Грот Яков Карлович - Петр Великий как просветитель России

рским можно все исправить и завести все полезное".

   Профессор Соловьев, нашедши в актах свидетельство, что рукопись сочинения Крижанича принадлежала к числу книг, находившихся на верху, т. е. в царских палатах, не допускает однако ж мысли, чтоб этот труд мог иметь какое-нибудь значение в преобразованиях Петра. Для такого предположения нет никаких данных.

   Ничто не держится так упорно, не изменяется так медленно, как нравы народные. Станем ли же удивляться, что во все царствование Петра встречаем черты быта, сходные с теми, какие отметил Крижанич? Ими изобилуют современные акты, следственные дела Преображенской канцелярии, указы самого Петра, наконец, сочинения Феофана и крестьянина Посошкова⁹. В своей книге: "О скудости и богатстве" этот изумительный самоучка чрезвычайно сходно с ученым сербом характеризует со стояние русского общества: "Не точию у иноземцев свойствен ных христианству, но и бусурманы суд чинят праведен; а у нас вера - святая, благочестивая и на весь свет славная, а судная расправа никуды не годная, и никакие указы не состоятся, все ни во что обращаются, но всяк по своему обычаю делает. И донележе прямое правосудие у нас в России не устроится и всесовершенно не укоренится, то никакими мерами богатым нам быть, яко и в прочих землях, невозможно, такождо и славы доброй нам не нажить, понеже все пакости и непостоянство в нас чинятся от неправого суда, от нездравого рассуждения, и от нерассмотрительного правления и от разбоев. Крестьяне, оставя свои домы, бегут от неправды. Древних уставов не изменя, самого правосудия насадить и утвердити невозможно. Неправда в правителях вкоренилась и застарела, от мала до велика все стали быть поползновенны - овые ко взяткам, овые же боящиеся сильных лиц. И того ради всякие дела государевы не споры, и сыски неправы, и указы не действительны: ибо все правители дворянского чина знатным норовят, а власть имут и дерзновение только над самыми маломочными людьми, а нарочитым дворянам не смеют и слова воспретительного изрещи... Видим мы все, как великий наш Монарх трудит себя, да ничего не успеет; потому что пособников по его желанию немного: он на гору аще и сам-десять тянет, да под гору миллионы тянут, то како дело его споро будет? Колико новых статей издано, а немного в них действа, ибо всех их древностная неправда одолевает. И того ради по-старому: кто кого сможет, тот того и забижает" {Сочинения Ивана Посошкова. Изд. М. Погодиным. М., 1842. С. 87, 89, 95.}.

   Таким образом нетерпеливый Посошков находит и энергические меры Петра еще недостаточными, требует еще более реши тельных преобразований. Но такое же нетерпение видно и в сильных средствах, какие употреблял Петр против вековых недугов своего народа, будучи убежденным, что на первых порах его перевоспитания нельзя обойтись без принуждения и повторяя свою любимую поговорку: "Легче всякое новое дело с Богом начать и окончить, нежели старое, испорченное дело починивать" {Пекарский. Ист<ория> Ак<адемии> н<аук>. Т. I. С. XXVIII.}. Свой взгляд на неизбежность принудительных мер великий правитель не раз выражал в письменных актах. Так, он писал однажды тульскому воеводе Ивану Данилову: "хотя что добро и надобно, а новое дело, то наши люди без принуждения не сделают" {Голиков. Т. VIII. С. 193.}. В одном из указов Петра (о введении китового промысла) говорится: "Когда в том старом и заобыклом государстве (т. е. в Голландии) принуждение чинится, то кольми паче у нас надобно принуждение в том, яко у новых людей во всем" {П<олное> с<обрание> з<аконов>. Т. VII. No 4348.}. Особенно же характеристичны слова его в указе об умножении мануфактур в России: "наш народ - яко дети неучения ради, которые никогда за азбуку не примутся, когда от мастера не приневолены бывают, которым сперва досадно кажется, но когда выучатся, потом благодарят, что ясно из всех нынешних дел: не все ли неволею сделано, и уже за многое благодарение слышится, от чего уже плод произошел" {Там же. No 4345. П. 2. - "Петр иначе не мог смотреть на свой народ как на ребенка, хотя и одаренного разнообразными способностями, но не воспитанного, с великим будущим, но с малым настоящим и прошедшим. Этот взгляд он проводит во всех своих преобразованиях, и целое столетие доказало, до какой степени он был прав" (Афанасьев. Государственное хозяйство при Петре Великом // Совр<еменник>. 1847. No IV. С. 79).}. Здесь высказана побудительная причина многих действий Петра: понимая потребности России, чувствуя свое всемирно-историческое призвание, видя в других странах свои идеалы осуществленными, он не хотел предоставлять неверному будущему исполнение того, что считал нужным и полезным, спешил действовать с лихорадочным нетерпением, знал цену времени и требовал, чтобы другие так же, как сам он, дорожили каждой минутой. Мы сейчас видели, что он в примере понудительных распоряжений приводил Голландию. В то время вообще европейские правительства не стеснялись в выборе средств для приведения в действие своих решений, и деспотическое начало было господствующим характером монархии. Сюда же относятся жестокие пытки и казни, в которых обвиняют Петра. К сказанному прежде об этом можно прибавить, что строгость его происходила скорее от убеждения в ее необходимости, от понятий века и начал тогдашнего законодательства, нежели от наклонности сердца. Уголовные законы в то время везде были более или менее суровы; самым разительным тому примером может служить Римская империя, где в исходе XVIII столетия, при самом человеколюбивом государе, Иосифе II¹⁰, еще были в ходу варварские телесные наказания палками, плетьми и розгами {Menzel К. A. Neuere Geschichte der Deutschen. XII Band, 1te Abth. Breslau, 1847. P. 456; Задлер К. Опыт исторического оправдания Петра I. СПб., 1861. С. 17.}. Да и вообще, при суждении о русских нравах в петровское время не надобно забывать, как низок был тогда еще и в Западной Европе уровень общественной нравственности и столь высоко ценимой ныне гуманности. Нет сомнения, что в свойствах незлобивого, смиренного русского народа, особенно сельского люда, было много таких черт, которые бы должны были располагать законодателя к смягчению уголовного кодекса; но дух времени противился тому. Говоря о жестокости наказаний при Петре, надобно согласиться, что в этом отношении он был вполне сыном своего века. Заметим наконец, что оправданием насильственной гибели целых масс народа при построении Петербурга могла служить в глазах Петра великая государственная цель, которую он в этом деле преследовал. Как искусный полководец иногда предпочитает кровопролитное, но решительное сражение продолжительному изнурению войска, так и Петру единовременное пожертвование множеством людей могло казаться дозволенным для окончательного устранения одного из вековых препятствий, которые Россия до тех пор встречала в своем развитии.

  

   В наше время, при наблюдении господствующих недостатков русского общества, невольно возникает у многих мысль, что преобразования Петра имели чисто внешний характер; что, изменив наружный облик и одежду высших классов, он только отдалил их от народа, дал им один поверхностный лоск образования, одно подобие европейской культуры; учреждением чинов создал только внешнюю приманку для честолюбия, сущности же нравов и обычаев не изменил, истинного образования не дал.

   Вникнув в эти обвинения, на первый взгляд справедливые, мы увидим, что говорящие так требуют от Петра невозможного: они упускают из виду ограниченность сил человека, еще умаляемых краткостью его жизни. Если бы Петр жил десятилетиями двумя или хотя одним более, то, конечно, и плоды его деятельности были гораздо значительнее. Но жизнь его пресеклась именно тогда, когда он мог наконец среди мира всецело посвятить себя заботам о внутреннем благоустройстве своей державы. В делах Петра можно смотреть только на его цели и на средства, им употребленные; последствия зависели много от его преемников, от множества внешних обстоятельств и внутренних причин, действовавших в народе и обществе при дальнейшем развитии событий и мер правительства. Не все предначертания Петра исполнялись; нередко делалось совершенно противоположное. Приведу пример, по-видимому, маловажный, но в самом дел не лишенный значения: Петр не любил французов и не оказывал никакого предпочтения французскому языку {"Надобными языками для России почитал он голландской и немецкой, а с французами, говорил он, не имеем мы дела" (Нартов. Анекд. 104). О его нерасположении к Франции см. также: Соловьев. Т. XV. С. 72, 75. - Разумеется, впрочем, что Петр не безусловно отвергал пользу французского языка: в Голландии в 1703 году "русские робята", по донесению Матвеева, учились по-голландски и по-французски (Там же. С. 61).}; а между тем мы знаем, какое влияние нравы и язык этого народа стали приобретать в русском воспитании и общественной жизни лет через двадцать после смерти Петра, при его дочери, и как это влияние до последнего времени все усиливалось, все более и более отчуждая русских от своего собственного, народного. Петр Великий указал своей стране цель и путь; потомству предлежала задача уметь пользоваться указанием. Дело воспитания всегда начинается заимствованиями, усвоением наружных приемов; лишь мало-помалу образование становится самостоятельнее, далее и глубже пускает корни. Внешние приманки честолюбию могут быть отменены, когда сделаются ненужными; но Петр знал людей, когда установлял табель о рангах. Притом она служила к проведению начала, прямо противоположного местничеству, которого остатки еще держались в понятиях о службе; в табели о рангах некоторые иностранные историки видят самое либеральное учреждение, так как она всем, независимо от их происхождения, открыла путь к достижению одною личной заслугой высших служебных успехов {В разборе известного сочинения Кюстина¹¹ о России покойный Лабенский¹², опровергая некоторые упреки Петру Великому и говоря о постепенном распространении образования в народе, употребляет довольно удачное сравнение: видели ли вы, говорит он, как иногда вино, налитое в стакан воды, сначала держится на ее поверхности и только легкими струйками спускается вниз; но мало-помалу оно более и более проникает собою воду и наконец всю ее окрашивает своим цветом (Ein Wort liber Marquis von Custine's Russland im Jahre 1839. Aus dem Franz. Berlin, 1844. S. 27. Подлинного разбора не удалось мне видеть). Относительно табели о рангах см., напр<имер>, мнение Шлессере (История - XVIII ст. Т. 1. С. 169).}. Не внешние различия в облике и одежде отдалили высшие классы от народа: взаимное отчуждение произошло от других, более глубоких причин, и главною из них было крепостное состояние, к облегчению которого Преобразователь уже придумывал меры {В январе 1719 г. издан наказ воеводам, в котором между прочим говорится: "Понеже есть непотребные люди, которые своим деревням сами безпутные разорители суть, что ради пьянства или инаго какого непостоянная жития вотчины свои не токмо не улучшают, но разоряют, налагая на крестьян веяния несносные тягости, бьют их, мучат, отчего крестьяне, покинув тягла свои, бегают, и происходит отсюда пустота, а в государевых податях умножается доимка, того ради воеводе и земским комиссарам смотреть накрепко и до такого раззорения не допускать" и т. д. (П<олное> с<обрание> з<аконов>. Т. V. No 3294. П. 31). В апреле 1721 г. был издан именной указ: "Обычай был в России, который и ныне есть, что крестьян и деловых и дворовых людей мелкое шляхетво продает врознь, кто похочет купить, как скотов, чего во всем свете не водится, а наипаче от семей, от отца или от матери дочь или сына помещик продает, отчего не малый вопль бывает: и его царское величество указал оную продажу людям пресечь, а ежели невозможно того будет вовсе пресечь, то б хотя по нужде и продавали целыми фамилиями или семьями, а не порознь" (Там же. No 3770). К числу мер Петра Великого, имевших целью облегчение участи крепостных, относилось и учреждение в 1714 году майората, "хотя, замечает г. Соловьев, по хозяйственным условиям цель не могла быть здесь достигнута" (Т. XVI. С. 225). В указе о майорате изложены следующие причины этого нововведения: 1) большая исправность в платеже податей и улучшение быта крестьян; 2) фамилии не будут упадать, но в своей ясности непоколебимы через славные и великие дома, и 3) прочие сыновья не будут праздны, ибо принуждены будут хлеба искать службою, учением, торгами и прочим (Там же. С. 199). Ср.: П<олное> с<обрание> з<аконов>. Т. V. No 2789.}.

  

   В какой бы сфере деятельности мы ни стали наблюдать Петра, везде он нам явится ищущим истинной, существенной пользы; собственный его быт, привычки, вся его личность лучше всего могут удостоверить нас, что он во всем постоянно и серьезно стремился не к поверхностно-блестящему, а к действительно-важному. Особенно видно это в той области народной жизни, на которую в последние годы царствования Петра преимущественно было обращено его внимание. Я разумею народную нравственность. Понимая, что она зиждется на религиозном образовании, на понятиях и верованиях народа, он посвятил все свои усилия, всю свою энергию этим основам духовного развития, опираясь в том на своего просвещеннейшего сотрудника, Феофана Прокоповича.

  

   Памятником их совокупных усилий в этом деле является знаменитый "Духовный Регламент", составленный Феофаном по мыслям Петра, труд, достойный изучения в самом отдаленном потомстве, показывающий, как высоко над своим веком стояли и Государь, и святитель по своим понятиям. Известно, что это узаконение издано по поводу учреждения Синода {В руках моих был экземпляр издания "Духовного Регламента", напечатанного гражданской печатью "в санкт-питербургской типографии" 1721, сентября 16 (в лист).}. Поэтому в книге прежде всего подробно объясняется значение этой меры. Главною причиною откровенно представлена опасность двудержавия при патриаршестве: простой народ не понимает различия между высшей духовной и светской властью, и, поражаясь великой честью верховного пастыря, считает его равносильным монарху или даже ставит выше; таким заблуждением могут воспользоваться властолюбивые духовные или другие коварные люди в случае столкновения между обеими властями. А что будет, если и сам пастырь захочет обратить себе в пользу такое мнение о своем сане? {Духовный Регламент. С. 4.}

   Все остальное содержание Регламента направлено к искоренению суеверий, ложных понятий и вредных обычаев, к образованию народа учением, проповедью, возбуждением к труду и добрым примером. После объяснения цели учреждения Синода рассматриваются дела, ему подлежащие, и именно сперва дела общие всем, как духовным, так и мирянам, как высокопоставленным лицам, так и простолюдинам. Здесь указываются разного рода заблуждения, напр<имер> ложно-вымышленные истории о святых, либо противные православному учению, либо бездельные, смеха достойные повести, которым простой народ, однако же верит, когда он "не может между десным и шуим рассуждать, но что-либо видит в книге написанное, того крепко и упрямо держится" {Там же. С. 7.}. Тут затронуты также нелепые поверья и обычаи, напр., празднование каждой пятницы или предание Киево-Печерского монастыря, что погребенный там человек, хотя бы он и без покаяния умер, непременно будет спасен.

   Далее рассуждается об обязанностях духовенства поучать народ словом Божиим. В Регламенте рассеяны многие черты, показывающие низкую степень образования тогдашних духовных. Они по грубости нравов мало отличались от народа: публично предавались пьянству, являясь нетрезвыми даже в храмах, участвовали в кулачных боях и проч. {Д<уховный> Р<егламент>. Приб. 6. П. 26. - В этом отношении свидетельство Регламента согласно с вышеупомянутым отзывом Пуффендорфа (см. здесь прим. 46), в котором, между прочим, говорится: "Самые священницы (в России) толико суть грубы и всякаго учения не причастны, яко токмо прочитывати едину и вторую Божественнаго писания главу или толкование евангельское умеют, больше же ничтоже знают".} Не всякий даже епископ был в состоянии сочинить слово, которое обязан был произносить во время объезда епархии, и потому на такие случаи предписывалось приготовить слово в Синоде для прочтения епископом в посещаемых им церквах {Там же. С. 19.}. Но в "Регламенте" выражена надежда, что "в России, помощию Божиею, скоро и от духовного чина грубость отпадет" {Там же. С. 5.}. Так как, при многочисленности православного люда, недостает священников, которые бы могли наизусть проповедовать "догматы и законы Священного Писания", то признано необходимым издать небольшие общепонятные книжки. Они должны содержать все нужное к народному наставлению и по частям читаться в церкви. Их нужно три: 1-я, о главнейших спасительных догматах веры и заповедях; 2-я, об особенных всякого сословия обязанностях; 3-я будет состоять из собрания проповедей. Книги были и прежде, говорится в "Духовном Регламенте", но они писаны на еллинском языке, а славянский перевод их стал темен, и его с трудом разумеют далее люди обученные, а "простым невежам он и вовсе непостижим". Поэтому новые книжки будут написаны просторечием {Там же. С. 9; С. 20. П. 8.}. Мысль эта была отчасти уже исполнена перед появлением Per ламента: в 1720 году Феофан напечатал букварь с молитвенником под заглавием: "Первое учение отрокам", которое и было потом употребляемо при преподавании грамоты не только духовным, но и мирянам. Остальные книжки не были изданы при Петре. За год до своей смерти он собственноручной запиской напоминал Синоду о необходимости сделать, т. е. издать, "краткие поучения людям", между прочим, и катехизис {Пекарский. Т. I. С. 178.}.

   Епископам Духовный Регламент вменяет в обязанность иметь при архиерейских домах школы для священнических детей, и только обученные в этих школах могут быть допускаемы к священству; за поставление же в священники и в монахи необученного епископ подвергается наказанию {Д<уховный> Р<егламент>. С. 13. Прим. 1.}. При правилах о новых училищах помещена любопытная апология учения, где, между прочим, отрицается, чтобы от него могли происходить ереси: когда врач опоит отравою, нельзя винить в том врачебную науку; а когда "ученый солдат хитро и сильно разбивает, того виновно есть учение воинское". В доказательство пользы образования приводятся примеры из истории. Учение доброе и основательное названо корнем и семенем и основанием всякой пользы как отечества, так и церкви. Дурное, мечтательное учение порождает только высокомерие: вкусившие его бывают глупее неученых, считают себя всезнающими, не хотят более ни читать книг, ни учиться, тогда как, напротив, "прямым учением просвещенный человек никогда сытости не имеет в познании своем, но не перестает никогда же учитися, хотя бы он и Мафусаилов век пережил". К характеристике "неосновательных мудрецов" прибавлены еще следующие черты: они подобострастны перед властями, ненавидят равных, завидуют истинно образованным, которых при всяком случае готовы обнесть, склонны к возмущению и проч. {Там же. С. 22-24.}

   Кроме училищ при архиерейских домах, предположено учредить духовную академию, в которой могут учиться и дети мирян, я при Академии - семинарию. После подробного изложения правил об обучении и испытаниях в этих заведениях следуют правила о проповеди, касающиеся не только самой сущности Дела, но также наружных приемов на кафедре и поведения проповедника вне церкви: ему предписывается простота, смиренномудрие, запрещается мстить противникам своими резкими выходами и намеками в проповедях, хвалиться в обществе своими успехами и т. и. {Там же. С. 33-34.}

   В начертании обязанностей духовных начальников особенного внимания заслуживает наставление о правильном вспоможении нищим: "Многие бездельники при совершенном здравии за леность свою пускаются на прошение милостыни и по миру ходят бесстудно и иные же в богадельни вселяются посулами у старость, что есть богопротивное и всему отечеству вредное: от сего скудость и дорог бывает хлеб". Законодатель напоминает, сколько тысяч в России таких тунеядцев, которые нахальством и лукавым смирением чужие труды поедают, получая подаяние в ущерб истинно нуждающимся. Яркими красками описывается вред, наносимый обществу этими порочными людьми, из которых многие делаются разбойниками, зажигателями, возмутителями, другие искажают своих младенцев, чтобы обмануть милосердие {Там же. С. 42-43.}. Против подобных нищих-бродяг Петр еще в начале столетия (1705) издал строгий закон, повелевающий ловить их, отбирать деньги, а самих приводить в Монастырский приказ для наказания, равно как и тех, которые будут подавать им милостыню: кто хочет помогать нищим, пусть дает в богадельни {Еще ранее, в 1691 г. (П<олное> с<обрание> з<аконов>. Т. III. No 1424) был издан закон против нищих обманщиков.}. Теперь Синоду вменено в обязанность озаботиться о средствах к искоренению этого зла.

   К Духовному Регламенту присоединено изданное несколько позднее прибавление о духовенстве и монашестве. Здесь частию развиты подробнее прежние правила, частию включены новые. Так, напр., предписано испытывать ставленников и не определять тех из них, которые окажутся ханжами, лицемерами или суеверами, рассказывающими сны и видения. Чтобы священник знал, как в разных случаях исполнять свои обязанности, должны быть написаны на каждый случай особые статьи, которые бы он мог говорить наизусть или по книжке читать больному, умирающему, ведомому на казнь и проч. Такие наставления признаны нужными, "покамест подаст Бог увидеть в России совершенное учение" {Д<уховный> Р<егламент>. Приб. 2.}. В то же время запрещено приглашать священников на дом для службы, и всякое вымогательство, с их стороны, высокой платы за требы объявлено противозаконным {Там же. С. 43. П. 13. Приб.; С. 4. П. 19. - Подобные вымогательства нередко встречаются еще и в наше время (см.: С<анкт->П<етер>б<ургские> вед<омости>. 1872. No 95).}.

   Особенно важны приложенные к Регламенту постановления о монашестве. Давно уже Петр Великий старался ограничить как число монастырей и монахов, так и вкравшиеся в монастырскую жизнь злоупотребления, предмет общих жалоб. Преобразования в этом смысле начались с учреждения монастырского приказа в 1701 году. Вскоре запрещено было постригать кого бы ни было без царского указа; для лучшего исполнения иноческого обета отобраны у монашествующих вотчины и угодья; взамен того каждому монаху назначено вознаграждение частью деньгами, частью в натуре {Соловьев. Т. XV. С. 121.}. С изданием Духовного Регламента определен возраст, ранее которого нельзя постригаться: для мужчин - 30 лет, для женщин - 50; служащие, военные люди вовсе не допускаются к монашескому житию и т. д. Всякому пострижению должен предшествовать трехлетний искус или послушничество. Настоятели не должны позволять монахам оставаться праздными" но всегда занимают их каким-нибудь делом. При этом замечено, что хорошо бы завести в монастырях ремесла, напр., столярное и иконописное. По всем обителям определено учить иноков чтению и объяснять им Священное Писание; вообще установлены правила для честного монашеского жития {Д<уховный> Р<егламент>. Приб. C. 11.}. Впоследствии предписано, чтоб число вновь принимаемых не превышало числа выбывающих и чтоб отставные солдаты в этом случае были предпочитаемы всякому другому.

   Заботы об очищении религиозных понятий и о преобразовании монастырей занимали Петра и после издания Духовного Регламента, в остальные годы его жизни, особенно после возвращения из персидского похода. В народе было распространено лицемерие и ханжество. Петр давно намеревался издать обличительную книгу против ханжей, и, наконец, сам составил для такого сочинения программу, в которой, указав порознь грехи против каждой заповеди, вывел заключение, что всеми ими вместе осуждается и лицемерие, хотя оно ни в одной из них не названо по имени: "сей грех все вышеописанные в себе содержит", говорит Петр и развивает эту мысль в применении к каждой заповеди. По этой программе Феофан написал задуманную государем книгу о блаженствах, которая и была напечатана {Чистович. Феоф<ан> Проп<оведник>. С. 125.}. Замечательно, что ненависть к ханжам проявидась уже в шестнадцатилетнем Петре: видя при дворе своей невестки, царицы Прасковьи Федоровны, юродивых и пустосвятов, которым оказывали Уважение как святым и пророкам, молодой царь назвал этот Двор госпиталем уродов и лицемеров. Во всю жизнь он любил разоблачать обманы, подлоги и ложные чудеса, которым корыстолюбивые святоши старались выманивать деньги у легковерных {Голиков. Т. XV. Ан. 22-27.}.

   К монашеству Петр относился все более и более неблагосклонно: в особой записке, рассмотрев происхождение его и значение, он заметил, что монахи большею частию тунеядцы и корень всему злу праздность. "Прилежат ли же разумению Божественного писания и учения? Всячески нет. А что говорят: молятся, то и все молятся, и сию отговорку отвергает Василий святой {Соловьев, Т. XVIII. С. 204.}. Что же прибыль обществу от сего? Воистину токмо старая пословица: ни Богу, ни людям, понеже большая часть бегут от податей и от лености, дабы даром хлеб есть" {Чистович. С. 142, 574.}. Поэтому монастырям поставлялась на будущее двоякая общеполезная цель: исполнять человеколюбивые обязанности и замещать из среды братии церковные должности. Ровно за год до своей кончины Петр подписал указ, составленный им по этой мысли при участии Феофана: тут монастырям дается, между прочим, назначение пристанищ для подкидываемых младенцев, для престарелых, больных и увечных; наконец, в монастырях же должны быть учреждаемы школы {Российская ист<орическая> кн<ига>. Т. I. Ч. 2. С. 575.}. Вскоре приняты были и меры к исполнению этих предположений; но смерть Монарха расстроила дело в самом начале, и "все оное, по словам историка Татищева, в забвении осталось" {}.

   Я позволил себе остановиться особенно на Духовном Регламенте и последующем развитии выраженных в нем идей, чтобы показать, какое глубокое значение имела просветительная деятельность Петра Великого. Таково же было все его обширное и многосложное законодательство; везде он преследовал высшую цель - пробудить и направить духовные силы своего народа, заставить его учиться и работать, распространить здравые понятия и вызвать самодеятельность, словом, сообщить народу ту же предприимчивость, то же стремление к лучшему, какими был оживлен великий Вождь его. Можно было бы доказать это подробным разбором законов и учреждений Петра Великого, перечислением множества основанных или задуманных им училищ {От школы Петр требовал преимущественно практического направления, и потому не мог быть доволен московскою академией. Он хотел школы, откуда бы "во всякие потребы люди происходили, в церковную службу и гражданскую, воинствовать, знать строение и воинское врачевское искусство" (Соловьев, XV. 99). На пьянство Петр смотрел как на обстоятельство, увеличивающее степень преступления, сделанного в этом состоянии, и виновный подвергался большему наказанию (П<олное> с<обрание> з<аконов>. Т. VI. No 3485; Морск<ой> Устав. 1720, Генв. 13. Кн. V. Гл. II, п. 31). Штелин приводит отзыв Государя об одном провинившемся: "Он тем более заслужил двойное наказание, что умышленно привел себя в состояние опьянения, лишающее рассудка"> (Stahlin, 156).} и проч. Но все это трудно было бы совместить в одном чтении, и я спешу перейти к краткому очерку той деятельности Петра" которая прямо относилась к задаче распространения знаний путем литературы.

   Понятно, что в обществе, где грамотность была еще только достоянием немногих, книжное дело не могло получить большого развития и значения. Но тут на помощь Преобразователю является другое орудие - устное слово. Составитель Духовного Регламента архиепископ Феофан был и вообще ближайшим сотрудником Петра в деле народного просвещения, посредником между ним и народом в объяснении и оправдании преобразовательных идей и начинаний Государя. Не будучи председателем Синода, занимая в нем второстепенное место члена, Феофан во всех преобразованиях Петра является однако же возле первоначальника их, могучим словом пролагает им путь в жизнь и дело.

   Нельзя не подивиться прозорливости, с какою Петр еще до Полтавской победы умел угадать и приблизить к себе этого родственного ему по гению и характеру, по любознательности и всем стремлениям человека, первого по учености в тогдашней России и одного из первых в целой Европе. Воспитанный в Риме, но вооруженный всеми средствами науки, таланта и душевной энергии против козней папизма, заклятый враг иезуитов, Феофан начал свое поприще профессорскою кафедрой в Киевской духовной академии и уже тут, новым духом преподавания, враждебным схоластике, показал себя передовым деятелем в науке {Пекарский. Разбор соч<инения> г. Чистовича "Феофан Пр<оповедник>". С. 7.}. Вполне приготовленный таким образом к пониманию великих замыслов своего Государя, Феофан всем сердцем предался ему и стал поверенным его задушевных дум, восторженным ценителем его дел, рьяным противником невежества и застоя. Его проповеди и еще выше их стоящие похвальные слова его часто исполнены иронии и принимают характер сатиры на современные нравы; выставляя на позор предрассудки и суеверия, отличаясь по таланту автора от прежних произведений этого рода, они становятся на почву живой действительности и руководят мнением толпы. По справедливому замечанию г. Самарина¹¹, проповеди Феофана напоминают писателей первых времен реформации, которые также боролись с невежеством и в чувстве своей силы предвидели успех борьбы {Самарин Ю. Стефан Яворский и Феофан Прокоп<ович>. М., 1844. С. 154.}. Вот, напр<имер>, как Феофан характеризует некоторых из своих собратьев: "До того пришло, и в те мы времена родились, когда слепые слепых водят, самые грубейшие невежды богословствуют и догматы смеха достойные пишут, учения бесовские предают, и в предании бабьим басням скоро веруется, прямое же и основательное учение не только не получает веры, но и гнев, вражду, угрозы вместо возмездия приемлет". Оправдывая введение летоисчисления с 1 января, он осмеивает раскольников, которые для охуждения этой новизны прибегают, по его словам, и к физике, и к грамматике, и к географии, и к арифметике, и к архитектуре, и к музыке, и к мануфактуре, и к хиромантии. "Что же? - спрашивает он, - чудо было бы, если б они оставили хронологию: не оставили, ибо перенесенное от сентемвриа на генварь новолетие, которое установил державнейший Монарх наш лучшего ради сословия с народами европейскими в контрактах и трактатах, також и для порядку чинов государства своего, наипаче же для исчисления лет от пришествия в мир Сына Божия, ставят в великую ересь пономари апостати, и погублением лет Божиих нарицают". В другой раз Феофан превозносит пользу путешествий, доказывая ее примером самого Государя. В слове на мир со Швециею, рассуждая о благотворных последствиях, каких можно ожидать о прекращения войны, оратор ловко касается важнейших общественных недугов. Надежды, по его мнению, могут осуществиться только при следующих условиях: если не будет расхищения государственных интересов, если не будет в судах тлетворного пристрастия и злодейственных взяток, если переведется многое множество тунеядцев, искоренятся татьбы и разбои, и искусство экономическое заведется; если, отложа высокое об нас мнение, гнушаться начнем грубости и невежества, и детям нашим (ревнуя прочим честным народам) лучшего во всем исправления пожелаем {Феофан Пр<оповедник>. Слова и речи. Ч. I. С. 205; Ч. II. С. 67, 96. 115.}. В сатирических выходках Феофана можно иногда отыскать личные намеки, и это встречается у него не в одних речах, но и в других сочинениях, даже в Духовном Регламенте, где, напр<имер>, в изображении нестройных движений оратора на кафедре современники узнали приемы Стефана Яворского {Пекарский. Т. 1. С. 495.}¹⁵.

   Сочинения Феофана служат важным литературным памятником петровского времени, можно бы сказать, важнейшим, если б не было еще более драгоценного: это - произведения пера самого Государя: его указы и прочие законодательные труды, его исторические заметки и записки, наставления и, наконец, письма - все это замечательно не только в политическом, но и в других отношениях. Известно, что большая часть государственных актов его царствования писаны им самим или под непосредственным его руководством. Изучение Петра с этой стороны представляет почти нетронутую еще задачу будущих его историков. Вместе с тем этот великий монарх, ко всему прилагавший собственный труд, принимает непосредственное участие в возникающем книжном и типографском деле. При всех своих бесчисленных реформах, при военных действиях, занявших почти половину его жизни, он умел находить время и для неусыпных забот об издании книг. Мы видим его беспрерывно деятельным для этой цели: он выбирает книги для переводов, исправляет их слог, направляет развитие письменного языка; он же заводит типографии, улучшает шрифты, наконец, установляет новую гражданскую печать.

   Таким образом, Петр Великий положил начало русской светской литературе. Конечно, изданные при нем книги по большей части не представляют ни научного достоинства, ни живого интереса: это элементарные руководства, написанные тяжелым, неправильным языком, без всякого оттенка изящного; они, собственно, не составляют даже литературы как выразительницы современного общества; если при Петре какой-либо отдел сочинений заслуживает этого названия, то разве только отдел правительственной литературы, также произведения Феофана и некоторых других духовных. Тогдашние светские книги наши не более как лепет начинающего говорить младенца. Но и эти слабые попытки науки были нужны как первая ее ступень, как семя для будущего питательного или роскошного плода.

   Полная картина этой зарождающейся светской литературы представлена нашим уважаемым сочленом П. П. Пекарским¹⁶ в обширном исследовании "Наука и литература при Петре Великом". В этой картине самым живым лицом, душою всего дела является сам Петр, не только как двигатель, но и как творец нашей первоначальной книжной литературы, проложивший своими заботами путь славнейшему ее деятелю, Ломоносову, и всем за ним последовавшим.

   Любопытно, что старания Петра о переводах начались почти с детства его. Сохранился в рукописи перевод об артиллерийском и фейерверочном искусстве, с означением на нем 1685 года (т. е. когда Петру было всего 13 лет) и с отметкою, что перевод сделан по повелению царя Петра Алексеевича {Пекарский. Т. 1. С. 220.}.

   Характером всей деятельности Петра объясняется тот знаменательный факт, что колыбелью русской светской литературы и гражданской печати сделалась не Москва, а Западная Европа. В Голландии не только печатались, но и переводились наши новые книги научного содержания. Первым исполнителем планов Петра в этом отношении был живший там уроженец нынешней Западной России Копьевич. В Амстердаме книги его некоторое время печатались славянскими буквами; там же был отлит в первые годы XVIII столетия и новый гражданский шрифт, которым в 1708 г. стали печатать в Москве. Известно, что о происхождении этого шрифта нет положительных сведений: мы не знаем в точности ни времени, ни обстоятельств его изобретения. Пробегая книги, напечатанные в Голландии по-славянски, и встречая в них иногда, особенно в заглавиях и в курсивах, слова и целые строки, отличающиеся округлостью и напоминающие нынешнюю печать, - невольно приходишь к догадке, что мысль о гражданской азбуке развилась в Петре постепенно при просмотре этих книг, так что наконец он составил или повелел составить целый русский алфавит по образцу тех букв, которые своею простотою, своим сходством с латинским шрифтом особенно ему нравились {Внимание, с каким Петр в первые годы печатания книг гражданским шрифтом следил за всеми подробностями этого дела, может служить к подтверждению предания, что гражданская азбука изобретена им самим (См. письма к нему Мусина-Пушкина. Т. II. С. 646 и т. д.).}.

  

   Для перевода книг употребляемы были Петром частию духовные, в среде которых до его времени сосредотачивалась вся книжная образованность, частию светские лица. Духовных переводчиков находил он то в Московской славяно-греко-латинской академии, как, напр<имер>, ректора ее Лопатинского¹⁷, то в монастырях, то в Киевской академии, которой давались поручения при посредстве киевского губернатора, князя Д. М. Голицына. К тому же разряду переводчиков принадлежат греки, братья Лихуды¹⁸, когда они были в Новгороде при школе Иова¹⁹, и другие лица, занимавшиеся там под надзором этого митрополита. По учреждении Синода Петр стал возлагать на это духовное собрание перевод некоторых книг, предоставляя ему выбор способных к этому делу людей. Так, из Синода было поручено Бужинскому перевести "внятно и хорошим штилем" сочинение Пуффендорфа о должности человека и гражданина, а типографскому справщику Ал. Барсову²⁰ - сочинение Аполлодора²¹ о языческой религии; книга о сельском и полевом хозяйстве немцев была переведена двумя синоидальными переводчиками Ро-зенблутом²² и Козловским²³. Кроме них, переводчиками из мирян при Петре Великом были: 1) иностранцы, давно служившие в России, как Виниус, который переводил: Устав судебных воинских законов, механику, фортификацию, артиллерию и голландский лексикон; 2) справщик, а после директор московской типографии Поликарпов²¹; 3) лица, находившиеся на службе при Посольском приказе, как, напр<имер>, братья Шафировы²⁵; 4) шведы, попавшие в плен, из числа которых один известный переводчик, Шиллинг, служил также при Посольском приказе; и, наконец, 5) русские, находившиеся за границею по повелению Царя или получившие там воспитание и потом служившие переводчиками в том же Приказе, а позднее в Коллегии иностранных дел, как, напр<имер>, князь Долгорукий, Петр Андр. Толстой и Иван Зотов {Пекарский. Т. I. Гл. IX.}.

   В заботах Петра Великого о переводе иностранных книг на русский язык особенно замечательно его старание привлечь к тому западных славян, от которых он ожидал в этом деле значительного облегчения по их превосходству над нами в образовании и по родству их языков с русским {Там же.}. Это было, впрочем, только дальнейшим развитием мысли, уже давно заставлявшей Москву искать в своих умственных нуждах помощи в Малороссии и Киеве; разница состояла в том, что до Петра позволяли себе приглашать только единоверцев; он же не обращал внимания на религию полезных ему людей. Сначала Петр избирает таким образом для перевода и печатания русских книг белорусса или поляка, по исповеданию реформата, Копьевича. Потом он вращается для переводов к западным славянам, впрочем, надобно заметить, не по какому-либо племенному пристрастию, а с чисто утилитарною целью, так же точно, как он в других случаях обращался к голландцам, немцам или шведам. В отношении к южным или придунайским славянам Петр имел другие основания сочувствия - именно единоверие и политику. Во время первой турецкой войны посланный на конгресс Возницын²⁶ писал Государю: "Если б дойтить до Дуная, не только тысячи, - тьмы нашего народа, нашего языка, нашей веры, и все мира не желают". В 1710 году Петр отправил сербского полковника Милорадовича²⁷ для подъятия против Порты черногорцев, с грамотою, в которой обещал им награды и привилегии за службу: "ибо мы себе иной славы не желаем, токмо да возможем тамошние христианские народы от тиранства поганого освободить, православные церкви тамо украсить и животворный крест возвысить" {Соловьев. Т. XIV. С. 329; Т. XVI. С. 79.}.

   Представителем приверженности южных славян к России при Петре Великом является "иллирийский шляхтич" Савва Рагузинский²⁸, который сначала тайно помогал в Константинополе нашему послу Толстому, а позднее действовал заодно с нами вооруженною рукою в Польше и в Молдавии. Переселившись в Россию, он за верную службу получил торговые привилегии, но занимался в то же время литературою и, между прочим, перевел на русский язык известное сочинение Орбини "Il regno degli Slavi" ("Царство славян") под заглавием "Книга историография". Перевод этот напечатан в 1722 году {Пекарский. Т. I. Гл. IX.}. Мы не знаем, был ли он предпринят по вызову Петра, но имеем положительное сведение о поручении переводов западным славянам.

   Переводчики приискивались в Праге: Петр писал в Вену своему поверенному в делах Аврааму Веселовскому о найме приказных "невысоких чинов" из бемцев, шленцев или моравцев (т. е. чехов, лужичан, моравов), "которые знают по-славянски", велел отыскать универсальные лексиконы и книгу юриспруденцию, потом съездить в Прагу и там в иезуитских школах условиться с учителями о переводе как этих, так и других книг: "и понеже, - писал Государь, - некоторые речи их несходны с нашим словенским языком, и для того можем к ним прислать русских несколько человек, которые знают по-латыни не лучше могут несходные речи на нашем языке изъяснить". Вследствие того и были посланы в Прагу два ученика славяно-латинских школ (Московской духовной академии) и монах Спасского монастыря Феофил Кролик²⁹, к которым позднее велено присоединить еще одного или двух переводчиков из Москвы или из киевских чернецов. После оказалось, как писал Веселовский, что предварительно переводить на чешский язык излишне, так как из русских переводчиков один (Кролик) настолько применился к немецкому, что сам с него переводит без всякой трудности, а другой с чешского преводить и всего разуметь не может. "Итако, прибавлено в донесении, за чешский язык деньги платятся токмо напрасно, ибо мочно то чинить в российском государстве без многого иждивения" {Там же.}.

   Чехами же Петр думал воспользоваться для улучшения русского театра. В 1720 году Ягужинскому, бывшему в Вене, дано было поручение пригласить в Петербург несколько актеров из Праги. Встретилось однако ж затруднение приискать достаточное число искусных в театральном деле чехов, а те немногие, которые соглашались ехать, запросили слишком высокую цену. Чем кончились эти переговоры, неизвестно {Там же.}. Наконец, здесь же следует упомянуть и о видах Петра на славян в отношении к ученому образованию русских. В проекте учреждения академии наук предполагалось, чтобы каждый из приглашенных в академики привез с собой одного или двух помощников, которые бы занимались под его руководством или готовились в преподаватели академической гимназии. Против этого места Петр приписал: "Надлежит по два человека еще прибавить, которые из славенского народа, дабы могли удобнее русских учить, а каких наук, написать именно" {Куник. Сборник материалов для истории Академии наук. Т. 1. С. X.}.

   Как сильно заботы о книжном деле занимали Петра, видно из того, что они нигде не покидали его {В памятных заметках Петра встречается много следов его заботливости о сочинении и переводе книг (см., напр.: Голиков. Т. XI. С. 455-456, 493).}; даже во время походов, находясь в Польше, в Ливонии, в Астрахани, он не переставал думать об этом и посылал оттуда свои приказания и наставления переводчикам. Не раз он и в часы увеселений заводил речь о любимом предмете. Так, в 1718 году управлявший Монастырским приказом Мусин-Пушкин писал к Поликарпову, что был спрошен Государем на свадьбе у князя П. Голицына, "отчего по сю пору не переведена книга Виргилия "Урбина" о начале всяких изобретений, - книга небольшая, а так мешкаете"). Иногда подобные требования Петра сопровождались угрозами. Однажды, повторяя многократное напоминание такого рода, Мусин-Пушкин писал Поликарпову: "Ныне великий Государь приказал, ежели не переведут книг, лексикона и прочих, до того времени жалованья не выдавать, показе переведут".

   При этом все отрасли знаний, как теоретических, так и практических, попеременно составляли предмет заботливости Петра; между прочим, он обратил внимание на историю и географию России. Было уже упомянуто, что к русской истории он пристрастился еще в детстве. Киевский Синопсис, единственный до него изданный сборник разных сказаний о прошлом России, не мог удовлетворять Царя, и в 1708 году Поликарпов получил чрез Мусина-Пушкина приказание (оставшееся, впрочем, без исполнения) составить русскую историю от начала царствования Василия Ивановича до настоящего времени. Замечательно наставление Мусина-Пушкина Поликарпову, что "его царское величество желает ведать" собственно русскую историю, "а не о начале света и других государствах, понеже о сем много писано. И того ради надобно тебе из русских летописцев выбирать и в согласие приводить прилежно. О сем имей старание, да имаши получить немалую милость; от гнева же да сохранит тебя Боже!". В последнее пятилетие царствования Петра сделаны были им два важные распоряжения о собирании по всему государству, по монастырям и соборам всех епархий, рукописных источников русской истории, - летописей, хронографов, грамот, писем и т. п. По указу 1720 г., такие документы должны были присылаться в Сенат, а вследствие указа 1722 г. для той же цели отправлены были от Синода нарочные. Распоряжения эти не привели, однако же, к значительным результатам.

   На издание географических карт и описание разных местностей России Петр обратил внимание еще после первого своего путешествия, к чему способствовало, конечно, знакомство его с голландцем Витсеном, любителем и знатоком географии. Еще более развилась в Петре эта заботливость после посещения, во второе путешествие, Парижа, когда он сблизился с тамошними учеными и был избран в члены французской Академии наук. С первых годов XVIII столетия чаще и чаще даются им поручения исследовать на местах, снимать на карты и описывать разные более или менее отдаленные края России. Скоро возникла у него мысль об изготовлении генеральной карты всего государства, и для этого адмиралу Апраксину, заведовавшему Морской академией, велено было приготовить несколько учеников, с тем чтобы в каждую провинцию послать по два человека, которые бы из снятых ими местных карт могли после составить генеральную карту России. В конце 1720 года действительно последовало распоряжение об отправке этих учеников, и по смерти Петра издан был Кириловым³⁰ (1726-1734) составившийся из их трудов первый русский атлас {Пекарский. Т. I. Гл. IX, XI-XII.}.

   Вот несколько фактов из той сферы деятельности Петра, которая, как ни мало она заметна в блеске его государственных дел, занимает почетное место в ряду всего им совершенного. Но этот краткий очерк ее был бы слишком неполон, если б мы не прибавили к нему хотя немногих образчиков литературных взглядов Петра. Заметим, что хотя все им самим писанное довольно сильно отзывается церковнославянским элементом с примесью полонизмов и особенно западно-европейских слов, однако ж, с другой стороны, язык его богат народными идиотизмами, присловьями и поговорками. В письмах своих он, кроме того, любит шутку, юмор, игру слов, картинность выражений. Поэтому не удивительно, что Петр уже чувствовал необходимость заменять, по крайней мере в книгах, назначенных для практической пользы, славянский язык просторечием. Эта мысль не раз выражается в наставлениях, которые от имени Государя давались переводчикам. Так, Мусин-Пушкин, возвращая Поликарпову переведенную им географию, писал ему, что она "переведена гораздо плохо", и прибавлял: "того ради исправь хорошенько не высокими словами словенскими, но простым русским языком, також и лексиконы. Со всем усердием явися и высоких слов словенских класть не надобеть, но посольского приказа употреби слова" {Соловьев. Т. XVI. С. 317-318. - Согласно с этими наставлениями, и сам Поликарпов, в предисловии к одному из своих переводов в 1718 году пишет: "Географию преводих сию не на самый славенский высокий диалект прот