Григорьев Аполлон Александрович - Граф Л. Толстой и его сочинения

  

  

   Напередъ увѣренъ, что и читатели "Времени", и пожалуй сама редакцiя журнала обвинятъ автора этой статьи въ самой отчаянной парадоксальности или по крайней мѣрѣ въ явно-неблагонамѣренномъ желанiи уколоть почувствительнѣе нашу критику такимъ вопiющимъ фактомъ, что будтобы графъ Л. Толстой и его сочиненiя принадлежатъ къ разряду "явленiй современной литературы, пропущенныхъ нашею критикой".

   А между тѣмъ ни парадоксальности въ мысли, ни злонамѣренности противъ критики нашей тутъ нѣтъ нисколько, а есть только настоящее дѣло.

   Критика - скажутъ мнѣ - однакоже сразу замѣтила появленiе въ литературѣ автора "Военныхъ расказовъ", "Дѣтства и отрочества" и проч.? Да еще бы ужь она и появленiя-то такого новаго, оригинальнаго, сразу явившагося съ "словомъ и властiю" таланта не замѣтила!.. Она пожалуй даже "привѣтствовала" новый талантъ, какъ дѣйствительно новый, свѣжiй и сильный, пожалуй "заявила" свое сочувствiе къ нему и проч...

   Да вѣдь "привѣтствовать" и "заявлять сочувствiе" - дѣло весьма легкое, штука такъ-сказать казеннѣйшая изъ казенныхъ. Задача критики, если только она точно критика, не въ томъ только, чтобы "привѣтствовать" и "заявлять сочувствiе", хоть у насъ и это иногда - подвигъ похвальный, часто смѣлый, на который рѣдко кто рѣшится первый, по крайней мѣрѣ печатно: вѣдь это нето-что брань, къ которой мы замѣчательно привыкли, потомучто она "на вороту не виснетъ". Чтобы заявить гласно сочувствiе къ явленiю новому, къ которому сочувствiя никѣмъ еще незаявлено, надобно имѣть много вѣры въ душѣ, - вѣры въ правду явленiя и вѣры въ самого себя. Иное дѣло въ кружкахъ. Тутъ производство въ таланты и даже, съ позволенiя сказать, въ генiи - подвигъ для насъ нисколько не трудный. Ото всего, чтò бы въ извѣстномъ кружкѣ, большомъ или маломъ, но все-таки кружкѣ, ни сказалось, или правильнѣе - ни сболтнулось, всегда очень возможно отступиться, если талантъ дѣйствительно обманетъ надежды, или если кружку почему-либо покажется, что онъ обманулъ его, кружковыя, надежды...

   Но задача критики, повторяю, не въ томъ только, чтобы привѣтствовать и заявлять сочувствiе. Дѣло критики - уловить и отмѣтить особенность, личность таланта, если особенность, личность проглядываютъ въ немъ. Либо вовсе недолжно быть литературной критики, либо въ этомъ именно, т. е. въ разъясненiи существа таланта, заключается ея прямая, настоящая и едвали не единственная обязанность.

   Задача критики бываетъ часто очень нелегкая, въ особенности по отношенiю къ талантамъ, хотя и дѣйствительно оригинальнымъ, но отличающимся преимущественно своими внутренними силами, своей такъ-сказать виртуозностью, а не широтою, яркостью или общественнымъ значенiемъ концепцiй.

   О двухъ только родахъ литературныхъ явленiй писать очень легко, а именно:

   1) очень легко писать "ерунду" (позвольте употребить это любимое, хотя нѣсколько халатное слово нашей современной критики) о вещахъ генiальныхъ, и

   2) столь же легко умному человѣку писать очень умныя вещи о литературной "ерундѣ". Сей послѣдней, т. е. литературной "ерундѣ", я придаю объемъ довольно значительный и обширный. Въ область ея "съ теченiемъ временъ" могутъ попасть нетолько такiя вещи, какъ "Подводный камень" г. Авдѣева, но пожалуй даже и трети двѣ похожденiй или лучше-сказать "полежанiй" Обломова. Conditio sine qua non - разумѣется въ томъ, чтобы ерунда или принадлежала человѣку все-таки даровитому и умѣющему ловко и наглядно ставить передъ глазами живущiе въ воздухѣ общественные и нравственные вопросы, или со всей дерзостью посредственности скакала за самыя крайнiя грани общественныхъ и нравственныхъ вопросовъ.

   Чувствуете ли вы, что напримѣръ о "Полинькѣ Саксъ", о "Подводномъ камнѣ" можно размахнуться гораздо задорнѣе, чѣмъ о "Семейномъ счастьи" Л. Толстого? Даже нетолько задорнѣе, а дѣйствительно горячѣе, если вы, какъ мыслитель честный, станете бороться съ животненностью парадокса, на которомъ основанъ "Подводный камень", или съ холодною ходульностью главной идеи "Полиньки Саксъ". Или вѣдь напримѣръ ни объ одной изъ простыхъ, живыхъ, вполнѣ конкретныхъ женскихъ натуръ, созданныхъ Островскимъ, не напишете вы такого диѳирамба, какимъ разразился нѣкогда г. Пальховскiй по поводу изломанной "Ольги" г. Гончарова, въ "Московскомъ Вѣстникѣ". Вѣдь о тихой и простой драмѣ "Семейнаго счастья" или о женщинахъ Островскаго нужно говорить только то, чтó до самаго предмета касается, а напротивъ, о барышнѣ Ильинской или о герояхъ и о героинѣ "Подводнаго камня", что касается до нихъ самихъ - ровно говорить нечего: зато и о развитости женской натуры, и о свободѣ половыхъ отношенiй (за и противъ - это какъ угодно e sempre bene) наговориться можно вдоволь, взасосъ, такъ-сказать "съ заскокомъ"...

   Да-съ, мудреная вещь для критики живыя, органическiя, художественныя произведенiя!

   Хорошо, скажу еще разъ, если рама ихъ широка, какъ рама историческихъ картинъ, если въ нихъ кишитъ и волнуется цѣлый новый мiръ, бросаясь въ глаза каждому своими, хотя порою и "жестокими", но всегда типическими нравами, открывая повсюду самыя широкiя перспективы. Тогда ничего, если вы даже и ошибетесь въ разгадкѣ намѣренiй художника, въ пониманiи значенiя этихъ перспективъ; ничего, если вы увлечетесь одной какой-либо рѣзкой стороной явленiй раскрывающагося въ произведенiяхъ мiра: вы, если вы человѣкъ истинно серьозный и серьозно даровитый, по поводу ихъ все-таки напишете блестящiя статьи о "Темномъ царствѣ". Что за дѣло, что вы увлеклись, что вы въ своемъ отрицанiи не видали и даже не хотѣли видѣть свѣтлыхъ сторонъ этого темнаго царства? Нужды нѣтъ. Вы, даровитый и честный теоретикъ, все-таки сдѣлали свое дѣло. То, что въ "Темномъ царствѣ" есть дѣйствительно темнаго, вы изслѣдили съ полною, честною и смѣлою послѣдовательностью. Въ своемъ голомъ отрицательномъ отношенiи къ жизни вообще и къ особенному мiру художника вы невиноваты или виноваты только какъ вообще всѣ теоретики виноваты противъ жизни.

   Но чтò вы сдѣлаете съ вашимъ теоретическимъ отрицанiемъ въ отношенiи къ другимъ, болѣе или менѣе замкнутымъ художественнымъ мiрамъ, - мiрамъ, нерастворяющимъ передъ вами широко настежъ свои двери, требующимъ со стороны человѣка извѣстнаго углубленiя, извѣстнаго посвященiя въ нихъ?

   А вѣдь такихъ замкнутыхъ художественныхъ мiровъ и было и есть, да по всей вѣроятности и будетъ немало, и стало-быть они суть необходимые, органическiе продукты души человѣческой...

   Я знаю, вы будете жестоко-послѣдовательны. Вы бывали уже неразъ жестоко-послѣдовательны! Вы разобьете эти мiры дiалектическимъ молотомъ: чтó дескать ихъ жалѣть?.. и увы! намъ, не-теоретикамъ, необладающимъ вашею храбростью отношенiй къ жизни и къ душѣ человѣческой, останется только повторять съ унынiемъ пѣснь духовъ изъ Фауста:

  

   Weh, Weh!

   Du hast sie zersturt,

   Die schune Welt,

   Mit muchtiger Faust {*}!

   {* Увы, увы!

   Ты его разбилъ,

   Прекрасный мiръ,

   Могучимъ кулакомъ!}

  

   пожалуй даже съ напраснымъ призывомъ:

  

   Baue sie wieder,

   In deinem Busen baue sie auf {*}!

   {* Построй его вновь,

   Въ своей груди возсоздай его!}

  

   Но пусть и напрасенъ въ отношенiи къ вамъ призывъ, - унынiе наше будетъ не за эти мiры, а за васъ. Теорiи ваши, сдѣлавши свое дѣло, - дѣло вполнѣ полезное и честное, - пройдутъ, а мiры, къ которымъ были они прилагаемы съ безпощадною послѣдовательностью, останутся. Останутся и поэзiя вообще и Пушкинъ въ особенности, да нетолько Пушкинъ, но даже и меньшiе въ этомъ царствѣ, такiе меньшiе, которые вамъ совсѣмъ уже ненужны, которые создавали совершенно замкнутые мiры, если только мiры ихъ окажутся дѣйствительно-поэтическими мiрами...

   Поэтическими, т. е. необходимыми и можетъ-быть даже болѣе необходимыми, чѣмъ паровыя машины, пароходы и желѣзныя дороги!

   Но произведенiя Л. Толстого не принадлежатъ даже къ такого рода совершенно замкнутымъ, "ненужнымъ" для нашей современной критики мiрамъ. Еслибы это было такъ, равнодушiе къ нимъ не требовало бы большихъ разъясненiй... Но вѣдь Толстой - не лирикъ какъ Тютчевъ, Огаревъ, Фетъ, Полонскiй, хотя въ немъ и много лиризма. Это даже не повѣствователь исключительныхъ драмъ, совершающихся въ исключительныхъ обстановкахъ, не историкъ исключительныхъ, тонко-развитыхъ и притомъ такъ-сказать тронутыхъ, надломленныхъ организацiй, какъ Тургеневъ. Понятно охлажденiе теоретиковъ къ Тургеневу и оно должно быть объясняемо ихъ послѣдовательностью. Но Толстой менѣе всего походитъ на Тургенева, стало-быть и причинъ равнодушiя къ нему надобно искать въ другихъ источникахъ, нежели тѣ, изъ которыхъ проистекло охлажденiе теоретиковъ къ Тургеневу.

   Толстой прежде всего кинулся всѣмъ въ глаза своимъ безпощаднѣйшимъ анализомъ душевныхъ движенiй, своею неумолимой враждою ко всякой фальши, какъ бы она тонко развита ни была и въ чемъ бы она ни встрѣтилась. Онъ сразу выдался какъ писатель необыкновенно оригинальный смѣлостью психологическаго прiема. Онъ первый посмѣлъ говорить вслухъ, печатно о такихъ душевныхъ дрязгахъ, о которыхъ до него всѣ молчали, и притомъ съ такою наивностью, которую только высокая любовь къ правдѣ жизни и къ нравственной чистотѣ внутренняго мiра отличаетъ отъ наглости. Этотъ прiемъ изобличалъ въ художникѣ и возвышенную искренность натуры, и безспорно-генiальное чутье жизни. Едвали что подобное искренности этого прiема найдется въ какомъ другомъ писателѣ, даже изъ писателей чужеземныхъ.

   Прiемъ этотъ всѣ болѣе или менѣе замѣтили, да и не замѣтить его было невозможно. Но никто, сколько мнѣ помнится, не потрудился вглядѣться попристальнѣе въ источники этого прiема и подумать посерьознѣе о его послѣдствiяхъ. Никто не задалъ себѣ вопросовъ: подлинно ли искренность эта есть непосредственная, наивная, или въ ней есть тоже своего рода надломленность и тронутость? и чѣмъ эта безпощадная искренность отличается напримѣръ отъ искренности, столь же несомнѣнной, столь же и даже до цинизма смѣлой реалиста Писемскаго или отъ искренности Островскаго, которая такъ проста и такъ въ себѣ самой увѣрена, что никогда и не заботится даже показывать публикѣ, что вотъ дескать какая я искренность: любуйтесь или ужасайтесь {Укажу хоть напримѣръ на чудовищныя мечтанiя Бальзаминова въ послѣдней части удивительной трилогiи о немъ, а изъ первыхъ вещей Островскаго на монологъ Милашина въ V актѣ "Бѣдной невѣсты".}.

   Между тѣмъ Толстой, разработывая свои психологическiя задачи, постепенно дошолъ до такихъ нравственныхъ результатовъ, которые нетолько не имѣютъ ничего общаго съ требованiями и воззрѣнiями теоретиковъ, но даже прямо имъ противорѣчатъ, дотого противорѣчатъ, что остается совершенно необъяснимымъ помѣщенiе его "Люцерна" и "Альберта" въ "Современникѣ": такъ рѣзко эти произведенiя расходятся въ духѣ и направленiи съ журналомъ теоретиковъ. Молчанiе о Толстомъ и о его лучшемъ произведенiи: "Семейномъ счастiи" за направленiе, которое ясно обнаружилось въ его дѣятельности - дѣло совершенно понятное. Непонятно только то, какимъ образомъ съ самаго начала теоретики не видали, куда поведетъ молодого писателя искренность его анализа? И "Люцернъ", и "Альбертъ", и "Семейное счастiе" - не крутой поворотъ какой-нибудь съ прежней дороги, а прямое продолженiе ея, прямой результатъ того психическаго анализа, который поразилъ всѣхъ въ "Военныхъ расказахъ", въ "Дѣтствѣ и отрочествѣ" - и нѣсколько утомилъ даже читателей, какъ и самого автора, въ "Юности".

   Дѣло въ томъ, что разъясненiе значенiя анализа, отличающаго произведенiя Толстого, сравненiе его рода искренности съ другими и выводъ этой искренности изъ историческихъ данныхъ общаго нашего развитiя, могли бы можетъ-быть уяснить для насъ въ нашемъ сознанiи гораздо больше фактовъ, чѣмъ безконечное распластованiе "обломовщины", чѣмъ даже всевозможныя обличенiя всероссiйскихъ иллюзiй въ ихъ печальной несостоятельности.

   Ну прекрасно, мы - обломовцы, и достаточно уже казнили насъ за то, что мы обломовцы: мы несостоятельны во всемъ томъ, чтó великолѣпно называли убѣжденiями и достаточно опозорены за это въ лицѣ такихъ даже нашихъ представителей, которыхъ нелегко было видѣть намъ позоримыми... Не говорю ни слова противъ этого критическаго прiема нашихъ теоретиковъ. Онъ имѣетъ свое важное, даже великое значенiе, и притомъ (чего сами теоретики можетъ-быть не подозрѣваютъ) онъ, этотъ прiемъ, вытекаетъ прямо изъ нашей народной сущности, изъ свойствъ самой натуры русскаго человѣка. Въ этомъ-то и заключается главнымъ образомъ его сила. Русскiй человѣкъ - такъ ужь его Богъ создалъ - не боится прилагать ножъ анализа и бичъ комизма къ какимъ бы то нибыло видимымъ явленiямъ. Мы вонъ даже къ смерти, наименѣе комическому изо всѣхъ видимыхъ явленiй жизни, можемъ относиться съ такою прямотою взгляда, съ какою относится къ ней Толстой въ одномъ изъ своихъ "Военныхъ расказовъ" и въ очеркѣ "Три смерти"; въ ней самой даже можемъ равнодушно подмѣчать комическiя стороны, какъ подмѣчаетъ ихъ г. Горбуновъ въ двухъ изъ своихъ расказовъ (смерть старухи и визиты къ вдовѣ). Комическое или по крайней мѣрѣ отрицательное отношенiе ко всему составляетъ можетъ-быть высшее свойство нашего ума. Такъ чтóжь тутъ конечно щадить намъ нашу несостоятельность, въ чемъ бы и въ комъ бы она ни проявилась?..

   Но кромѣ того, что взглядъ теоретиковъ силенъ, онъ въ тоже время и честенъ. Его даже и на минуту не поставишь на одну доску съ другими взглядами, выражающимися въ настоящее время въ нашей критикѣ. Онъ смѣло и прямо смотритъ въ глаза той правдѣ, которая ему является, неуклонно и безпощадно выводитъ изъ нея всѣ послѣдствiя. Онъ не беретъ на прокатъ чужихъ, хотя бы и англiйскихъ воззрѣнiй; онъ неспособенъ тоже услаждаться и празднымъ эстетическимъ дилетантизмомъ. Онъ хочетъ дѣла, прямо имѣетъ въ виду дѣло, и все то, что не дѣ;ло или что кажется ему не дѣломъ - отрицаетъ безъ малѣйшаго колебанiя. Пусть его пониманiе дѣла односторонне, его захватъ узокъ. Это ничего. Чѣмъ ýже захватъ мысленнаго горизонта, тѣмъ онъ доступнѣе взгляду массъ. Давно извѣстно qu'il n'y a que des pensêes êtroites qui rêgissent le monde. Широкая мысль, если она не въ обладанiи генiя, расплывается часто въ безвоздушномъ пространствѣ. Узкая мысль видитъ передъ собою ближайшую цѣль и показываетъ ее другимъ: она бьетъ навѣрняка. Пусть у жизни есть свои тайны, пусть только на пути къ алхимiи обрѣло человѣчество химiю съ ея благодѣтельными практическими приложенiями, - въ настоящую минуту взглядъ теоретиковъ торжествуетъ и долженъ торжествовать. Въ торжествѣ его участвуетъ одна изъ сторонъ народнаго духа, торжествуетъ стало-быть все-таки непосредственная жизненная сила... Ей нуженъ былъ исходъ, и нашолся.

   Да извинятъ меня читатели за это отступленiе въ пользу теоретическаго направленiя. Оно вовсе не лишнее. Тотъ странный фактъ, что сочиненiя графа Л. Толстого должны быть по всей сторогой справедливости отнесены къ разряду явленiй, незамѣченныхъ нашею критикою, равно какъ и самое образованiе разряда такихъ явленiй, - можетъ быть объяснено только направленiемъ нашей критики.

   Дѣло самое ясное, что для современной критики нашей литература перестала быть нетолько главнымъ и полнымъ, но вообще сколько-нибудь знаменательнымъ выраженiемъ жизни. Перестала ли она быть таковымъ для самой жизни, - это еще вопросъ; но что для критики, т. е. для сознанiя нѣсколькихъ, для сознанiя избранныхъ, пожалуй передовыхъ людей, перестала, - это несомнѣнно. Въ самомъ дѣлѣ, для котораго изъ имѣющихъ силу критическихъ направленiй нашихъ она составляетъ то, чтó составляла нѣкогда для Полевого, Надеждина, Бѣлинскаго?.. Рѣшительно ни для одного. Вѣрующихъ въ литературу осталось мало, т. е. вѣрующихъ въ нее какъ въ органическую силу, какъ въ живой голосъ жизни.

   У литературы есть пожалуй защитники, призванные, авторитетные, такъ-сказать офицiальные. Это - поборники чисто-эстетическаго взгляда, поклонники искуства для искуства. Но не ихъ разумѣю я, говоря о маломъ числѣ вѣрующихъ въ литературу. Литературные гастрономы (иного названiя они не заслуживаютъ), эти господа всего менѣе способны видѣть въ литературѣ живую силу жизни. Какъ таковая, она бы ихъ и пугала и тревожила. Да направленiе чистыхъ эстетиковъ и не есть собственно направленiе. Основное начало ихъ (искуство для искуства) не имѣетъ за себя ни психологическихъ, ни историческихъ данныхъ: оно порождено празднымъ дилентатизмомъ. Ни на одного великаго художника нельзя указать, который бы видѣлъ въ своемъ высокомъ дѣлѣ одно искуство для искуства; никакихъ пружинъ въ сложномъ механизмѣ души и человѣческой не отыщешь для узаконенiя шахматной игры въ поэзiи. Поэтому о чисто-эстетическомъ направленiи критики и о его отношенiи къ литературѣ говорить рѣшительно нестоитъ. Надобно оставить мертвымъ хоронить своихъ мертвецовъ. Чтó такое литература для эстетическаго направленiя, - это вопросъ совершенно неинтересный. Сегодня для него литература - Шекспиръ, Пушкинъ и т. д., а завтра можетъ-быть, по гастрономической прихоти, романы Анны Радклейфъ или "Постоялый дворъ" г. Степанова.

   Но чтò составляетъ литература для имѣющихъ силу и жизненность направленiй, - это дѣло очень важное.

   1) Для славянофильства, поскольку выразилось оно до сихъ поръ во всѣхъ своихъ изданiяхъ (а выразилось оно уже достаточно), литература была и будетъ всегда явленiемъ подчиненнымъ, а не самосущимъ. Наша литература: Пушкинъ, Гоголь, Лермонтовъ, Островскiй. Славянофильство съ большими ограниченiями и какъ-то снисходительно принимаетъ Пушкина; видитъ заблудшую комету въ Лермонтовѣ; весьма плохо понимаетъ Островскаго, а въ Гоголѣ, ставя его выше всѣхъ другихъ нашихъ писателей, видитъ вовсе не то, что видятъ другiе. Въ одной изъ искреннѣйшихъ статей своихъ славянофильство чуть-чуть не положило всю русскую литературу къ подножiю "Семейной хроники". Дайте славянофильству полную волю, - оно рѣшительно оставитъ насъ при одной допетровской письменности да при Гоголѣ и "Семейной хроникѣ" изо всей новой литературы. Нѣтъ спора, что "Семейная хроника" есть произведенiе истинно-замѣчательное, даже высокое; нѣтъ тоже спора и въ томъ, что Гоголь былъ громадный талантъ; но дѣло-то въ томъ, что "Семейная хроника" принадлежитъ къ разряду тѣхъ исключительныхъ произведенiй, которыя, сами по себѣ взятыя, представляютъ явленiя выше обычнаго, даже талантливаго уровня и которыхъ авторовъ вы однако усомнитесь, и притомъ совершенно справедливо усомнитесь, назвать великими писателями; чтóже касается до Гоголя, то этотъ великiй писатель представляетъ въ настоящую минуту вопросъ чрезвычайно спорный, не по отношенiю къ силѣ его таланта, а по отношенiю къ значенiю его произведенiй. Великоруссы начали видѣть въ немъ малоросса, понимавшаго въ нашемъ, великорусскомъ быту только отрицательныя стороны, а малороссы откидываютъ его къ великоруссамъ. Съ другой стороны, своимъ несочувствiемъ къ Пушкину, славянофильство похериваетъ въ нашемъ развитiи цѣлую полосу, которой онъ былъ блистательнымъ результатомъ, а малымъ пониманiемъ Островскаго отрицаетъ всю ту народную жизнь, которая органически сложилась изъ коренныхъ старыхъ и привзошедшихъ новыхъ стихiй. Явное дѣло, что славянофильству, относящемуся такимъ образомъ къ самымъ крупнымъ литературнымъ фактамъ, дорогъ въ литературѣ только его собственный идеальчикъ. "Служи!" говоритъ оно литературѣ (да и самой народной жизни, въ которой одно принимаетъ, а другое произвольное отвергаетъ) - и награждаетъ литературу по степени болѣе или менѣе усерднаго служенiя. Обличительную литературу напримѣръ оно приняло подъ свое покровительство, какъ разъясненiе и кару офицiально-общественной гнили, но литературу отрицательную оно ненавидѣло. Тургенева оно похвалило нѣкогда за "Хоря и Калиныча", въ тоже самое время какъ назвало гнилымъ одно изъ блистательнѣйшихъ его произведенiй въ отрицательной манерѣ ("Три портрета"). На Писемскаго славянофильство, долго о немъ молчавшее и какъ-будто нехотѣвшее признавать его существованiя, возстало съ яростью за его Ананiя въ "Горькой судьбинѣ", т. е. именно за то, чтó въ "Горькой судьбинѣ", драмѣ весьма плохой въ художественномъ отношенiи, - и ново, и живо, и смѣло, и сильно. Въ настоящую минуту, единственное литературное явленiе, безусловно принимаемое славянофильствомъ, есть г-жа Кохановская. Все прочее въ литературѣ и стало-быть въ жизни - потомучто какихъ же нибудь сторонъ жизни да служитъ выраженiемъ литература, - все прочее, безъ исключенiя даже Островскаго, или вовсе не подходитъ, или подходитъ только съ извѣстными ограниченiями подъ мѣрку теорiи. Ибо въ сущности славянофильство, несмотря на всю свою религiозную любовь къ народу, есть все-таки теорiя, и свои теоретическiя наклонности выражало неразъ даже и по отношенiю къ быту народа, къ явленiямъ, которыя, какъ напримѣръ пѣсня, непосредственно изъ этого быта возникли, или, какъ драмы Островскаго, сознательно и полно его выражаютъ.

   2) И - странное дѣло! Несмотря на всю разницу формъ выраженiя, внѣшнихъ симпатiй и тона, направленiе теоретическое и направленiе славянофильское удивительно сходны между собою въ томъ, что оба кладутъ жизнь на Прокрустово ложе; сходны въ смѣлой послѣдовательности взглядовъ; сходны въ равно-несомнѣнномъ благородствѣ образа мыслей и чувствованiй, въ суровой гражданской строгости, въ трезвенномъ пониманiи общественныхъ обязанностей, сходны наконецъ въ томъ, что только они два имѣютъ и могутъ имѣть дѣйствительную силу. Разница между славянофилами и теоретиками, т. е. положимъ, между покойнымъ Хомяковымъ и г. Чернышевскимъ, между г. И. Аксаковымъ и Добролюбовымъ, только въ томъ, что гг. Чернышевскiй и Добролюбовъ, хотя точка отправленiя ихъ есть собственно западная, по натурѣ своей гораздо больше русскiе люди, чѣмъ всѣ славянофилы. Они способнѣе къ тому, чтобы сжигать за собою корабли, они смѣлѣе и безпощаднѣе въ приложенiи уровня общиннаго начала къ многообразнымъ фактамъ жизни. Храмъ этому общинному началу славянофилы строятъ въ старомъ византiйскомъ стилѣ, а они въ простѣйшемъ казарменномъ. Славянофильство въ будущемъ можетъ-быть и сильнѣе ихъ, потомучто имѣетъ готовыя формы для своего идеала; а формы вообще, да притомъ готовыя, завѣщанныя вѣковыми преданiями, дѣло не малой важности. Но въ настоящую минуту теоретики - гораздо болѣе ихъ господа положенiя. Передъ ними теперь все кромѣ славянофильства и "Русскаго Вѣстника" смолкаетъ и склоняется, даже въ послѣднее время "Библiотека для чтенiя", этотъ послѣднiй лагерь шахматной игры въ искуствѣ: противъ нихъ все оказывается безсильно, даже бывалая ѣдкость г. Павлова. Потому, - смѣлы и прямы. А главнымъ образомъ, теоретическiй взглядъ, силой своего отрицанiя, вполнѣ русскiй. Не вся сущность русскаго, т. е. русской жизни, захвачена взглядомъ теоретиковъ, но зато уже одна сторона, отрицательная, вполнѣ имъ исчерпывается. Дальше идти некуда въ отрицанiи, и взглядъ теоретиковъ нѣкоторое время еще будетъ передовымъ взглядомъ. Прибавить надобно еще, что кромѣ своей смѣлости и народности, онъ, по опредѣленности своихъ цѣлей, простъ и ясенъ дотого, что кладетъ всѣмъ въ ротъ жованую и пережованую пищу, не требуетъ никакихъ усилiй мышленiя, даже отучаетъ мыслить, даже постоянно смѣется надъ всякими усилiями мышленiя, а массѣ разумѣется это и на-руку. И понятно, да и впередъ толкаетъ. Наконецъ вотъ еще что: теоретическiй взглядъ глубоко презираетъ и жизнь съ ея органическими законами, съ ея исторiею, да и литературу, какъ органическое выраженiе органической жизни; но въ тоже самое время въ немъ слишкомъ много практической смѣтки, чтобы онъ позволилъ себѣ слишкомъ рѣзко расходиться съ жизнью и съ ея выраженiемъ, литературою, - и онъ съ необыкновенною ловкостью подлаживаетъ, подстроиваетъ подъ свой тонъ всѣ знаменательныя ихъ явленiя. Славянофильство просто отметаетъ и въ литературѣ и даже въ быту народномъ всѣ явленiя, несогласныя съ его идеаломъ, называя ихъ въ литературѣ гнилью, а въ быту народномъ порчею, уродливостью и т. д. Теоретики поступаютъ практичнѣе: они видятъ и заставляютъ другихъ видѣть только то чтò имъ надобно въ знаменательныхъ явленiяхъ жизни и литературы.

   Замѣчательнѣйшiй примѣръ подлаживанiя и подстроиванiя, въ тонъ теорiи, литературныхъ фактовъ - представляетъ отношенiе теоретиковъ къ Островскому. Долго, какъ извѣстно, журналъ, въ которомъ теперь съ полнотою и послѣдовательностью выражается взглядъ теоретиковъ, находился "безъ кормила и весла". Западничество, котораго онъ былъ послѣднимъ порожденiемъ, уже умирало во дни его младенчества и совсѣмъ умерло когда онъ росъ, ибо смертная хрипота этого направленiя въ "Атенеѣ" 1857 года не принадлежитъ къ признакамъ жизни, а "Наше Время" въ наше время представляетъ очевидно разложенiе трупа. Но западничество, умирая, отнеслось враждебно къ новому слову литературы. Своимъ вѣрнымъ, хотя и дряхлымъ отрицательнымъ тактомъ оно почуяло, что идетъ сила новая, сила богатырская, сила народная - и иначе какъ враждебно, оно, по существу своему чисто отрицательное, не могло отнестись къ этой силѣ. Журналъ долго продолжалъ тянуть старую пѣсню, и враждебнѣе всѣхъ другихъ, даже "Отечественныхъ Записокъ", побѣдившихъ его только постоянствомъ, относился къ новому факту жизни и литературы. Но журналъ самъ по себѣ былъ молодъ и свѣжъ и охотно допускалъ въ составъ свой новые соки. Когда эти соки сдѣлались въ немъ преобладающими, условное положенiе стало для него очень затруднительно. Кàкъ отъ вражды къ новому, возраставшему въ силѣ своей факту, перейти къ его принятiю, пониманiю и узаконенiю?... Дѣло между тѣмъ разрѣшилось очень просто. Теоретики увидали въ новомъ литературномъ фактѣ то, что имъ было надобно, безсознательно закрыли глаза на то, что имъ вовсе было ненадобно или, также безсознательно, въ ослѣпленiи своей вѣры (ибо у нихъ съ самаго начала выразилась живая стихiя: вѣра) перевернули это имъ ненадобное на изнанку. Островскiй явился у теоретиковъ великимъ писателемъ, но только какъ изобразитель "Темнаго царства". Оборотъ необыкновенно ловкiй, но по всей вѣроятности не преднамѣренный. Такъ вышло, такъ сдѣлалось...

   Взгляни теоретики на Островскаго какъ на народнаго поэта, т. е. взгляни просто, а не подъ угломъ теорiи, - журналъ долженъ былъ бы порѣшить все свое западное прошедшее. Теоретики своею вѣрою, какъ всякая вѣра безсознательною, спасли его отъ такихъ вавилонскихъ жертвъ. Люди новые и свѣжiе, люди притомъ русскiе, они поняли, чтó за сила Островскiй; но какъ теоретики, они поняли въ немъ только то, что подходило подъ ихъ взглядъ, и надобно отдать имъ справедливость, поняли такъ, что эту отрицательную сторону дѣятельности Островскаго полнѣе и понять невозможно. Статьи о "Темномъ царствѣ" произвели на массу читателей чрезвычайно сильное впечатлѣнiе. Писанныя человѣкомъ истинно-даровитымъ, горячимъ и честнымъ, онѣ имѣли за себя и большую долю правды...

   Вѣдь нельзя же сказать въ самомъ дѣлѣ, чтобы "жестокiе" нравы, представляемые почти повсюду художникомъ, чтобы жизнь, которая сама себя забыла дотого, что, по ея разумѣнiю, "эта Литва, она къ намъ съ неба упала", - нельзя же, говорю я, сказать, чтобы все это представляло собою "свѣтлое царство"... А этого и было достаточно, чтобы узаконить новый литературный фактъ во имя теорiи. На любовный характеръ семейнаго начала, на явныя симпатiи художника къ русской натурѣ, широкой ли, какъ натуры Любима Торцова и Петра Ильича, христiански ли чистой и великодушной, какъ натуры Бородкина и Мити, глубокой ли и въ запущенности, какъ натура Хорькова, и въ загнанности, какъ натура Кабанова; на величавость патрiархальныхъ фигуръ благодушнаго Русакова и суроваго Ильи Иваныча; на типы русскихъ матерей, трогательные даже тогда, когда они, какъ мать Олимпiады Самсоновны, погружены въ тину непроходимой глупости; на симпатiю поэта къ его королю Лиру - Большову; наконецъ на цѣлый рядъ грацiозныхъ, симпатическихъ и вмѣстѣ глубокихъ женскихъ натуръ, созданныхъ поэтомъ, на многоразличныя струны русской души, имъ первымъ тронутыя, - на все это теоретики закрыли глаза. Только они, съ ихъ фанатическою вѣрою въ теорiю, могли это сдѣлать. Все это имъ было ненадобно. Опять повторяю: такъ ими почувствовалось, и потому такъ вышло, такъ сдѣлалось...

   Сдѣлалось же то, что теоретики узаконили новый литературный фактъ, чего не удалось видѣвшимъ въ Островскомъ народнаго поэта, и вмѣстѣ с тѣмъ сдѣлалось то, что теоретики стали во главѣ умственнаго развитiя. Главенство ихъ будетъ продолжаться до тѣхъ поръ, пока жизнь не разъяснитъ сама себя новыми явленiями и пока съ этими новыми явленiями они не станутъ въ явный разрѣзъ. Покамѣстъ же, передъ глазами большинства, они положительно правы. Только меньшинство, и притомъ весьма малочисленное, видитъ явленiя, ими незамѣчаемыя.

   "Какая гордость со стороны меньшинства!" подумаютъ можетъ-быть читатели. Да вѣдь, милостивые государи, меньшинство съ своей стороны указываетъ вамъ на факты. Разбейте прежде факты, которые я привелъ вамъ по поводу Островскаго; убѣдите меня, что Толстой напримѣръ - явленiе вполнѣ замѣченное и оцѣненное, или что онъ явленiе справедливо-незамѣченное, что не стоило его замѣчать, - я откажусь конечно отъ своей упорной недовѣрчивости къ теорiи. Вѣдь только то мѣрило хорошо, подъ которое подходятъ всѣ знаменательные факты жизни и всѣ вѣчные инстинкты души человѣческой. Для того чтобы я повѣрилъ въ теорiю, я прежде всего попрошу у нея въ полное и законное свое обладанiе нетолько Пушкина, нетолько свѣтлыя стороны мiра, изображаемаго Островскимъ, нетолько Толстого, но даже меньшихъ: Тютчева, Огарева, Фета, Полонскаго. Вѣдь душа человѣческая столько же какъ и теорiя неумолима въ своихъ требованiяхъ, а пожалуй еще и неумолимѣе. Теоретики скажутъ можетъ-быть, что это душа ненормальная, развращенная; а я имъ отвѣчу, что вотъ уже семь тысячъ лѣтъ она такъ ненормальна и такъ развращена, и что срокъ, когда по ученiю Фурье, луна соединится съ землею и когда произойдетъ совершенный переворотъ въ мозгахъ человѣческихъ, ни мнѣ, ни имъ неизвѣстенъ.

   3) Что касается до взгляда чисто-западнаго, то о немъ въ настоящую минуту нельзя говорить какъ о дѣйствительно-существующемъ, живомъ направленiи. Взглядъ этотъ сдѣлалъ свое дѣло, и дѣло великое, хотя исключительно-отрицательное: дѣло разъясненiя и очищенiя нацiональности литературы. Сила его заключалась не въ немъ самомъ, а въ слабости и фальши противоположныхъ ему положительныхъ воззрѣнiй, да въ томъ еще, что онъ опирался въ свое время на живую силу, на литературу. Поминкамъ по этомъ великомъ покойникѣ я посвятилъ уже нѣсколько статей во "Времени", къ которымъ и позволяю себѣ отослать читателей.

   Дѣло въ томъ, что пока западничество опиралось на живую силу, - оно само было сильно. Какъ же скоро оно разошлось съ жизнью и выраженiемъ ея силъ, какъ скоро оно стало незамѣчать новооткрывавшихся силъ жизни или, непонимая ихъ, задумало враждовать съ ними, - оно пало. Фактъ очень простой и ясный. Паденiе застоя (раннее или позднее, это все равно) ждетъ всякое направленiе, какъ скоро оно начнетъ расходиться съ жизнью. Въ какихъ-нибудь десять-пятнадцать лѣтъ такъ много воды утекло, что весьма ученый журналъ "Атеней" не встрѣтилъ въ массѣ рѣшительно никакого сочувствiя, а нѣкоторыми антинацiональными выходками возбудилъ даже негодованiе, - что начатое добросовѣстно и энергично "Московское Обозрѣнiе" не прожило даже и года, что "Русская Рѣчь" даже и по вступленiи въ супружество съ "Московскимъ Вѣстникомъ" имѣетъ очень ограниченный кругъ читателей, что "Наше Время" читается только по любви публики къ литературнымъ скандальчикамъ. Время перемѣнилось и никакiя усилiя, никакiе авторитеты, никакiя даже ученыя и полемическiя дарованiя (чтó гораздо поважнѣе нашихъ самосоздающихся и саморазрушающихся авторитетовъ) не спасутъ уже отжившаго взгляда.

   Ни одинъ взглядъ, безъ исключенiя даже взгляда теоретиковъ, не презираетъ въ настоящую минуту такъ глубоко и жизнь и литературу, какъ издыхающее западничество. Что такое напримѣръ литература для г. Павлова, редактора "Нашего Времени"? Его собственныя повѣсти да литературный перiодъ, который онъ прожилъ въ молодости. Ни Островскiй, ни Писемскiй, ни даже Тургеневъ для него не существуютъ. Допетровская письменность для него "темна вода во облацѣхъ воздушныхъ". Что такое была литература наша для многоученаго и мрачнаго "Атенея"? Можетъ-быть тѣ странные, чтобы не сказать "страмные" апологи, которые онъ печаталъ въ видѣ десерта промежду своихъ тяжело-ученыхъ статей... Чтó была наша литература для "Московскаго Обозрѣнiя?" Разныя нѣмецкiя и французскiя брошюры?.. ибо ко всѣмъ нашимъ явленiямъ оно, несмотря на свое кратковременное существованiе, успѣло уже отнестись съ озлобленiемъ до пѣны у рту. Что такое наконецъ наша литература для г-жи Евгенiи Туръ? Опять-таки, точно также какъ для г. Павлова, вопервыхъ ея собственные романы и повѣсти, да вовторыхъ романы, повѣсти и ученыя сочиненiя извѣстнаго кружка, весьма ограниченнаго даже и въ западномъ смыслѣ. А главное-то дѣло, что ея "Русской Рѣчи" до русской литературы и до русской жизни собственно и дѣла нѣтъ: эти интересы слишкомъ мелки передъ интересами борьбы съ ультрамонтанствомъ!..

   Чтоже сказать о послѣднемъ, совершенно случайномъ убѣжищѣ западнаго взгляда, о столбцахъ фельетона "С.-Петербургскихъ вѣдомостей", - столбцахъ, которые становятся иногда ристалищемъ для барда, являющагося подъ таинственнымъ именемъ Гымалэ?.. Воззрѣнiя этого барда - уже какой-то явный анахронизмъ, лишонный даже всякаго литературнаго такта. Вѣдь только при полнѣйшемъ отсутствiи этого, столь же необходимаго въ литературѣ, какъ и въ жизни качества, возможно было напримѣръ, по поводу изданiя пѣсенъ Кирѣевскаго, ругаться заднимъ числомъ надъ мiромъ нашихъ эпическихъ сказанiй и вообще нашего народнаго творчества. Явленiе истинно-изумительное!.. И тѣмъ болѣе оно изумительно, что бардъ газеты-колонiи совершенно расходится въ этомъ пунктѣ со взглядомъ журнала-метрополiи, съ теперешнимъ направленiемъ "Отечественныхъ Записокъ", - направленiемъ, болѣе славянофильскимъ въ нѣкоторыхъ пунктахъ, чѣмъ само славянофильство. Многiе, читая глумленiя г. Гымалэ надъ богатырями и Змѣемъ-Тугаринымъ, встрѣтившись нежданно-негаданно съ этимъ странно-несвоевременнымъ повторенiемъ давно всѣмъ извѣстной статьи Бѣлинскаго, - подумали: ужь не штука ли это? не сдѣлано ли это по особенному ордеру метрополiи, для заявленiя, что дескать вовсе не наши барды дѣйствуютъ на столбцахъ газеты, что мы молъ сами по себѣ, а они сами по себѣ, имѣютъ свое мнѣнiе, высказываютъ свой взглядъ? Иначе никто не умѣлъ и не могъ объяснить себѣ какъ этой, такъ и другихъ, поистинѣ удивительныхъ статей г. Гымалэ.

   4) "Отечественныя Записки", нѣкогда такъ долго и съ такою славою проводившiя взглядъ западный во всѣхъ, самыхъ крайнихъ его послѣдствiяхъ, потомъ, по удаленiи Бѣлинскаго, лѣтъ десять дышавшiя непроходимою скукою "капитальныхъ" статей о русской литературѣ, - въ послѣднiе два года рѣшились выступить въ обновкѣ. Заимствовавши у славянофильства его вѣру въ народъ и его убѣжденiе въ разобщенности народа съ образованнымъ классомъ, - онѣ рѣшительно не знаютъ до сихъ поръ чтó дѣлать съ своей обновкой и какъ съ ней обращаться. Съ народомъ и съ его бытомъ онѣ познакомились очень недавно. Поражонные новымъ мiромъ, который раскрылся имъ въ сказкахъ, собранныхъ г. Аѳанасьевымъ и въ пѣсняхъ, набранныхъ у разныхъ собирателей г. Якушкинымъ, онѣ пришли въ такой неофитскiй азартъ, что все неподходящее подъ жизненный взглядъ и складъ рѣчи этихъ сказокъ и пѣсенъ перестали считать за литературу народа. Предложивши глубокомысленно вопросъ: народный ли поэтъ Пушкинъ? и разрѣшивши его отрицательно, на томъ основанiи, что народъ Пушкина не читаетъ, - онѣ забыли въ своемъ пиѳическомъ азартѣ два простыхъ обстоятельства: 1) что ни одинъ изъ первостепенныхъ европейскихъ поэтовъ не подойдетъ подъ рамку ихъ понятiя о народномъ поэтѣ, а подойдутъ развѣ только второстепенные и третьестепенные - Борнсъ, Гейбель и т. д., и 2) что только большее распространенiе грамотности въ народѣ покажетъ, будетъ ли народъ читать Пушкина или нѣтъ. Вообще же о взглядѣ этого журнала нельзя говорить въ настоящую минуту какъ о чемъ-либо самостоятельномъ. Это клочки славянофильства, лишонныя жизненной цѣлости и энергическаго духа славянофильства.

   5) Наконецъ взглядъ, выросшiй первоначально на почвѣ западной, но значительно видоизмѣнившiйся сообразно съ потребностями времени, примѣнившiйся, приладившiйся къ этимъ потребностямъ и довольно долго отвѣчавшiй на нихъ съ несомнѣннымъ тактомъ и замѣчательною ловкостью, - представлялъ собою до послѣдняго года "Русскiй Вѣстникъ".

   Начатый кружкомъ умѣренныхъ западниковъ, кружкомъ уединеннаго Поръ-Рояля западничества, онъ не имѣлъ за собою кораблей, которые надо было бы сжечь, вступая на новый берегъ. Ни г. Катковъ, ни г. Леонтьевъ не заявили себя въ литературѣ никакимъ рѣзкимъ фактомъ, по которому бы ихъ можно было прямо отнести къ направленiю послѣдней эпохи Бѣлинскаго и "Писемъ объ изученiи природы". Скромные и добросовѣстные ученые, извѣстные спецiальными философскими, историческими или филологическими трудами, они являлись до изданiя "Вѣстника" только жрецами западной науки, окружонные нѣсколько, какъ и подобаетъ жрецамъ, таинственнымъ нимбомъ.

   Время, выбранное ими для изданiя новаго журнала, было самое благопрiятное. "Современникъ" тогда еще не сложился, и находясь "безъ кормила и весла", служилъ преимущественно гиподромомъ для фешенебельныхъ ристанiй "иногороднаго подписчика"; "Отечественныя Записки" дышали, какъ выше упомянуто, мертвящей скукою "капитальныхъ" статей о русской литературѣ, распространявшихъ до пересола замѣчанiя къ хрестоматiи г. Галахова. Единственный чисто-литературный журналъ - не удивляйтесь! - былъ въ это время безалаберный и безобразный "Москвитянинъ", гдѣ на каждую бочку меда, въ видѣ комедiи Островскаго или романа Писемскаго, приходилось по ведру дегтю, вродѣ творенiй гг. М. Дмитрiева, Кулжинскаго, Архипова и т. д., гдѣ постоянно всѣ передовые взгляды главнаго редактора и всѣ юношески-горячiя и честныя стремленiя молодой редакцiи парализировались самимъ же главнымъ редакторомъ, его непонятною привязанностью къ старому хламу и его неохотою вести журналъ акуратно и современно въ матерьяльномъ отношенiи. Большая часть идей литературныхъ, которыя были проповѣдываемы и защищаемы тогда "Москвитяниномъ", постепенно перешли въ литературу, но перешли какъ нѣчто стихiйное. О журналѣ нѣтъ и помину - да и подѣломъ! Не вливаютъ вина новаго въ мѣхи ветхiе.

   Въ эту-то минуту броженiя однихъ силъ и застоя другихъ явился "Русскiй Вѣстникъ" и сразу сталъ передовымъ и первенствующимъ органомъ. "Русская Бесѣда" явилась позднѣе, да и явившись, не могла съ нимъ соперничать.

   Журналъ началъ нѣсколько неопредѣленно, но очень ловко. Изъ туманной, хотя и глубокомысленной статьи главнаго редактора о Пушкинѣ трудно было понять отношенiе новаго органа мысли къ литературѣ и жизни: казалось только всѣмъ, что направленiе его и дѣльно, и серьозно, и невраждебно литературѣ. Въ "Русскомъ Вѣстникѣ" явилась даже комедiя Островскаго ("Въ чужомъ пиру похмѣлье"), что немало содѣйствовало къ утвержденiю этой мысли... Между тѣмъ съ первыхъ же политическихъ статей журнала почуялось нѣчто новое, до тѣхъ поръ небывалое, серьозное и энергическое, готовое на всякую честную борьбу. Статьи эти были бы передовыми въ любомъ изъ лучшихъ европейскихъ журналовъ и вполнѣ заслуживали названiе руководящихъ. Много нужно было времени для того, чтобы разоблачились arcana fidei, чтобы вышла наружу англiйская подкладка доктрины, да и самъ журналъ еще не высказывалъ такъ прямо, какъ впослѣдствiи, своей англоманiи. Съ другой стороны, новое направленiе съ самаго же начала показало какъ-говорится "зубы", и притомъ очень вострые. Письма Байбороды, - справедливо ли, нѣтъ ли заѣдалъ Байборода своихъ противниковъ, - на нашу еще не совсѣмъ твердую читающую массу имѣли большое влiянiе.

   Вслѣдствiе всего этого, передъ авторитетомъ "Русскаго Вѣстника" преклонилось все кромѣ славянофильства - а для славянофильства еще не насталъ его день.

   Въ эту первую эпоху своего существованiя "Вѣстникъ" хотя уже и начиналъ въ своемъ литературномъ отдѣлѣ угощать публику произведенiями г-жи Нарской и князя Кугушева, стало-быть свидѣтельствовалъ уже нѣкоторымъ образомъ или о своемъ крайнемъ безвкусiи въ литературѣ, или о своемъ къ ней крайнемъ равнодушiи, - но за превосходныя политическiя статьи и за серьозное поднятiе многихъ общественныхъ вопросовъ читатели взглянули бы сквозь пальцы, какъ на чистую случайность, даже и на то, еслибы журналу вздумалось вдругъ помѣстить въ отдѣлѣ изящной литературы даже "Прекрасную астраханку", или "Битву русскихъ съ кабардинцами", - произведенiя, отъ которыхъ, правду сказать, неслишкомъ далеко отстоятъ различные плоды "дамскаго" и "кавалерскаго" баловства, помѣщавшiеся и понынѣ еще зачастую помѣщаемые въ почтенномъ журналѣ.

   Сначала такая литературная неразборчивость казалась всѣмъ случайностью. Но въ томъ-то и дѣло, что такъ только казалось. Подъ этою неразборчивостью таилось равнодушiе къ литературѣ. А къ литературѣ нельзя долго оставаться равнодушнымъ. Подъ равнодушiемъ къ литературѣ таится еще нѣчто другое...

   Чтоже именно?

   А вотъ видите ли: подъ равнодушiемъ къ литературѣ таится необходимо равнодушiе къ жизни, которой литература служитъ живымъ голосомъ. Вѣдь литература - вовсе не какая-нибудь отвлеченность. Вѣдь неужели точно о литературѣ или по крайней мѣрѣ только о литератур&