Одно сличение цифр в этой таблице показывает, как несправедливы уверения, будто розгу нельзя вывести из воспитания, будто общественное мнение этому противится. Гимназии не опустели. Пироговым остались все довольны, несмотря на то, что его действиями произведена была такая резкая перемена, как, например, в Волынской гимназии, где число высеченных вдруг вместо 290 стало 5. Замечательно еще, что вовсе перестали, сечь те гимназии, в которых до того наиболее секли. Пропорция высеченных всех выше была (после Волынской) в Белоцерковской и Полтавской гимназии,- а теперь там не было ни одного случая. Мы не знаем, чему это приписать - перемене ли личностей начальственных, "Правилам" ли,- но верно одно: нравы населения в этих местностях и натура гимназистов не получили же мгновенного волшебного превращения. А между тем ведь начальство этих гимназий в прежнее, еще столь недавнее время имело, конечно, свои резоны для оправдания необходимости телесного наказания там, где оно было употреблено... Верьте же после этого их отзывам и основывайте на них ваши законы!

   Нас спрашивают: "Да что же вы придумаете вместо розги?" И видя, что мы ничего не придумываем, торжествуют... Но, в сущности, это довольно забавно: мы - профаны, а вы - призванные во святилище педагогики; вы берете на себя руководить детей наших,- и руководите их, между прочим, розгой. Мы говорим: "Это нам не нравится, этак-то и без вас можно бы воспитывать; а вы придумайте что-нибудь другое, если уж взялись". А вы нам отвечаете: "Да что ж придумать-то? Скажите нам, мы тогда и придумаем..." И затем вы глумитесь над нами, что мы ничего не умеем придумать, а туда же - смеем быть недовольны... Почтенные педагоги! Войдите же наконец в ваше собственное положение и рассудите: кто к кому должен обращаться с требованиями в вопросах о воспитании - вы к нам или мы к вам?

   Впрочем, ведь если нужна не радикальная перемена всей системы воспитания, а только улучшеньица в старой системе, так тут и меры нужно придумывать не особенно замысловатые. А например (если бы в ваших руках была власть отменить розги, разумеется) - отчего бы прямо не заменить розги увольнением? Жестоко, скажете? - Нет, не так жестоко, как кажется. Ведь вы только раз допускаете розги, а потом увольняете; сечете за воровство, во-первых. За воровство мальчика сечь вы сами присуждаете только тогда, когда оно имеет не характер шалости, а обнаруживает испорченность воли. В таких мальчиках, имеющих серьезную наклонность к чужому с детства, прок бывает редко; держаться за них нечего... Жаль, что в "Отчете" г. Пирогова не сказано, все ли высеченные за воровство исправились, и вообще какие последствия имело сечение на характер и поведение высеченных. Это было бы очень любопытно. Но даже если и замечены были исправления, то здравый смысл не позволял отнести их к телесной боли от розги, разве к стыду... но стыда, наверное, было больше во время открытия и расследования поступка, нежели во время экзекуции. Притом же позволительно думать, что во многих случаях наказаны были мальчики, не имевшие положительной испорченности в этом смысле, а таскавшие чужое просто по глупости... Этих можно бы унять и без розги.

   Относительно дерзости тоже надо сказать: или это вспышка дитяти, и тогда не бесчеловечно ли пороть за нее, как бы становиться самому ребенком и вымещать свою обиду? Или же дерзость или всякое другое оскорбление имеет серьезный вид, происходя либо от испорченного нрава ученика, либо от его антагонизма с начальником. В этих случаях увольнение - самое лучшее; потому что если после розги ученик и сделается тише в отношении к нелюбимому наставнику, так ведь тайная-то ненависть загорится еще сильнее. Скрытность и лицемерие - самые прямые результаты употребления розги в подобном случае.

   Но, говорят, сами родители часто просят, чтобы их детей секли... Ну, вот для этих случаев и сохраните вашу розгу, если уж вам так жалко с нею расстаться. Можете даже положить, что если еще остается хоть какая-нибудь надежда на возможность исправления мальчика, если он обнаружил полное раскаяние при получении увольнения и родители его упрашивают лучше высечь, но оставить в гимназии,- то можно, уступая их просьбе, делать опыт. Вот вам и требования среды будут удовлетворены.

   "Да так, наверное, придется больше сечь, чем теперь, при "Правилах"",- доносятся до меня восклицания гг. Е. Суд., Драгоманова, Сухарева и мало ль еще кого... Но я не смущаюсь. Очень может быть, говорю я, но только, наверное, количество случаев сеченья будет быстро уменьшаться, потому что отцы возымеют же наконец амбицию, и потом все эти случаи сеченья будут походить на случаи самопроизвольного отравления или голодной смерти преступников. У нас ведь не казнят ни ядом, ни голодной смертью,- а иной возьмет да и отравится или уморит себя голодом в тюрьме. Ну что же с этим делать? Так уж ему, стало быть, понравилось...

   Что же касается до системы, принятой при Н. И. Пирогове,- действовать лично, на деле, а в закон допустить то, чего среда требует,- за эту систему я очень боюсь. Пока г. Пирогов был в Киеве, все шло отлично,- слова нет. И произвола было меньше, и секли меньше, и учились лучше, и пр. и пр. Но что тут действовало,- "Правила" или личность? Ведь из самых речей, сказанных г. Пирогову на прощанье, даже из выходок против нас - видно, что тут личность покрывала все. Дерзнули не согласиться с "Правилами" Пирогова - и никто даже не вздумал вникнуть в пункты несогласия, а все увидели только то, что о Пирогове говорится как-то не то чтоб совсем неуважительно, а так - не совсем в обычном тоне. В разных речах беспрестанно говорится: "вы ограничили произвол", "вы эманципировали детей от безумного и унижающего человеческое достоинство телесного наказания", "вы укрепляли приверженцев добра, увлекали их теплотою чувств и закрепляли их увлечение убеждением и рассудком", "вы старались разумно вызвать в нас педагогическую деятельность"²⁰, и пр. и пр. Честь и слава Н. И. Пирогову, и горько, что он не остался дольше на своем месте. Мы вполне сочувствуем его и общему желанию, чтоб его влияние продолжалось как можно дольше в Киевском учебном округе и во всей России, если можно. Но ведь вот его нет... и мы что имеем пред собою? Все-таки (ограничиваясь лишь нашим вопросом) "Правила" весьма неудовлетворительные, допускающие розгу и дающие широкий простор произволу воспитателей в их применении...

   Произвол выказывался уже и при г. Пирогове, как видно из "Отчета": из 27 случаев телесного наказания про двух еще неизвестно, наказаны ли они по определению педагогического совета; в одном случае наказание было определено несообразно "Правилам", а в четырех других директор поступил произвольно ("Воспитание", III, стр. 111). Г-н Пирогов умел остановить эти беспорядки, и директор, поступивший произвольно, перешел уже в 1860 году (по замечанию "Отчета") в другой округ. Но все ли сумеют и захотят останавливать?

   При Пирогове, разумеется, гимназии старались отличить себя малым количеством или отсутствием экзекуций. Но чем, кроме подобного гуманного влияния начальства, обеспечено такое стремление на будущее время? Ведь только благодарною памятью о Пирогове. А "Правила"-то дают полную волю - пороть за дерзость, даже вызванную самим начальником или наставником. Кажется, в этом случае логичнее было бы постановить, положим, замечание... да нет, впрочем, и замечания не нужно для ученика... но зато для учителя или гувернера непременно строжайший публичный выговор, а затем - при новом разе - прямо увольнение. А ведь в "Правилах" за оскорбление начальника на должности положено в самой низшей степени вины, то есть при всех облегчающих обстоятельствах, даже при вызове со стороны самого начальника,- строгий арест с угрозою розог, а во второй степени розги, а там - исключение. Какую дисциплину можно завести в гимназии на основании одного этого правила, которое при Пирогове, конечно, не смели применять к делу!..

   "Но педагоги, бывшие под влиянием г. Пирогова, будут всегда верны его началам. Ведь он сам говорил им на прощанье: мои убеждения в сущности - ваши убеждения; моя заслуга только в том, что я угадал ваши взгляды", и пр.

   Конечно, так, г. Пирогов говорил это. А все бы вернее, кабы "Правила"-то получше существовали... Ведь когда г. Пирогов говорит не дружеские фразы, а самое дело, так и он тоже оказывается не слишком высокого мнения о наших педагогах вообще, а следовательно, и о киевских. Говоря о журнальных разборах "Правил", он именно упрекает их за слишком высокие требования. Слова его вовсе неутешительны.

  

   "Вправе ли мы требовать,- говорит г. Пирогов,- от наших педагогов высокого призвания, опыта жизни, самоотвержения, христианской любви и трудного искусства индивидуализировать? Откуда могут вдруг взяться у нас такие личности? Кто вел, кто приготовлял их этим путем? Где и у кого могли они заимствовать образец высоких качеств? У прежних ли их наставников, в жизни ли общества, в окружающей ли их среде, в семье ли своей, в воспитательных ли заведениях?.. Требовательные идеологи вовсе позабыли, что наших учителей никто до сих пор не учил трудному делу педагогии, наших инспекторов и директоров никто не выбирал по их педагогическим заслугам, которых и доказать даже было им невозможно... Можно ли забыть, что наши надзиратели, инспекторы и директоры покуда все-таки остаются теми же чиновниками-воспитателями, как и прежде,- одни из них завалены письменными делами дирекции, а другие, исполняя неисполнимые обязанности нравственного надзора за 500-600 учениками, поневоле ограничиваются одною официальностью?.. Но ясно ли для всякого, кто любит смотреть правде в глаза, что мы вводили наши правила, убежденные опытом в вопиющих недостатках общественного воспитания и воспитателей?" ("Воспитание", II, 57-58).

  

   Далее находим, что и на розгу г. Пирогов согласился главным образом в уважение неискусства педагогов наших: "Телесное наказание можно еще назначить без большого вреда и без большого искусства (!), соображаясь с одним свойством проступка; самый простой воспитатель может без труда различить в проступке ребенка проявление дикой, животной чувственности и прибегнуть к телесному наказанию, если не умеет владеть иным, лучшим средством". Чтобы употребить с успехом другие, нравственные меры, продолжает "Отчет", нужно воспитателю гораздо более развития и искусства; а можно ли этого требовать от наших педагогов?.. Потому, конечно, и неудивительно замечание г. Пирогова: "С одной стороны, судя по журнальным статьям, можно подумать, что все передовые люди общества требуют во что бы то ни стало отменить розгу в училищах; но, с другой стороны, судя по отзывам многих дирекций и педагогических советов, а следовательно, также общества, да еще самого правогласного в деле воспитания, нужно заключить совсем противное" (стр. 62). Вообще г. Пирогов сознается, что "как ни желательна гегемония школы над жизнью и как ни пошла еще наша жизнь, но она пересиливает" (стр. 64).

   После этих признаний я замечаю в прошлогодней моей статье ошибку, которой замечать никому не приходило в голову. Правда, от г. Е. Суд. я уже заслужил что-то вроде упрека за то, что "обрушился на среду, морально расслабляющую самые лучшие личности"; но мне именно следовало в десять раз усилить ту часть статьи, где говорилось о гибельном влиянии среды. Из признаний г. Пирогова вы видите, как она уже сама по себе, своей пошлостью, ограничивает деятельность передовых людей. Но не надо забывать, что она не всегда остается пассивною, она тоже принимает порою участие в этой деятельности, и тогда происходят явления до того странные, до того нелепые, что здравый смысл решительно теряется в их путанице. За примерами ходить недалеко - возьмем хоть нашу полемику с поклонниками г. Пирогова и представим из нее главные черты.

   Человек в теории отвергает розгу и формализм; у него множество последователей и поклонников; он хочет провести свою теорию в практике, но, по несчастию, должен отказаться от этого намерения и уступить противным влияниям; вслед за этой уступкой раздаются резкие возражения и упреки за такой образ действий, высказанные под влиянием той же теоретической мысли, которой держится и сам упрекаемый. Как вы полагаете, каково должно быть в этом случае впечатление людей, сознательно принимающих ту же теорию? Как эти возражения должны быть приняты в кругу людей,

  

  

   Перенесемтесь в старое время, когда еще у нас формально существовало крепостное право. Смелый эманципатор искренне и горячо говорит об освобождении и увлекает за собою толпу последователей. Вдруг ему достается наследство; он, разумеется, немедленно хочет отпустить крестьян на волю, но встречает сильные препятствия и покамест уступает. Вдруг в толпе ему сочувствовавших раздается обличительный голос, изображающий крепостное право так, как оно стоит, провозглашающий святость свободных принципов и укоряющий эманципатора за уступку. Как вы думаете, что почувствуют при этом голосе искренние, сознательные приверженцы эманципации? Осердятся на смельчака, сочтут слова его посягательством, обидой? Нет, как бы они ни любили своего друга эманципатора, но если они любят и понимают также и самое дело, то не могут они не сообразить, что ведь в этом голосе для них помощь, новое средство обороны, что он увеличивает их силу, что с ним они смелее могут идти против обскурантов, мешающих делу эманципации. Что за дело, если даже несколько резких выходок и заденет их друга и учителя,- но ведь зато самое дело выигрывает, зато обскуранты знают, что вот какие голоса подымаются даже за одну невольную и временную уступку их требованиям. И разумные приверженцы эманципатора, равно как и сам он, радуются возражениям, довольны упреками, желают, чтобы как можно больше раздавалось подобных голосов: ведь они выходят из тех же начал, высказывают те же идеи, которым служат и сами эти эманципаторы,- только высказываются резче и прямее, раздаются громче и внятнее, не будучи заглушаемы противным скрипом обоза практических мелочей.

   Чего бы естественнее, кажется, такое отношение либеральных практических педагогов к полемике о розгах? Но дело вышло совершенно не так.

   О самом г. Пирогове я не говорю: он везде трактует журналистов свысока и потому, конечно, и мою статью не удостоил счесть ни обидой, ни поддержкой для себя. Может быть, он и ошибается в своих понятиях о журналистике,- но это другой вопрос. Собственно же в этой полемике г. Пирогов остается в стороне. Пред нами одни его последователи.

   Они, как оказывается, поняли все дело совершенно лично. Какие могли быть, например, хоть у г. -бова личности с г. Пироговым, способен ли такой-то человек из-за личностей искажать дело, может ли согласиться такой-то журнал сделаться органом чьих-нибудь антипатий, наконец, такой ли характер, такую ли цель имеет статья - об этом рассудить никому как будто не пришло в голову. Возражений на мои замечания, серьезного разбора статьи никто не напечатал, а напечатали только какие-то беззубые выходки против моей негуманности (!) в обращении с г. Пироговым... Мне и всей русской публике - сообщали за новость, что "он может ошибаться и ошибается, как всякий человек, но ошибки не отнимают у него высокого ума, благородно-либеральных стремлений и сильного характера для возможных у нас разумных реформ". А я-то, видите ли, отнимал у него все прописанные качества!

   Таковы-то оказались господа, оскорбившиеся за Пирогова и напечатавшие свои возражения на мою статью...

   А то были еще другие господа, тоже оскорбившиеся и писавшие что-то такое, но нигде не напечатавшие своих писаний. Об этом сообщают нам гг. Е. Суд. и М. Драгоманов. Несколько статей и писем, по их словам, послано было из Киева в столичные журналы для опровержения "Всероссийских иллюзий", но ни одна из них не была напечатана. Читателей "Современника", вероятно, удивит это еще больше, чем самого г. Е. Суд., восклицающего из глубины души: "Чудные дела делаются на Руси! Один журнал взносит нелепости на человека слишком (?) почтенного, а остальные журналы, как бы по взаимному уговору, не хотят принимать никаких опровержений!" ("Отечественные записки", VI, стр. 138). В самом деле чудно - я этому удивляюсь едва ли не больше всех. Известно положение "Современника" в нашей журналистике, известно, с каким рвением все журналы стремятся предохранить публику от его нелепых тенденций, в особенности же от его посягательств на всевозможные авторитеты. Не довольствуясь собственным трудолюбием по этой части, разные редакции обогащают русскую литературу этюдами гг. Цветов, Н. Ч., Воскобойниковых, подыскивают даже волюминозные трактаты в скромных стенах Киевской духовной академии...²² Уж от киевских ли педагогов не приняли бы статьи! "Положим, они были дурно изложены,- скажем словами г. Драгоманова,- почему ж гг. редакторы не обратили внимания хоть на факты, которые были представлены в них верно, и не отвечали г. Добролюбову (то есть -бову) от себя? - Благородный общественный деятель был оскорблен, и в защиту его было сказано только несколько слов в "Московских ведомостях", и то мимоходом, в письме из Полтавы²³. Что заключить из такого факта?" Для нас возможно только одно заключение: вероятно, статьи были уж так плохи, что редакции поняли, что выступать с ними против "Современника" значило бы только срамить себя. Да, верно, и факты-то в них были в том роде, что Н. И. Пирогов - благородный человек, что в "Уставе" удержана розга и что при Пирогове в гимназиях секут меньше. А впрочем, нет, верно и того не было. Ведь вот теперь напечатаны же статьи гг. Драгоманова и Е. Суд., а в них ведь тоже никаких других фактов нет, да еще и логики недостает... Должно быть, другие-то возражения были уж еще хуже, хоть это и трудно себе представить.

   А то нашлись еще такие господа - тоже хороши! - которые возблагоговели пред статейкою (тоже не поняв ее) и внезапно почувствовали... потерю уважения к г. Пирогову!.. Такое открытие делает г. Е. Суд., и г. Драгоманов подтверждает его. В заметке г. Е. Суд. объясняется: "Бойкая статейка г. -бова производила свое желанное (?) влияние даже на киевлян, на тех людей, которые могли бы, кажется, получше присмотреться к характеру общественной деятельности своего попечителя..."

   Какое же это было желанное (вероятно, мною?) влияние? А вот какое: "Статейка, по виду весьма гуманная и либеральная, соблазнительно действовала на неопытную публику (бедняжка публика: точно бедная Лиза!)²⁴, подрывая во многих уважение к тому, которого она уже вривыкла уважать". Неопытность соблазненной публики дошла до того, что она "заподозрила в отсутствии грамотности (вероятно, надо читать: гуманности) и истинного либерализма не г. -бова (как следовало бы, разумеется), а Пирогова, и малодушно отвернулись от него даже те, которые уважали его, соответственно своей степени умственного и нравственного развития"... А в статейке-то между тем, даже среди самых горячих тирад, при выражениях, которые могли бы показаться наиболее неприятными для самолюбия,- все-таки беспрестанно проглядывает мотив всей этой горячности, состоящей в том, что автор чрезвычайно высоко ценит Пирогова и что именно такого-то человека тяжело ему видеть слабеющим и падающим под гнетом среды, в которую он поставлен. Да, слабеющим и падающим - я не боюсь повторить это: в отсутствии ясного протеста противных его коренным убеждениям пунктов комитетских "Правил" видно уже послабление, а в согласии мотивировать, оправдывать их и провозгласить, что "вполне их разделяет",- было его падение в этом случае. Вот об этом-то я и писал. "Тут нейдите, господа,- говорил я,- тут сам Пирогов упал..." И ведь я писал не для идиотов, а для людей рассуждающих, которые могли бы понять, что в статье дело идет о деле, о факте, в котором Пирогов принял участие, а вовсе не об общей и окончательной оценке всех его общественных заслуг, талантов, характера и пр. Я указал на его ошибку, положим даже преувеличив ее значение; я надеялся, что это выяснит дело и поможет торжеству новых, разумных начал над рутиною; но признаюсь - никак не рассчитывал я на такой эффект, какой указывается г. Е. Суд. И отчего это? Ведь не оттого же в самом деле, что статейка была уже до невозможности соблазнительна, irresistible {Непреодолимо (фр.).- Ред.}, так сказать, а просто по причине самих же господ соблазненных. Я их никого не знаю, но г. Е. Суд., киевлянин, рисует их характеристику вот какими лестными красками: "Большинство сослуживцев его (Пирогова), не сознавая самих принципов, подчиняется влиянию личности, стремится к общественной пользе только потому, что исполняет желания попечителя, человека прославленного, знаменитого, всеми уважаемого..." И как только оказался, видите ли, человек, который не преклоняется безусловно пред "человеком прославленным" и пр.,- эти господа сейчас же и переменили свои расположения и перестали "стремиться к общественной пользе". И все это - заметьте - от "раздражительных выходок" журнального крикуна, озорника, который и желал бы быть Калиновичем, да соответственного чина не имеет и потому принужден озорство свое ограничивать литературою... Что же теперь будет - спрашиваю я беспристрастных читателей, не исключая и киевлян, очень склонных к искренним признаниям,- что же будет, если на них насядет, уже не в литературе, а в действительной жизни, какой-нибудь Калинович, если их соблазнять станет уже не журнальный, а какой-нибудь другой крикун? В какой мере и надолго ли удержится тогда благодетельное влияние благородной личности г. Пирогова? Что станется с самими педагогическими советами, если их будут составлять такие личности, которые, "не сознавая принципов, подчиняются личности" и стремятся к общественной пользе только потому, да, только потому, что этого желает начальство... И ведь таких большинство... Может быть, г. Е. Суд. судит слишком строго, скажете вы; но ведь его слова согласны, в сущности, с тем, что написано в "Отчете" самого г. Пирогова. А то вот еще отзыв г. Драгоманова, "недавнего гимназиста", как о нем было сказано в одной из прощальных речей. "Старое поколение (воспитателей),- говорит он,- действует по отсталым принципам, а молодое пока умеет только говорить о новых. Это, конечно, очень прискорбно, но тем не менее это факт, факт, факт... (Видите, как сильно!) Если все предоставить нравственному влиянию, то необходимо положиться исключительно на педагогический смысл и любовь к делу воспитателей.. Ну, а положитесь-ко на смысл и любовь к искусству наших воспитателей... Мы не можем удержаться от улыбки..." В начале письма г. Драгоманов в силлогизме (которого первая посылка, вследствие опечатки, потеряла, впрочем, всякий смысл) доказывает, что если бы г. Пирогов хотел заставить учителей действовать сообразно его началам, то "должен был бы выгнать почти всех учителей"... Таковы они были... Из этого г. Драгоманов, с свойственною ему последовательностью, выводит: "Что сталось бы с преобразованиями Пирогова, если бы он основывал их на личном, а не на коллегиальном начале?"... И разумеет, конечно, что тогда преобразованиям пришлось бы плохо. Но какую же прочность и достоинство имеет это коллегиальное начало между воспитателями, не имеющими ни педагогического смысла, ни любви к делу, или действующими по отсталым началам, или только умеющими говорить о новых, не сознающими здравых принципов и только из угождения начальству делающими что-нибудь порядочное? Чем сделаются пресловутые "правила" и "таблицы" при отсутствии личного влияния г. Пирогова, при сохранении административного начала в воспитании, при неопределенности некоторых пунктов, при просторе, предоставленном воспитателям в определении проступков, при узаконении в "Правилах" "безумного и унижающего человеческое достоинство телесного наказания"? Смотря на "Правила" просто как на кодекс, совершенно независимо от личности г. Пирогова, наблюдавшего за их исполнением,- на них нельзя возлагать больших надежд: г. Пирогов сознается, что они "несовершенны"; я уже говорил и доказывал, что мне они кажутся очень и очень несовершенны. Г-н Пирогов, однако, доказывает фактами, что они принесли пользу; но из фактов этих не видно одного: действовали ли тут "Правила", или более - а может быть, только - и "желание угодить попечителю, человеку прославленному", и пр. ...Подождем, что будет без г. Пирогова, дождемся следующих двух-трех отчетов - тогда и окажется, до какой степени полезны сами "Правила", без личного участия г. Пирогова в применении их...

   Вот опасность, о которой я намекнул выше, что она грозит делу от системы, принятой г. Пироговым, то есть от системы уступок большинству, которое, по словам его же поклонников, ничего лучше не желало, как сделать угодное начальнику... Положение должно было представляться тем более комическим, что г. Пирогов не мог же предоставить большинству, или вообще коллегиям, всех прав и всех условий, необходимых для успешности их действий: административное начало, учебная формалистика, прежние уставы и законоположения - все это оставалось и связывало свободную деятельность коллегий, если бы они даже и оказались наклонны к каким-нибудь свободным нововведениям... Я опять не осуждаю здесь г. Пирогова (считаю не лишнею эту оговорку); я верю, что в его положении он не мог сделать ничего лучше того, что сделал... Но я опять не верю и громадности тех последствий от "Правил" и коллегиального начала, которые высчитаны в дюжине торжественных речей, сказанных г. Пирогову. Если к отмене розги нельзя было вдруг привести педагогов и общество, то можно ли в два с половиною года (время попечительства г. Пирогова) привести их к отмене произвола и к строгому уважению законности?

   "Вот мы и правы были,- кричат гг. Е. Суд. и М. Драгоманов,- вот г. -бов и сам договорился до теории либерального деспотизма, утверждая, что система уступок коллегиям со стороны г. Пирогова была нехороша и даже грозит какою-то опасностью делу..."

   Нет, господа, вы все-таки неправы. Я уже сказал, что меня занимают не личные достоинства г. Пирогова, а самое дело. Г-н Пирогов действовал отлично, насколько мог; но дело от того мало подвинулось... Что оно мало подвинулось, это уж не от г. Пирогова зависело, а от того положения, в которое он был поставлен. Может быть, если б он действовал иначе, было бы хуже, может быть - вышло бы в конце концов то же самое; но, во всяком случае, погодите кричать о великих прогрессах, о неизмеримо благодетельных последствиях, о внезапном перерождении и пр. ...Этого, господа, не бывает... На торжественных проводах можно говорить что угодно, особенно если это приятно г. Пирогову: отчего же не воздать честь человеку? Но честь честью, а дело делом. А дело могло бы пойти успешно только тогда, когда бы - Пирогов ли или кто другой - направил все свои усилия на решительное и коренное изменение того положения, которое оказалось препятствием для г. Пирогова на пути более широких реформ. И в этом-то состоит наше требование от передовых общественных деятелей: в сравнении с ним все остальные требования - весьма почтенные сами по себе - кажутся нам слабы и мелки... Но мы сами ошибались, думая некогда, что такое требование выполнимо хоть до некоторой степени для единичной личности; теперь, на примере же г. Пирогова, мы убедились, что оно решительно невыполнимо даже для самых лучших личностей, если они действуют только сами собой... Нужно, чтоб общество, чтоб сама среда обратила внимание на свое положение и почувствовала необходимость изменить его. Среда же - это все мы: и г. Пирогов, и г. Е. Суд., и я, и г. Драгоманов - все принадлежим к этой среде и все обязаны хлопотать, насколько есть сил и уменья, о существенном изменении нашего положения, чтобы развязаны были нам руки на проведение наших задушевных убеждений. Вот смысл и цель - как предыдущей, так и настоящей моей статьи по поводу киевских "Правил".

   Поймут ли меня г. Драгоманов и компания? Не очень надеюсь, но желал бы, чтоб поняли: в людях молодых и свежих все же больше силы, даже для того, чтоб, не стыдясь прежних увлечений, перейти к новым требованиям.

   Но зачем же я сам составил такое жалкое изображение этой среды, к которой еще раз обращаюсь? Ведь если прежде сказали, что я написал статью для оскорбления г. Пирогова, так теперь решат, пожалуй, что я писал для оскорбления всех киевских педагогов, всего учебного округа... Пожалуй, что и решат. Но ведь это не мое изобретение - я сгруппировал лишь некоторые черты, сообщенные самими киевлянами... А зачем я группировал их?.. Да, положим, хоть затем, чтоб иметь удовольствие видеть потом ошибочность своих мрачных предположений... Может быть, назло этой статейке, киевляне действительно проникнутся истинными началами г. Пирогова, будут смело во имя их идти против всякого крикуна, разумно и гуманно разбирать проступки гимназистов и совсем выведут из употребления розгу. Когда наступит этот безмятежный вечер в киевской педагогике (что мы узнаем из будущих отчетов), тогда я с радостью похвалю утро, принесенное в Киев г. Пироговым.

  

  

  

   Белинский - Белинский В. Г. Полное собр. соч., т. I-XIII. М., Изд-во АН СССР, 1953-1959.

   БдЧ - "Библиотека для чтения".

   ГИХЛ - Добролюбов Н. А. Полн. собр. соч., т. I-VI. М., ГИХЛ, 1934-1941.

   ЖМНП - "Журнал министерства народного просвещения".

   Изд. 1862 г. - Добролюбов Н. А. Сочинения (под ред. Н. Г. Чернышевского), т. I-IV. СПб., 1862.

   ЛН - "Литературное наследство".

   Материалы - Материалы для биографии Н. А. Добролюбова, собранные в 1861-1862 гг. (Н. Г. Чернышевским), т. 1. М., 1890 (т. 2 не вышел).

   МВед - "Московские ведомости".

   ОЗ - "Отечественные записки".

   РБ - "Русская беседа".

   РВ - "Русский вестник".

   РСл - "Русское слово".

   СПб Вед - "Санкт-Петербургские ведомости".

   Совр. - "Современник".

   Чернышевский - Чернышевский Н. Г. Полн. собр. соч. в 15-ти томах. М., Гослитиздат, 1939-1953.

  

  

   Впервые - Совр., 1861, No 8, отд. II, с. 363-392, за подписью "Н. -бов". Вошла в изд. 1862 г. с восстановлением цензурных купюр.

   Статья является ответом на нападки либеральной печати на Добролюбова по поводу статьи "Всероссийские иллюзии, разрушаемые розгами" (см. наст. т.) и служит как бы ее продолжением. В статье "Всероссийские иллюзии..." Добролюбов подверг резкой критике составленные Н. И. Пироговым "Правила о проступках и наказаниях учеников гимназий Киевского учебного округа" (1859), которыми знаменитый хирург, служивший в то время попечителем Киевского учебного округа, закрепил существовавшие школьные порядки, в том числе телесное наказание, против которого сам высказывался в печати. На этом примере критик продемонстрировал несостоятельность либеральных упований на "честных и просвещенных" чиновников, "хорошую" администрацию, подводя читателей к мысли о необходимости независимой от правительства общественной деятельности, направленной на преобразование общества. В статье "От дождя да в воду", отводя обвинения в намерении "оскорбить" авторитетного общественного деятеля, Добролюбов подчеркнул эту мысль, почерпнув в выступлениях своих оппонентов, в частности, в ссылках на отсталую педагогическую среду, которой должен был уступить Пирогов, новые доказательства своей правоты. Вместе с тем Добролюбов показал, что попытки защитников Пирогова представить "уступку" Пирогова как его заслугу - в сущности, благовидная либеральная уловка, прикрывающая шаткость их собственной позиции по отношению к розгам и непонимание всего "морального безобразия" этого явления. Затрагивая вопрос об уступках, Добролюбов, несомненно, имел в виду не только данный случай, но и рассуждения о необходимости делать уступки крепостникам в крестьянском вопросе, постоянно раздававшиеся в либеральной прессе.

   Статья исчерпала полемику вокруг пироговских "Правил". Как свидетельствуют наброски в записной книжке Ф. М. Достоевского, в конце 1861 г. он готовил ответ на эту статью, но замысел остался неосуществленным. Крайне раздраженный статьями Добролюбова, писатель, однако, не мог найти иных аргументов против него, кроме многократно повторяемого: "Тон не такой должен быть с Пироговым" (Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч., т. 20. Л., 1980, с. 180). Спустя несколько месяцев в издаваемом Достоевским журнале "Время" была опубликована (без подписи) большая рецензия на "Собрание литературных статей" Н. И. Пирогова, автор которой, рассматривая проблему "уступок" преимущественно в нравственном аспекте, становился на сторону Добролюбова (Время, 1862, No 4; по предположению В. С. Нечаевой, автором этой рецензии был А. Б. Разин - см. в ее кн.: Журнал М. М. и Ф. М. Достоевских "Время", 1861-1863. М., 1972, с. 141). Этот эпизод объясняет, почему ни один из крупных литературных противников "Современника" не выступил в данном случае против него (хотя, как утверждает Достоевский, "общее мнение" было "за Пирогова" - там же, с. 161): принципиальной постановкой вопроса Добролюбов создал нравственную невозможность для таких выступлений. По воспоминаниям Н. Н. Златовратского, в ту пору учившегося в гимназии, молодой учитель сказал ему, узнав о смерти Добролюбова: "Помни, умер писатель... которому вы обязаны тем, что уже больше не могут вас ни сечь, ни мучить" (Добролюбов в воспоминаниях современников, с. 267).

  

   ¹ Из басни И. И. Дмитриева "Чижик и зяблица" (1793).

   ² В 1861 г. Н. И. Пирогов был вынужден оставить пост попечителя Киевского учебного округа из-за враждебного отношения к его деятельности со стороны местной киевской (генерал-губернатор князь Васильчиков) и петербургской администрации, в том числе самого царя.

   ³ Брошюра была издана в Киеве в 1861 г., а затем перепечатана во многих газетах и журналах.

   ⁴ Газету "Русская речь" (Москва, 1861-1862) издавала Е. В. Салиас де Турнемир, а редактировал Е. М. Феоктистов.

   ⁵ Добролюбов с мая 1860 по июль 1861 г. находился за границей на лечении.

   ⁶ Добролюбов цитирует фельетон "Заметки праздношатающегося", который вел М. П. Розенгейм (ОЗ, 1861, No 4).

   ⁷ Цитируется заметка Е. В. Судовщикова "Пирогов и "Современник" (ОЗ, 1861, No 6).

   ⁸ Цитируется статья М. П. Драгоманова "По поводу заметки о Н. И. Пирогове в No 4 "Отечественных записок..." (Русская речь, 1861, No 54).

   ⁹ См. примеч. 13 к статье "Всероссийские иллюзии, разрушаемые розгами" (наст. т., с. 679).

   ¹⁰ Речь идет о рецензии на "Собрание литературных статей" Пирогова и "Речи и отчет, читанные в торжественном собрании Московской практической академии...", в которой Добролюбов противопоставлял принципиальную и твердую позицию Пирогова в вопросах воспитания (в частности, безоговорочное отрицание им телесного наказания) поверхностному педагогическому "либерализму"" инспектора практической академии М. Я. Киттары (Совр., 1859, No 2; см.: IV, 201-212).

   ¹¹ Н. Л. Миллер-Красовский - педагог-рутинер, проповедовавший, в частности, "благотворное" воспитательное действие пощечины (см. примеч. 16 к статье "Всероссийские иллюзии..." - наст. т., с. 680).

   ¹² Щедринский озорник - тип наглого и циничного барина-бюрократа, который разоблачается в одном из "Губернских очерков" ("Озорники"), Оппоненты Добролюбова приводят высказывания героя этого очерка. Калинович - главный герой романа А. Ф. Писемского "Тысяча душ" (1858), просвещенный бюрократ.

   ¹³ "Отчет о следствиях введения по Киевскому учебному округу Правил о проступках и наказаниях учеников гимназий", написанный Н. И. Пироговым, был опубликован в журнале "Воспитание", 1861, No 2-4.

   ¹⁴ Имеется в виду статья А. Сухарева "Нечто о лавочках журнала "Современник" (Русская речь, 1861, No 54, 6 июля).

   ¹⁸ А. П. Козлянинов - помещик, избивший в вагоне железной дороги в 1860 г. свою соседку (см.: Мансуров А. Случай на Николаевской железной дороге.- М Вед, 1861, No 185, 24 августа). Возмущенные отклики в прессе заставили полицию возбудить против Козлянинова уголовное дело.

   ¹⁶ Л. Л. Камбек в начале 1860-х гг. пользовался известностью как журналист-обличитель. Выступал, главным образом, по частным вопросам: например, в заметке "Общественные кареты" (Северная пчела, No 107, 15 мая) он возмущался тем, что кондукторы не пускают мужиков в общественные кареты, разрешая им ехать только на внешнем сиденье, рядом с кучером, в чем Камбек убедился на собственном опыте, так как носил бороду.

   ¹⁷ Выражение драконовские законы обязано своим