Гроссман Леонид Петрович - Портрет Манон Леско

ую, полную и светоносную сферу. Здесь назревала и росла его религия.

   Она сумела высветлить самый темный источник тургеневского пессимизма. С годами в нем не переставали наростать мучительнейшие сомнения в призвании и судьбах его родины. Он часто отрекался от всякой веры в будущий рост ее творческих сил и произносил мрачнейшие приговоры ее грядущей участи. На вечно терзавший его вопрос - принадлежит ли он к бесплодному племени и бездарной стране, - он часто с горькой категоричностью и мужеством отчаяния давал утвердительный ответ.

   Это было проклятием всей его жизни. Огненным клеймом оно жгло душу Тургенева и незаметно истощало его творческие силы. И только перед самой смертью, в момент последнего озарения всех пройденных путей, оно избавило его от этой муки вечного раздвоения.

   Своими прощальными словами он не колеблясь указал знак спасения в духовном достоянии своей нации. Не может быть, чтоб смерть воцарилась там, где просияли творческие ценности высшего порядка. Не может быть, чтобы затменья оказались беспросветными, а тягостные недуги - смертельными там, где так тонко чутье прекрасного и так могучи духовные силы. И разве под их благодатным веянием не поднимается из сумрака глубочайших сомнений животворное слово: "Смерть, где жало твое?.."

   Умирающий Тургенев словно учит нас, что в дни тягчайших сомнений в призвании и судьбах родины, абсолютная ценность ее духовных достижений должна служить незыблемой опорой нашей веры в ее великое будущее.

   Лучше других он мог судить о всемирности русского творчества. В письмах к нему Флобер сообщал, что "вскрикивал от восторга", читая "Войну и мир". Лично ему, прочитав "Живые мощи", поседелая Жорж-Занд писала: "Учитель, все мы должны пройти чрез вашу школу". И, конечно, он знал восторженный отзыв Карлейля о "самой трогательной повести мировой литературы - "Муму", мнение Гизо о гениальных психологических прозрениях "Дневника лишнего человека", или другой, не менее восхищенный отзыв Тэна о великой тайне тургеневской изобразительности.

   Так перед Тургеневым и благодаря ему, русская творческая культура уже получала мировое признание и раскрывала свое всечеловеческое значение.

   В ее прошлом и настоящем уже налицо оказывалось нечто совершившееся, достигнутое, неистребимое и всемирно ценное.

   И ради этих достижений стоило жить. Перед трагедиями и катастрофами мировой истории, перед всеми сомнениями и раздумьями о судьбах своей нации, перед безнадежностью вечных человеческих усилий в бесплодной и бессмысленной борьбе Тургенев обращался к единой священной и неомраченной келье - к человеческому творчеству, к искусству, к осознанной и воплощенной красоте.

   Как знаменательно для Тургенева, что двадцатилетним юношей он пишет гимн "Венере Медицейской" и бредит древней формулой; "Alma mundi Venus". A на полпути земного бытия, усталый, обессиленный и разочарованный, он непоколебимо верит, что "Венера Милосская несомненнее римского права и принципов 89 года". Кажется, как Цезарь накануне Фарсальского сражения, он готов возгласить своим паролем священное имя: Venus victrix.

   И чистейшим символом этого, всепобедного начала оставалось для Тургенева искусство XVIII века. Среди шедевров других эпох оно сохранило дли него значение чистого типа жизненной прелести, сложно возсозданной до волшебной отрешенности, но все же по земному прекрасной, по человечески влекущей к себе, по женски пленительной. Выразительнейшим знаком прекрасного оставалось для него до конца это таинственно чарующее рококо, преображающее рассеянные крупицы житейской или природной поэтичности в сплошное празднество своих окрыленных, обманных и восхитительных очертаний.

   Вот почему на все свои повести и романы Тургенев роняет эту легкую пыльцу с пастелей XVIII. века, и кажется, что именно она сообщает им краски, дыхание и трепет, как крылышкам бабочки или пестикам лилии их пестрый бархатистый налет.

   Не ребяческой прихотью было его вечное желание поставить перед слепыми очами хаоса хрупкие севрские статуэтки. Темный путь жизни на мгновенье озарялся перед ним и становился желаннее, когда сквозь черную ночь бытия пролетал легкий рой этих блещущих мотыльков, роняя золотую пудру своих крылышек в кузовы гильотин и жерла орудий. Казалось, сама грозная стихия мировой истории магически озарялась этими летучими отблесками и в перспективе столетий начинала светиться легкими отражениями жизненного очарования, претворенного в четкую и неизменную форму тончайшего искусства. Словно, в густые потемки вечных человеческих одиночеств, насилий и обид исходило спасительное сияние от этих силуэтов Лафатера, акварелей Латура или задумчивого портрета Манон Леско.

  

   1918.