Григорьев Аполлон Александрович - Народность и литература

то великая заслуга, повторяю опять, и этимъ отчасти объясняется фанатизмъ къ карамзинскому созерцанiю русской жизни благороднѣйшихъ личностей.

   Его исторiя была, такъ сказать, пробнымъ камнемъ нашего самопознанiя. Мы (говоря совокупно, собирательно) съ нею росли, ею мѣрялись съ остальною Европою, мы съ нею входили въ общiй круговоротъ европейской жизни.

   Не даромъ же легла она какъ тяжолый камень на дѣятельность цѣлыхъ поколѣнiй, не даромъ же испортила она величайшее созданiе Пушкина: "Бориса Годунова" и образовала цѣлую литературу историческихъ романовъ...

   Да! Это была дѣятельность могучая, дѣятельность вполнѣ живая, вполнѣ перешедшая въ жизнь, первая, перешедшая въ жизнь, послѣ петровской реформы. Пора это сознать, пора воздвигнуть памятникъ великому мужу, вполнѣ его достойный, памятникъ, который не гласилъ бы о томъ, чего онъ не далъ и дать не могъ, но который за то исчислялъ бы все, чтó онъ сдѣлалъ для нашего развитiя.

   Батюшковъ когда-то сравнивалъ Ломоносова съ Петромъ великимъ, но это сравненiе гораздо больше идетъ к Карамзину, чемъ къ Ломоносову. Карамзинъ былъ первый европеецъ между русскими, и вмѣстѣ съ тѣмъ первый истинно русскiй писатель, за исключенiемъ комика Фонъ-Визина. Это исключенiе я припоминаю постоянно, потому только впрочемъ, что комизмъ есть исключительная, особенная способность русскаго ума, способность одинаково сильная во всѣ времена - у Данiила Заточника столько же, какъ у Дениса Фонъ-Визина...

   Между тѣмъ, однако, нашъ первый великiй писатель является и въ своей первоначальной и въ своей послѣдующей дѣятельности проводникомъ общаго, стало быть западнаго, образованiя. Нужды нѣтъ, что тонъ его, чуждый мiросозерцанiя нашихъ лѣтописей въ первыхъ томахъ его исторiи, крѣпнетъ и ростетъ въ послѣдующихъ до преобращенiя въ лѣтопись въ послѣднемъ; нужды нѣтъ, что чѣмъ болѣе сливается онъ съ старой Русью, тѣмъ болѣе становится онъ русскимъ; онъ все-таки русскiй европеецъ, онъ участникъ великой жизни, совершавшейся на западѣ Европы...

   Въ этомъ для насъ, потомковъ и наслѣдниковъ великаго мужа, его значенiе. Увы! тщетно хотѣли бы мы возвратиться къ временамъ давно-минувшимъ. Татарское и московское иго, оба въ сущности равносильныя, оторвали насъ отъ нихъ невозвратимо; палъ великiй Новгородъ, палъ пригородъ его Псковъ, и только созданiя истинныхъ поэтовъ, какъ Мей, напоминаютъ намъ о ихъ славномъ существованiи...

   И только Карамзинъ въ настоящее время (подумайте объ этомъ: въ настоящее время!!) остается настольною книгою для всѣхъ, кто не утратилъ любви и благоговѣнiя къ жизни предковъ...

   А между тѣмъ этотъ великiй писатель былъ проводникъ европейскаго, общечеловѣческаго развитiя, по крайней мѣрѣ въ лучшую, въ не старческую эпоху его дѣятельности...

   За нимъ послѣдовалъ другой великiй писатель - Жуковскiй. Это свѣтлое и благородное имя, давно, какъ-будто per tacitum consensum, по какому-то преднамѣренiю - исчезло въ нашей литературѣ. О немъ никто не вспоминаетъ, какъ-будто бы его не было. Между тѣмъ этотъ высоко-замѣчательный поэтъ внесъ новую струю въ нашу литературу и посредствомъ ея (благодарность Карамзину, сроднившему жизнь съ литературой) въ нашу жизнь. Это была струя романтическая, струя тревожныхъ, едва опредѣленныхъ ощущенiй, шевелящихъ и раздражающихъ, ничего не дающихъ и къ чему-то безвѣстному влекущихъ; струя, изливающаяся сладкозвучной, прекрасной, поэтической рѣчью; струя, роднившая насъ со всѣмъ истинно-поэтическимъ, что пережитó на западѣ. Жуковскiй былъ нашъ отзывъ на всю поэзiю запада, какъ Карамзинъ былъ нашъ отзывъ на всю кипучую умственную дѣятельность западной жизни. Въ нихъ обоихъ сказались наши силы пониманiя, силы сочувствiя...

   И вотъ вслѣдъ за ними явился "поэтъ", явилась великая творческая сила, равная по задаткамъ всему, что въ мiрѣ являлось не только великаго, но даже величайшаго: Гомеру, Данту, Шекспиру - явился Пушкинъ.

   Я не могу и не хочу здѣсь коснуться значенiя Пушкина, какъ нашего величайшаго народнаго поэта, величайшаго представителя нашей народной физiономiи. Я беру здѣсь только моральный процессъ, совершившiйся въ его натурѣ и для насъ высоко поучительный. Пушкинъ началъ, не скажу съ подражанiя, но съ поклоненiя Байрону, съ протеста противъ дѣйствительности, и Пушкинъ же кончилъ "Повѣстями Бѣлкина", "Капитанской дочкой" и проч., стало быть смиренiемъ передъ дѣйствительностью, его окружавшей. Еще прежде "Повѣстей Бѣлкина" и "Капитанской дочки" поэтъ, въ Онѣгинѣ, обѣщалъ намъ

  

   Поэму пѣсенъ въ двадцать пять...

   Дѣтей условленныя встрѣчи,

   У старыхъ липъ, у ручейка, и т. д.

  

   Еще прежде грозилъ онъ намъ, великiй протестантъ, давшiй намъ "уголовныхъ преступниковъ" (по толкованiю "Маяка" и "Домашней Бесѣды") въ видѣ "Плѣнника", "Алеко", "Мазепы", - примиренiемъ съ дѣйствительностью, какова она есть:

  

   Теперь милѣй мнѣ балалайка,

   Передъ порогомъ кабака,

   Да пьяный топотъ трепака...

   Мой идеалъ теперь хозяйка,

   Да щей горшокъ, да самъ большой.

  

   Мы долго ему не вѣрили въ его разубѣжденiяхъ... Наконецъ онъ выступилъ передъ нами совершенно новый, но одинаково великiй какъ и прежде, въ своихъ новыхъ созданiяхъ, въ "Капитанской дочкѣ", "Лѣтописи села Горохина"...

   Мы изумились. Предъ нами предсталъ совершенно новый человѣкъ. Великiй протестантъ умалился до лица Ивана Петровича Бѣлкина, до лица, хотя нѣсколько иронически, но все-таки подчиненнаго окружающей его дѣйствительности...

   Что же это такое? спрашиваю я васъ, мои читатели, - спрашиваю честно, съ полнымъ желанiемъ, чтобы вы дали мнѣ отвѣтъ и разрѣшенiе... Мнѣ, излагающему передъ вами безъ страха и сомнѣнiя всѣ мои размышленiя о нашей литературѣ и о нашемъ общественомъ развитiи...

   Пушкинъ, создающiй идеалы протеста, "Плѣнника", "Алеко", "Онѣгина", "Мазепу", - и Пушкинъ, пишущiй "Лѣтопись села Горохина", "Повѣсти Бѣлкина", "Капитанскую дочку"...

   Но, - и въ этомъ главная сила, - Пушкинъ, въ тоже самое время пишущiй "Каменнаго гостя", "Дубровскаго" и множество лирическихъ произведенiй, на которыхъ какъ нельзя болѣе очевидно присутствiе протеста...

   Пушкинъ был весь - стихiя нашей духовной жизни, отраженiе нашего нравственнаго процесса, выразитель его, столько же таинственный, какъ сама наша жизнь...

   Замѣчательно, что со смерти его собственно начинается раздвоенiе двухъ лагерей.

  

  

   Всѣмъ предшествовавшимъ очеркомъ хотѣлъ я показать только то, что до конца пушкинской эпохи, вопросъ о нашей народности и ея значенiи вовсе даже и не возникалъ въ литературѣ въ тѣхъ формахъ, въ которыхъ возникъ онъ и развился въ эпоху послѣдующую.

   Бѣлинскiй въ "Литературныхъ Мечтанiяхъ" - своей первой, значительной по объему и содержанiю статьѣ называетъ эпоху ему современную романтически-народнымъ перiодомъ литературы; но эпитетъ "народный" не играетъ въ этомъ названiи особенно-важной роли, не имѣетъ особенно-рѣшительнаго значенiя, не дѣлитъ еще мыслящихъ людей на два лагеря. И. В. Кирѣевскiй, одинъ изъ главныхъ будущихъ поборниковъ славянофильства, выступаетъ на поприще статьею о движенiи литературы въ "Денницѣ" 1834 года, отличающейся только первымъ и притомъ глубокомысленнымъ приложенiемъ идей германской философiи къ разсматриванiю развитiя нашей умственной жизни, и журналомъ "Европеецъ", котораго продолжать онъ не могъ по независѣвшимъ отъ него обстоятельствамъ, но который и по названiю и по направленiю, уже рѣзко обозначившемуся съ первой книжки, долженъ былъ основательно, серьёзно и глубоко вводить насъ въ кругъ европейской мысли и развитiя. Если въ литературѣ и являлась въ то время оппозицiя, то въ двухъ, по сущности впрочемъ сходныхъ формахъ: въ оппозицiи Пушкина и его друзей, круга избранныхъ литераторовъ - промышленной литературѣ, въ оппозицiи нѣсколько аристократической и потому невсегда правой, - и въ оппозицiи серьёзныхъ, дѣйствительно ученыхъ людей, немногихъ глубокихъ мыслителей, во главѣ которыхъ стояли Кирѣевскiй и Надеждинъ, каждый впрочемъ по своему и другъ отъ друга независимо, - поверхностному, наскоро нахватанному образованiю, представителемъ котораго былъ Н. А. Полевой. Оппозицiя эта - гордая и уединенная въ Кирѣевскомъ и его друзьяхъ, рѣзкая въ Надеждинѣ и его "Телескопѣ", тоже не была во всѣхъ пунктахъ права, ибо не признавала огромныхъ заслугъ Полеваго и его направленiя. Къ ней примкнулъ, тогда еще юный, Бѣлинскiй, потомучто и не къ чему иному было ему примкнуть, - примкнулъ впрочемъ только тогда, когда Н. И. Надеждинъ изъ ожесточеннаго зоила Пушкина, изъ Никодима Недоумки "Вѣстника Европы" обратился съ первой же книжки своего "Телескопа" въ ревностнаго и почти единственнаго поклонника поэта за его "Бориса", холодно принятаго публикою и журналами.

   Но ни одна изъ тогдашнихъ оппозицiй и не подымала даже вопроса о народности нашей, т. е. о томъ, дѣйствительно ли мы имѣемъ, можемъ имѣть, выразили ли и выразимъ ли свою самостоятельность умственную и нравственную въ ряду другихъ европейскихъ самостоятельностей. Вопросъ этотъ казался легокъ и простъ, именно потому, что никѣмъ еще не былъ смѣло и честно поднятъ, казался даже порѣшеннымъ и порѣшеннымъ такими людьми, какъ Надеждинъ и Бѣлинскiй. Эпоху пушкинскую они называли романтически-народною, т. е. считали, что съ нея именно начинается заявленiе нами нашей своеобразности, и кромѣ того еще потому, что современная европейская литература послѣ реставрацiи была романтически-народною во Францiи, а въ Германiи стала таковою еще раньше. Въ ихъ убѣжденiи было много истиннаго, по крайней мѣрѣ, что касается до народнаго значенiя Пушкина, гораздо больше истиннаго, чѣмъ въ новѣйшихъ вопросахъ, задаваемыхъ почтеннымъ критикомъ "Отечественныхъ Записокъ" на счетъ народности Пушкина, но вмѣстѣ съ тѣмъ было много и наивнаго. Историческiе романы, между прочимъ, изъ которыхъ самые лучшiе лажечниковскiе, представляли смѣсь самую странную немногаго правдиваго со многимъ фальшивымъ. Самые смѣлые, какъ романы Полеваго, были ничто иное какъ полемическiя выходки, облеченные въ разсказы; а самые добродушные и пользовавшiеся наибольшимъ успѣхомъ за свою яко бы народность - романы Загоскина изображали понятiя и нравы екатерининскихъ временъ, съ поддѣлкой подъ языкъ простонародья, безъ малѣйшаго знанiя этого языка. Эти безобразные романы, родившiеся на Руси только потому, что въ Англiи былъ Вальтеръ-Скоттъ, а у насъ появилась исторiя Карамзина, считались тогда однимъ изъ признаковъ романтически-народнаго направленiя. Надъ дюжинными изъ нихъ, выходившими мирiадами, смѣялись, но о загоскинскихъ и въ особенности о лажечниковскихъ, запечатлѣнныхъ дѣйствительно могущественнымъ, хотя какимъ-то страннымъ, не представлявшимъ никакой соразмѣрности талантомъ, писались цѣлыя и весьма серьёзныя статьи. Пушкинъ и его кружокъ, подъ его конечно влiянiемъ, по какому-то чутью, болѣе чѣмъ по опредѣленному, на изученiи основанному смыслу, мало сочувствовали представленiю народности въ тогдашнихъ историческихъ романахъ: что-то говорило имъ, что тутъ есть сильная фальшь, и они, какъ выразился одинъ изъ нихъ, не имѣли ни малѣйшаго удовольствiя читать изображенiя предковъ, снятыя по прямой линiи съ кучеровъ ихъ потомковъ. Въ этой фразѣ, отзывавшейся нѣсколько аристократизмомъ, было много вѣрнаго. Еслибъ дѣйствительно народъ, хотя бы даже и современный: купечество, крестьянство, давалъ романистамъ нашимъ краски для изображенiя быта, языка и нравственныхъ понятiй предковъ, то въ этихъ краскахъ была бы хоть доля истины, потомучто въ народѣ есть органическое единство съ прошедшимъ; но романисты наши собственно съ тѣмъ, что называется народомъ, были вовсе незнакомы. Между тѣмъ влiянiе фальшиво-народнаго направленiя было такъ сильно, что даже люди съ сильно-поэтическимъ даромъ и глубокимъ философско-историческимъ смысломъ, приносили ему посильныя жертвы, какъ Хомяковъ въ своемъ "Дмитрiѣ Самозванцѣ" и "Ермакѣ"; что даже люди, спецiально знакомые съ нашимъ историческимъ бытомъ, какъ Погодинъ, писали историческiе драмы, повторяя въ нихъ, не смотря на собственныя основательнѣйшiя изученiя, помимо можетъ быть своей воли, изображенiя отлитыя весьма искусно, хоть и невѣрно, историкомъ Государства Россiйскаго.

   Въ предшествовавшемъ отдѣлѣ, я съ величайшею искренностью писалъ чуть что не панегирикъ Карамзину; ибо дѣйствительно когда смотришь только на его талантъ и на великое значенiе его дѣятельности въ отношенiи къ нашему духовному развитiю - на него нельзя смотрѣть иначе; но что касается до пониманiя и представленiя нашей народности, то Карамзинъ является по справедливости же главнѣйшимъ источникомъ всѣхъ нашихъ ошибокъ по этой части, всѣхъ нашихъ ложныхъ литературныхъ отношенiй къ этому весьма важному для насъ дѣлу. Сила таланта его, какъ историка, такова, что она могла наложить свою печать даже на неизмѣримо выше Карамзина стоявшую личность - на Пушкина и испортить во многомъ одно изъ высшихъ его созданiй; что она породила, при пособiи влiянiя вальтеръ-скоттовской формы, цѣлую ложную литературу; что она въ наукѣ даже, въ историческихъ изысканiяхъ, могла парализировать такую силу, какъ сила Погодина, и заставить ее двигаться въ одномъ и томъ же заколдованномъ кругѣ.

   Дѣло въ томъ, что Карамзинъ былъ да и до сихъ поръ есть - единственный у насъ историкъ-художникъ, историкъ отлившiй наши историческiе образы въ извѣстныя яркiя, ясныя формы.

   Формы эти долго тяготѣли надъ нашимъ сознанiемъ. Возстать противъ нихъ пытались скептики, но руководимые однимъ слѣпымъ отрицанiемъ, часто смѣшнымъ до наивности, являвшiеся съ сигналомъ, что у насъ "ничего не было", и нисколько не отвѣчавшiе на вопросъ неминуемый: что же у насъ въ такомъ случаѣ было? ничего не могли сдѣлать. Скептическое направленiе уложилъ на вѣчный покой Погодинъ простымъ афоризмомъ, что множеству нашихъ князей съ ихъ разными семейными связями труднѣе было быть выдуманными, чѣмъ существовать на самом дѣлѣ, - хотя этотъ афоризмъ разбивалъ скептиковъ только въ наружномъ проявленiи ихъ мысли, въ томъ, что у насъ чуть ли не до Ивана III ничего не было. Въ сущности же скептики, сами впрочемъ того не зная, хотѣли только сказать, что у насъ ничего не было такого, какимъ является оно у Карамзина, и въ этомъ были правы, по-крайней мѣрѣ на цѣлую половину, если не больше. Пытался возставать на Карамзина Арцыбышевъ - своднымъ и буквальнымъ изложенiемъ лѣтописей; но положительная бездарность и можетъ быть рановременность попытки, сдѣланной до изданiя въ свѣтъ главныхъ источниковъ нашей исторiи, были причиною неуспѣха. Пытался наконецъ возставать Полевой - попыткою чисто полемической исторiи. Въ наше и притомъ недавнее время вошло въ моду придавать чрезмѣрное значенiе не только журнальной, но и исторической дѣятельности Н. А. Полеваго, какъ въ эпоху тоже недавнюю, было въ модѣ унижать эту замѣчательную дѣятельность. Нѣтъ никакого сомнѣнiя, что дѣятельность Н. А. Полеваго въ первую, московкую ея половину - остается навсегда въ исторiи нашего развитiя; нѣтъ сомнѣнiя, что и полемическая его исторiя имѣла большое значенiе, какъ протестъ и отрицанiе; но чтобы она внесла что-либо положительное въ пониманiе нашей народности, въ этомъ да позволено будетъ усомниться. Всѣ прiемы Полеваго въ его манерѣ историческаго изображенiя - чисто отрицательные, - подниманiе того, что у Карамзина унижено, и униженiе того, что у Карамзина поднято, - манера до дѣтства, часто до смѣшного отрицательная. Онъ постояннно за тѣхъ, кого Карамзинъ представляетъ въ чорныхъ краскахъ, за Олега Святославича противъ Мономаха, за Давида Игоревича Волынскаго противъ Василька Ростиславича; въ позднѣйшiя времена за Шемяку; за этого послѣдняго въ особенности, такъ что Полевой не удовлетворился одной исторiей и протестовалъ за Шемяку въ романѣ и т. д. Постоянно играя на отрицательной струнѣ, естественно, что Полевой во многихъ случаяхъ является правымъ, но правота его - чисто случайная. Прибавьте къ этому наскоро и едва усвоенныя идеи Тьерри, Нибура и другихъ историковъ, прямо ex abrupto приложенныя къ нашей исторiи, - наглый тонъ самохвальства, тонъ, въ которомъ слышно даже не фанатическое увлеченiе теорiями, а просто желанiе "выкинуть", говоря рядскимъ языкомъ, "особенное колѣнцо", блеснуть самостоятельностью взгляда, пониманiя и представленiя, - и вы поймете, что не только "Вѣстникъ Европы" скептика Каченовскаго, но даже "Московскiй Вѣстникъ" Погодина, помѣстившiй на своихъ страницахъ жосткую статью Арцыбышева объ исторiи Карамзина и печатавшiй отрывки его оппозицiоннаго своднаго историческаго изложенiя - разразились при появленiи перваго тома "Исторiи Русскаго народа" статьями яростными до нарушенiя всякой благопристойности.

   Мы же теперь, далекiе отъ фанатическихъ поклоненiй и отъ ненавистей той эпохи, можемъ кажется сказать только то, что на удачу, дѣйствуя отрицательно, часто весьма справедливо, Полевой положительныя ложныя формы Карамзина замѣнялъ столь же ложными, только въ другой формѣ, такъ сказать помоднѣе, и, по натурѣ нисколько не художникъ, побуждаемый къ таковой замѣнѣ не творчествомъ, а однимъ протестомъ, и притомъ не фанатическимъ, а чисто самолюбивымъ, не съумѣлъ придать своимъ формамъ даже и наружнаго блеска. Дѣло пониманiя нашей народности онъ нисколько не подвинулъ впередъ, да и карамзинскихъ формъ представленiя разбить не могъ. Эти формы продолжали тяготѣть надъ нашимъ сознанiемъ.

   Разбить ихъ магическую силу могло только ближайшее и притомъ болѣе общее знакомство нашего сознанiя съ непосредственными источниками нашей исторiи и нашего народнаго быта. Изданiе ихъ предоставило это право нашей эпохѣ, считая ее съ конца сороковыхъ годовъ, и освобожденiемъ ея отъ карамзинскихъ формъ пониманiя народности мы обязаны ничему иному, какъ именно этому обстоятельству. Труды нашихъ учоныхъ по этой части - сколь эти труды ни важны и ни почтенны, - важны преимущественно тѣмъ, что прямо знакомили насъ съ источниками, и останутся достоянiемъ потомства не въ теоретическихъ выводахъ, а именно въ тѣхъ пунктахъ, гдѣ они прямо знакомили съ источниками. Личныхъ образовъ на мѣсто карамзинскихъ труды эти намъ не дали и дать не могли; цѣльнаго, художественнаго представленiя нашей исторiи и народной физiономiи взамѣнъ прежняго, блестящаго и ложнаго, мы не получили. Одно художество только, силами ему данными, въ наше время начинаетъ, преимущественно въ дѣятельности Островскаго, выводить передъ насъ образы, на которыхъ лежитъ яркое клеймо нашей народной особенности въ томъ видѣ, какъ она уцѣлѣла: художеству же будетъ, по всей вѣроятности, принадлежать и честь примиренiя нашего настоящаго съ нашимъ прошедшимъ, проведенiя между тѣмъ и другимъ ясной для всѣхъ, органической связи.

   Но объ этомъ рѣчь еще впереди.

   Дѣло въ томъ, что карамзинскiя формы представленiя нашей народности въ ея цѣлости и органическомъ единствѣ для насъ разрушены. Мы пошли дальше - и видимъ яснѣе.

   Карамзинъ, какъ талантъ, нуждался въ цѣлостномъ представленiи, и какъ талантъ, взялъ за основу формъ для своего представленiя формы, которыя представляло ему его время, на которыхъ онъ воспитался, которыми глубоко проникся, формы общезападныя доблести, величiя, чести и проч. Проникнутый насквозь, какъ впечатлительнѣйшая натура своего времени, общими началами европейскаго образованiя, онъ къ нашему быту и къ нашей исторiи находился уже совершенно въ иныхъ отношенiяхъ, чѣмъ Татищевъ и Щербатовъ. Тѣ были еще весьма мало, даже почти вовсе не разъединены съ воззрѣнiями предковъ, съ началами и, такъ сказать, съ тономъ ихъ быта. Карамзинъ былъ уже человѣкъ оторванный, человѣкъ захваченный внутренно общечеловѣческимъ развитiемъ и потому безсознательно послѣдовательно прилагавшiй его начала къ нашей исторiи и быту, однимъ словомъ - къ нашей народности, и этимъ объясняется, что онъ, глубоко и добросовѣстно изучавшiй источники, имѣвшiй ихъ подъ руками болѣе чѣмъ всѣ прежде его писавшiе и почти столько же, сколько мы, - постоянно однако обманываетъ самъ себя и своихъ читателей аналогiями и постоянно скрываетъ самъ отъ себя и отъ читателей все неаналогическое съ началами и явленiями западной, общечеловѣческой жизни... Приступая къ нашей исторiи, онъ какъ-будто робѣетъ съ самаго предисловiя, что она не похожа на общеевропейскую, робѣетъ за ея утомительность и однообразiе и спѣшитъ поскорѣе заявить ея блестящiя доблестями или трагическими моментами и личностями мѣстà...

   Онъ никогда почти не ошибается и тутъ въ своемъ указанiи доблестей, въ своемъ чутьѣ трагическихъ и грандiозныхъ моментовъ, въ направленiи своихъ сочувствiй; но эти доблести, борьбу и трагическiе моменты описываетъ онъ тономъ, не имъ свойственнымъ, а тономъ свойственнымъ ихъ западнымъ аналогiямъ... Между тѣмъ тонъ его, какъ тонъ человѣка высокоталантливаго, оригиналенъ и носитъ на себѣ печать изученiя источниковъ, хотя и односторонняго, печать обманувшую всѣхъ забывшихъ уже Татищева и Щербатова, его современниковъ, способную обмануть всякаго незнакомаго нисколько съ лѣтописями и памятниками. Для всякаго же, при малѣйшемъ знакомствѣ съ таковыми, ну, хоть даже послѣ прочтенiя одной только Кiевской (Ипатьевской) да офицiально Московской (Никоновской) лѣтописи - эта печать исчезаетъ. Доблестныя лица Владимiра Мономаха, двухъ Мстиславовъ и т. д. остаются точно доблестными, но доблесть ихъ получаетъ совершенно иной характеръ, чѣмъ доблести западныхъ героевъ, получаетъ совершенно особенный тонъ, колоритъ. Вмѣсто общихъ, классическихъ фигуръ передъ нами встаютъ живые типы, - типы, въ чертахъ которыхъ, въ простодушномъ разсказѣ лѣтописцевъ, мы, не смотря на сѣдой туманъ древности, ихъ окружающiй, признаемъ нерѣдко собственныя черты народныя. Съ другой стороны передъ нами выдвигаются тоже типически такiя личности и такiя доблести, которыя передъ Карамзинымъ прошли незамѣтными: благодушная и озаренная сiянiемъ смиренiя фигура послѣдняго "законнаго" (по старому наряду) кiевскаго нарядника, Ростислава Мстиславича, который постоянно, по чувству законности, уступая первенство "старыямъ старѣйшимъ", дѣлается наконецъ великимъ княземъ для того только, чтобы умереть эпически-торжественно... Не говоря уже о томъ, что Карамзинъ, увлеченный, вовсе не понялъ федеративной идеи, блестящую минуту развитiя которой представляетъ нашъ XII вѣкъ и которую, безъ "попущенiя" Божiя, въ видѣ татаръ, ждало великое будущее, не понялъ городовой жизни и значенiя князей, какъ нарядниковъ. Этого и въ наше время многiе изъ историковъ, даже оказавшихъ значительныя услуги наукѣ, не понимаютъ или не хотятъ понять. Карамзинъ, - и въ этомъ его великая заслуга, его безсмертное значенiе, - не приносилъ покрайней мѣрѣ этихъ идоло-жертвенныхъ требъ, не смотрѣлъ на татарское иго, на паденiе Твери и Новгорода, на Ивана Грознаго и проч. какъ на явленiя, существенно необходимыя для нашего развитiя. Ко всякому злу, - является ли оно въ видѣ событiя или личности, - относится онъ прямо, безъ теорiи. Дѣло въ томъ только, что къ доблестямъ и злу относится онъ съ точекъ зрѣнiя, выработанныхъ XVIII вѣкомъ, а не приравнивается къ мiросозерцанiю лѣтописцевъ. Отъ этого доблести и великiя событiя получаютъ у него фальшиво-грандiозный характеръ; къ злу же относится онъ съ тѣмъ раздраженiемъ, съ какимъ лѣтописецъ не относится. Стоитъ припомнить напримѣръ его разсказъ о защитѣ Москвы, оставленной Димитрiемъ въ жертву Тохтамышу, "героемъ" Остеемъ и жителями и сопоставить этотъ величавый разсказъ съ наивнымъ до цинизма разсказомъ Никоновской лѣтописи. Героизмъ-то и останется, но подробности, которыя окружаютъ этотъ героизмъ передъ читателемъ, придадутъ ему совершенно особенный характеръ, нашъ народный колоритъ... Съ другой стороны въ исторiи напримѣръ междуцарствiя, - а всѣми признано, что въ послѣднихъ томахъ своихъ Карамзинъ несравненно болѣе, чѣмъ въ первыхъ, проникается духомъ, языкомъ и тономъ лѣтописей, - совершенно правое негодованiе историка на измѣнниковъ ("воровскихъ людей" по грамотамъ и лѣтописямъ) опять страждетъ тономъ своимъ для всякаго, кто знаетъ, какъ напримѣръ лѣтопись на одной страницѣ говоритъ о какомъ-нибудь Заварзинѣ, какъ о "воровскомъ человѣкѣ", называя его уменьшительною кличкою, а черезъ страницу величаетъ его уже по имени и отчеству, не помня зла, когда онъ перешолъ на сторону праваго, земскаго дѣла... Но, опять повторяю, Карамзинъ, совершенно разорвавшiйся съ мiросозерцанiемъ быта до реформы, глубоко проникнутый началами общечеловѣческаго образованiя, не могъ смотрѣть иначе: въ исторiи междуцарствiя онъ увлекся однимъ только "сказанiемъ" Авраамiя Палицына, который, какъ человѣкъ, по своему времени высокообразованный и стало быть имѣвшiй справедливый или нѣтъ, но во всякомъ случаѣ цѣльный взглядъ на жизнь и событiе, былъ ближе къ нему, чѣмъ простодушные лѣтописцы и современныя грамоты...

   Указывая на эти немногiя, но, какъ кажется мнѣ, довольно рѣзкiя черты непониманiя народности нашей Карамзинымъ и фальшивости его представленiя народности, я опять долженъ повторить, что фальшивое представленiе было все-таки цѣльное, художественное представленiе, давало образы хотя и отлитые въ общiя классическiя формы, но отлитые великолѣпно и твердо поставленные... Когда на такого гиганта какъ Пушкинъ, обладавшаго непосредственно глубокимъ чутьемъ народной жизни, могъ подѣйствовать карамзинскiй образъ "Бориса", чтóжъ должны были дѣлать другiе?..

   Другiе - преклонялись и jurabant in verba magistri - развивали идеи учителя и совершенно были этимъ довольны, - довольны до того, что одинъ изъ высшихъ представителей нашего сознанiя, Бѣлинскiй, въ юношески-пламенной статьѣ своей, называлъ свою тогдашнюю эпоху литературы романтически-народною, съ ея дюжинами являвшимися и выкроенными изъ Карамзина историческими романами, дикими историческими драмами и т. д.

   И въ эту-то минуту общаго самообольщенiя, раздѣляемаго даже и высшими представителями сознанiя, въ минуту юношескихъ вѣрованiй въ то, что мы поймали наконецъ нашу народность, входимъ съ нею, очищенною, умытою и причесанною въ общiй кругъ мiровой жизни, - въ эту минуту явился человѣкъ, который не силой дарованiя, но силой убѣжденiя, и притомъ чисто-теоретическаго, разсѣялъ разомъ это самообольщенiе, разбилъ безжалостно и безтрепетно вѣрованiя и надежды.

   Да! теоретики иногда бываютъ очень нужные люди, часто великiе люди, какъ П. Я. Чаадаевъ.

   Онъ былъ вдобавокъ еще теоретикъ католицизма, стало быть самый безжалостный, самый послѣдовательный изъ всѣхъ возможныхъ теоретиковъ... Фанатически вѣря въ красоту и значенiе западныхъ идеаловъ, какъ единственно-человѣческихъ, западныхъ вѣрованiй, какъ единственно-руководившихъ человѣчество, западныхъ понятiй о нравственности, чести, правдѣ, добрѣ, - онъ холодно и спокойно приложилъ свои данныя къ нашей исторiи, къ нашему быту, - и отъ перваго прикосновенiя этихъ данныхъ разлетѣлись прахомъ воздушные замки. Ясный и обширный умъ Чаадаева, соединенный съ глубоко-правдивой натурой и нашедшiй себѣ притомъ твердыя точки опоры въ теорiяхъ, выработанныхъ вѣками, - съ разу разгадалъ фальшъ представленiй о нашей народности. Нисколько не художникъ, а мыслитель-аналитикъ, онъ не могъ обольститься карамзинскими аналогiями.

   Фанатикъ, какъ всякiй неофитъ, онъ имѣлъ смѣлость сказать, что въ насъ и въ нашей исторiи и въ нашей народности - нѣтъ "никакихъ" идей добра, правды, чести, нравственности, что мы - отщепенцы отъ человѣчества. "Никакихъ" на его языкѣ значило - западныхъ, - и въ этомъ смыслѣ онъ былъ тогда совершенно правъ. Силогизмъ его былъ простъ.

   Единственно-человѣческiя формы жизни суть формы, выработанныя жизнiю остального, западнаго человѣчества.

   Въ эти формы наша жизнь не ложится, или ложится фальшиво, какъ у Карамзина.

   Слѣдовательно...

   Вотъ именно это слѣдовательно и раздѣлилось на два вывода:

   Слѣдовательно, сказали одни, мы не люди, и для того чтобы быть людьми, должны отречься отъ своей самости. Изъ этого слѣдовательно вытекла теорiя западничества, со всѣми ея логическими послѣдствiями.

   Слѣдовательно, сказали другiе, болѣе смѣлые и рѣшительные, наша жизнь - совсѣмъ иная жизнь, хоть не менѣе человѣческая, шла и идетъ по инымъ законамъ, чѣмъ западная.

   Два лагеря раздѣлились и каждый повелъ послѣдовательно и честно свое дѣло.