов еще в годы студенчества начал искать пути и формы борьбы с силами "темного царства". В январе 1857 года он записывает в "Дневнике": "Честный и благородный человек не может и не имеет права терпеть гадости и злоупотребления, а обязан прямо и всеми силами восставать против них". В соответствии с этими принципами он и поступал и в таком же направлении влиял на товарищей. В "Дневнике" он отмечает встречи и беседы с однокашниками, часто завершавшиеся обращением к нелегальной литературе, к сочинениям Белинского и Чернышевского.

   Действенность, единство слова и дела - эта отличительная черта характера, убеждений личности Добролюбова просматривается уже в годы студенчества по тем далеко не полным данным, которые дают дневник, письма, воспоминания сослуживцев и, наконец, произ