Автобиографическая заметка
Гиппиус З. H. Стихи и проза: Избранные произведения. Воспоминания. / Комментарии Н. И. Осьмаковой
Тула: Приок. кн. изд-во 1992.- (Отчий край).
Семья Гиппиус ведет свое начало от Адольфуса фон Гингста, переменившего фамилию Гингст на фон Гиппиус и переселившегося в Россию (в Москву) в XVI, кажется, веке из Мекленбурга (герб фон Гиппиус - 1515 г.)- Несмотря на такое долгое пребывание в России, фамилия эта до сих пор в большинстве своем - немецкая; браки с русскими не давали прочных ветвей.
Мой дед, Карл-Роман фон Гиппиус, был женат на москвичке Аристовой, русской. Первый сын их, Николай Романович, был моим отцом. Он очень рано окончил московский университет и затем прожил, ввиду начавшегося туберкулеза, около двух лет в Швейцарии. Вернувшись, сделался "кандидатом на судебные должности" в Туле. В тот же год он познакомился с моей матерью, молодые братья которой тоже служили в Туле по судебному ведомству.
Дедушка мой по матери, В. Степанов, в то время уже умер; он был полицеймейстером в Екатеринбурге. Сам необразованный, он, однако, послал обоих сыновей в Казанский университет. После его смерти вдова с дочерьми переехала в Тулу, к сыновьям.
Бабушка с материнской стороны всю жизнь потом прожила с нами. В противоположность другой моей - московской - бабушке, Аристовой, которая писала только по-французски и не позволяла звать себя иначе, как grand'maman, эта до смерти ходила в платочке, не умела читать и даже никогда с нами не обедала.
В январе 1869 года мой отец женился и уехал в Белев Тульской губернии, где получил место. Я родилась в Белеве, в конце того же 1869 г., 8-го ноября, а через шесть недель отца опять перевели в Тулу, товарищем прокурора, и меня тетка везла всю дорогу, на руках, в возке.
С этих пор и начались наши постоянные переезды: из Тулы в Саратов, из Саратова в Харьков, причем каждый раз в промежутке мы бывали и в Петербурге, и в Москве, где подолгу гостили.
Я росла одна. Все с той же, вечной нянькой, Дарьей Павловной, а потом с бесчисленными гувернантками, которые со мною мало уживались.
В 1877-78 г. моего отца перевели в Петербург товарищем обер-прокурора сената. Но мы прожили там недолго: туберкулез отца сразу обострился, и спешно был устроен его перевод опять на юг, в крошечный городок Черниговской губернии Нежин, на место председателя суда. Меня отдали было в киевский институт, но через полгода взяли назад, так как я была очень мала, страшно скучала и все время проводила в лазарете, где не знали, как меня лечить: я ничем не страдала, кроме повышенной температуры.
В Нежине не было тогда женской гимназии, и ко мне ходили учителя из Гоголевского лицея.
Через три года отец мой, все время прихварывавший, сильно простудился и умер (9-го марта 1881 г.) от острого туберкулеза. Умер молодым - ему не было еще 35 лет После него осталось довольно много литературного материала (он писал для себя, никогда не печатал). Писал стихи, переводил Ленау и Байрона, перевел, между прочим, всего "Каина".
После смерти отца мать моя с детьми (в то время у меня было уже три совсем маленьких сестры) решила окончательно переселиться на житье в Москву. Средства оказались небольшие, а семья порядочная: с нами жила еще бабушка и незамужняя тетка, сестра моей матери
Но и в Москве мы не прожили более трех лет: моя болезнь, в которой подозревали начало наследственного туберкулеза и благодаря которой я должна была оставить классическую гимназию Фишер (мать почему-то отдала меня туда, и гимназия мне нравилась),- эта болезнь заставила нас сначала переселиться в Ялту, а затем в Тифлис.
В Ялте мы прожили год, на уединенной даче А. Н. Драшусова по дороге в Учан-Су. Там у меня были только книги, занятия с сестрами да бесконечные писания - писем, дневников, стихов... Стихи я писала всякие, но шутливые читала, а серьезные прятала или уничтожала.
Еще при жизни отца я хорошо знала Гоголя и Тургенева. В Москве, особенно за последний год, перечитала всю русскую литературу и особенно пристрастилась к Достоевскому. Читала беспорядочно, и помогали мне кое-как разобраться только два человека; дядя с материнской стороны, живший у нас некоторое время (вскоре он уехал и умер от горловой чахотки), и учитель последнего года в Москве, Николай Петрович (фамилии не помню), которому я до сих пор благодарна. Он приносил мне новые книжки журналов, сам читал мне классиков, задавал серьезные сочинения. Помнится, что он писал тогда в "Русских Ведомостях".
Переехали мы из Ялты в Тифлис отчасти потому, что там жил второй брат моей матери с семьей, известный тифлисский присяжный поверенный, редактор им же созданного "Нового Обозрения". Меня, хотя я и поправилась, мать еще боялась везти на север, и сестры были слабого здоровья.
В гимназию поступать оказалось поздно (мне было 16 лет), я бы и не выдержала экзамена в последний класс - слишком бессистемны были мои знания. Умела заниматься тем, что нравилось, а к другому до странности была тупа.
Книги - и бесконечные собственные, почти всегда тайные, писания - только это одно меня, главным образом, занимало. Пристрастилась одно время к музыке (мать моя была недурная музыкантша), но потом бросила, чувствуя, что "настоящего" тут не достигну. Характер у меня был живой, немного резкий, но общительный, и отнюдь не чуждалась я "веселья" провинциальной барышни. Но больше всего любила лошадей, верховую езду: ездила далеко в горы.
Летом умер мой дядя. Следующее лето, 1888 года, мы проводили в Боржоме (дачное место около Тифлиса), и там я познакомилась с Д. С. Мережковским.
Меня в то время тифлисская молодежь звала "поэтессой". Молодежь неуниверситетского города - это или выпускные гимназисты, или офицеры. Но офицеры у нас не бывали, они мне казались более грубыми и тупыми, нежели гимназисты, с которыми мы вместе увлекались едва умершим Надсоном; многие из них, как и я, тоже писали стихи. К тому же это были все товарищи моего двоюродного брата, с которым я очень дружила.
Д. С. Мережковский в то время только что издал первую книжку своих стихотворений. Они мне не нравились, как ему не нравились мои, не напечатанные, но заученные наизусть некоторыми из моих друзей. Как я ни увлекалась Надсоном,- писать "под Надсона" не умела и сама стихи свои не очень любила. Да они, действительно, были довольно слабы и дики.
На почве литературы мы много спорили и даже ссорились с Мережковским.
Он уехал в Петербург в сентябре. В ноябре, когда мне исполнилось 19 лет, вернулся в Тифлис; через два месяца, 8-го января 1889 года, мы обвенчались и уехали в Петербург.
Стихи мои в первый раз появились в печати в ноябре 1888 г. в "Северном Вестнике", за подписью З. Г.
Вслед за нашим отъездом уехала из Тифлиса и моя мать с семьей, сначала в Москву, а потом в Петербург (где и скончалась в 1903 г.).
Дальнейшая жизнь моя в Петербурге, литературная деятельность, литературные круги, мои встречи и отношения с писателями за двадцать с лишком лет - все это могло бы послужить темой для мемуаров и мало годится для автобиографической заметки.
За все протекшие годы мы с Мережковским никогда не расставались. Много путешествовали. Жили в Риме. Два раза были в Турции, в Греции.
Отец Мережковского был довольно состоятельный человек (он умер глубоким стариком, в 1906 году), но, благодаря личным свойствам и множеству дочерей и сыновей, он мало помогал нам, и мы жили почти исключительно литературным трудом. Стихи я всегда писала редко и мало,- только тогда, когда не могла не писать. Меня влекло к прозе; опыт дневников показал мне, что нет ничего скучнее, мучительнее и неудачнее личной прозы,- мне хотелось объективности.
Первый мой рассказ "Простая жизнь" (заглавие изменено M. M. Стасюлевичем на "Злосчастная") был напечатан в 1890, кажется, году в "Вестнике Европы". Я писала романы, заглавий которых даже не помню, и печаталась во всех, приблизительно, журналах, тогда существовавших, больших и маленьких. С благодарностью вспоминаю покойного Шеллера, столь доброго и нежного к начинающим писателям.
Замечу, что европейское движение "декаданса" не оказало на меня влияния. Французскими поэтами я никогда не увлекалась и в 90-х годах мало их читала. Меня занимало, собственно, не декадентство, а проблема индивидуализма и все к ней относящиеся вопросы. Литературу я любила нежно и ревниво, но никогда не "обожествляла" ее: ведь не человек для нее, а она для человека.
То "двойственное" миросозерцание, которое в конце 90-х годов переживал Мережковский ("небо вверху - небо внизу", роман Л. да Винчи), никогда не было моим. Помню, что в этот период мы особенно горячо спорили и ссорились, так как я не могла принять "двойственности", но не умела определить, почему именно с нею не примиряюсь.
Могу еще сказать, что полосы абсолютной безрелигиозности у меня не было вовсе. Зеленую детскую "бабушкину лампадку" скоро, конечно, заслонила жизнь. Но жизнь, сталкивавшая меня постоянно с тайной смерти, с тайной Личности, с тайной прекрасного, не могла перевести души в ту плоскость, где не зажигаются никакие "лампадки".
Наиболее яркими событиями моей (и "нашей") жизни последних лет я считаю устройство первых Религиозно-философских собраний (1901-1902 гг.), затем издание журнала "Новый Путь" (1902-1904 гг.), внутреннее переживание событий 1905 года и затем совместный наш с Д. В. Философовым отъезд за границу, в Париж, где мы прожили больше трех лет.
Там издан был нами сборник на французском языке; из четырех статей мне принадлежали две: "О насилии" и "В чем сила самодержавия".
В них я пыталась высказать, еще кратко, еще почти намеками, некоторые из мыслей, меня очень занимавших и важных для общего строя моего миросозерцания. Эти частные мысли впоследствии превосходно были поддержаны, развиты и дополнены более талантливыми друзьями моими, главным образом, Д. С. Мережковским,- даже как бы пересотворены им.
По совести должна сказать, что никогда не отрицала я влияния Мережковского на меня уже потому, что сознательно шла этому влиянию навстречу,- но совершенно так же, как он шел навстречу моему. Из этой встречности нередко рождалось новое, мысль или понимание, которые уже не принадлежали ни ему, ни мне, может быть,- "нам".
Так же, впрочем, шла я, шли мы, насколько умели, навстречу "влиянию" нашего друга Д. В. Философова и всех близких, о помощи которых я вспоминаю с большой любовью.
О себе лично писать и говорить почти нельзя. А судить себя, оценить себя в литературном или каком-либо ином отношении - нельзя совсем. Это дело других. Скажу только, что сама я придаю значение очень немногим из моих слов, писаний, дел и мыслей. Есть три-четыре строчки стихов: "...хочу того, чего нет на свете..."; "...в туманные дни - слабого брата утешь, пожалей, обмани..."; "Надо всякую чашу пить до дна..."; "Кем не владеет Бог - владеет Рок..."; "...это он не дал мне - быть..." (о женщине). Если есть другие - не помню. Эти помню.
Вспоминаю еще жизненно-удачную мысль мою о нужности Религиозно-философских собраний,- наш журнал "Новый Путь"; вспоминаю мои слова "нельзя и надо" (смутная, но краткая и для меня ясная формула) по вопросу "насилия". Важна еще была мне мысль "о власти единого над многими", о самом принципе единовластия, вечном, общем, антирелигиозном принципе человека-героя, человека-хозяина...
Центр же, сущность коренного миросозерцания, к которому привел меня последовательный путь,- невыразима "только в словах". Схематически, отчасти символически, сущность эта представляется в виде всеобъемлющего мирового Треугольника, в виде постоянного соприсутствия трех Начал, неразделимых и неслиянных, всегда трех - и всегда составляющих Одно
Воплощение этого миросозерцания в словах и, главное, в жизни - необходимо, и оно будет. Не под силу нам - сделают другие. Это все равно,- лишь бы было.
[1914]
Написана по просьбе известного библиографа, профессора С. А. Венгерова для вышедшей под его редакцией книги "Русская литература XX века. 1890-1910" (М., Т. I. 1914). Печатается по этому изданию и, поскольку авторская датировка отсутствует, условно датируется годом выхода книги (дата поставлена в угловые скобки). "О себе лично говорить или писать почти нельзя",- за этими словами Гиппиус стоят не напускная скромность или кокетство, а особый склад личности, особое, непростое отношение к себе. Тем более, что ее слова подтверждаются сдержанностью, перечислительными интонациями "Заметки" и легкой иронией по отношению к такому занятию, как писание о себе. В книге "Дмитрий Мережковский" (Париж, 1951), где изложена хронологически полная автобиография Гиппиус, включающая период революции и годы эмиграции, но тоже весьма сдержанно и в иной, мемуарной, тональности, она пишет о Мережковском: "В нелюбви говорить о себе когда бы то ни было, интимно с кем-нибудь, или при каких-нибудь условиях, печатно - мы с ним совпадали. Но вести интимную беседу с другим - об этом другом,- я все-таки могла и умела, тогда как ему и это не было по природе свойственно. Мне кажется, что вообще нежелание говорить о себе обусловлено известной скромностью, или чем-то вроде. Но он слишком громко и смело говорил всегда о "своем" (как и я), т. е. о том, что считал верным и нужным знать другим, что, обычно, никто о его этой "скромности" не подозревал,- или просто не думал" (С. 116-117).
С. 5. ...переводил Ленау и Байрона, перевел... всего "Каина" - Ленау Николаус (1802-1850) - австрийский поэт-романтик. "Каин" - богоборческая мистерия Дж. Байрона.
С. 6. Д. С. Мережковский в то время только что издал первую книжку своих стихотворений - сборник "Стихотворения (1883-1887)".- СПб., 1888, отмеченный заметным влиянием С. Я. Надсона и увлеченностью идеями народничества.
С. 7. Стихи мои в первый раз появились в печати в ноябре 1888 г.- стихи Гиппиус "Я помню аллею душистую..." и "Осенняя ночь и свежа, и светла..." были опубликованы в декабре 1888 года (Северный Вестник. 1888. No 12).
С. 7. ...заглавие изменено M. M. Стасюлевичем на "Злосчастная" - Стасюлевич Михаил Матвеевич (1826 - 1911) - историк, публицист, редактор журнала "Вестник Европы", в котором (1890, No 7) был опубликован первый прозаический опыт Гиппиус, рассказ "Простая жизнь" под названием "Злосчастная" и с "редакторской" концовкой: "Ох, я несчастная!", которую Гиппиус убрала при последующих публикациях, восстановив и первоначальное название рассказа.
С. 7. С благодарностью вспоминаю покойного Шеллера...- Шеллер (псевдоним Михайлов) Александр Константинович (1838-1900) - писатель, автор романов, популярных в 1860-1880 годах, редактор журнала "Живописное обозрение", в котором печаталась Гиппиус.
С. 7. ..."небо вверху - небо внизу", роман Л. да Винчи...- в романе Мережковского "Воскресшие боги (Леонардо да Винчи)" (1901), второй части трилогии "Христос и Антихрист", главный герой Леонардо да Винчи, авторский протагонист, носитель авторской идеи, живет, с равной силой притягиваясь к двум "безднам": "небо вверху" - христианская бездна Духа, "небо внизу" - языческая бездна плоти. Впоследствии эта "двойственность" мировоззрения была преодолена Мережковским.
С. 7. Философов Дмитрий Владимирович (1872-1940) - публицист, литературный критик, близкий друг Гиппиус и активный сотрудник Мережковских в 1902-1921 годах.
С. 7. Там издан был нами сборник на французском языке...- сборник "Le Tsar et ia Revolution", Paris, 1907 (Царь и революция), в который вошли статьи Гиппиус ("О насилии" и "В чем сила самодержавия"), Мережковского и Философова.
С. 8. ...мои слова "нельзя и надо" (смутная, но краткая и для меня ясная формула) по вопросу "насилия"...- в своем дневнике 1919 года Гиппиус записала такое четверостишие: "Нельзя. Ведь душа, неисцельно потерянная, / Умрет в крови. / И надо, твердит глубина неизмеренная / Моей любви" ["Дело Корнилова. Из петербургского дневника (Синяя тетрадь"). Новый корабль. 1928. No 3. С. 22]. "Нельзя" и "надо" - вопрос о религиозном смысле насилия, о заповеди "Не убий!" в том случае, когда верующий человек, для которого ад и рай - не метафоры, не богословские понятия, а реальнейшая реальность, сталкивается с общественным злом. К этому вопросу Гиппиус неоднократно обращалась в своих статьях, в романах "Чертова кукла", "Роман-царевич", и логика ее рассуждений примерно такая. В условиях, когда на индивидуальный террор государство отвечает виселицами и расстрелами, когда вооруженное восстание (1905 год) подавляется вооруженной силой, с кровавыми жертвами и с заповедью "Убий!" с обеих сторон, когда на войну (русско-японская война, 1914 год) люди идут, чтобы убивать друг друга, а церковь, освящая своим авторитетом государственное насилие, устраняется от религиозного осмысления больных вопросов для русской интеллигенции, видящей в террористах, революционерах героев и мучеников, оставляет без религиозной помощи души, наполненные враждой, что ведет к религиозному безразличию, к отпадению от церкви, вопрос о насилии, считала Гиппиус, приобретает особую остроту. За каким из этих убийств стоит святость, а за каким кощунство, какое из этих убийств во имя Христа, а какое лишь наращивает зло, потешая "князя мира сего", этот вопрос, по мысли Гиппиус, в принципе неразрешим. Его разрешает, и только для себя, каждый отдельный человек, и с точки зрения религиозной, как считает Гиппиус, ему оставлен выбор. Убивать "нельзя", убить - взять на себя неискупимый, тягчайший грех против людей, и Бога. Но если человек, зная это, решает, что уничтожить зло, убить "надо", и убивает, совершая убийство не из злобы, не из мести, не из ненависти, а во имя любви к людям, а значит во имя Христа, испытывая при этом душевное мучение, зная, что он теряет душу, обрекает ее на вечную погибель, и тем не менее приносит ее в жертву, кладет ее "за други своя",- у этого человека есть надежда на спасение: как сказано в Евангелии, "потерявший душу свою ради Меня сбережет ее". В статье "Меч и крест" Гиппиус писала: "Если смотреть на мир как на становящийся, восходящий к совершенству в процессе борьбы со злом, то принятие мира (космоса, истории - жизни), в его текучем несовершенстве, означает и принятие волевого участия в борьбе. Путь непротивления злу (отстранения от борьбы), таким образом, с самого начала отвергается <...> В душе человеческой могут столкнуться два "нельзя": нельзя уйти из борьбы, оставить мир злу,- и нельзя убить человека. Тогда я преступаю то "нельзя", где могу погибнуть я сам, в грехе, но не мир, то есть я отдаю в жертву себя - миру. Этот трагический выбор человек делает один на один с собой, по мере,- всегда несовершенного, конечно,- но своего разумения. Каждая жизнь человеческая может быть пересечена моментом, когда человек решает, что надо убить, хотя нельзя" (Современные записки. 1926. No 27. С. 348-349). Эта формула кое-что объясняет в отношении Гиппиус к большевикам, которых она считала абсолютным общественным злом. Она сделала свой выбор и, если сама никого не убила, то готова была благословлять людей, которые, в отличие от Гиппиус, не вдаваясь в тонкости различий между "нельзя" и "надо", считали, что большевиков просто надо убивать, и делали это.
С. 8. ...мысль "о власти единого над многими", о самом принципе единовластия...- Гиппиус никогда не была монархисткой, идею самодержавия она считала глубоко антихристианской и Февральскую революцию, свергнувшую самодержавие, приняла как свою. В статье "Оправдание свободы" Гиппиус писала: "...идея демократическая есть самая, по времени, драгоценная общественная идея. Стремление к Царству Божьему есть стремление к совершенству "мы", где в свободной общности всех - утверждается равноценность всех "я". Идея демократическая, заключающая в себе те же начала свободы, личности и равенства-равноценности, и есть поэтому идея самая глубокая, т. е.- религиозная" (Современные записки. 1924. No 22. С. 310).
С. 8. ...сущность эта представляется в виде всеобъемлющего мирового Треугольника, в виде постоянного соприсутствия трех Начал...- в статье "Оправдание свободы" идея Гиппиус о "тройственном устройстве мира" выражена наиболее отчетливо: "Жизнь - только потенциальное бытие, становящееся бытие. И жизнь - борьба двух начал или двух Духов: возводящего к бытию и спускающегося к небытию. Это - борьба во Времени, между двумя Вечностями: вечной Жизнью (бытием) и вечной Смертью.
Потенция заложенного в мире Бытия ставит перед человечеством три вопроса и требует положительного их разрешения, вернее - maximum'a приближения к нему в процессе постоянного устремления воли.
Только три исчерпывающих вопроса: каждый из других, бесчисленных, больших и малых, рожденных сложным многообразием жизни,- непременно вливается, на глубинах, в какой-нибудь из трех основных. Внутри этих вопросов происходят все драмы и трагедии человеческие, потому что внутри них протекает история - жизнь - борьба духа Бытия с духом Небытия.
Эти вопросы: во-первых - о "я", единственном и неповторимом (Личность).
Во-вторых - о "ты", о другом, единственном и неповторимом "я" (личная любовь).
В-третьих - о "мы", о всех других "я" в совместности (общественность).
Найти наиболее высокое и правильное отношение: к самому себе, к миру-космосу, к Богу; к подобной, но другой Личности; найти, наконец, такие же отношения между всеми людьми - вот тройная задача, поставленная перед человечеством. Совершенное ее разрешение - невозможно в условиях относительности; но ища, все более и более приближаться к решению - таков смысл жизни, да, именно в искании бытия, в борьбе за бытие (жизнь, освобожденную от Смерти) и заключается смысл того, что мы называем реальной жизнью <...>
Не ищут, перестают искать, только до конца побежденные Духом Небытия, уже выходящие из строя. Эти, если живут еще "некое малое время", то лишь для того, чтобы творить волю Победителя и затем "низринуться с крутизны в море"... подобно евангельскому стаду. Но таких бесполезно и обличать.
Три вопроса, составляющие содержание жизни, названы мною одной "тройной задачей". Они, действительно, имеют единство - единство воды в трех сообщающихся сосудах. Нам кажется, что один из трех выступает вперед, и наше внимание обращается главным образом на него. Тогда и внимание Соблазнителя, умного духа небытия, обращается в ту же сторону, и как раз на этом поле происходят самые жаркие битвы" (Современные записки. 1924. No 22. С. 294-296).