Эртель Александр Иванович - "...Жизнь нельзя ввести в оглобли"

"образованности", которую вы так удачно назвали человечностью, которая не есть только любовь, а и понимание, - значение этой, органически сомкнутой с пониманием, любви я почитаю и превозношу очень высоко. Ибо что такое любовь? Однажды К. Аксаков чрезвычайно метко перефразировал некоторые о ней проповеди ("люби, сукин ты сын!"). И надо сознаться, что столь благородное чувство действительно может утратить весь свой букет в отвлечении от почвы, его питающей, и так же склонно превращаться в теорию, в абстракцию, в фанатизм, как и любой из продуктов формального мышления. И что такое понимание без любви, как не кимвал бряцающий?

   Думаю, что Пушкин, отрицая наличность счастья, не был скептиком в философском значении этого слова, но неустойчивому понятию о счастье противополагал непрестанно жившее в нем живое и действенное начало человечности. Я безраздельно с этим согласен. Только оно, только это начало - малодоступное формальным определениям и, в пределах возможности, определенное вами очень хорошо - составляет нерв жизни, ее смысл, ее душу.

   Но вопрос: насколько оно совместимо с радостью, о которой вы говорите? В любви ко всему существующему, в понимании жизни, в отзвуках и отголосках невозвратного и грядущего, в непрерывных загадках бытия - слишком много грусти, дабы беззаветно радоваться и славословить. Невозможны классическая ясность духа и свежесть непосредственности, когда история уже внедрила в человеческое сознание такие звуки, как, например, звуки Байрона, а накопление новых фактов, далеко идущие перспективы мучительства, страданий и всякого рода несовершенств то и дело оправдывают эти звуки, предлагают им огромный резонанс.

  

   И пусть у гробового входа

   Младая будет жизнь играть,

   И равнодушная природа

   Красою вечною сиять, -

  

   вот вам один из мотивов "образованности". В этом есть великая резиньяция и великое понимание, но одна из струн величественно взятого аккорда, не правда ли, звучит как печально? И так везде и во всем. Тот, кто был преисполнен высшей мерой понимания и высшей мерой любви, никогда не смеялся. Правда, рассеянные в мире тоны, краски, звуки, мотивы, мысли, чувства - жизнь в ее бесконечном разнообразии - к одному знаменателю не приведешь, хотя бы этот знаменатель был Христос. Правда и то, что роковое назначение "Агнца, преданного на заклание", постоянно приподнятый строй мыслей и чувств, неизбежный перед лицом великой ответственности "за грехи мира", - все это отбрасывало преувеличенно печальную тень на дела и учение Христа - как, ведь несовместен подвиг с французской кадрилью, так немыслим олимпийский хохот в виду Голгофы, - за всем тем в том факте или предании, что Он никогда не смеялся, есть большое предостережение. Во многой мудрости - много печали, Павел Александрович, а "образованность", человечность, правда совпадают с мудростью.

   И все-таки это единственная сила, способная приподнять нас свыше мелочей, техники, пошлости и мертвечины.

   Конечно, на первом плане и могут, и должны фигурировать жизнерадостные функции духа. Пусть кипит молодость, волнуется любовь, бьет ключом веселье, жажда знания, труда, свободы, зреют и осуществляются великодушные планы общественного устроения. Но как в природе резкие краски смягчаются воздухом, так и в жизни они должны быть смягчены атмосферой евангельской любви и понимания - Человечностью. В данном сравнении ведь это значит помнить и сердцем, и умом, чтo на той же самой сцене имело место и вчера, и века тому назад, и чтo схоронено за кулисами, там, где свален весь ненужный хлам: полинявшие декорации, заигранные роли, ненужные костюмы... Без такого ведения, без наличности печальной и любвеобильной ноты, сцена весьма может превратиться в грубый и жестокий фарс, а полный аккорд - в раздирающие душу диссонансы.

   И опять я согласен с вами, что "беллетристика" (ох, не люблю этого слова!) или, лучше сказать, вообще искусство имеет главное свое оправдание вот именно в подъеме жизнедействующего начала, в том раскрытии горизонтов, которые столь повседневно замыкаются периодически господствующими теориями и предрассудками или бывают заслонены, может быть, и радостной, но уж слишком самодовлеющей непосредственностью, может быть, и роковыми, но все ж таки низменными заботами. Только к этому искусство, разумеется, сведено быть не может, но в этом его главное оправдание. <...>

   Ваши слова о радости можно принять, но только весьма условно и с многочисленными оговорками. Дело в том, что понятие радости, как и многое в мире, очень осложнилось. <...> Веселиться спасением грешника, иначе говоря, торжествовать силу добра, одоление света, победу жизни над смертью, совсем не то, что "Эван, эвое!" и самодовлеющая радость Олимпа... Тот смех уже Шекспир заключил в карикатуру, опозоривши и утопивши в потоке срама Силена-Фальстафа! И нам его не восстановить. То есть не восстановить рядом с вершинами сознания, ибо внизу, в долинах - в народе, в среде детей и влюбленных, он вечно будет раздаваться... и благо им!

   Да, Павел Александрович, многое осложнилось... Вскользь упомяну об искусстве. Вы склонны утверждать, что античное искусство, а в живописи - школа великих итальянских мастеров пребудут вечными образцами, полнейшим осуществлением красоты, недосягаемым совершенством, и сообразно с этим склонны применять к современному искусству мерку несколько пренебрежительной снисходительности. Я думаю, вы неправы. Из века в век незыблемы только основные задачи искусства, но способ их выполнения, мера их приближения к совершенству в осуществленном-то виде - все это дается не по лекалу, не по образцам, не по форме того или иного века, той или иной школы, а образом и подобием текущей действительности, ее запросами, ее уровнем сознания, ее страданиями, ее радостью. И в этом ничего нет безотрадного, если верить, подобно мне, что именно текущая действительность, иногда столь грязная и засоренная на поверхности, несет в своих глубинах гораздо большую сумму сознания, нежели несла вчера или века тому назад. Правда, в искусстве бывают кризисы: иногда кажется, что и материал-то весь истощился, и дар воспроизведения, дар творчества, иссяк, - тогда обычны самые зловещие предсказания по адресу искусства; но это все вздор; это только значит, что отжили или не вмещают в себе какую-нибудь новую сложность, какое-нибудь небывалое разнообразие формы искусства и происходят поиски за новыми формами. Разумеется, если не умирает само общество, если не разлагается накопленная в его среде мертвечина. <...>

  

   * Бакунин Петр Александрович (1820-1900) - философ-идеалист, младший брат М. А. Бакунина.

  

  

   5. А. С. Пругавину*

   22 февраля 1891 г.

  

   <...> ...Очень вам благодарен за вашу книгу; с живейшим удовольствием просмотрел я статьи, правда, в большинстве знакомые мне еще прежде, но в сборнике производящие более сильное впечатление. Книжка, несомненно, должна стать "настольной" для всех, кто интересуется делом народного просвещения. Читал я и статью Пыпина** по поводу книги... В общем это - гелертерское брюзжание, не боле, но мне показалось справедливым, что он иронизирует над терминами "долг народу" и "обязанности интеллигенции". То есть по существу Пыпин совсем неправ и антипатичен даже, но дело в том, что термины действительно имеют то юридическое значение, которое никак нельзя приписать им. В правовом смысле, в юридическом, конечно, нет никакого долга и никаких обязанностей, потому что и интеллигенция, и народ с их во многом противоположными мировоззрениями, запросами и нуждами возникли и определились не путем свободного сознательного выбора, а путем сложного и частью бессознательного исторического процесса. В этом отношении народническая терминология, если не ошибаюсь, впервые получившая теоретическое утверждение в "Исторических письмах" Лаврова, очень напоминает терминологию Руссо в "Общественном договоре": последняя тоже выводилась из того взгляда, что известный порядок вещей есть следствие сознательных юридических отношений. Нет спора, что для ясности такой взгляд представляет большие удобства, но, соответствуя ясным и простым логическим категориям, он нимало не соответствует подлинному содержанию истории. Долг и обязанность подразумевают, что тот, кто должен и обязан, получил и получает - и притом со своего согласия - некоторую сумму несомненных благ, за которую нужно расплатиться. На самом деле этого не было и не бывает. Во-первых, еще подлежит спору, что интеллигенция получила и получает благо от своего кредитора - от народа. Тот анализ цивилизации, который делался с незапамятных времен, а в последнее время с новой силой и доказательностью делается Львом Толстым, ясно показывает, что обладание благами отнюдь не обусловливает блаженства, что это в некотором смысле дар коварный, что он в самом себе заключает горькое наказание. Во-вторых, не было и свободного выбора, не было согласия кредитоваться... Принадлежность к культурному слою, к интеллигенции, повторяю, всегда определялась глубокими и до известной степени роковыми историческими причинами, и возникновение этого слоя теряется во мраке веков. В самом деле, почему это мы должны именно русскому народу? Почему не идти дальше, не разыскивать первоначальных кредиторов - тех кредиторов, на "ссуде" которых воздвиглись античные и великие восточные цивилизации? Ведь наши "блага", наша цивилизация создались не потому только, что саратовский или тамбовский мужик работал и работает с зари до зари, а и потому, что некогда работал с зари до зари и греческий раб, и рабы Рима, Египта, Ассирии, Индии и т. д., до бесконечности.

   Нет, по-моему, решительно нужно расстаться с этими тремя китами народничества: с долгом, обязанностями и расплатой. Все это - метафизика, нимало не убедительная. Да в ней нет и надобности, так же как нет надобности в каком-либо формальном обосновании "народничества". Помните знаменитый разговор Н. К. Михайловского с Н. Н. Златовратским на квартире у последнего? Помните, как Златовратский сказал, что народничество - это настроение? Не будем разбирать, насколько был последователен Н. Н., сказавши это, но согласимся, что он сказал чистую правду. Как доктрина, как партия, как учение - "народничество" решительно не выдерживает критики, но в смысле настроения оно и хорошая, и влиятельная сила.

   В конце концов, наши отношения к народу вытекают не из юридической догмы, а из той нравственной, которая более тысячи лет тому назад установлена Христом, и из той рациональной, разумной, которая учит нас, что "в своем соку" легко задохнуться, что самодовлеющее потребление плодов цивилизации - искусство для искусства, наука для науки, прогресс для прогресса - ведет к гибели общества и к вырождению этой самой интеллигенции в нечто худосочное, бессильное и несчастное. Иных мотивов я не признаю и в этом, к сожалению, решительно расхожусь с вами.

   Не могу не добавить, что тот, кому вы посвятили книгу, отнюдь не руководствовался юридическими мотивами в своей просветительной деятельности. От этого его дело не стало Щже, а энергия, столь жестоко подавленная, сохранила, однако, свою интенсивность до смерти (хотя и без возможности проявляться в прежних формах). Новиков*** был не народник, а истинный христианин, и этого было довольно.

   Нужно ли оговариваться, что я вовсе не хочу возглашать учения Христа как исходную точку для забот интеллигенции о народе? Жизнь со всеми ее тонами, красками, мотивами, со всей ее бесконечной сложностью, со всем разнообразием ее содержания к одному знаменателю не приведешь, хотя бы этот "знаменатель" и был Христос. Я хочу только сказать, что Христос впервые и с неслыханной до него силой утвердил ту нравственную догму, тот закон любви, из которого, как радиусы из центра, исходят всевозможные дела на пользу ближнего, все благородные стремления, все великодушные предприятия и планы. Можно не признавать Христа и отвергать его учение, но нельзя не признавать не им открытый, но им утвержденный и обоснованный закон любви. Затем и это неважно, кто утвердил. Важно то, что именно этот закон беспрерывно подтверждается и доказывается разумом и что его совершенно достаточно для того, чтобы оправдать так называемое народничество. И тем более излишни юридические оправдания... Мне представляется, что для народника нужно: во-первых, то, чтобы он вообще любил людей; во-вторых, стремился бы помогать тем, кто наиболее нуждается в помощи; в-третьих, понимал бы ту своеобразную прелесть и свежесть, которые даются общением с простыми людьми; и в-четвертых, понимал бы огромное значение народа в том общественном союзе, который именуется государством. Этих условий слишком достаточно, а фиктивные догмы только спутывают и дают повод разным кабинетным замухрышкам быть справедливыми в несправедливом деле. Затем добавлю, что самые клички "народничество", "народник" весьма условны и вряд ли нужны.

  

   * Пругавин Александр Семенович (1850-1920) - публицист, исследователь сектантства и старообрядчества.

   ** Пыпин Александр Николаевич (1833-1912) - историк литературы и общественной мысли.

   *** Имеется в виду русский просветитель Николай Иванович Новиков (1744-1818).

  

  

   6. А. В. Погожевой

   26 декабря 1892 г.

  

   На днях я видел Ф. О., и он показывал мне твое письмо, от которого в восторге, и все жалеет, что это письмо необходимо уничтожить как слишком смелое. Меня это твое письмо навело на некоторые мысли... о них-то и хочу написать тебе. Та формула, в которой ты выражаешь свой протест против существующей официальной действительности, не только не нова, - это бы еще полбеды, - но слишком элементарна, и в этом своем качестве неоднократно доказала свое бессилие. В сущности, она подразумевает программу исключительно политическую, "якобинскую", переносит центр борьбы в сферу внешностей - если я правильно тебя понял. Внешностями я называю то нервическое раздражение, которым в большинстве случаев руководится наша молодежь в своих протестах, - на этой струне играли достаточно и, кроме сугубого огорчения, ничего не достигли. Мне думается, всякий протест, если он претендует на плодотворность, должен вытекать не из одного лиризма, не из одних благородных чувств, а из глубокого понимания истории, - это раз, и - что, может быть, самое главное, - из философски-религиозных убеждений самого протестующего. И только из соединения этих трех мотивов деятельности может образоваться плодотворная протестующая деятельность. Большей частью наши протестанты сами не отдают себе отчета, почему их возмущает произвол, насилие, бесцеремонность власти. Потому что, возмущаясь этим в данном случае, они этим же самым восторгаются в другом случае - лишь бы вместо Победоносцева был представлен Гамбетта* или кто-нибудь в таком же роде. О, я не говорю, что Победоносцев и Гамбетта осуществляют, опираясь на произвол, одно и то же, - я только говорю, что у наших протестантов нет почвы, когда они осуждают произвол и насилие как таковые. И именно вот с этого и нужно начинать, то есть с единообразного применения принципа, то есть чтобы не отделять в своем нравственном суждении Гамбетту от Победоносцева. Но такое единообразие дается только пристальной культурой своего я, отнюдь не нервической раздражительностью. Основной рычаг общественного поведения должен быть установлен без всякого отношения к "злобе дня", - он должен определяться не статистикой, не положением крестьянского быта, не теми или иными дефектами государственного хозяйства и вообще политики, но философски-религиозным пониманием своего личного назначения. Нравственное credo может быть достигнуто различными путями, в том числе даже интуицией, но важно, чтобы оно совпадало с указаниями истории и пребывало бы столь же незыблемым, как незыблемы эти указания. И только с таким credo протест плодотворен. Я полагаю, что для нашей молодежи первая и главная задача - приобретение устойчивого принципа; все остальное само собой приложится. Грех Ф., конечно, не в том, что ему недостает благородных чувств; грех его в том, что он смутно понимает действительность и меряет такие вещи, как произвол власти, не одинаковой мерой. Отчетливое понимание действительности научает еще вот чему: в среде общественных явлений так же нельзя действовать безусловно, как и в среде физических явлений. Мотив действий должен быть безусловным, так же как безусловно желание часовщика устроить хорошие часы; но, выступая в сферу практических осуществлений, часовщик сообразуется с достоинством, размером и качеством дерева, меди, железа, с сопротивлением воздуха, с энергией стальной пружины, - материал, из которого образуется общественная деятельность, гораздо сложнее, и с ним тоже необходимо считаться, если хочешь, чтобы что-нибудь вышло. К сожалению, мы в нашем поведении до сих пор еще слишком метафизики. Конечно, этому способствует то, что явления общественности крайне мало изучены и представляют много загадочного: сопротивление воздуха маятнику может быть выражено с математической достоверностью и, следовательно, может быть предсказано, но никто не в состоянии предсказать сопротивления среды такой, например, мысли, брошенной в обращение, как мысль о национализации земли. Однако и теперь мы можем предсказать, что такая-то мысль в условиях такой-то общественности может или не может быть осуществлена; конечно, это будет предсказанием приблизительным, но все же предсказанием. И, вступая в общественную деятельность, необходимо приобрести вот эту способность предсказывать.

   <...>Безусловное понимание добра и зла, условное действие в осуществлении первого и борьбе с последним - вот что нужно для всякой деятельности, а в том числе и для протестующей. Не подумай, что я говорю об условности в смысле личной безопасности или личного удобства, - это совсем, совсем другое дело: тут выбор широкий и вполне зависимый от той или иной душевной температуры - можно быть просто порядочным человеком, можно стать подвижником, мучеником; я говорю о той условности, с которой мы считаемся в мире физическом при каждом нашем движении.

   Но как разобрать и взвесить силу сопротивления и сочувствия нашим мыслям и поступкам в среде человеческих страстей, обычаев, предрассудков, состояний? Двояким образом, из которых первый обязателен для всех, второй - удел немногих, свыше одаренных натур. Первый заключается в пристальном и свободном изучении этих страстей, обычаев, предрассудков и материальных состояний, второй - в том контролирующем чувстве, которое называется тактом и, к сожалению, далеко не всегда достигается опытом. Я думаю, что такт в приложении к общественной деятельности есть такая же тонкая и деликатная особенность любви к людям, как в приложении к искусству особенность чувства красоты. У многих, даже крупных, художников этого такта нет, как нет его у большинства всякого рода общественных и государственных деятелей.

   Еще насчет условности. Конечно, действуя в известных условиях, мы должны не подчинять им своего нравственного credo, не быть рабами обстоятельств, но только сообразоваться с этими условиями и обстоятельствами. <...>

   О нервическом раздражении или, что одно и то же, о лирическом отношении к вещам можно сказать, как о циферблате на часах: недостаточны изящество и целесообразность циферблата для хорошего, прочного, а следовательно, и плодотворного механизма. Циферблат нужен, что об этом говорить, но он - пустяки, если механизм не вооружен достаточными средствами. У нас на Руси в том беда, что циферблаты весьма часто разрисованы Мейсонье**, а механизм сделан первым попавшимся кузнецом. "Забытые слова" оттого ведь забываются столь быстро и часто, что мы воспринимаем их нервами и, следовательно, поверхностно. Михайловские напрасно уж так сваливают на позорную короткость нашей памяти, - в большинстве память тут ни при чем, а вот что эти же гг. Михайловские плохие кузнецы, так это верно. Огромная заслуга Л. Н. Толстого в том и состоит, что он попытался изъять нравственное credo из его внешних определений, попытался основать его на камне, а не на песке. Этой работой гениального человека следовало бы воспользоваться, а не лаять на нее, как на луну. Потому еще следовало воспользоваться, что Толстой исходил из той основной точки, которая так же свойственна, близка и понятна простому народу, как и образованному человеку. И затем неужто она уж так противоречила философскому credo гг. Михайловских? Сомнительно. Толстой в своем философском мышлении точно так же отправляется от Канта, как отправляются от него все самоновейшие libres penseur'ы***; точно так же в своих первоначальных посылках он начинает с признания ограниченности разума, с резиньяции в этом смысле... и все его доказательства Бога основаны лишь на великой силе и красоте его интуиции, на том художественном факте, что существует, существовал и будет существовать положительный тип - Христос. Вот с этого-то и загорелся сыр-бор. Христос стал костью в горле господам Михайловским... А между тем без Христа часовой механизм всегда останется без главной пружины.

   Нашей молодежи нужны не лирические призывы, - это нужно, но не так важно, - а основательное проникновение учением Христа, отчетливое знакомство с историей и неослабевающий интерес к философским наукам и искусству. Это и будет подлинная культура нашей богатой почвы, та культура, на которой вырастут незабываемые "слова", твердые понятия, незыблемые мотивы деятельности.

   Негодование, гнев, сострадание к бедствующему человечеству, призывы к борьбе - все это очень хорошо и непременно должно быть, но как атрибут некоторой сущности, а не как сама сущность. В той же мере нужно располагать свою деятельность и ценить чужую. Разумеется, бывает иногда, что человек сделает хорошее дело, подчиняясь одному лишь внешнему раздражению, - нервической впечатлительности; бывает даже, что такое дело совершается из честолюбия, самолюбия и других невысоких побуждений. Ну и пускай бывает. Но не надо думать, что такие побуждения прочны в общественном смысле и благотворны в личном. Ведь часто также бывает, что в конце поприща человек с такими побуждениями к деятельности ощущает горький осадок, пустоту в душе, угар и чад быстро протекшего существования, да и объективная ценность его деятельности внезапно равняется нулю. Но хотя бы таких результатов и не бывало, все же общество не нужно прельщать такими мотивами деятельности. Несчастье нашего поколения 70-х годов заключалось в том, что оно воспитывало в себе чувство протеста нервами, да односторонним изучением односторонних наук - ведь интерес к религии, к философии, к искусству совершенно отсутствовал, и чересчур большую роль играли социология да политическая экономия, как в 60-х годах естествознание да псевдофилософия: материализм. Ты скажешь: а все же умели умирать за идею! Ах, милая моя, умереть легче, нежели осуществить...

   Затем вот еще что скажу: односторонне протестующее общество даже в случае победы может принести более зла, нежели добра. Воображаю, что бы натворили "Феденьки" на месте Победоносцевых и Д. Толстых****... О, горек, тысяча раз горек деспотизм, но он отнюдь не менее горек, если вместо того, чтобы проистекать от А., будет исходить от Б. А чтобы этого не было, "Феденькам" нужно испытать на себе воздействие серьезной христианской культуры, помимо всего прочего. Тут я, быть может, немножко пересолил: на первом плане программы у протестантов стоит свобода - понятие по преимуществу христианское, но не надо же забывать, что "свобода" понимается ими чересчур механически, и вот именно такому механическому пониманию свободы они склонны приписать едва ли не чудодейственную силу. А в этом и состоит червоточина. Учреждения точно скелет; необходимо, чтобы он был прочен, целесообразен и строго соответствовал строению и росту тела; но добротность, крепость и целесообразность костяка отнюдь еще не обеспечивают здоровья и крепости тела. Совершенно верно, что скелет должен быть подчинен законам механики - от этого и зависит его устойчивость, но функции мускулов, крови, мозга определяются не одной механикой... Так и в общественном теле.

   Я склонен думать, что плодотворность 40-х годов отчасти произошла и оттого, что протестующие люди того времени испытали на себе самих глубокую и серьезную культуру. И это даже удивительно, если вспомнить, что они были сплошь "дворяне"... а с 60-х годов в этот класс протестующих вступили разночинцы и вместе с некоторыми поправками к дворянскому миросозерцанию внесли пропасть фантастики и грубую односторонность. Это ли не знаменательный факт, что дворянин Герцен, эмигрант, в большинстве вопросов стоял ближе к интересам, потребностям и содержанию русской действительности, нежели сын попа Чернышевский, и дворянин Иван Аксаков, ближе мещан, семинаристов и даже крестьян, фигурировавших хотя бы в процессе 193-х*****.

   Тургенев рассказывает, что однажды в разгаре горячего спора с Белинским их позвали обедать, и Тургенев поднялся, чтобы идти. "Мы еще не решили вопроса о существовании Бога, а вы хотите обедать!" - воскликнул Белинский едва не со слезами на глазах. Вот такая жанровая картинка поясняет страшно много в истории того и нашего поколений. Разные тупицы вроде С. К. относятся с великим высокомерием к "метафизике и мистике" 40-х годов. Однако это был тот самый источник живой воды, без которого оскудевает нива общественной жизни, какими она ни играй внешними красками. Омерзительно читать, когда г. С. снисходительно глумится над известным эпизодом из жизни Герцена в Новгороде (споры с верующей дамой, потерявшей своих детей), - ведь именно возможность таких эпизодов и составляла животворящую силу того времени, да и всякого.

   Ты отчаиваешься не только в обществе, но даже в народе русском. Напрасно. В его грубой, дикой и неподатливой массе есть тот источник добра, который, боюсь, весьма иссяк во Франции, например - в нем есть великий материал для религии и метафизики, - вот в чем залог его великой будущности, что бы нам ни говорили факты. Он не утратил свежести чувства, той его наивности и непосредственности, которая теперь проявляется нелепо, жестоко, но в соединении с просвещением может проявиться и иным образом. В общении с выродившимся народом ты не могла бы испытать того наслаждения, которое испытывала в деревне, читая вслух или ведя разговоры. Отвратительного в его среде страшно много, но это не то "отвратительное", что раскрывается перед тобой в подкупе парижской прессы и парламента. Там запах трупа, здесь - вонь невымытого, неопрятного, обовшивевшего, но здорового человека. Сохрани Бог думать, что "запад гниет"; однако кое-что в нем гниет, и у нас так же, - и все спасение, как на Западе, так и у нас, в источниках живой воды - сверху, с вершины знания, и в материале непочатой целостности чувств снизу, со стороны народа. А мостик между тем и другим все-таки учение Христа, и ничего более.

   В европейской истории снова может повториться тот ужасный факт, что "святая простота" истребит всю нашу цивилизацию, и мрак средних веков воцарится с сугубой силой. "Вонючий раб исполосует ножом лик Сикстинской Мадонны!" - восклицал Достоевский, и совершенно справедливо. Ибо что ему Гекуба! И такой ужас, поверь, не предотвратишь механикой учреждений. Его только можно избегнуть духовным общением с народом, то есть принимая участие в самых его интимных интересах и посвящая его в самые интимные свои. Первый шаг для такого общения опять-таки проповедь великого человеколюбца Христа. Пусть, пусть учение Христа в глазах народа одето аллегориями, символами, обрядами, суевериями, предрассудками, мощами, Иверской, "батюшкой Царьградом" и "Матушкой Пятницей", - за всей этой шелухой все Он же, любвеобильный, кроткий, мудрый, Он, Которого, слава Богу, еще не превзошли никакие Марксы и Чернышевские, под сенью которого есть место и искусству, и науке, всему, что не противоречит любви и милосердию.

   Вот этот-то первый шаг нашей протестующей интеллигенции нужно сделать - надо полюбить Христа и понять Его.

   О философском интересе существуют такие превратные понятия: философия-де со своими разноречивыми выводами в области метафизики и безотрадным в области позитивизма способна только привести в отчаяние и истребить всякую веру. Вот уж вздор. Сорную траву в понятиях и представлениях она действительно может истребить, но веру не только не уничтожает, а даже делает необходимой. Она, как никакая другая дисциплина, доказывает то, что истина познается и осуществляется не одними лишь построениями логических умозаключений, но внушениями "практического разума" - волей, красотой, нравственностью. Правда, в философии об этом говорится на разных языках и так же путем утверждений, как и отрицаний, но отсюда еще не следует, что вывод из нее не один. Затем допустим даже, что мы не получим от нее категорического ответа, но в поисках за таким ответом мы найдем столько возвышенных мыслей, откроем для нашего ума такие захватывающие перспективы, столь поучительные обобщения, что, право, это будет стоить многих категорических ответов и бесспорных решений.

   ...Одним словом, основная мысль моя та, что все наши протестующие мысли и поступки возникают на почве нервической впечатлительности и политико-экономических теорий да примеров из западной жизни и что этого для плодотворного протеста слишком мало. Нам необходимо запастись более надежным багажом, и прежде всего культурой нашего я...

  

   * Гамбетта Леон Мишель (1838-1882) - французский политический и государственный деятель, ярый либерал.

   ** Мейсонье Жан Луи Эрнест (1815-1891) - французский живописец, график, скульптор.

   *** Свободные мыслители (фр.).

   **** Толстой Дмитрий Андреевич (1823-1889) - министр народного просвещения (1866-1880), министр внутренних дел (1882-1889).

   ***** Судебный процесс 1877 года по делу народников-пропагандистов.

  

  

   7. А.В. Погожевой

   21 августа 1898 г.

  

   <...>А народнические грезы - грезы, и больше ничего. У меня их очень-то много никогда не было, а теперь я излечился и от тех немногих, которые были. <...>

   Малоземелье, податные тягости, гнет международной политики с ее чудовищными вооружениями - все это есть, но все это - увы! - еще не объясняет удивительной отсталости "города Глупова", его полнейшей несостоятельности перед насущными задачами века. В сущности, "город Глупов" до сих пор гораздо более азиат, кочевник и раб - с хорошими и дурными качествами такого состояния, - нежели сознательный и правомерный союз здравомыслящих людей. Широко говоря, самый быт его еще не организован. Достаточно вспомнить изумительную зыбкость его правовых, моральных и даже религиозных воззрений. Все непрочно, все шатается, все в периоде какой-то бестолковой смуты, каких-то туманных новообразований и загадок... Иные склонны думать, что это процесс творчества, что над хаосом парит дух Божий, что такой же процесс происходит и на западе. Да, происходит и на Западе, но с той огромной разницей, что там он отправляется от воспитанного веками сознания, от крепко и стройно организованного быта, а у нас... от пустого места. Передовые движения в Западной Европе - звенья непрерывной, идущей из глубины старой и прочной культуры цепи; у нас же всякие движения в большинстве - из случайных обстоятельств, из темперамента, из тех же мотивов, по которым движется вобла в устьях Волги. Возьмем, например, социализм, как он сложился у немцев. Не думаешь ли ты, что он мог так сложиться только у того народа, где проселочные дороги обсаживаются вишнями, и вишни бывают целы? Там, где посади простую, жалкую ветелку и ее выдернут - даже не по злобе, а просто "так себе" - и где для сокращения пути на пять саженей проедут на телеге по великолепной ржи - не барской или купеческой, а по крестьянской, - там может быть Разиновщина, Пугачевщина, все, что хочешь в этом роде, "бессмысленном и жестоком", по выражению Пушкина*, - но не социализм. Во всей сфере отношений, верований, идей отрицание, чтобы стать плодотворным, чтобы привести к хорошим новообразованиям, к прогрессу, должно вырасти, воспитаться и закалиться в этих же самых отношениях, верованиях и идеях.

   Правда, крепкая организация "быта" в Европе достигнута целыми веками правомерных злодейств, столь жестоких, что вчуже становится жутко. Достаточно проследить историю внедрения понятий о собственности - законы о браконьерстве, например... Но у нас злодейства-то были и продолжаются, - вспомни только кавказских духоборов или наказание розгами по приговорам волостных судов, - а твердых понятий, правил, отношений нет и не было.

   И вот почему русскому народу и его интеллигенции прежде всяких попыток к осуществлению на практике "царства Божия" предстоит еще создать почву для такого царства, то есть словом и делом водворять сознательный и твердо построенный быт.

   Я не хочу, разумеется, сказать, что такой "быт" должен быть сколком с европейского во всех его буржуазных подробностях. Но он, во всяком случае, должен быть утвержден на уважении к личности, к труду, к уму, к сознательно принятой власти со всеми вытекающими из такого безусловного уважения практическими "материальными" определениями. Без этой опоры, без такой организации быта мы надолго останемся "головотяпами" - до тех пор, пока какая-нибудь хорошо дисциплинированная раса не употребит нас в качестве строительного материала... <...>

  

   * У Пушкина в "Капитанской дочке": "...русский бунт - бессмысленный и беспощадный".

  

  

   8. Б. Д. Вострякову

   1 ноября 1902 г.

  

   <...>Что касается до личных моих убеждений, то в моих глазах человек без религии - существо жалкое и несчастное, особенно человек простой и бедный (да и всякий), и если некоторые выражения и формы религии могут мне казаться отжившими, анахроническими, даже нелепыми, то все же я, принимая во внимание огромное большинство тех, для которых эти формы и выражения пока удовлетворительны, всегда скажу: лучше уж анахронизм, нежели отсутствие религии, нежели дешевое, непродуманное "свободомыслие", под которым чаще всего скрываются невежество и глубокое равнодушие к высшим интересам и запросам духа.

   Ты скажешь: но зачем же поддерживать анахронизм в формах, а не бороться против него или не оставить эти формы спокойно вымирать, если они вымирают? А затем, что при борьбе с обветшалыми формами религии надо, во-первых, свободу, которой у нас не имеется, а во-вторых, такая борьба лишь тогда может быть благодетельна, когда вместо отжившей формы ты знаешь иную и в состоянии убедить людей, что эта иная лучше старой. Если же станешь бороться только одним отрицанием прежнего, то получится "горше первого", то есть ветхая форма исчезнет совсем с ее вечно новым содержанием, то есть религией...

   Отсюда выходит, что мы должны относиться с великим уважением к тем глубоко и страстно религиозным людям вроде Л. Толстого, которые, несмотря на все препятствия цензуры, попов, синодов, жандармов, миссионеров, гнут и ведут свою линию, то есть, в сущности, борются за свободу духа, веры, исследования; но если мы не подвижники, не можем или не хотим сами участвовать в этой борьбе, нам остается одно: в каждом частном случае разбирать, что полезнее: отойти ли совсем в сторону, пробавляться ли дешевым отрицанием над жаждою святыни у простых и невежественных людей или не соблазнять их этим презрительным равнодушием и отрицанием, дабы они, по английской пословице, "не выплеснули из корыта и ребенка вместе с грязной водой", то есть вместе с устаревшей формой не откинули бы и религии. Я лично держусь за то, что полезнее и достойнее примиряться с формами, как бы они ни казались иногда нелепыми и бессмысленными, нежели жертвовать тем, без чего человек мертв. Затем, что бы там ни говорил Л. Толстой, совсем без формы, без культа, без внешних выражений религия существовать не может, по крайней мере в ближайшую тысячу лет. И потом он забывает, что "формы" удовлетворяют, кроме религиозного, и художественное, в свою очередь могущественное и необходимое чувство и что, например, внешняя обстановка, хотя бы и нашего православия, - его mise en scene, если можно так выразиться, - удивительна по своей красоте, по своему красочному, пластичному, звуковому символизму. <...>

  

  

   9. Н. А. Эртель*

   7 января 1907 г.

  

   Великое разнообразие человеческих душ ужасно трудно подвести к единству какого-нибудь конкретного рецепта. Так и рецепт "не иметь пребывающа града"... Для иной души это действительно необходимо - в целях "взыскания града грядущего", но для другой - раз нет "пребывающа", она до такой степени ожесточается и падает, что и думать не в состоянии о "грядущем". Вообще же нормою, мне кажется, должен быть "град пребывающий", ибо без него возник бы всякую душу возмущающий беспорядок и земля заросла бы терниями и волчцами, а уже из этой общей нормы пускай будут свободные выходы для тех, кто не нуждается в пребывающем граде, но хочет только искать грядущего. Но свободные выходы, а не так, как теперь: хочешь не хочешь, но броди по свету без угла, без пристанища...

   Возвращаясь к нашему положению, я, конечно, не хочу жаловаться, но когда подумаешь, что наш pied а terre** только обусловливается своего рода случайностью, то есть тем, что я веду дела Пашковых*** и если перестану вести, то мы, так сказать, "повиснем в пространстве", - право же, становится неприятно. И даже глубоко неприятно; особенно теперь, когда, опять-таки благодаря случайности, у нас образовалось очень много мебели и вообще всяких вещей, - и куда все это девать, если не будет пашковской квартиры в восемь просторных комнат, а между тем к вещам привыкаешь, иногда любишь их и распродавать бывает жалко до боли. Ведь еще Герцен сказал: "иные вещи несравненно более жалко терять, нежели иных людей". Правда, таких вещей у нас нет, но все-таки и к посредственным, к обыкновенным привыкаешь и производить над ними разгром иногда то же самое, что входить в новую, неприятную, неуютную жизнь, что так бывает трудно, особенно к старости. И когда подумаешь, что некоторые дома собирались десятками, иногда сотнями лет и многие поколения срослись с таким собранием вещей, - и вот набегает шквал вроде "аграрных беспорядков" в России или таких же катаклизмов на Западе, то так бывает понятно, что революции имеют столь ожесточенных, столь страстных и неуступчивых врагов. Тут дело не в одном материализме, но в том, что гораздо глубже и важнее материального, - в грубом разрушении своего рода святынь, в погроме интимностей, связывающих целые поколения в один узел вещами, воспоминаниями, манерой жить и пр. Пусть верно, что по "математическому" расчету благоустроенные "святыни" существовали за счет чужого труда, чужого неустройства, подавленности, унижения, даже прямого рабства; но если это и так, все же в каждом революционном разрушении есть нечто глубоко несправедливое. О, если бы разрушались только гнилушки, пережитки, архаизмы в законах, в правах, в учреждениях, но не организмы с переливающейся кровью в жилах, с биением живого сердца; а между тем "институт собственности" именно и есть такой организм, и, в сущности, огромнейшее большинство так называемых революционеров работают - сознательно или бессознательно, то другой вопрос - ради того же института, но только с перемещением его преимуществ в пользу других классов. Когда смотришь "Вишневый сад", то это только печально, как печальна естественная смерть; но когда вишневые сады истребляются озверелой толпой по рецепту "эс-эров", то это возмутительно, как убийство...

  

   * Эртель Наталья Александровна - дочь А. И. Эртея.

   ** Буквально: нога на земле (фр.) - помещение для временного пребывания.

   *** В последние годы жизни Эртель служил управляющим имениями семейства Пашковых.

  

  

   10. Е. И. Чертковой

   23 января 1908 г.

  

   <...>Здоровье мое не в таком все-таки положении, чтобы спешить в Наугейм. К боли физической, как это ни странно, можно, оказывается, привыкнуть; к тому же она бывает лишь приступами, после которых я опять чувствую себя здоровым. Нехорошо другое - непроходящая душевная боль и в связи с нею "дух уныния", от которого никак не могу избавиться. Горячо верую, что жизнь наша не кончается здесь. Верую также, что в той жизни получится гармоническое разрешение всех тех мучительных загадок и тайн человеческого существования, всей той кажущейся бессмыслицы, которая терзает нас здесь... Но душа болит, и невыразимая тоска более нестерпима, нежели физические боли.