Грибоедов Александр Сергеевич - В. Н. Μещеряков. Новое о Грибоедове

  

  

   Русская литература, No 1, 1985

   OCR Бычков М.Н.

  

   Творческий путь и биография А. С. Грибоедова все еще остаются недостаточно полно исследованными. Особенно нуждаются в изучении и осмыслении те эпизоды жизни автора "Горя от ума", в которых выявляются его литературные и социальные позиции. Очевидно, что освоение "белых пятен" в биографии и литературно-общественной деятельности великого русского писателя является важным не только для грибоедоведения, но и позволяет глубже разобраться в сущности литературного процесса 1810-1820-х годов.

  

  

   О раннем детстве Грибоедова и о семейной атмосфере в родительском доме мы располагаем лишь беглыми сообщениями нескольких современников. Известно, что мать драматурга ?. ?. Грибоедова была женщиной с самостоятельным и властным характером, а ее отношения с мужем оставляли желать много лучшего. Большую часть времени супруги проживали врозь.

   Обнаруженные нами четыре письма ?. ?. Грибоедовой позволяют углубить эти сведения, документально подтвердить справедливость свидетельств мемуаристов. Письма эти сохранились в составе грибоедовского собрания Н. К. Пиксанова, которое сейчас находится в ИРЛИ АН СССР. Коллекция грибоедовских материалов, принадлежавшая ученому, до настоящего времени обследована далеко не полностью. Есть все основания полагать, что исследователей ждет здесь немало новых находок.

   Все четыре письма адресованы Д. П. Руничу (1768-1860) и его близким. Три из них датированы, однако написание числа, месяца и года выполнено сокращенно и столь нечетко, что год можно прочитать и как 91, и как 97. Точный год написания позволяют установить содержащиеся в двух письмах упоминания об ожидаемом возвращении царя в Петербург (на письме, датированном 1 м<ая> <17>97 года и адресованном в Москву, стоит петербургский почтовый штемпель) и о "зубовском деле". Коронация Павла I состоялась в Москве 5 апреля по старому стилю, а из Москвы в столицу он отбыл 3 мая 1797 года. П. А. Зубов, последний фаворит Екатерины II, был уволен императором в отставку 6 декабря 1796 года, после чего он получил предписание выехать за границу с дозволением посетить Литовские земли (указ от 3 февраля 1797 года). В "Записках" Д. П. Рунича, род которого имел какие-то связи с Зубовым, упоминается, что опальный вельможа "был сослан в свои владения во Владимирской губернии под надзор местных властей".¹

   Настойчиво повторяющийся в посланиях ?. ?. Грибоедовой мотив неполучения ответов, скорее всего, объясняется тем, что именно в это время (1 мая 1797 года) Рунич получил назначение на должность секретаря-переводчика при русском посольстве в Вене, откуда он был отчислен 25 сентября того же года.²

   Из писем ?. ?. Грибоедовой явствует, что у нее была дочь Софья, неизвестная ни одному из биографов Грибоедова. В мемуарной и научной литературе, посвященной А. С. Грибоедову, всюду фигурирует только одна его сестра - Мария Сергеевна. А. И. Ревякин, обследуя регистрационные книги, Успенской церкви, "что в Остоженке, Пречистенского сорока", обнаружил, что у Грибоедова был и брат Павел, родившийся 13 января 1795 года.³ Тем самым, согласно гипотезе А. И. Ревякина, годом рождения драматурга должен считаться не 1795-й, а 1794-й.

   Это было оспорено П. С. Красновым. Он отметил "неквалифицированность" записи о рождении Павла Грибоедова, поскольку в книге упомянут лишь один восприемник новорожденного - Н. Я. Тиньков.⁴ "...По существовавшим тогда правилам, - подчеркивает Краснов, - кроме восприемника, при крещении должна еще присутствовать и восприемница". Поскольку это правило не соблюдено, считает исследователь, напрашивается предположение, что в записи перепутаны имя и дата рождения младенца: вместо Александра указан Павел, а 4 января заменено на 13-е. В той же ведомости, сообщает П. С. Краснов, обнаруживается еще одна ошибка (пропущен один из крестившихся в 1795 году, что было обнаружено и исправлено через 48 лет), а это дает основание поставить под сомнение и верность оформления записи о рождении Павла Грибоедова.

   Но главный аргумент Краснова абсолютно несостоятелен. Уже ревизовавший указанную метрическую книгу "член комитета Николоявленский священник" Петр Быков не нашел в ней никаких серьезных отступлений от правил регистрации рожденных, умерших и брачующихся.⁵ И он был совершенно прав.

   Еще митрополит Киприан в XIV веке в "Поучении новгородскому духовенству о церковных службах" указывал: "...не слично двема крестити, ни мужю с чужя женою, ни с своею женою, но одиному годится крестити, или от мужского полу или от женского".⁶ То же правило действовало и в XVIII и в XIX веках. В "Пособии к изучению устава богослужения православной церкви" К. Никольского отмечалось: "Необходимо при крещении лиц мужского пола быть одному восприемнику, а для лиц женского пола одной восприемнице. Непротивно правилам церковным быть при крещении и двум восприемникам".⁷ Таким образом, державшаяся на Руси традиция записывать при рождении ребенка двух восприемников не отвергалась церковью, но строго формально вполне достаточно было и одного. Поэтому считать, что вместо Александра был ошибочно записан Павел, причем одновременно был указан и неправильный день рождения, у нас нет оснований. Определение истинной даты рождения Грибоедова дается нами в отдельной работе (см.: "Новый мир", 1984, No 12).

   Иное дело, что Павел умер в раннем детстве и потому не отложился в памяти тех, кто общался с семейством Грибоедовых. Надо полагать, что та же участь постигла и Софью Грибоедову, последнего ребенка Настасьи Федоровны, о здоровье которого она так печется в письмах к Д. П. Руничу.

   Письма воспроизводятся нами с приближением орфографии и пунктуации к современным нормам правописания.

  

   19 ф<евраля> <17>97 <года>

  

   Я, мои друзья, третье письмо пишу к вам, но ответу ни на одно не имею, и для того просила сестру,⁸ чтобы она к вам оное доставила. Я знаю, что у вас были больные, что меня много беспокоило; теперь знаю через сестру, что вы все здоровы. В последнем моем письме поздравляла вас с новым родством. Мамонов, кажется, человек хороший, все его хвалят. Иван Николаевич пишет к сестре, что удивляется, что мы к нему не пишем, а я даже писала тогда, когда у меня ребенок был при смерти; я уверена, что вы любите меня и для того и возьмете участие в моей радости. Сонька моя начала ходить, вот уж год, как оный ребенок был без ног. Вы можете вообразить, каково мне было и что я в это время терпела; я так в это время состарилась, что сама себя не узнаю. Пожалуйста, когда муж мой будет в Москве, не оставьте его, и я по гроб мой верный вам друг

  

   Деточек в мыслях целую. Ивану Александровичу кланяюсь.

  

   <Апрель 1797 года>

  

   Я, мои друзья, давно к вам не писала. Но причиною оному было то, что думала скоро с вами увижусь, но бог определил иное. Думаю теперь, что всю зиму (явная описка, так как из содержания видно, что дело идет к весне, - В. М.) проведу здесь, к моему прискорбию, и для того и поспешаю напомнить вам о себе, чтобы вы не совсем забыли ту, которая искренно и душевно вас любит. В май месяце непременно уж буду в Москве и заранее воображаю, как мне будет приятно приехать к вам в подмосковную, об которой мне все множество наговорили, какой у вас порядок и как деревня хороша. Сонька моя вас обнимает, и я тоже вместе с нею целую несколько раз ваших малюток. Ежели сестра моя уже с вами, то скажите ей, что у Грушецкого умерла невестка, и он очень огорчен, но лучше бы она какому-нибудь другому написала об зубовском деле; теперь, говорят, скоро будет государь, то, чтобы хорошенько осведомиться. Прощайте, будьте здоровы, спокойны и счастливы, чего желает вам искренно ваш друг

  

   Пожалуй, мой друг, Дмитрий Павлович, когда получишь деньги из моей деревни, купи мне белую шаль, только очень хорошую, или выпиши, ежели можно, чтобы кругом была гирлянда и с хорошей полосочкой.

   Милостивому государю моему Дмитрию Павловичу его высокородию Руничу в Москве

  

   1-е м<ая> <17>97 <года>

  

   Я, мои друзья, век от вас писем не получала, писала к вам несколько раз, но ответу не имею. Правда, тот человек, который всегда носил письма на почту, был в отлучке. А тот, который носил письма после того, крал, может быть, деньги. Но главное для меня то, что я совершенно лишена утешения знать об вас обстоятельно. Муж мой скоро вас увидит, что мне очень завидно, я бы на крыльях полетела в матушку-старушку Москву; здесь надо жить не так, как я люблю, и делать все против своей воли, к чему я не могу привыкнуть. Здесь говорят, что царь скоро будет. Авось либо прибавка дороговизны выгонит нас отсюда. Вам желаю доброго здоровья, обнимаю и от всей моей души деточек в мыслях целую, а моя бедная Сонька все больна.

   Верный вам друг по век мой

  

   Ивану Александровичу скажите мой поклон.

  

   Милостивому государю моему Дмитрию Павловичу его высокородию Руничу в Москве.

  

   8-го с<ентября> <17>97 <года>

  

   Друг мой Дмитрий Павлович!

   Я не знаю, на что подумать, что после родин твоей жены не имею от вас ни строчки. Дай боже, чтобы письмо мое нашло вас в совершенном здоровьи и детей ваших, которых в мыслях целую, а у меня моя бедная Соня совсем уж пропала, видно богу угодно. И последнее утешение у меня отнято; грустно очень, что так долго, но не так делается, как хочется, а как бог велит. А тому вам живая грамотка об нашей жизни; что до этого касается, я уже привыкла и мне хорошо. Но впереди ничего доброго не вижу и предвидеть не могу.

   Верный вам друг по век мой

  

   У бедного Алексея⁹ ребенок умер.

  

  

   Одной из загадок в биографии Грибоедова, представляющей собой не только частный интерес, но и имеющей значение для истории начального периода декабристского движения, являются его отношения с членами Союза спасения.

   Напомним, что Союз спасения был основан в 1816 году короткими знакомыми и друзьями Грибоедова. С двумя из них Грибоедова связывали давние отношения: Н. П. Муравьев-Апостол учился в Московском университете одновременно с будущим автором "Горя от ума"; И. Д. Якушкин, который также был однокашником Грибоедова по университету, познакомился с ним еще ранее, в Хмелите. Часто бывал Грибоедов в обществе С. П. Трубецкого, А. Н. Муравьева и П. Я. Чаадаева, причем с последним у него установилась самая близкая дружба.

   Подробно изучившая деятельность Союза спасения академик М. В. Нечкина отмечает, что Союз в 1816 году "был еще очень слаб и малочисленен, - он насчитывал всего три десятка человек".¹⁰ И почти все они знали Грибоедова.

   Членом Союза спасения (по другим данным - Военного общества) стал и ближайший друг Грибоедова С. Н. Бегичев, хотя произошло это несколько позже, в 1817 году, в Москве. Грибоедов же, который несомненно полностью был осведомлен об образе мыслей друзей, оказался вне тайного общества, несмотря на то, что его политические воззрения были такими же.

   Он писал С. Н. Бегичеву 5 сентября 1818 года из Москвы: "Ты жалуешься на домашних своих казарменных готтентотов; это - участь умных людей, мой милый, большую часть жизни своей проводить с дураками, а какая их бездна у нас! чуть ли не больше, чем солдат; и этих тьма: здесь все солдаты - и на дороге во всякой деревне, точно завоеванный край".¹¹ Эти строки явно перекликаются со "Стансами" Рылеева, созданными шестью годами позже:

  

   Всюду встречи безотрадные!

   Ищешь, суетный, людей,

   А встречаешь трупы хладные

   Иль бессмысленных детей...

  

   Но в этом же грибоедовском письме вскоре возникает и автоирония, совершенно несвойственная участникам начального периода декабристского движения. Только что совершенно серьезно рассуждавший о глупости военизированной России драматург переходит на подчеркнуто легкомысленный тон: "...ты можешь судить, сколько я сделался основателен... на другой день по приезде сюда отправился заказывать себе все нужное для Персии. Эти благие намерения, однако, не исполнились: я заехал к приятелю, оттуда в ресторацию, плотно поел, выпил бутылку шампанского и после театра слег в постель с чрезвычайною головною болью" (там же).

   Представление Грибоедова о чести не совпадает ни с официальным, ни с тем, что исповедовали его друзья-декабристы. Он с усмешкой пишет Бегичеву: "...ты, надеюсь, как нынче всякий честный человек, служишь из чинов, а не из чести" (III, 128). Для Д. И. Завалишина, например, подобное восприятие проблемы было совершенно невозможным. Он, по определению Ю. ?. Лотмана, даже с "некоторой наивностью"¹² говорит о тех своих однокурсниках, которые в погоне за чинами бросили серьезные теоретические занятия, "а потому почти без исключения обратились в простых людей".¹³

   И вместе с тем Грибоедов разделял воззрения друзей: как и они, желал "преобразования России". "Мы не составлялись в общество, - определял общие настроения передовых кругов П. Г. Каховский, - но совершенно готовые в него лишь соединялись. Начало и корень общества должно искать в духе времени и положении, в котором мы находимся. Смело говорю, что из тысячи молодых людей не найдется ста человек, которые бы не пылали страстью к свободе".¹⁴

   Будучи политическим единомышленником своих друзей, Грибоедов в то же время, с их точки зрения, не удовлетворял тем требованиям, что предъявлялись ими к нормам бытового поведения людей своего круга. Об этом периоде биографии автора "Горя от ума" Д. И. Завалишин говорил, что Грибоедов воспринимался как человек, "принесший из военной жизни репутацию отчаянного повесы, дурачества которого были темою множества анекдотов, а из петербургской жизни - славу отъявленного и счастливого волокиты, наполнявшего столицу рассказами о своих любовных похождениях, гонявшегося даже и за чужим женами, за что его с такою горечью настойчивостью упрекал в глаза покойный Каховский".¹⁵ Последние слова чрезвычайно выразительны. Каховский вступил в тайное общество позже, к Союзу спасения он не принадлежал, хотя "еще со студенческих дней был глубоким и сознательным "вольнодумцем", и поэтому общение Грибоедова с ним, как его с другими декабристами, есть живая связь с настроениями передовой молодежи, в среде которой формируется тайное общество".¹⁶

   Но Грибоедов не склонен был поддаваться на увещевания. Он терпеть не мог ничьих нравоучений и рассматривал их как покушения на его свободу. Единственным результатом подобного перевоспитания у Грибоедова становился подчеркнутое афиширование прежней линии поведения на людях, хотя в глубине души он мог и согласиться с другом советчиком.

   Не нравилось членам Союза спасения и увлечение Грибоедова светской жизнью, он охотно и довольно часто посещал рестораны, много времени проводил за кулисами, водился с записными бретерами и гуляками, в исходе 1817 года он принял участие в дуэли Шереметева с Завадовским (был секундантом последнего).

   "Готовыми для дела" на рубеже самого роспуска Союза спасения и возникновения Союза благоденствия были признаны С. Н. Бегичев и П. А. Катенин. Грибоедов такой характеристики не удостоился.

   Грибоедов мог бы быть принят в Союз благоденствия в начале 1818 года, однако помимо того, что внешний образ жизни драматурга мало изменился, возникло новое обстоятельство, еще усилившее настороженность заговорщиков к нему. В начале весны 1817 года в костромских владениях ?. ?. Грибоедовой начались волнения крепостных, длившиеся почти три года. История костромского бунта подробно освещена Н. К. Пиксановым.¹⁷

   События эти стали широко известны: о них сообщал в своих мемуарах И. Д. Якушкин, делом заинтересовался сам царь. А Грибоедов? Анализируя его позицию в этом деле, Н. К. Пиксанов пришел к выводу: "Можно было бы гипотетически предположить, что создатель Чацкого будет спорить и ссориться с матерью, дойдет до полного разрыва с нею, как совершеннолетний человек и совладелец имения (владения троих Грибоедовых не были поделены) вмешается в тяжбу, сделает все, что в его силах, чтобы успокоить волнения, предотвратить возможное кровопролитие и т. д. Если бы Грибоедов сделал все это, или хотя бы часть этого, мы узнали бы о таком его вмешательстве - или из самого оригинального делопроизводства, или из личных писем Грибоедова, или из воспоминаний современников. Но таких сведений у нас нет, - значит, такого вмешательства и не было".¹⁸

   Напротив, письма Грибоедова начиная с осени 1818 года информируют нас о том, что, даже не находя общего языка с матерью, он ни в чем не перечит ей. А ведь именно в это время обострилась борьба Настасьи Федоровны с ее "крещеной собственностью"! Грибоедов же писал тогда Бегичеву: "Я ей это (иронический отзыв о стихах сына, - В. М.) от души прощаю, но впредь себе никогда не прощу, если позволю себе чем-нибудь ее огорчить" (III, 133).

   Все это так. И все же, думается, что суровый приговор Н. К. Пиксанова может и должен быть несколько смягчен. Прежде всего необходимо уточнить заявление о том, что владения матери, сына и дочери не были поделены. С. И. Грибоедов скончался в 1815 году. В том же году, перед отъездом сына в Петербург, Настасья Федоровна начала хлопотать об "устройстве" Марии, которую пришла пора отдавать замуж. Возникла мысль о необходимости выделить часть владений в приданое дочери. И Александр Сергеевич, очень любивший сестру, охотно идет навстречу этому замыслу. Как установила В. Титова, в делах Покровского уездного суда Владимирской губернии 24 марта 1816 года был зарегистрирован документ об отказе Грибоедова и его матери от усадьбы с деревней Митрофаниха в пользу Марии Сергеевны.¹⁹

   Грибоедов, отказавшийся от части родового имения и живший в Петербурге на средства матери, почитал себя не в праве обсуждать ее действия. Н. К. Пиксанов, судя о поведении Грибоедова в костромском деле, в определенной мере модернизирует его психологию. В начале XIX столетия дети не могли распоряжаться имуществом родителей. Нелишне напомнить, что Настасья Федоровна с ее крутым нравом и не потерпела бы никаких посягательств на ее власть. И Александр Сергеевич знал это лучше других. Не случайно вырвались у него однажды горькие слова: "Я почти уверен, что истинный художник должен быть человек безродный. Прекрасно быть опорою отцу и матери в важных случаях жизни, но внимание к их требованиям, часто мелочным и нелепым, стесняет живое, свободное, смелое дарование" (III, 175).

   Сознавая свое бессилие в этом процессе, Грибоедов, надо полагать, предпочитал не затрагивать данную тему даже в разговоре с близкими друзьями. Они же могли воспринимать его молчание как симптом безразличия к происходящему. А для членов Союза благоденствия это происшествие оказалось лишним доводом, чтобы не вовлекать Грибоедова в тайное общество.

   Завершая анализ причин, помешавших присоединению Грибоедова к ранним декабристским союзам, сошлемся на аналогию, подтверждающую наше предположение и доказывающую системность действий заговорщиков и единство их политических и нравственных представлений.

   Несмотря на то, что стихи Пушкина использовались будущими декабристами как агитационные, видимые, так сказать, наружные грани поведения поэта в юношеские годы в Петербурге и в период южной ссылки все-таки осуждались даже ближайшими друзьями его (И. И. Пущин). Их недовольство вызывали "чрезмерная подвижность пылкого нрава" Пушкина, его неосторожные реплики в общественных местах, "проказы". По словам И. И. Пущина, декабристы желали, чтобы поэт "не переступал некоторых границ и не профанировал себя".²⁰ и Пушкин тоже не был принят в "тайное братство".

   "Для современников молодости Грибоедова и Пушкина, - вспоминал Д. И. Завалишин, - они были совсем иные люди, чем для следующих поколений, которые смотрят на них сквозь призму последующих разъяснений их произведений и действий и еще чаще судят на основании позднейшей уже их деятельности".²¹

  

  

   Нам уже приходилось исследовать обстоятельства, в результате которых возникла комедия "Студент", написанная Грибоедовым совместно с Катениным.²² В ходе дальнейшего изучения этого сюжета выявились некоторые дополнительные доказательства того, что комедия была ответом на фельетон ?. ?. Загоскина "Знатоки, или История одного дня" (Северный наблюдатель, 1817, No 2), в котором пародировались литературные взгляды Грибоедова. До этого в научной литературе "Студент" трактовался как отклик Грибоедова на рецензию Загоскина на "Молодых супругов" (Северный наблюдатель, 1817, No 15). Выявление подлинных обстоятельств полемики между двумя начинающими писателями не сводится лишь к уточнению отдельных подробностей периферийной литературной борьбы 1810-х годов - оно позволяет охарактеризовать ранее неизвестную нам систему эстетических взглядов Грибоедова этих лет.

   Д. А. Смирнов в "Рассказах об А. С. Грибоедове, записанных со слов его друзей" передает беседу с И. И. Сосницким, близко знакомым с драматургом в этот период. "Сосницкий, - писал Смирнов, - успел мне только подтвердить свои прежние слова о том, как Загоскин задел Грибоедова. Это подтверждение было мне тем особенно важно, что как ни внимательно просматривал я "Северный наблюдатель" - не мог найти того, о чем два раза говорил мне Сосницкий... Надо хоть после, а добраться непременно, потому что это хороший факт в материалах для биографии Грибоедова..."²³

   Нет никаких сомнений, что Смирнов имел в виду оставшийся для него неизвестным фельетон, а не рецензию Загоскина. Обнаружить последнюю, в которой назывались имя Грибоедова и его произведение, не составляло особого труда: "Северный наблюдатель" выходил всего один год и количество номеров журнала было невелико. Фельетон же нуждался в расшифровке.

   Но полемика Загоскина с Грибоедовым на этом не кончилась. После распространения Грибоедовым в публике своей ядовитой "фацеции" Загоскин пожелал отплатить ему той же монетой. 12 ноября 1817 года состоялась премьера загоскинской новой комедии "Вечеринка ученых". Сюжет пьесы не отличался особой замысловатостью: пьеса высмеивала модные тогда в петербургском свете литературные вечера. Героиня комедии вдова Радугина на старости лет решает заняться самообразованием и особенно изящной словесностью, заводит знакомство с писателями-дилетантами и журналистами, устраивает у себя литературные чтения. Все эти сцены на живую нитку связаны любовной интригой.

   Одновременно с этим Загоскин хотел высмеять в пьесе Грибоедова. Он доверил пасквильные намеки на своего литературного противника сразу нескольким персонажам, причем они так "затеряны" в репликах действующих лиц, что лишь немногие театралы и литераторы могли бы догадаться, о ком идет речь.

   Так, Радугина, заочно рекомендуя князя Вечеславина, характеризует его: "Он человек знатный, важной фамилии; а уж учен... учен... Подлинно уж надобно удивляться!.. чего он не знает!.. По-немецки, по-гречески, кажется, и по-латыни; а о французском и говорить нечего... и всеми этими языками он говорит лучше, чем по-русски... А науки-то что ль? Литературу, словесность, поэзию, стихотворство... Психологию, хронологию, географию, землеописание... Эстетику, статистику..."²¹ В сущности, насколько это позволяли рамки комедии, Загоскин изложил здесь "тезисы" своего фельетона.

   Выпады против Грибоедова доверены и журналисту Шмелеву. Судя по его разговору с Вечеславиным, Загоскину стало известно о пьесе, сочиненной Грибоедовым и Катениным. И не только сам факт существования комедии, но и ее содержание, в частности то, что в "Студенте" высмеивалась малограмотность Загоскина. В "Вечеринке ученых" этот упрек преподносится как злонамеренная придирка. Вечеславин и Шмелев обсуждают сочинения некоего Честонова, которые они собираются преподнести публике как бездарные:

   "Шмелев. ...Чтоб доказать это, надобно было сделать выписку, найти дурное.

   Князь. И вы без сомнения нашли.

   Шмелев. И да и нет; в первом томе, на одном месте, вместо предлога поставлен союз.

   Князь. Хорошо: вы намекаете, что Честонов худо учился синтаксису.

   Шмелев. Точно так. В третьем томе я заметил лишнюю запятую и... и двоеточие не на своем месте...

   Князь. Прекрасно! Прекрасно! вы можете сказать, что автор не знает правописания.

   Шмелев. Конечно, и хотя очень заметно, что это типографские ошибки...

   Князь. Какая вам до того нужда! Разве вы обязаны отгадывать, кто ошибся, наборщик или сочинитель?"²⁶

   Однако месть Загоскина не состоялась. Грибоедов спектакля не видел. Вечером 12 ноября ему было не до театра, он сидел у постели умирающего В. В. Шереметева, секундантом противника которого несколько дней назад он был. Едва ли он видел эту пьесу вообще, хотя "Вечеринка ученых" и впоследствии иногда ставилась на петербургской и московской сценах и, по словам знатока театра Н. В. Сушкова, относилась к числу пьес, которые "нравились в свое время публике".²⁶

   Прошли годы, прежние разногласия забылись. В 1826 году Грибоедов был с Загоскиным на "ты" и даже обращался к нему с небольшой просьбой.²⁷ А фельетон Загоскина, послуживший в 1817 году яблоком раздора, теперь вошел в историю литературы как документ, который зафиксировал литературные воззрения драматурга в молодости.

  

  

   После того, как принадлежность Грибоедову очерка "Загородная поездка" доказана свидетельством очевидцев,⁸⁸ все же остается нерешенным вопрос: что побудило автора "Горя от ума", только что освобожденного из-под ареста, поспешить опубликовать произведение, в котором предметом повествования избрана всего-навсего увеселительная прогулка? Напомним, что напечатана "Загородная поездка" была в "Северной пчеле" (1826, No 76, 26 июня).

   Все уже знали, что следствие подходит к концу, все ждали этого момента со страхом и надеждой. В данной ситуации представляется по меньшей мере странным появление такого "легкомысленного" произведения, приличествующего иным, не столь мрачным временам.

   Но вчитаемся в "Загородную поездку" внимательно - поймем, что появление очерка в печати являлось для Грибоедова насущной необходимостью. Он спешил объясниться с друзьями, заточенными в казематы, с теми, кто разделял, если не участь их, то убеждения; торопился, пока еще имелась хоть малейшая возможность, высказать свое отношение к узникам и их делу, а им самим раскрыть глаза на главную причину, определившую неуспех восстания.

   Очерк начинается с того, что автор изъявляет желание удалиться куда-нибудь подальше от "душного однообразия наших площадей и улиц", от "центра отменно мелкой, ничтожной деятельности, кипящего муравейника" (III, 115). Путники отъезжают от Петербурга на шесть верст, и "душе легче, просторнее". Облегчение, правда, временное, ибо уже чуть ниже говорится, что "под скудною тенью их (елей, - В. М.) редких ветвей, в их тощей зелени, в их бездушных иглах нет отрады" (там же; курсив здесь и далее мой, - В. М.).

   Начало очерка - всего лишь интродукция, необходимая, чтобы подготовить к усвоению главной задушевной мысли автора. Вот вдали синеет полоса леса, "...и вид неизмеримости сообщает душе гордые помышления". Следующая фраза уже прямо обращена к "проницательному читателю", к друзьям, от которых Грибоедов был оторван навсегда, по которым он скорбел. Скорбел, но все же не мог не высказать им горькую правду, какой она ему представлялась. "В сообществе равных нам, высших нас, так точно мы, ни ими, ни собой недовольные, возносимся иногда парением ума над целым человечеством, и как величественна эта зыбь вековых истин и заблуждений, которая отовсюду простирается далеко за горизонт нашего зрения!" (III, 116).

   Это не что иное, как оценка деятельности декабристов, оценка их "звездного часа". Их "парение ума", по Грибоедову, имеет глобальные масштабы, поднимает их "сообщество" над целым человечеством. Пусть их действия относятся к разряду "заблуждений", пусть они и "зыбки", но тем не менее "величественны"! Величественны настолько, что лишь потомкам дано оценить их, для современников это пока еще задача непосильная, так как размеры содеянного уходят "далеко за горизонт нашего зрения".

   "Один из умнейших людей России", как называл его Пушкин, не мог, разумеется, ограничиться лишь оценочным моментом случившегося. Грибоедов размышляет и о том, что обрекло на провал грандиозный замысел "преобразования России". Постановка новой проблемы в очерке обусловливает резкий переход от "целого человечества" к "простоте деревенского храма", который возбуждает "другого рода мысли и чувства" (III, 116). Тема получает последовательное и пространное развитие, причем в начале дается, так сказать, "антитезис", т. е. констатируется разлад между желаемым и действительностью, а затем следует рассуждение о том, как все могло бы быть. "Наше зрелище ограничивалось тем живописным озером, мимо которого сюда ехали: далее все было подернуто сизыми парами; и вот одно ожидание рушилось, как идея поэта часто тускнеет при неудачном исполнении. В замену изящной отдаленности мы любовались тем, что было ближе" (там же). Близким же здесь оказывается народ.

   Проблема народа и взаимоотношений его с дворянством для Грибоедова в эти дни была центральным пунктом его горьких дум. По рассказу Булгарина, именно о народе и об изолированности от него образованного меньшинства Грибоедов мучительно размышлял после своего освобождения. "Жизнь народа, как жизнь человека, есть деятельность умственная и физическая, - говорил Грибоедов. - Словесность - мысль народа об изящном. Греки, римляне, евреи не погибли оттого, что оставили по себе словесность, а мы... мы не пишем, а только переписываем! Какой результат наших литературных трудов по истечении года, столетия? Что мы сделали, и что могли бы сделать!.."²⁹ Совпадение общего смысла подлинных слов Грибоедова с разговором, записанным Булгариным, очевидно.

   Тот же Булгарин сохранил и еще одну подробность их бесед. "Когда в 1826 году незабвенный Александр Сергеевич Грибоедов (автор "Горя от ума") жил со мною на даче, он привез однажды из города "Дух законов", соч. Монтескье в русском переводе. Я удивился... "Если ты хочешь прочесть эту книгу, то мне кажется, что лучше было бы, если б ты прочел ее в подлиннике", - сказал я. "Я читал ее несколько раз в подлиннике", - отвечал Грибоедов, - но мне весьма любопытно знать, в каком виде представлено содержание этой книги русскому читателю, не знающему французского языка, и как русский человек будет понимать это сочинение".³⁰

   На этом сообщении стоит остановиться. Русский перевод книги Ш. Монтескье "О духе законов" был осуществлен в 1809-1814 годах, причем и перевод и подлинник принадлежали к числу настольных книг декабристов. Интерес декабристов и Грибоедова к сочинению Монтескье глубоко закономерен, поскольку в нем доказывалось преимущество древних республик над монархиями совсем недавно минувшего XVIII столетия. Французскому философу наиболее "практичной" казалась английская конституционная монархия, тогда как республиканский строй в реальных условиях нового времени представлялся недостижимым идеалом. Так думали и многие декабристы.

   Не приходится сомневаться, что, обратившись к Монтескье, Грибоедов размышлял о событиях, совершающихся на его глазах. При этом он не мог не вспомнить и о карамзинской трактовке смысла истории. Ведь в 1823 году Грибоедов проявлял живой интерес к "Истории" Карамзина. Читал он ее и летом 1825 года, а в июне 1824 Грибоедов дважды посещал русского историографа и долго беседовал с ним. Через несколько дней после визита к Карамзину Грибоедов писал П. ?. Вяземскому: "...Стыдно было бы уехать из России, не видевши человека, который ей наиболее чести приносит своими трудами; я посвятил ему целый день в Царском Селе и на днях еще раз поеду в поклон..."³¹

   Но при всем уважении к прославленному писателю Грибоедов, как и декабристы, расходился с ним в главном По Карамзину, полное и неограниченнное самодержавие - "палладиум России", хотя он и стремился изобразить историю отечества так, чтобы она стала уроком самодержцам, научила бы их государственной мудрости. Отрицая этот постулат, Грибоедов не мог ни оценить и то, что Карамзин впервые обратился к национальному прошлому как предыстории современного национального бытия.

   Таким образом, мысль Грибоедова все время обращена к одной теме: что можно было бы сделать и что сделано. Эта тема составляет и идейный стержень "Загородной поездки". Наблюдая "смелые черты и вольные движения" крестьянских мальчиков, рассказчик "невольно" сравнивает их со "слушателями-наблюдателями", к которым причисляет и себя. "Им казалось дико все, что слышали, что видели: их сердцам эти звуки не внятны, эти наряды для них странны". Симптоматично, что Грибоедов хотя и говорит о своей принадлежности к "поврежденному классу полуевропейцев", но тут же и отделяет себя от них ("им казалось..., их сердцам..., для них...") Противопоставление легко объяснимо. Грибоедова в поездке сопровождали Булгарин и Греч, далекие от русского народа.

   Нижеследующий текст на первый взгляд также кажется странно противлречивым: "Каким черным волшебством сделались мы чужие между своими. Финны и тунгусы скорее приемлются в наше собратство, становятся выше и делаются образцами, а народ единокровный, наш народ разрознен с нами и навеки!" (III, 117). Если к тому же учесть, что в конце очерка те же финны характеризуются как обладатели "мертвых взглядов, сонных лиц", а тунгусов Пушкин позднее, не обинуясь, назовет "дикими", то возникает недоумение: как мог Грибоедов говорить, что тунгусы и финны "стновятся выше нас, делаются образцами"?

   Разумеется, речь идет не о конкретных тунгусах и финнах (великодержавный шовинизм был решительно чужд Грибредову), а об иностранцах вообще, которые тогда составляли основную массу государственных деятелей в России. Тунгусы и финны здесь всего лишь условный знак для наименования "чужеродного". Что же касается засилья иностранцев в верхах, оно общеизвестно. Недаром такое широкое хождение имела острота Ермолова, который хотел бы сделаться "немцем". Вспомним, что один из параграфов "Статута" Союза спасения обязывал членов общества бороться за отстранение иностранцев от влияния в государстве.

   Как ни горьки размышления Грибоедова, он, как совсем недавно это делали декабристы, черпает оптимизм в историческом прошлом русского народа, который, казалось ему, прежде был монолитен.

   Вслед за общей мыслью об отторженности дворян от народа Грибоедов рисует сценку с народным театром, лаконично давая понять, что упоминается произведение с героической тематикой, народная драма "Лодка", которая заканчивается разгромом помещичьей усадьбы. Естественно, что сказать прямо об этом было невозможно, но драматург все-таки достаточно прозрачно намекает, что некогда народная вольница способна была потрясать царские престолы. "Былые времена! как живо воскрешает вас в моей памяти эта народная игра", когда удальцы, "по словам Шардена, в роскошном Фируз-абате, угрожали блестящему двору шаха Аббаса", а затем "возвращались домой, где ожидали их любовь и дружба; их встречали с шумною радостью и славили в песнях" (III, 117).

   Ссылаясь на Шардена, написавшего десятитомное "Путешествие в Персию" (оно было издано в Париже в 1811 году),³² Грибоедов тем самым вводит в повествование запретное в ситуации лета 1826 года имя Степана Разина. У Шардена есть упоминание о том, что разинцы в 1699 году разорили Фируз-абат (Ферах-Абад). "Проницательный читатель" с помощью этой отсылки направлялся к выводу, что народ прославляет в песнях только того, кого считает своим.

   В настоящее время, подводит Грибоедов итоги, между народом и дворянством леяшт глубокая пропасть. Да и народ не тот, что был когда-то. Не зря в начале очерка упомянуты белолицые красавицы и "торопливость их услужников", которые хотя и не относятся к числу "поселян", однако же живут среди них и даже недалеко от церкви (иными словами, даже святыни и те находятся в забвении). Вот почему "из нашей поездки ничего не вышло, кроме благотворного утомления для здоровья".

   Грибоедов не скрывает, что им владеют смятение и тоска, что настоящее и будущее окрашены для него в мрачные тона. "Дым от выжженных и курившихся корней носился по дороге". Но это совсем не сладкий "дым отечества"! "Солнце в этом мраке походило на ночное светило. Возвратились опять в Парголово; оттуда в город. Прежнею дорогой, прежнее уныние. К тому же суровость климата! При спуске с одного пригорка мы разом погрузились в погребной, влажный воздух; сырость проникала нас до костей. И чем ближе к Петербургу, тем хуже: по сторонам предательская трава; если своротить туда, тинистые хляби, вместо суши" (III, 117 - 118).

   Грибоедов, мучительно переживавший крах восстания, который, по справедливому определению М. В. Нечкиной, для него был "не только горем личной дружбы, но исторической катастрофой",³³ как писатель и гражданин не мог не выразить своих дум и чувств. И это ему вполне удалось. В "Загородной поездке" все сказано между строк, но сделано это столь искусно, что цензура беспрепятственно пропустила очерк в печать, да и Булгарин, по всей вероятности, счел его вполне невинным.

   А Грибоедов не только изъяснил причину неуспеха восстания и излил душу друзьям, но и мимоходом намекнул, что более радикальная программа Южного общества, с представителями которого он встречался летом 1825 года, казалась ему практичнее и ближе, чем намерения Северного. С этой целью очерк и был снабжен подзаголовком "Отрывок из письма южного жителя". Если бы Грибоедов не придавал подзаголовку какого-то специального смысла, он бы вообще не понадобился. Кроме того, как уже отмечалось в научной литературе, эпитет "южный" не приложим к автору "Горя от ума". Его следовало бы определять как "кавказского" или "восточного" жителя, так как под югом в начале XIX века подразумевали Новороссийскую губернию и Крым.³⁴

   Номер "Северной пчелы", в котором появилась "Загородная поездка", вышел в свет, когда до казни пятерых и отправки остальных декабристов на каторгу оставалось две с половиной недели. В обстановке смятения и нервозности никто, видимо, не обратил внимания на анонимную статью с невинным заголовком. При беглом взгляде на газетную страницу "Загородную поездку" можно было принять за один из многочисленных фельетонов Булгарина, которыми он наводнял "Северную пчелу". Это тем более вероятно, что ровно год назад Булгарин уже напечатал в своей газете очерк "Поездка в Парголово. 21 июня".

   Проделав тот же самый маршрут и наблюдая народное гулянье, Булгарин увидел однако совсем иную картину. В его очерке говорилось: "На вершине Парнаса я застал множество дам и мужчин, приехавших из Петербурга, и в том числе несколько иностранцев, которые сожалели, что искусство вовсе отказалось помогать природе в Парголове. Громкие песни раздавались на Парнасе; пели и плясали не музы, а русские крестьянские девушки. Деревенские мальчики забавляли городских весельчаков своими уловками и проказами. По данному знаку человек двадцать мальчиков бросались с горы вниз головой и кубарем катились во всю прыть там, где мы едва могли сходить тихим шагом..."³⁵

   Безобидную традиционную тему нравоописательного очерка, выражавшего у Булгарина "вкусы и интересы воинствующего мещанства", Грибоедов "переводит в план философско-проблемный",³⁶ а сохранив камуфлирующую привычную форму, надежно защищает свое произведение от цензуры.

   Грибоедов, может быть, был первым среди тех, кто, пережив 14 декабря, понял, что революцию без народа не сделать. Иное дело, принимал ли он такую революцию, в которой народным массам отводилась решающая роль. Здесь нельзя не согласиться с В. Н. Орловым, который подчеркивал, что Грибоедов, "ощутив слабость дворянских революционеров и обдумывая вопрос о решающей роли народа в истории... тем не менее, подобно Пушкину, оставался в кругу идей просвещенного дворянства", не разделяя мысли о необходимости и неизбежности массовой народной революции.³⁷ Такая идея будет усвоена передовой русской общественностью значительно позже.

   У Грибоедова, выступившего с "Загородной поездкой" в газете, было очень мало шансов на то, что его услышат. До узников Петропавловской крепости журналы и газеты не доходили. Прочесть и понять подтекст грибоедовского очерка смогли всего два-три человека и прежде всего А. А. Жандр, с которым Грибоедов встречался в это время.

   Так и осталось страстное обращение Грибоедова не прочитанным теми, кому оно предназначалось в первую очередь, а впоследствии "Загородная поездка" стала рассматриваться лишь как размышления автора "Горя от ума" о проблемах национальности и народности.

  

  

   Исследователям творчества Грибоедова до сих пор не ясно, где дописывались третий и четвертый акты "Горя от ума".

   В воспоминаниях Д. Д. Оболенского об этом было сказано: "...Грибоедов посещал Епифанский уезд, где в с. Екатериненском жил его приятель Степан Никитич Бегичев, у которого и сохранилась подлинная рукопись "Горя от ума". В Екатериненском сочинил Грибоедов несколько сцен бессмертной комедии. Между прочим, сцену Платона Михайловича с женой".³⁸ Но это не согласуется с письмом самого Бегичева, который в 1838 году сообщал А. А. Жандру: ""Горе от ума" в Грузии написал только 2 действия (начал в Персии), а остальные действия в Ефремовской моей деревне, селе Дмитровском, в саду, в ветхой беседке, которую я сохраняю".³⁹

   На свидетельство Бегичева опирался и Н. К. Пиксанов, указывавший в 1913 году в примечаниях к так называемому "музейному автографу" комедии: "Летом 1823 г. Грибоедов жил в Тульском имении Бегичева, Дмитриевском, и здесь написал третий и четвертый акты" (II, 220). Но уже в третьем томе Полного собрания сочинений Грибоедова (1917) ученый отметил, что Бегичев с 1823 года жил в Екатериненском (III, 306). Эту же версию он повторил в 1969 году. "Третье и четвертое действия, - теперь заявлял он, - были написаны летом 1823 г. в Тульском имении Бегичева, Екатериненском".⁴⁰

   Первое утверждение Пиксанова было оспорено еще в 1925 году. А. Миловидов сообщал, что Грибоедов писал третий и четвертый акты комедии в Екатериненском. Имение это, по его словам, было куплено Бегичевыми у Льва Васильевича Давыдова (брата Д. В. Давыдова). Исследователь подчеркивал: "Все мои сведения о поэте идут из не подлежащих сомнению источников: от лиц, близко стоявших к Грибоедову и семье Бегичевых, в которой строго и аккуратно хранились о нем все предания далекого прошлого".⁴¹ Но в 1960 году в тульской газете "Коммунар" появилась заметка Н. Милонова "Где писалось "Горе от ума"", подвергавшая сомнению версию о селе Екатериненском и доказывающая, что третье и четвертое дейс