Григорьев Аполлон Александрович - Народность и литература

  

  

   Къ числу несомнѣнныхъ, купленныхъ опытомъ фактовъ нашего времени, принадлежитъ тотъ фактъ, что въ сущности нѣтъ уже болѣе теперь у насъ двухъ направлениiй, - лѣтъ за десять тому назадъ рѣзко-враждебно стоявшихъ одно противъ другаго, - западнаго и восточнаго. Фактъ этотъ пора засвидѣтельствовать для общаго сознанiя; ибо для сознанiя отдѣльныхъ лицъ, для сознанiя каждаго изъ насъ, пишущихъ и мыслящихъ людей, онъ уже засвидѣтельствованъ давно. Это засвидѣтельствованiе конечно обошлось весьма многимъ изъ насъ довольно дорого, - потомучто не легко вообще разставаться съ служенiемъ какимъ бы то ни было идоламъ, - но тѣмъ не менѣе совершилось во всѣхъ добросовѣстно и здраво-мыслящихъ людяхъ. О недобросовѣстно-мыслящихъ, о привилегированныхъ жрецахъ кумировъ и о нездраво-мыслящихъ, запуганныхъ кумирами до потемнѣнiя сознанiя, говорить нечего. Засвидѣтельствовать правду всякаго факта и идти отъ него дальше, идти впередъ способны бываютъ только тѣ, кто, вступая на новый берегъ, сами сжигаютъ за собою корабли, да простодушное, тысячеголовое дитя, называемое массою, которая по инстинктивному чувству идетъ неуклонно впередъ. Жрецы постоянно желаютъ воротить мысль назадъ по той простой причинѣ, что имъ это выгодно, что назади у нихъ есть теплый и почотный уголъ; пугливое же нравственное мѣщанство такъ же истинктивно, по чувству самосохраненiя, держится за полы жреческихъ ризъ, какъ инстинктивно, по чувству жизни, по вѣрѣ въ жизнь, влечется впередъ масса. Это - общiй законъ, который припомнить однако непремѣнно слѣдуетъ, говоря о такомъ значительномъ вопросѣ, какъ вопросъ о народности.

   Что самый фактъ перехода вопроса о нашей народности въ совершенно другой вопросъ совершился, это очевидно изъ самаго поверхностнаго взгляда на дѣло. Исключительно-народное воззрѣнiе славянофильства не встрѣтило въ массѣ сочувствiя и, постигнутое какимъ-то рокомъ, потеряло самыхъ блестящихъ своихъ представителей. Исключительно-западное воззрѣнiе, сплотившееся въ немногомъ числѣ своихъ послѣднихъ, запоздалыхъ представителей въ "Атенеѣ" - явилось для публики мрачнымъ воззрѣнiемъ кружка и встрѣчено было не только равнодушiемъ, но даже негодоваiемъ, когда выставило свои крайнiя грани, свое печальное убѣжденiе въ томъ, что австрiйскiй солдатъ является цивилизаторомъ въ славянскихъ земляхъ. А вѣдь менѣе чѣмъ за двадцать лѣтъ, можно было безнаказанно, въ порывѣ увлеченiя теорiею, проповѣдывать напримѣръ, что Турцiя, какъ организованное цѣлое, какъ государство, должна пользоваться бóльшимъ сочувствiемъ, чѣмъ неорганизованный сбродъ славянства, ею порабощеннаго. И тоже менѣе чѣмъ за двадцать лѣтъ слово: "славянофилъ" было позорнымъ прозвищемъ!

   Въ двадцать лѣтъ много воды утекло. Славянофильство хотя и пало, но пало со славою. Западничество же дожило до грустной необходимости сказать свое послѣднее слово, и слово это - единодушно, единогласно, такъ сказать всею землею, было отвергнуто съ негодованiемъ. Да и нельзя иначе: славянофильство вѣрило слѣпо, фанатически въ невѣдомую ему самому сущность народной жизни, и вѣра вмѣнена ему въ заслугу. Западничество шло противъ теченiя: оно не признало и не хотѣло признать явленiй жизни; оно упорно отрицало въ литературѣ и въ быту народномъ то, что на глазахъ всѣхъ и каждаго или выросло или раскрылось могучаго и крѣпкаго въ послѣднее десятилѣтiе. Мимо его прошли намѣренно или ненамѣренно имъ незамѣченныя силы; имъ слѣпо отрицались такiя явленiя, какъ значенiе общины, Островскiй съ мiромъ раскрытой имъ жизни; пѣсни народа, какъ будто поднимавшiяся изъ подъ спуда; рѣчь народная, вливавшаяся живительной струею въ литературу; поворотъ нравственный къ семейному началу, дiаметрально противуположный исключительному протесту и отрицанiю сороковыхъ годовъ; возникшая любовь къ преданiю, - сильное и быстрое распространенiе изученiя роднаго быта; а главнымъ образомъ - западничество не хотѣло обратить даже вниманiя на правдивыя и порожденныя болѣе-свободнымъ разъясненiемъ фактовъ обличенiя петровской реформы, на разоблаченiя ея несостоятельности въ началахъ и послѣдствiяхъ, несостоятельности, за которую мы и наше время являемся неоплатными должниками. Оно твердило свою старую пѣсню, что Петръ вдвинулъ насъ въ кругъ мiровой общечеловѣческой жизни, - пѣсню, о правдѣ которой ни одинъ здравомыслящiй человѣкъ съ нимъ и прежде не спорилъ и теперь не споритъ, и не хотѣло дать въ этой общей мiровой жизни права нашей народной особенности, упорно стремилось заставить насъ повторять чужую жизнь и много-много что рабски продолжать ее въ наукѣ, и еще въ быту общественномъ, - забывая, что въ природѣ вообще нѣть и не можетъ быть повторенiй, что ни одинъ листъ не похожъ на другой на деревѣ, что не было племени, кромѣ племенъ совершенно отчужденныхъ отъ человѣчества, которое бы не внесло чего-либо своего въ мiровое движенiе. А тутъ передъ нимъ было не какое-либо видовое племя, а цѣлый особый отдѣлъ индо-европейской расы - славянство, отдѣлъ столь же значительный и древнiй, какъ еллинство или его любимое германство.

   Кромѣ того, исключительное западничество шло такъ далеко въ своей вѣрѣ "въ-прогрессъ" и вмѣстѣ съ тѣмъ такъ подчиняло идею прогресса теорiи, созданной германствомъ и романствомъ, что всю жизнь предковъ и всякую жизнь, не подходившую подъ эту условную теорiю, лишало какого бы то ни было человѣческаго значенiя, отчисляло прямо къ звѣрству. Свѣжо преданiе, а вѣрится съ трудомъ. Но доведите даже и теперь любого исключительнаго западника (попадаются такiе и теперь, но уже рѣдко) до наивной послѣдовательности мысли, и онъ долженъ будетъ сказать вамъ свое затаенное, задушевное убѣжденiе, что Владимiръ Мономахъ напримѣръ, Мстиславъ Мстиславичъ, Прокопiй Ляпуновъ и Мининъ были (по его мнѣнiю конечно) въ сущности не люди, а звѣри, во-первыхъ потомучто родились въ XI, XII и XVII столѣтiяхъ, а не въ XIX, во-вторыхъ же потомучто не имѣли счастiя принадлежать къ единственно-человѣческой германо-романской породѣ... Презрѣнiе западниковъ къ родному быту и къ его преданiямъ точно также доходило и подчасъ даже доходитъ теперь еще до положительныхъ нелѣпостей. Весьма недавно высказана напримѣръ была въ "параллеляхъ" г. Палимпсестова, напечатанныхъ въ "Русскомъ Словѣ", между множествомъ дѣльнаго, та дикая мысль, что полезно было бы замѣнить пѣсни нашего народа чѣмъ-либо болѣе соотвѣтствующимъ "нравственности".

   Такого посягательства на свои коренные основы не проститъ ни одна жизнь, хоть бы даже она была и звѣриная. Такое посягательство совершаемо было притомъ и совершается во имя узкой теорiи, во имя условнаго идеала образованности и нравственности, - какъ будто бы внѣ его, этого германо-романскаго идеала, ничего не было въ прошедшемъ и будущемъ для человѣчества.

   Западничество съ готовыми мѣрками, со взятыми на прокатъ данными приступало къ живой жизни. Въ этомъ его сила, въ этомъ же пожалуй и его историческая заслуга. Нѣтъ сомнѣнiя, что романо-германскiй мiръ своимъ долгимъ и славнымъ существованiемъ выработалъ великiе общественные, нравственные и художественные идеалы, какъ нѣкогда выработалъ таковые же мiръ еллино-римскiй. Нѣтъ сомнѣнiя, что ни въ какой новой жизни идеалы эти не должны пройдти безслѣдно; но нѣтъ сомнѣнiя и въ томъ, что всякая новая жизнь имѣетъ собственныя могучiя силы творчества, носитъ въ себѣ свои идеалы, которые отрицать ради прежнихъ, готовыхъ и выработанныхъ, какъ бы блестящи эти прежнiе ни были, - и грѣхъ, да и фактически невозможно.

   На теорiю западничества, уничтожавшую жизнь въ крайнихъ логическихъ послѣдствiяхъ своихъ, отвѣчало и славянофильство не меньшими крайностями, въ особенности же въ пылу битвы. Ясное теперь дѣло, что ни широкая и многосторонняя натура Хомякова, ни глубокiй умъ И. В. Киреевскаго не были чужды пониманiя красоты и величiя идеаловъ западной жизни, тѣмъ болѣе, что и тотъ и другой, да и все славянофильство, на этихъ идеалахъ воспитались; что съ германскимъ рацiонализмомъ оба нынѣ спящiе въ могилахъ благородные борцы сражались оружiемъ того же рацiонализма. Но въ пылу битвы, заведенные въ логическiя крайности, они, и еще болѣе ихъ слѣпые послѣдователи, отвѣчая на теорiю западничества, постоянно завлекались тоже въ теорiю, которая въ сущности, какъ и всякая теорiя, мало уважала живую жизнь. Имъ выставляли западные идеалы развитiя за конечное слово человѣчности. Не мирясь съ такою конечностiю, чуя въ жизни ихъ окружавшей новыя силы, хотя только что чуя, а не зная ихъ, они доходили путемъ противорѣчiя до того результата, что западъ отжилъ, что тамъ, по выраженiю высокаго хомяковскаго стихотворенiя, -

  

   Свѣтила блѣдныя мерцаютъ догорая,

  

   и въ поэтическомъ одушевленiи новою вѣрою взывали:

  

   Проснися, дремлющiй востокъ!

  

   Рьяные послѣдователи ихъ фанатически проповѣдывали уже въ видѣ догмата мысль о томъ, что западъ отжилъ, что основы его жизни разбиты или разбиваются, сходясь впрочемъ въ этомъ съ крайними теоретиками самого запада. Грязные же адепты мракобѣсiя и существующаго подхватывали слова, что западъ отжилъ, и переводили ихъ словами, что западъ сгнилъ; изъ чего ео ipso выходилъ странный для многихъ, хоть вовсе не логическiй результатъ, что у насъ все процвѣтаетъ, "тишь да гладь, Божья благодать!" На сколько такой выводъ несвòйственъ былъ всѣмъ благороднымъ представителямъ славянофильства - оказалось ясно какъ день изъ всей ихъ энергической, хотя и безъуспѣшной дѣятельности въ "Сборникахъ" и въ "Бесѣдѣ". Покойный Хомяковъ говорилъ часто, что Англiя лучшее изъ существующихъ государствъ, а славянство лучшее изъ возможныхъ, да вслѣдъ затѣмъ съ злою и грустною иронiей прибавлялъ всегда, что можетъ быть такъ оно и останется лучшимъ изъ возможныхъ.

   Горькiй смыслъ этой иронiи слишкомъ прямо противорѣчилъ непрошеннымъ выводамъ адептовъ мрака, чтобы благородное направленiе славянофильства нужно было оправдывать въ какой-либо связи съ ученiями "Маяка" и иныхъ мрачныхъ изданiй.

   Западничество, во имя своихъ готовыхъ идеаловъ, отрицало всякое значенiе жизни, прожитой нами до петровской реформы; не зная этой жизни и даже чуть-чуть что не хвастаясь своимъ незнанiемъ, оно ругалось надъ нею при всякомъ удобномъ и неудобномъ случаѣ, мѣрило нашу исторiю, преданiя, сказки, пѣсни, нравственныя понятiя идеалами германо-романскаго мiра и, не находя въ нашемъ ничего подходящаго къ этимъ готовымъ идеаламъ, отворачивалось отъ всего нашего съ омерзенiемъ. Славянофильство, тоже мало зная жизнь народа изъ самой жизни, но за то грубоко знакомое съ исторiею старой письмености и ловившее съ благоговѣнiемъ все записываемое, однимъ словомъ - изучавшее родной бытъ, постепенно доходило до теорiи, что наша жизнь совсѣмъ иная жизнь, совсѣмъ особенная, ничего общаго съ западною жизнiю не имѣющая, управляемая совершенно новыми, ни кѣмъ еще не раскрытыми таинственными законами, особыми, новыми нравственными понятiями. Гдѣ таинственность - тамъ вѣра, а пока вѣра не опредѣлилась въ догму, она сопутствуется постоянно фанатизмомъ, какъ положительнымъ, такъ и отрицательнымъ.

  

   Keimt ein Glaube neu,

   Wird oft Lieb' und Treu'

   Wie ein böses Unkraut ausgerauft, (*)

   {* Когда зарождается новая вѣра, то часто любовь и вѣрность вырываются какъ дурная трава}

  

   какъ сказалъ одинъ изъ самыхъ вѣщихъ поэтовъ.

   Но передъ славянофильствомъ опять-таки стоялъ идеалъ, стояла возможность, стояло будущее, долженствовавшее, по его убѣжденiю, родиться изъ доселѣ невѣдомой, доселѣ какъ бы подъ спудомъ лежавшей жизни. Мракобѣсiе перевело эту мысль на свой языкъ; оно готово было взять существующее, дѣйствительность за идеалъ жизни. Кто читалъ глубокiя, хотя небольшiя количествомъ французскiя брошюры Хомякова, въ которыхъ полемически развивалъ онъ все свое религiозно-философское мiросозерцанiе, тотъ вѣроятно сразу понялъ, какая непроходимая бездна отдѣляла славянофильство отъ ученiй мрака.

   Но славянофильство было теорiя и, какъ всякая теорiя, влеклось роковымъ процессомъ къ крайнимъ результатамъ. Западничество отвергало все значенiе нашей исторической и бытовой жизни до реформы Петра; славянофильство отвергло всякое значенiе реформы, кромѣ вреднаго, - оно забыло, что еслибъ даже спали мы въ продолженiе болѣе полутораста лѣтъ, мы, спавши, все-таки видѣли сны, примѣривали себя къ грезившимся намъ идеаламъ, развивали наши духовныя силы или возможности въ борьбѣ хотя бы и съ призраками, - и стало быть просыпаемся или проснемся не тѣми, какими легли, а съ извѣстнымъ запасомъ благо или не благо, но все-таки прiобрѣтенныхъ данныхъ, которыя непремѣнно должны лечь въ основы нашей новой жизни, какъ предѣлъ, его же не прейдеши.

   Въ пылу битвы за свое отрицанiе реформы, славянофильство само иногда роняло нѣсколько случайныхъ словъ въ защиту такихъ явленiй до-петровскаго быта, которыя никакими общечеловѣческими идеалами не оправдываются. Эти слова подхватывали на лету и противники, т. е. западники, и непрошенные товарищи, т. е. адепты мрака. Тѣ и другiе, съ различными конечно цѣлями, развивали ихъ до крайнихъ крайностей. Явилась напр. въ какомъ-то сельскохозяйственномъ журналѣ злобная выходка противъ русской бабы. Въ выходкѣ, кромѣ злобы, все было справедливо: антиизящныя и антинравственныя черты несчастной подруги русскаго человѣка схвачены были съ самою ядовитою мѣткостью и выставлялись на позоръ съ безпощаднымъ цинизмомъ. Славянофильство было оскорблено фешенебльнымъ тономъ этой выходки, оскорблено въ святомъ своемъ чувствѣ, въ любви и уваженiи къ народу; но въ пылу негодованiя вооружилось не на тонъ, а на сущность выходки. Вооружившись на тонъ, оно было бы совершенно право; вооружившись на сущность, оно вовлеклось роковымъ процессомъ въ крайность теорiи. Оно вступилось напр. за святость и духовность брачнаго союза, возстало на чувства и пониманiе брачныхъ отношенiй автора выходки - и увы! тутъ ужь дошедши до скандала, могло смѣло вести принципъ славянофильства до той грани, что по новымъ началамъ жизни новаго славянскаго мiра, брачное сожительство должно основываться не на влеченiи и любви, а чуть ли не на взаимномъ отвращенiи, pour la mortification de la chair, а это была уже такая грань, на которой ученiе славянофильства сходилось съ ученiями мрака. Мы взяли одинъ только фактъ, наиболѣе рѣзкiй и о которомъ память еще свѣжа, ибо онъ принадлежитъ къ 1856 или 1857 году; а такихъ фактовъ, такихъ роковыхъ увлеченiй теорiею, славянофильство имѣетъ за собою довольно. Въ средѣ слѣпыхъ его послѣдователей, даже батоги и правежъ стараго быта находили защитниковъ, хотя надобно сказать правду, защита эта была всегда вызываема борьбою съ беспощаднымъ отрицанiемъ западниковъ.

   Къ этому надобно еще присовокупить, въ видѣ облегчительныхъ обстоятельствъ, какъ для западниковъ, такъ равно и для славянофиловъ, то, что борьба между ними шла не на открытомъ полѣ; что по большей части всѣ важные и существенные вопросы науки и жизни должны были высказываться и оспариваться въ какихъ-то мистическихъ формахъ. Зачастую дѣло шло вовсе не о томъ, о чемъ шла рѣчь. Нерѣдко противники не понимали другъ друга, въ особенности же западники славянофиловъ, - чѣмъ только и можно объяснить жесточайшую вражду къ славянофильству Бѣлинскаго, вражду, которая впрочемъ въ послѣднее время его жизни, какъ свидѣтельствуютъ нѣкоторыя его письма, начинала переходить въ чувство совершенно противоположное.

   Хотя Шекспиръ и говоритъ отъ лица своего Энобарба въ "Антонiѣ и Клеопатрѣ", что

  

   Время

   Всегда на то, что происходитъ въ немъ;

   но едва ли есть сомнѣнiе и въ томъ, что

   бываютъ времена

   Совсѣмъ особеннаго свойства,

  

   что бываютъ времена совершенно парализирующiя или обезплодивающiя всякiя силы - времена безвыходной тьмы, подземной работы силъ, въ которыя нерѣдко то, что должно было бы идти рука объ руку, разъединено, толкаетъ одно другое, враждуетъ одно съ другимъ. Такихъ грустныхъ эпохъ не мало въ исторiи человѣчества.

   Дѣло въ томъ, что какъ передъ западничествомъ стоялъ высокiй, передовой идеалъ жизни, идеалъ честно проносимый сквозь всю безразсвѣтную тьму такими благородными дѣятелями, каковы были напримѣръ П. Я. Чаадаевъ, В. Г. Бѣлинскiй, Т. Н. Грановскiй; такъ и передъ глубокомысленными, даровитыми или высокосамоотверженными личностями, составлявшими славянофильство, каковы Хомяковъ, Кирѣевскiй, Аксаковъ, - стоялъ идеалъ, тоже передовой, а вовсе не заднiй.

  

  

   Исходная точка западничества заключалась въ увлеченiи всѣмъ, что человѣчество выработало великаго и прекраснаго въ XVIII столѣтiи своей обновленной жизни. Кругомъ себя оно не видало не только отраженiй этого великаго и прекраснаго, но не слыхало даже положительныхъ отзывовъ на него. Исходною точкою и положенiемъ въ настоящемъ опредѣлились и крайнiя грани той теорiи, за которую оно должно было схватиться, какъ за единственную доску спасенiя. Тамъ - свѣтъ; здѣсь - мракъ безвыходнаго невѣжества; и такъ къ свѣту, на просторъ, какъ тотъ мѣдный всадникъ, въ обаятельно-грозной личности котораго трудно разочароваться намъ всѣмъ, даже до сихъ поръ, даже послѣ всѣхъ разоблаченiй страшныхъ, окружающихъ ту личность и неотдѣлимыхъ отъ нея фактовъ - и трудно именно потому, что этотъ мѣдный всадникъ все-таки полнѣйшiй въ добрѣ и злѣ представитель нашего духа... Такъ и пошло западничество, пошло смѣло, честно, рѣшительно, съ перваго же шага.

   Никогда ничего прямѣе и смѣлѣе не сказало оно того, что сказало съ этого перваго шага, въ знаменитомъ письмѣ П. Я. Чаадаева, появившемся, по вѣчной иронiи судьбы, въ журналѣ, котораго редакторъ Н. И. Надеждинъ былъ однимъ изъ поборниковъ славянской народности до того, что готовъ былъ защищать даже кулакъ въ подстрочномъ примѣчанiи къ одной изъ молодыхъ рецензiй Бѣлинскаго въ "Молвѣ", однимъ изъ жаркихъ сторонниковъ и ревностныхъ дѣятелей славянофильства въ продолженiе всей своей высокополезной жизни. Письмо Чаадаева, помѣщенное имъ, какъ любопытное своей новостью исповѣданiе убѣжденiй, было тою перчаткою, которая разомъ разъединила два, дотолѣ если несоединенные, то и неразъединенные лагеря мыслящихъ и пишущихъ людей. Въ немъ впервые неотвлеченно поднятъ былъ вопросъ о значенiи нашей народности, самости, особенности, до тѣхъ поръ мирно покоившiйся, до тѣхъ поръ ни кѣмъ не тронутый и не поднятый.

   Для того, чтобы понять дѣйствiе и значенiе письма Чаадаева, нужно бросить бѣглый взглядъ на исторiю отношенiй литературы нашей къ народности съ самаго начала ея, нашей гражданской литературы, т. е. съ Тредьяковскаго и Ломоносова.

   Прежде всего сказать должно, что до 1836 года, никто изъ писателей и поэтовъ, отъ Ломоносова до Пушкина включительно, не сомнѣвался въ нашей народности, т. е. въ томъ, что мы извѣстная народность, особенность, самость. XVIII столѣтiе въ Европѣ вообще чуждалось вопроса о народностяхъ, проникнутое вѣрою въ прогрессъ и въ отвлеченное человѣчество; но объ насъ даже и этого сказать нельзя. Какъ племя совершенно новое, только что вошедшее въ обще-мiровую жизнь, мы болѣе или менѣе сознавали себя новымъ и особымъ племенемъ. Идя, въ передовыхъ нашихъ людяхъ мысли и дѣла, по пути петровской реформы, преслѣдуя невѣжество, ханжество и тупую жизнь съ Кантемиромъ, стремясь на проломъ къ свѣту и образованiю съ Ломоносовымъ, - мы однако съ Щербатовымъ оглядывались и назадъ и отъ "всеобщаго развращенiя нравовъ" искали опоръ въ старыхъ основахъ жизни; мы съ Фонъ-Визинымъ до циническаго юмора были русскими даже за границей; мы съ великимъ дѣятелемъ прогресса Новиковымъ (предисловiе къ изданiю Виѳлiоѳики) вмѣняли въ стыдъ и поношенiе незнанiе жизни и письменности доблестныхъ предковъ. Когда во всей остальной Европѣ царило рабское служенiе французской мысли и рабское подражанiе образцамъ французской литературы; когда никто не думалъ и думать даже не хотѣлъ тамъ о томъ, какъ мыслятъ, чувствуютъ, живутъ, поютъ и вѣрятъ необразованныя массы, называемыя "народами"; когда прошедшее Европы, все до эпохи великаго короля, провозглашено было на судѣ Вольтера варварскимъ и только интересовало записныхъ учоныхъ, - у насъ Чулковъ и Новиковъ издавали сборники народныхъ пѣсень и сказокъ, да еще издавали, сравнительно съ послѣдующими издателями, крайне добросовѣстно, по возможности мало или даже вовсе ничего не измѣняя; у насъ Новиковъ издавалъ Древнюю Виѳлiофику не для ученыхъ спецiалистовъ, а положительно для всѣхъ любящихъ серьёзное и разумное чтенiе людей, сначала даже (въ первомъ изданiи) какъ изданiе ежемѣсячное - замѣтьте это и найдите мнѣ въ остальной Европѣ тогдашней подобное, съ такою именно цѣлью веденное изданiе! Самъ Тредьяковскiй, назвавшiй нѣсколько разъ народную рѣчь подлою рѣчью (помимо того обстоятельства, что слово: подлый, т. е. "подолый", "низменный", не имѣло еще тогда своего теперешняго значенiя), самъ Тредьяковскiй, говорю я, проговаривался, такъ, болѣе какъ лакей, чѣмъ какъ писатель и учоный. Какъ писатель, онъ изучалъ тщательно и церковный языкъ и народную рѣчь. Ломоносовъ, пламенный поборникъ реформы, былъ вмѣстѣ съ тѣмъ въ жизни и учоной дѣятельности ярымъ борцомъ за нашу умственную независимость и самостоятельность. Сатирическая литература наша равно относилась съ обличенiемъ и къ мрачнымъ явленiямъ стараго быта, и къ пустымъ явленiямъ обезьянства и фальшиваго, поверхностнаго образованiя, - едвали даже къ этимъ послѣднимъ явленiямъ не съ бòльшею рѣзкостью, - начиная отъ самого Кантемира, первороднаго сына реформы. Великая Императрица собирала русскiя пословицы, а въ комедiяхъ своихъ боролась съ обезьянствомъ столько же, сколько и съ предразсудками стараго быта. Замѣтьте, повторяю, что всѣ эти явленiя совершались тогда, когда Германiя въ лицѣ Готшеда отрекалась вполнѣ отъ своей умственной самости въ пользу французскаго направленiя. Правда, что въ ней уже образовывалась и борьба за самостоятельность въ лицѣ Клопштока и его друзей, клявшихся быть древними германцами передъ Ирминовымъ столбомъ. У насъ ничего этого не было еще - ни отрицанiя нами нашей народности, ни борьбы за нее, - и клятвамъ юныхъ товарищей Клопштока передъ IrminsКule суждено было у насъ повториться только послѣ 1836 года въ равнозначительныхъ явленiяхъ, каковы: ношенiе древнихъ святославокъ и мурмолокъ.

   Такое спокойное отношенiе наше къ нашей народности въ XVIII вѣкѣ вовсе впрочемъ не должно быть вмѣнено намъ въ какую-либо особенную заслугу, и тѣмъ еще менѣе конечно слѣдуетъ изъ этого, чтобы мы опередили остальную Европу въ духовномъ развитiи. Этотъ выводъ былъ бы очень лестенъ для нашей народной гордости, но мало справедливъ.

   Значитъ это просто, что мы были племя еще новое, еще свѣжее, еще - говоря по необходимости философскимъ языкомъ - невышедшее изъ своей непосредственности. Значитъ это также и то, что реформа вовсе не совершилась ех abrupto и разомъ, что вовсе съ одной стороны не была она для насъ такъ чужда и удивительна, не поразила такъ нашего сознанiя, чтобы раздвоить въ немъ сразу для насъ самихъ два мiра - мiръ нашей до-петровской и мiръ нашей послѣ-петровской жизни; а съ другой стороны, вовсе не такъ цѣльна и мгновенна, чтобы разомъ разрушить наши связи съ старымъ бытомъ. Кто знакомъ съ сочиненiями Посошкова, тотъ знаетъ конечно, какiе реформаторы, даже подчасъ безпощадные, и при Петрѣ и вѣроятно еще до Петра, таились въ средѣ народа, но знаетъ также и то, что эти реформаторскiя стремленiя, послѣдовательныя въ своемъ утилитаризмѣ до дикости, до проведенiя китайскаго уровня и однообразiя во всемъ быту, смѣлыя до крутыхъ мѣръ (аще сто, другое судей падетъ не лиха бѣда), идутъ рука объ руку съ самымъ узкимъ и непосредственнымъ нацiонализмомъ, съ запретительными торговыми системами, съ враждою къ иноземцамъ и съ глумленiемъ надъ ними, въ особенности надъ нѣмцами...

   Разъединенiе нашего сознанiя съ до-петровскимъ бытомъ совершалось постепенно. Въ нравахъ и въ быту общественномъ господствовало рѣшительно двоевѣрiе: явленiя старой жизни въ самыхъ ужасающихъ ея крайностяхъ шли объ руку съ подражанiемъ Францiи. Образованiе и передовыя понятiя рѣшительно брались только на прокатъ; все, что добросовѣстно хотѣло прилагать ихъ къ жизни, гибло. Въ литературѣ лирическое, или лучше сказать, ходульное направленiе воспѣвало "Росса, родъ великодушный"; сатирическое глумилось надъ двоевѣрiемъ, и ни передъ лириками, ни передъ сатириками не стояло въ сознанiи никакого опредѣленнаго, живого, такъ сказать, уловимаго идеала ни народнаго, ни обще-европейскаго. Созерцанiе жизни величайшаго лирика той эпохи, Державина, сводится все въ такiя общiя положенiя, которыя на половину тождественны съ началами созерцанiя церковной письменности, на половину же внушены идеями просвѣщенiя (der AufklКrung), т. е. общимъ духомъ, общимъ вѣянiемъ столѣтiя: таковъ Державинъ парадно въ возвышенномъ настройствѣ; - на распашку же, въ анакреонтическомъ родѣ онъ просто эпикуреецъ, да только не эпикуреецъ-философъ какъ Горацiй, не эпикуреецъ по прирожденному художественному наслажденiю жизнiю какъ грекъ Анакреонъ, а просто-на-просто русскiй татаринъ, съ сильною чувственною фантазiею восточнаго человѣка, разбавленною грязноватымъ юморомъ непристойныхъ пѣсень и сказокъ русскаго народа. У величайшаго представителя сатирической струи, у Фонъ-Визина идеала тоже нѣтъ: мы видимъ только, что комикъ смѣется, смѣется безпощадно и равно-зло надъ ханжествомъ совѣтника и надъ обезьянствомъ Иванушки, смѣется въ этомъ послѣднемъ лицѣ надъ ученiями французскихъ философовъ XVIII вѣка; но во имя чего онъ смѣется, этого мы не видимъ. Здоровый русскiй разсудокъ, проникающiй до послѣдней строки все, что писалъ Фонъ-Визинъ - самъ по себѣ сообщаетъ его произведенiямъ только отрицательное свойство. Идеала нѣтъ еще передъ Фонъ-Визинымъ, тогда какъ о Грибоѣдовѣ напримѣръ, и тѣмъ паче о Гоголѣ, вы уже этого не скажете. Правосудовы и другiя честныя лица Фонъ-Визина - чисто азбучныя правила, представители здраваго разсудка - не болѣе, а не какихъ-либо стремленiй и идей, имѣющихъ плодъ и цвѣтъ.

   И это потомучто какъ лирикъ Державинъ, такъ и комикъ Фонъ-Визинъ по натурѣ художники, т. е. люди съ чутьемъ жизни, съ безсознательно- практическимъ ея пониманiемъ. Чего не было въ жизни, того они и не дали - ни созерцанiя, ни идеаловъ.

   Искатели идеала, люди съ стремленiями общественными, или въ отчаянiи отодвигали идеалъ назадъ въ прошедшее, какъ Щербатовъ, или предавались безотвѣтнымъ порывамъ къ будущему, какъ Радищевъ. И въ сущности, ни Щербатовъ не былъ отсталымъ, ни Радищевъ передовымъ человѣкомъ. Какъ тотъ, такъ и другой не выносили только двоевѣрiя общественнаго и прямо возставали на то, чтó имъ, исключительно-честнымъ, но нисколько не даровитымъ, не необыкновеннымъ людямъ, казалось развратомъ и ложью, тогда какъ всѣ другiе беззаботно и слѣпо увлекались окружавшей ихъ жизнью и развѣ только глумились во имя здраваго разсудка, т. е. чисто только отрицательно, надъ комическими явленiями общественнаго и нравственнаго двоевѣрiя.

   Достойно между тѣмъ замѣчанiя то обстоятельство, что въ лицѣ Щербатова и Радищева, какъ бы заранѣе обозначались два будущихъ лагеря мысли. Честный, хотя почти бездарный историкъ, равно какъ благородный и пламенный, но тоже почти бездарный публицистъ - оба въ сущности искатели идеаловъ, - только у одного идеалъ лежитъ въ прошедшемъ, у другаго - положительно разрозненъ со всякою дѣйствительностью, чѣмъ и объясняется малое сочувствiе къ нему Державина въ его эпоху и Пушкина въ другую.

   Указывая на двѣ эти личности, я конечно не хочу сказать, чтобы въ нихъ выразились уже два стремленiя послѣдующаго времени, т. е. славянофильство и западничество, хотя нельзя не видѣть и стало быть нельзя не указать на тотъ знаменательный фактъ, что стремленiе къ идеалу съ разу же выразилось у насъ въ двухъ формахъ, въ положительной привязанности къ старинѣ и въ отрицательномъ отношенiи къ дѣйствительности.

   Въ сущности, двухъ лагерей еще и не могло тогда образоваться. Взглядъ на жизнь нашего XVIII столѣтiя вовсе не былъ такъ разрозненъ со взглядомъ до-петровскаго времени, какъ взглядъ XIX столѣтiя. Щербатову было очень легко проникнуться жизненными идеалами временъ до реформы; ибо самые эти идеалы еще носились въ воздухѣ. Въ жизни руководились русскiе люди еще все тѣми же нравственными правилами, какъ въ до-петровское время. Другiя правила, другiе взгляды брались только на прокатъ... Этимъ объясняется и то, что историческiй тонъ Щербатова и Татищева гораздо ближе къ тону нашихъ лѣтописей, чѣмъ тонъ Карамзина; этимъ же объясняется и возможность изданiя Новиковымъ памятниковъ древней письменности для общаго чтенiя.

   И между тѣмъ изъ новиковской школы, по вѣчной иронiи судебъ, вышелъ человѣкъ, которому суждено было начать въ литературѣ и въ самой жизни раздѣленiе между старымъ и новымъ воззрѣнiемъ. Я говорю о Карамзинѣ...

   Славянофильство почему-то присвоивало себѣ почти исключительно это великое и почтенное имя; но его точно съ такимъ же правомъ можетъ присвоить себѣ и западничество. Первоначальная дѣятельность Карамзина въ его "письмахъ русскаго путешественника", въ его повѣстяхъ и журнальныхъ статьяхъ, конечно ужь никакъ не можетъ быть названа славянофильскою, и не даромъ вызвала она такое сильное противодѣйствiе со стороны поборниковъ старины, во главѣ которыхъ стоялъ Шишковъ и которые впрочемъ тоже не могутъ быть названы славянофилами въ смыслѣ современныхъ славянофиловъ. Карамзинъ въ первую и вторую даже эпоху своей дѣятельности, до 1812 года, является первымъ вполнѣ живымъ органомъ обще-европейскихъ идей, и его дѣятельность впервые прививаетъ ихъ къ нашей общественной и нравственной жизни. И это по той простой причинѣ, что онъ былъ первый живой и дѣйствительный талантъ въ русской литературѣ, за исключенiемъ комика Фонъ-Визина: одами Державина, хотя и доказывающими несомнѣнное присутствiе огромнаго, но безобразнаго таланта, - можно было восхищаться только по заказу; стало быть въ жизнь, въ плоть, въ убѣжденiе онѣ переходили столь же мало, какъ Россiада бездарнаго Хераскова, какъ трагедiи Княжина. Ничѣмъ этимъ нельзя было жить нравственно, потомучто все это только сочинялось, и вся россiйская словесность до Карамзина, за исключенiемъ комедiй Фонъ-Визина и нѣсколькихъ удачныхъ сатирическихъ попытокъ, была рядомъ "выдуманныхъ сочиненiй."

   Карамзинымъ же и его дѣятельностью общество начало жить нравственно. Онъ внесъ живую струю въ жизнь, какъ живой и дѣйствительный талантъ. Вотъ, кажется мнѣ, простое обстоятельство, которое однако всегда забывали, исчисляя множество заслугъ Карамзина и часто даже ихъ преувеличивая, между тѣмъ какъ одного этого достаточно для того, чтобы поставить Карамзина во главѣ нашего дѣйствительнаго и стало быть народнаго литературнаго движенiя. Онъ первый нравственно подѣйствовалъ на общество, далъ литературѣ воспитательное и руководительное значенiе... Его дѣйствiемъ на современниковъ объясняется и фанатизмъ его отчаянныхъ приверженцевъ и поклонниковъ, каковъ напримѣръ былъ еще не очень давно умершiй и наивный до смѣшного Иванчинъ-Писаревъ.

   Для насъ, людей этой эпохи, въ Карамзинѣ почти-что ничего не осталось такого, чѣмъ бы мы могли нравственно жить хотя одинъ день; но безъ толчка, даннаго литературѣ и жизни Карамзинымъ, мы не были бы тѣмъ, чѣмъ мы теперь.

   Струя, которую внесъ Карамзинъ въ общественную жизнь и нравственность, была струя сентиментальная, струя общеврожденная тогдашней эпохѣ. Нужды нѣтъ, что въ тогдашней общественной эпохѣ эта струя была не одна; нужды нѣтъ, что наравнѣ съ великимъ женевскимъ чудакомъ - если не больше - царилъ надъ умами великiй отрицатель и пересмѣшникъ, фернейскiй философъ; нужды нѣтъ, что благородная муза Шиллера уже сказывалась тогда своими пламенными и юношескими звуками, звавшими къ любви и братству; нужды нѣтъ, что Эммануэль Кантъ, своими категорiями по видимому ограничивая человѣческiй разумъ, прокладывалъ ему широкую дорогу, - нужды нѣтъ, говорю я, что ничего этого не отразилось въ дѣятельности Карамзина. Для пробужденiя общества отъ нравственной апатiи было довольно и того, что онъ далъ. "Волтерiанство" въ азiатскомъ быту переводилось какъ право все дѣлать и ничего нравственно не бояться: стремленiя Шиллера были бы непонятны, - а ужь до Канта куда было какъ далеко!..

   Талантъ вполнѣ, талантъ чуткiй и глубоко-впечатлительный, Карамзинъ вѣроятно безсознательно, какъ всякiй талантъ, далъ обществу то, что было ему нужно... Не далѣе, какъ за нѣсколько десятковъ строкъ, я сказалъ, что для насъ въ Карамзинѣ почти ничего не осталось, но готовъ почти взять назадъ свои слова, какъ только перенесся я въ его эпоху и въ лѣта собственнаго отрочества, какъ только припомнилъ "письма русскаго путешественника". Бѣлинскiй, подъ влiянiемъ тѣхъ великихъ идей, которыми онъ пламенно увлекался, и еще болѣе подъ влiянiемъ необходимости ратоборствовать противъ фанатическихъ поклонниковъ Карамзина, уже нѣсколько смѣшныхъ, но еще существовавшихъ въ его время (въ его время - припомните это! въ тридцатые годы XIX вѣка!!), Бѣлинскiй, говорю я, попрекалъ эту книгу ея пустотою, вопiялъ на то, что мимо русскаго путешественника проходили незамѣченными величавѣйшiя явленiя тогдашней западной жизни, а мелочныя напротивъ занимали у него первый планъ... Все это такъ, все это совершенно справедливо съ нашей, современной, такъ сказать, приподнятой точки зрѣнiя, а все-таки "письма русскаго путешественника" книга удивительная, и читая ее, эту книгу, даже теперь, вы понимаете, чтó она должна была сдѣлать съ тогдашнимъ обществомъ. Впервые русскiй человѣкъ является въ ней не книжно, а душевно и сердечно сочувствующимъ общечеловѣческой жизни, - приходитъ въ эту общечеловѣческую жизнь не дикаремъ, а сыномъ! Вспомните записки Фонъ-Визина о его путешествiи, эти генiально-остроумныя замѣтки дикаго человѣка, человѣка, такъ сказать, съ хвостомъ звѣринымъ, ходящаго и лелѣющаго свой хвостъ съ примѣрнымъ попеченiемъ, какъ еще многiе изъ нихъ доселѣ его холятъ и лелѣютъ... Вѣдь право мало разницы въ мiросозерцанiи Лихачева и Чемоданова (посланниковъ Алексѣя Михайловича въ Тоскану и Венецiю) и въ мiросозерцанiи Фонъ-Визина. Ему также, какъ Лихачеву и Чемоданову, все не-наше кажется чудн?мъ и надъ всѣмъ не-нашимъ онъ острится, острится великолѣпно, но грубо... Звуки польскаго языка въ варшавскомъ театрѣ кажутся ему подлыми; о цѣлой великой нацiи замѣчаетъ онъ только, что "разсудка французъ не имѣетъ, да и имѣть его почолъ бы за величайшее несчастiе"; въ энциклопедистахъ видитъ онъ только людей жадныхъ до денегъ изъ чужого кармана...

   И вотъ посреди этого общества, котораго талантливѣйшiй выразитель такъ упорно отстаиваетъ свою исключительность и особность, - является юноша съ живымъ сочувствiемъ ко всему доброму, прекрасному и великому, чтó выработалось въ общечеловѣческой жизни. Этотъ юноша стоитъ въ уровень со всѣми высокообразованными людьми тогдашней Европы, хотя и не понимаетъ еще уединенныхъ мыслителей Германiи, не смѣетъ еще вполнѣ отдаться ея начинающимъ великимъ поэтамъ. Человѣкъ своей эпохи, человѣкъ французскаго образованiя, онъ однако, уже достаточно смѣлъ для того, чтобы съ весьма малымъ количествомъ тогдашнихъ образованныхъ людей поклоняться пьяному дикарю Шекспиру, достаточно проницателенъ, чтобы зайдти поклониться творцу "критики чистаго разума" и, хоть о пустякахъ, да поговорить съ нимъ... На все, что нашлось тогда въ воздухѣ его эпохи, отозвался онъ съ сочувствiемъ, и главное-то дѣло, что сочувствiе это было сочувствiе живое, а не книжное... Въ Европу изъ далекой гиперборейской страны впервые прiѣхалъ европеецъ, и впервые же русскiй европеецъ передалъ своей странѣ свои русско-европейскiя ощущенiя, передалъ не поучительнымъ, докторальнымъ тономъ, а языкомъ легкимъ, общепонятнымъ... Точка, съ которой передаетъ онъ ощущенiя, дѣйствительно очень невысока, но зато она вѣрна, она общепонятна, какъ самый его языкъ.

   "Письма русскаго путешественника", а за тѣмъ сентиментальныя повѣсти и сентиментальныя же разсужденiя Карамзина - перевернули нравственныя воззрѣнiя общества, конечно той части общества, которая была способна къ развитiю. Все это оставляло по себѣ слѣдъ, чего рѣшительно нельзя сказать о нашей литературѣ послѣ-петровскаго времени до самаго Карамзина... Понятно, что его дѣятельность возбудила сильный антагонизмъ во всемъ, что держалось крѣпко за старыя понятiя, антагонизмъ отчасти и правый, но вообще слѣпой.

   Антагонизмъ выразился въ Шишковѣ и его послѣдователяхъ. Они стояли за старый языкъ противъ новаго языка, впервые введеннаго Карамзинымъ, языка легкаго, текучаго, но дѣйствительно на первый разъ лишоннаго имъ всякой энергiи. Великiй стилистъ доказалъ имъ впослѣдствiи, въ какой степени мастеръ онъ владѣть и языкомъ величавымъ и энергическимъ. Шишковъ и его послѣдователи въ сущности сами не знали, за что они стояли. Самъ Шишковъ, какъ извѣстно, былъ одною изъ благороднѣйшихъ личностей той эпохи, но филологъ онъ былъ весьма плохой и постоянно смѣшивалъ славянскiй языкъ съ дѣланнымъ и передѣланнымъ языкомъ библейскимъ. Въ сущности, оппозицiя шла не противъ языка Карамзина, а противъ новых нравственныхъ понятiй, вносимыхъ имъ въ жизнь общественную. Съ понятiями же этими поборники стараго порядка вещей дѣйствительно не могли не бороться.

   Карамзинъ по тогдашнимъ своимъ идеямъ принадлежалъ къ тому же самому направленiю, какъ и благородный, но не практическiй интузiастъ Радищевъ. Радищевъ не могъ подѣйствовать на жизнь и общество, потомучто прямо приступилъ къ нимъ съ самымъ крайнимъ и строгимъ идеаломъ цивилизацiи, съ ея послѣдними по тогдашнему времени требованiями. Карамзинъ, какъ талантъ практическiй, началъ дѣйствовать на нравственную сторону общества и въ этой дѣятельности тоже въ первую эпоху шолъ до крайностей. Его "Софья" возбуждала благочестивый ужасъ, но между-тѣмъ читалась жадно. Его болѣе благоразумныя, чѣмъ эта юношеская драматическая попытка, повѣсти, моральныя разсужденiя и статьи въ сущности имѣли одну задачу - смягчить жестокiе (по выраженiю Кулигина в "Грозѣ") нравы, его окружавшiе, и въ развитыхъ организацiяхъ общества достигали этой цѣли, даже пожалуй и переступали ее, т. е. не только смягчали, но и размягчали нравы...

   Понятно, что поборникамъ старыхъ идеаловъ, поборникамъ "жестокихъ", но крѣпкихъ нравовъ - такое размягченiе казалось растлѣнiемъ, и оппозицiя Шишкова, принявшая формы борьбы между старымъ и новымъ слогомъ, имѣла причины болѣе глубокiя, чѣмъ стилистику, причины нравственныя.

   Въ этой оппозциiи впервые выразилось нѣчто похожее на такъ называемое славянофильство.

   Но хотя наши современные славянофилы и готовы считать - дѣйствительно впрочемъ благороднаго и честнаго адмирала, - однимъ изъ своихъ отцовъ, но между его стремленiями и ихъ стремленiями цѣлая бездна. Стремленiя Шишкова и его партiи, послѣдовательно оканчивающiяся "Маякомъ" и даже пожалуй "Домашней Бесѣдой", - выходятъ изъ началъ темныхъ и мрачныхъ... Стремленiя же И. В. Кирѣевскаго и Хомякова подаютъ руку не "Маяку" и не "Домашней Бесѣдѣ", а тому просвѣщенному и возвышенному направленiю, которое въ послѣднее время такъ могущественно заявило себя глубокомысленной и краснорѣчивой книгой архимандрита Ѳеодора.

   Имѣла или нѣтъ оппозицiя влiянiе на Карамзина - трудно рѣшить, но во всякомъ случаѣ несомнѣнно совершился переломъ въ его дѣятельности. Поклонникъ Руссо, онъ становится въ своей "Исторiи Государства Россiйскаго" совершенно инымъ человѣкомъ. Будущимъ бiографамъ великаго писателя предлежитъ трудъ разъяснить эту поистинѣ странную разницу между Карамзинымъ-историкомъ и Карамзинымъ-публицистомъ и журналистомъ.

   Трудъ этотъ впрочемъ, какъ мнѣ кажется, вовсе незатруднителенъ.

   Карамзинъ, какъ великiй писатель, былъ вполнѣ русскiй человѣкъ, человѣкъ своей почвы, своей страны. Сначала онъ приступилъ къ жизни, его окружавшей, съ требованiями высшаго идеала, идеала выработаннаго жизнiю остального человѣчества. Идеалъ этотъ конечно оказался несостоятеленъ передъ дѣйствительностью, которая окружала великаго писателя... Въ этой дѣйствительности можно было или только погибнуть какъ Радищевъ, какъ болѣе практическiй, чѣмъ Радищевъ, человѣкъ - Новиковъ, либо... не то что ей подчиниться, но обмануть ее.

   Да... обмануть! Это настоящее слово.

   И Карамзинъ это сдѣлалъ. Онъ обманулъ современную ему дѣйствительность.

   Онъ сталъ "историкомъ Государства Россiйскаго"; онъ, можетъ быть сознательно, можетъ быть нѣтъ, - вопросъ трудный для разрѣшенiя, ибо талантливый человѣкъ самъ себя способенъ обманывать, - онъ подложилъ требованiя западнаго человѣческаго идеала подъ данныя нашей исторiи, онъ первый взглянулъ на эту странную исторiю подъ европейскимъ угломъ зрѣнiя.

   Воззрѣнiе его было, если вы хотите, неправильно, но оно было цѣльно, было основано на извѣстныхъ крѣпкихъ началахъ, и эти начала - главная причина того, что оно до сихъ поръ еще имѣетъ послѣдователей.

   Карамзинъ смотритъ на событiя нашей исторiи точно такъ же, какъ современные ему западные писатели смотрятъ на событiя исторiи западнаго мiра, иногда даже глубже ихъ: это можно сказать безъ всякаго народнаго пристрастiя, потомучто современные ему западные историки весьма неглубоко смотрѣли на прошедшее... Въ этомъ его слабость и въ этомъ, если хотите, его сила, даже передъ современниками. Въ немъ еще нѣтъ той мысли, что мы - племя особенное, предназначенное къ иному, нежели другiя племена человѣчества. Общiя его эпохѣ идеи привноситъ онъ съ собою въ русскую исторiю, и это самое дѣлаетъ его исторiю, помимо ея недостатковъ, однимъ изъ вѣчныхъ памятниковъ нашего народнаго развитiя...

   Может быть, всѣ изысканiя Карамзина неправильны или должны быть дополнены, но всѣ его сочувствiя въ высшей степени правильны, потомучто они общечеловѣческiя. Великая честь Карамзину, что и въ голову ему не приходило оправдывать Ивана Грознаго въ его тиранствахъ, порицать Тверь и великiй Новгородъ въ ихъ сопротивленiи, какъ дѣлаютъ во имя условныхъ теорiй наши современные историки... Въ безобразно ли фальшивой (по требованiямъ нашего времени) повѣсти: "Марѳа Посадница", въ краснорѣчивыхъ ли страницахъ о паденiи великаго Новгорода, - Карамзинъ остается вѣрнымъ самому себѣ и общечеловѣческимъ идеямъ... Э