Грот Яков Карлович - Петр Великий как просветитель России

  

   Петр Великий: pro et contra

   СПб.: РХГИ, 2003. (Русский путь).

   OCR Бычков М. Н.

  

  

   Важные минуты переживает ныне русский народ: воскрешая славнейшую эпоху его прошлого, они снова сближают Россию с величайшим деятелем ее истории, настойчиво напоминают его великие, далеко не вполне еще достигнутые просветительные цели. Восьмидесятимиллионное население исполинской державы празднует достопамятный день, когда в русской земле впервые явилась та могучая духовная сила, которая должна была оставить неизгладимые следы в судьбах целой Европы. И не одна Россия, весь славянский мир в эти минуты с гордостью именует Петра своим. К общему земскому торжеству присоединяется и Академия Наук, не потому только, что Петр - ее творец, что мысль его до сих пор отражается в каждом биении ее жизни, но потому преимущественно, что он был неутомимым поборником высших интересов человечества, что он положил начало просвещению своей могущественной нации и ввел ее в круг деятельных членов образованного мира. Вся жизнь его была труд, забота, непрерывная борьба, но борьба, почти всегда оканчивавшаяся победой: борьба на жизнь и смерть с собственного семьей, - с сестрою, с супругой, с сыном; кровавая борьба с врагами внутренними и внешними; наконец, упорная борьба с невежеством, предрассудками, суеверием, борьба под знаменем идеи и истины. Вот самая почетная и самая плодотворная борьба, какую пришлось вести Петру; плоды образования были существеннейшим результатом всех подвигов Великого, и этой-то вечнопамятной заслуге его будет предпочтительно посвящено мое чтение.

   Просветительные начала проводились Петром разнообразно: они являлись в личности его и примере, в его законах и учреждениях, наконец в мерах, непосредственно направленных к распространению образования путем училищ и литературы. При рассмотрении некоторых из этих сторон деятельности Петра невозможно будет обойти и самого животрепещущего вопроса, так часто занимающего потомство, вопроса о правильности и значении его образа действий.

   Остановимся прежде всего на личности Петра, взглянем на собственное его образование, на подготовку, с какою он приступил к великому делу, и на последующие его духовные успехи. Хотя о воспитании его в детстве сохранилось мало известий, мы однако ж знаем довольно, чтобы судить о ходе и характере развития Петра {Забелин И. Опыты изучения русских древностей. Детские годы Петра Великого. М., 1872. С. 20 и след.}. Уже в раннем возрасте он носит печать нравственного величия и гениальной своеобразности. В военных играх с своими сверстниками, какие бывали и при прежних царевичах, он не хочет пользоваться преимуществами своего положения: он ставит себя на одну линию с товарищами, несет с ними равную службу, начинает с нижних ее степеней, участвует вместе со всеми в черной работе и для повышения подчиняется требованию действительной заслуги; посред забав он уже служит делу и идее; привыкает к труду и лишениям, к правильному пониманию обязанностей и отношений, без всякого лицеприятия. В ребенке Петре мы уже видим будущего карателя всякой неправды. Постепенно, с каждым годом, он расширяет круг своих военных потех и более развивает их значение, уже являясь единственным и беспримерным между всеми современниками, которые еще не могут вполне понять глубокого смысла его поступков. Книжное учение Петра началось, вероятно, в исходе трехлетнего возраста его в благодатной тишине уединения. Есть известие, что учитель его Зотов очень рано успел заинтересовать его историческими рассказами с помощью картин (кунштов), не только находившихся в книгах, но и развешанных по стенам {Сказание о рождении, о воспитании... Государя Петра Первого, изд. В. Вороблевским. М., 1787. С. 43 (Записки Крекшина).}, в чем нет повода сомневаться, так как подобные "фряжские и немецкие потешные листы" уже и прежде водились в царских палатах. Таким способом любознательность даровитого ребенка была в высшей степени возбуждена, и мы можем допустить предположение, что Петр перечитал если не все, то многое из того, что хранилось в царской библиотеке {Петров П. Петр Великий... СПб., 1872. С. 12.}. Между учебными пособиями его был голландский всемирный атлас. Есть сведение, что молодой царевич, подобно Ивану Грозному, знал наизусть все Евангелие и Апостол {Сказание... С. 45.}. Это показание о Петре Великом подкрепляется тем, что он впоследствии в письмах своих любил приводить тексты из Священного Писания. Мы имеем сверх того свидетельство Лейбница {Герье В. Отношения Лейбница к России и Петру Великому. СПб., 1871. С. 30.}, основанное на личных его сношениях с Петром, что Преобразователь России знал Священное Писание в совершенстве и был очень сведущ в церковных делах {Близкий к Петру Феофан Прокопович также свидетельствует, что в разговорах богословских он не только не стыдился, как часто бывает, и других слушать, и сам не молчать, но с охотою принимал в них участие, и многих в сомнениях совести наставлял, отвращал от неверия, приводил к познанию истины, и это делал он не только с знатными, но и с простыми и бедными, особенно же, когда случалось, с раскольниками. И на это у него было готово как бы всеоружие - изученные из Священного Писания догматы, особенно послания Павла, которые он твердо хранил в памяти (Феофан Прокопович. Слова и речи. Ч. II. С. 160-161).}. Из переписки Петра с его приближенными видно также, что он знал греческую и римскую мифологию. Еще до первого заграничного своего путешествия он был в некоторой степени знаком с языками немецким и голландским. Всем известно, как он, хотя и поздно, при помощи Тиммермана¹ и других приобрел сведения в математике. Таким образом Петр, несмотря на свое плохое воспитание, обладал уже в начале своего царственного поприща порядочным запасом познаний; но понятно, что он, при своей ненасытной любознательности, сам чувствовал их скудость и впоследствии часто жаловался на недостаточность своего школьного образования. Так однажды, зайдя в учебную комнату своих дочерей и застав их за уроками, он со вздохом сказал: "О, если бы я в моей молодости был выучен как должно!" {Stahlin J. Originalanekdoten von Peter dem Grossen. Leipzig, 1785. P. 268. Он же. Записки о Петре III // Чт<ения> в Общ<естве> Ист<ории> и Др<евности>. 1866. Кн. IV: Смесь. С. 80; Соловьев С. М. История России с древнейших времен. Т. XIV. С. 251.}. Легко представить себе, как быстро при этом сознании и гениальных способностях должны были расти сведения Петра, особенно во время своих путешествий, практическим путем, посредством внимательного осмотра всего замечательного, беспрестанных расспросов и бесед с учеными, с художниками и техниками. Уже в Кенигсберге он изучил в теории и на практике артиллерию и сделался, по словам своего учителя, "благоискусным огнестрельным мастером и художником" {Слова из свидетельства, данного Петру его кенигсбергским учителем полковником Штернфельдом. Соловьев С. М. Указ. соч. Т. XIV. С. 251.}. Его пребывание в Голландии, Англии и позднее во Франции было постоянною школою, в которой державный ученик изумил весь мир прилежанием и успехами; во время шведской войны, при его свидании с польским королем в Биржах, присутствовавшие заметили, что Петр очень сведущ в географии, черчении и рисовании и усердно занимается этими предметами {Временник Московского Ист<орического> Общ<ества>. Кн. XVII; Соловьев С. М. Указ. соч. Т. XIV. С. 360.}. Важным событием в его умственной жизни было сближение с гениальным ученым и писателем Лейбницем, который с самого вступления Петра на престол зорко следил за его преобразованиями, а впоследствии старался быть ему полезным своими идеями в деле просвещения России. После бесед с Петром Лейбниц был поражен всею его личностью, был, по собственному выражению в письме к одному приятелю, удивлен не только гуманностью такого могущественного государя, но и обширными его сведениями и быстрым соображением {"Miratus in tanto Principe non tatum humanitatem, sed et notitam rerum et judicium acre" (Leibnitii Epistolae ad diversos / div. Ch. Kortholt. Lips., 1734. P. 365, ep. CCVIII, ad Kortnolt). "Audi die zwei Tage, welehe Peter in Herrenhausen in Erwartung des Konigs von England damals zubrachte, blieb Leibnitz an seiner Seite voll Be-wunderung (driickt er sich aus) nicht nur uber die Humanitat, sondern auch die reichen Kenntnisse und das scharfe Urtheil bei einem solchen Fursten" (Dr. G. E. Guhrauer. G. W. Freiherr von Leibnitz. T. II. S. 276). Вообще письма Лейбница полны выражений удивления к Петру Великому. Так, от 2 июля 1716 г. он, между прочим, писал к Бурге (Bourguet): "Je ne saurais assez admirer la vivasite et le jugement de ce grand Prince. И fait venir des habilcs gens de tous cotes, et quand il leur parle, ils en sont tous etonnes, taut il leur parle a propos" и т. д. (Герье Вл. Переписка Лейбница. С. 360).}.

   Характеристику Петра в этом отношении дополняет важный для нас отзыв Феофана. Похвалив изумительную память, остроумие, находчивость Государя, знаменитый оратор говорит: "Ему академиями были города и страны, республики и монархии и домы царские, в которых гостем бывал; учителями его были, хотя и сами про то не ведали, и к нему приходившие послы и гости, и его угощавшие государи и правители. Где бы ему ни случилось быть, с кем бы ни побеседовать, он только о том и заботился, чтоб это соприсутствие не осталось напрасным, чтоб ему не уйти и не разойтись без какой-нибудь пользы, без какого-нибудь поучения. Сверх того много пособило ему и то, что, выучившись некоторым европейским языкам, он часто занимался чтением исторических и назидательных книг; от этих-то учений происходило, что разговоры его о всяком деле были содержательны, хотя и не многоречивы, и о чем ни велась беседа, от него слышались рассуждения тонкие и доводы сильные и вместе с тем рассказы, притчи, подобия, к наслаждению и удивлению всех присутствовавших" {Слова и речи Феофана. Т. II. С. 160-161.}.

   Вообще думают, что Петр, уважая науку, мало сочувствовал искусству или, по крайней мере, изящному в искусстве, и предпочитал ему фарс и карикатуру. Правда, что он нередко искал развлечения в смешном и уродливом; в музыке на него более действовало поразительное, соответствовавшее его привычкам и любимым занятиям, нежели утонченно-прекрасное; но в живописи эстетическое чувство его достигло замечательного развития, как показывают многие картины и статуи, которые он выбирал за границею для ввоза в Россию {Bergman В. Peter der Grosse. Bd. VI. S. 72; Stahlin. P. 55, 98, 196, 297.}. Он понимал цену и значение искусства, стараясь водворить его в отечестве наравне с наукою. Характеристичен анекдот Нартова, что однажды, когда приехали в Петербург плясуны и акробаты, то Петр заметил полицеймейстеру Девьеру: "Здесь надобны художники, а не фигляры; Петербург - не Париж... Пришельцам-шатунам сорить деньги грех". Мы узнаем тут и мнение Петра о столице Франции. В другой раз он, по рассказу того же Нартова, выразился о Париже еще резче. При отъезде оттуда, пожалев, что должен покинуть место, где цветут науки и искусства, он прибавил: "Жалею, что этот город рано или поздно от роскоши и необузданности претерпит великий вред, а от смрада вымрет" {Нартов. Анекд. 66 и 126. - Анекдоты Нартова были напечатаны два раза: в "Сыне Отечества" (1819. Ч. 54 и д.) и в "Москвитянине" (1812. Ч. II, III, IV и VI, под заглавием "Достопамятные почествования и речи Петра Великого"). Здесь ссылки делаются большей частью на это последнее издание, в котором анекдоты полнее, с указанием их номера. На Штелина ссылки делаются означением страниц.}.

   Не по одному уважению своему к науке и к искусству Петр являлся истинно просвещенным человеком. При глубоком благочестии, которое заставляло его приписывать всякий успех Богу и считать атеистов безумцами {Stahlin. 37, 155; Мартов. Анекд. 71, 142.}, при строгом охранении православия он однако ж был далек от узкой религиозной нетерпимости. В чужих христианских исповеданиях он готов был признать всякую хорошую сторону; в Лондоне, в Данциге, даже в Москве и в Петербурге он охотно посещал протестантское богослужение и ценил пользу хорошей проповеди. Здесь нельзя не вспомнить сильного впечатления, произведенного на него в Амстердаме зрелищем церквей разных исповеданий, которых представители мирно сходились на поприще гражданской и промышленной деятельности {Stahlin. 151; Нартов. Анекд. 4.}. Он дал себе слово завести то же самое в России, и поданный им пример надолго установил руководящее начало русского правительства. Большое уважение оказывал Петр памяти германского реформатора, внушавшего ему особенное сочувствие своим энергическим характером и образом действий. На одном из памятных листков, которые Петр всегда носил с собою и в дороге, и дома, отмечены его рукою годы рождения и смерти Лютера {О таких памятных книжках см.: Голиков И. I, 115; XI, 492. Ср.: V, 106 (2-е изд.).}. Терпимость Петра к другим исповеданиям выказалась всего ярче в знаменитом указе 1702 года о вызове иностранцев, где находятся следующие незабвенные слова: "...мы, по дарованной нам от Всевышнего власти, совести человеческой приневоливать не желаем и охотно предоставляем каждому христианину на его ответственность пещись о блаженстве души своей. Итак мы крепко того станем смотреть, чтобы по-прежнему обычаю никто как в своем публичном, так и в частном богослужении обеспокоен не был, но при оном содержан и противу всякого помешательства защищен был" {Полн<ое> собр<ание> зак<онов>. Т. IV. No 1908: Указ 14 апр. 1702.}.

   К сожалению, принцип свободы совести не мог быть распространен в равной степени на разногласия в лоне господствующей церкви. Долго Петр относился снисходительно, говоря: "Если они честные, работящие люди, то пусть веруют, во что хотят: если их нельзя обратить рассудком, то, конечно, не пособит ни огонь, ни меч; а мучениками за глупость быть - ни они той чести не достойны, ни стране прибыли от того не будет" {Соловьев. Т. XIV. С. 323; Staklin. S. 154.}. Но, с другой стороны, нельзя было допускать усиления раскола, а между тем последователи его оказывались злейшими врагами преобразования, проповедовали появление в царе антихриста, толпами удалялись в леса и пустыни, уклонялись от службы и труда. Меры, принятые против их размножения, мало-помалу повели к преследованиям, пыткам и казням. Случилось именно то, чего Петр сначала хотел избежать.

   Это противоречие приводит нас к другой стороне личности Петра, к той стороне, которая в глазах многих не раз уже заслоняла все достоинства его и заставляла видеть в нем необузданного тирана. Чтобы объяснить это недоразумение, мы должны припомнить, что при рождении Петра в русском обществе существовало двоякое настроение. Малая часть его была затронута начавшимся уже поворотом к европейскому быту; большинство же коснело в стародавнем застое: "благочестивая старина боялась западной новизны" {Забелин. С. 69.}. Петр, сделавшись вождем меньшинства, не мог не сохранять на себе отпечатка почти общей грубости нравов. Все, что он вынес из общения с иноземцами, не могло изгладить в нем влияния домашних примеров; да притом и в общем духе времени, в нравах западной Европы оставались еще многие черты суровости. Так произошло в Петре то тесное сочетание несовместных по-видимому, но явных и поразительных противоречий, которое дало повод проницательной немецкой принцессе после первой с ним встречи сказать меткое слово, что это очень добрый, но вместе и очень злой государь (c'est un prince a la fois tres bon et tres mediant) {Erman. Mem<oirs> pour servir a l'histoire de Sophie Charlotte, reine de Prusse. Berl., 1801. P. 116-121.}. Так объясняется в нем соединение беспощадной строгости с сердечною мягкостью и даже нежностью. Так он, будучи в Голландии, в одном анатомическом кабинете с умилением целует улыбающееся лицо мертвого ребенка, а в другом заставляет своих сопутников зубами рвать мускулы человеческого трупа, чтобы приучить русских к поучительным наблюдениям {Пекарский. Наука и лит<ература> при Петре В<еликом>. Т. I. С. 9-10.}. Так, он жалеет о птичке, задыхающейся под стеклянным колпаком {Нартов. С. 101.}, - и собственными руками отрубает головы мятежным стрельцам.

   Горячим защитником Петра против упреков в жестокосердии является, в исходе прошлого столетия, известный историк князь Щербатов {В статье "Рассмотрение о пороках и самовластии Петра В<еликого>" (Чт<ения> в Общ<естве> Ист<ории> и Др<евностей>. 1860. Кн. I).}. Он припоминает раздиравшие Россию перед тем смуты и междоусобия; припоминает бунты, совпавшие с детством Петра, грозившие его жизни, и гибель многих близких ему людей: эти обстоятельства могли развить некоторую жестокость в молодом государе. Страшную строгость, оказанную Петром в возмездии за последний стрелецкий бунт, заставивший его внезапно прервать свое путешествие и возвратиться в Россию, Щербатов оправдывает необходимостью обезопасить общественное спокойствие от повторения подобных явлений, которые были бы неизбежны и впредь, пока существовали стрельцы. Что Петр заставлял некоторых из своих вельмож играть в этом случае роль палачей, объясняется тем, что он подозревал их в единомыслии со стрельцами; собственное же его, своеручное участие в казнях - желанием не огорчить приближенных возложенною на них печальною обязанностью, которая, впрочем, по понятиям времени не считалась унизительною {Ср. Крижанич. Т. II. С. 240: "В давних веках князи немецки сами бяху каты: и сами своими руками фатом и иным кривцем главу отрезовяху некоими великими ножицами, каковые ножицы и до днеска на память держят в соблюдению: и славятся, кои от таковых главорезцев свой род издавна ведут: яко ми есть поведал Филип фон Зеиц полковник, еже де он сам есь видел таковые ножицы у Шварцебургских Князев, и инде". О петровском времени метко выражается Державин: "Нравы были тверже; смерть - дело обыкновенное" (Соч. Держ<авина>. Т. VII. С. 345).}. Щербатов прибавляет, что Петр не без суда казнил стрельцов; напротив, произвел столь справедливый суд, что всякий, кто мог сколько-нибудь оправдаться, был освобожден от плахи; мало того: некоторые начальники стрельцов, участвовавшие в бунте, но показавшие раскаяние и обещавшие верность, получили помилование и награды. Что касается грозных возмездий сестре и сыну, то Щербатов ни в чем не находит оправдания жестокости Петра, кроме воспитания его и духа времени {Князь Щербатов далее рассуждает таким образом: Многие ставят Петру в вину, что он за проступки своих приближенных иногда своими руками наказывал их. Щербатов сознается, что в европейских обычаях, Петром же введенных, это не может не казаться странным, и многие из нас, замечает он, конечно захотят "скорее смертную казнь претерпеть, нежели жить после палок и плетей, хотя бы сие наказание и священными руками и под очами Божия помазанника было учинено". Но всякий век имеет свои нравы, а тот век был таков, что значение побоев измеряли только степень причиненной боли, не вменяя их себе в бесчестие, хотя бы они нанесены были и рукою палача. Удивительно ли же, что Петр Великий, следуя своему горячему нраву, в обращении с людьми такого воспитания, сам уступал своему воспитанию? Притом, кого он таким образом наказывал? Или тех, которых он из праха возвел на высокую череду, или молодых людей, часто порочных, которые по закону заслуживали более жестокого наказания. Но вельможи сановитые, как князь Яков Фед. Долгоруков, хотя и резко ему противоречивший, Борис Петр. Шереметев, князья Мих. Мих. и Дм. Мих. Голицыны, такому домашнему исправлению никогда не подвергались. Итак, заключает Щербатов, лучше подивитесь, хулители Петра, что он, при своем вспыльчивом характере, при своем воспитании, терпеливо переносил частое ему противоречите и правду, и, жертвуя своим самолюбием благу государства, не только не наказывал верных своих слуг за искренность, но еще осыпал их своими милостями. Относительно наклонности Петра Великого к шумным увеселениям надобно вспомнить, каковы были тогда вообще нравы и обычаи в Европе, и примеры, которые там видел царственный путешественник. Везде, говорит Щербатов, во время увеселений и пиршеств выходили из пределов умеренности. Не забудем, что Петр, хотя и следовал в таких случаях современным обычаям, но отличался тою особенностью, что при этом слагал с себя царское величие и, нисходя к своим подданным, веселился с ними, как равный, позволял всякому говорить ему правду и обращаться с ним без чинов. Разгул Петра в поздние часы дня нисколько не ослаблял его деятельности в остальное время, служил ему только необходимым умственным и телесным отдыхом. Притом очень возможно, чо Петр в этих увеселениях имел еще и особенную целы принуждая своих приближенных, а иногда и женщин пить сверх меры, он, может быть, хотел пользоваться их откровенностью, узнавать их тайные помыслы и взаимные отношения, чтобы тем легче оберегать себя от их наветов и козней, от их противодействия его нововведениям. Не мог он распространить торговли без приобретения портов, а приобрести портов не мог без войны: потому регулярные войска для защищения государства и для распространения границ до моря были необходимо нужны. Он ввел новые порядки, изменил внешние обычаи, установил налоги, записал дворян в службу, не на сроки, а навсегда; взял детей, послал учиться разным мастерствам и наукам. Если б Петр не преобразовал войска, - а это повлекло за собой и другие изменения, - кто ручается, что завистливые соседи, давно заграждавшие просвещению путь в Россию, не воспользовались бы ее бессилием задолго до времени, когда бы она успела сама собой преобрести улучшения, доставленные ей Петром, но которые, по расчислению Щербатова, без особенных напряжений могли бы осуществиться не прежде 1892 года.}. Но осуждение сына на смерть было политическою необходимостью, так как невозможно было бы, пока он жив, безвозвратно устранить его от престола, на который возведение его равнялось бы решительному уничтожению всех преобразований отца.

   Особенного внимания историка и психолога заслуживает одна знаменательная черта в бессмертной личности Петра I. Самодержавный повелитель миллионов, он, по особенным ли потребностям своей гениальной природы или по глубоко обдуманному плану соединяет с царским саном характер частного лица: передает почести и роль государя подданному, а сам становится в ряды не только простых граждан, но работников; исправляет механические труды почти по всем отраслям технического производства; иногда не отказывается даже от задельной платы {Нартов. Анекд. 81.}; поет в церкви на клиросе; ездит в Москве славить Христа; проходит службу с нижних чинов; является к воображаемому кесарю в качестве подданного; принимает служебные награды от своих вельмож; переписывается с доверенными лицами как равный.

   Таким образом Петр представляет нам на престоле совершенно исключительное и беспримерное в истории явление: ничего подобного мы не встречаем и у других народов. Есть основание думать, что так действовал Петр не по прихоти, но с намерением, - чтобы служить примером малообразованному народу, который до тех пор полагал все величие во внешности, все счастье - в праздной и беззаботной жизни. Именно для тогдашнего русского общества нужен был пример государя, который, наперекор всем преданиям и понятиям массы, не только не гнушался ничем человеческим, но не избегал и самых низких, по-видимому, занятий. Зная, как хорошо он изучил Священное Писание, можно предполагать, что глубокая новозаветная мысль лежала в основе такого образа действий. Не без умысла Петр хвалился мозолями на своих руках, недаром указывал на себя подданным и говорил, что врачует их примерами {Нартов. Анекд. 12.}. Чтобы внушить русским людям уважение к труду, он становится среди своего народа первым тружеником, неутомимым, "вечным работником". Вот коренная просветительная идея и цель Петра. Таков же был источник крайней бережливости Петра и простоты во всей его обстановке - в одежде, в пище, в устройстве его двора. Весь поглощенный заботами о существенном, он не находил и времени думать о внешних удобствах или пышности. Даже в последние годы жизни у него не было своего цуга: обыкновенно он ездил в простой одноколке парой, а для торжественных выездов занимал экипаж с лошадьми у одного из своих вельмож {Дневник камер-юнкера Берхгольца. М. 1860. Т. II. С. 177.}. И, несмотря на всю умеренность своего образа жизни, он почти всегда испытывал нужду. Такую же бережливость старался он ввести и в общественную жизнь, о чем свидетельствует не один изданный им указ об ограничении роскоши {Соловьев. Т. XIV. С. 311; Т. XVI. С. 220, 224.}.

   Приходя к общему заключению о личности Петра, изображение которой, впрочем, далеко не исчерпано мною, мы должны согласиться, что он, отражая в себе некоторые темные стороны своего времени, вообще стоял однако же неизмеримо выше его по своим понятиям и взглядам: многие идеи, только в наш век проникающие в общее сознание, уже занимали и руководили Петра в его деятельности и законодательстве. Самою выдающеюся чертою духовной природы Петра было его правдолюбие, его ненависть ко всякой лжи. После посещения английского парламента он, по свидетельству Нартова, невольно заметил: "Весело слышать, когда сыны отечества королю говорят явно правду; сему-то у англичан учиться должно" {Нартов. Анекд. 6.}. Известно, как сам он всегда требовал правды от своих подданных, как охотно прощал всякую вину за откровенное в ней сознание. Глубокое уважение к истинному достоинству и заслуге, к сущности всякого дела, к знанию и труду, строгое правосудие, разумное и спокойное мужество, непоколебимая твердость, решительность и вместе с тем удивительная скромность украшали его так же, как, с другой стороны, безрассудная отвага и страсть к завоеваниям были ему чужды; природа щедро наделила его дарами, нужными герою-просветителю в борьбе за умственные и нравственные успехи человечества. Уже тотчас по вступлении на престол он является во всеоружии своего гения и могущества и приступает к преобразованиям с ясным пониманием потребностей народа, но разумеется, что полнейшего и самого блестящего развития творческая его деятельность достигает только в последние годы его жизни, когда опытность придает силы его духу и внешняя безопасность государства окончательно утверждена.

   Необходимость, неизбежность коренной реформы русского быта истекала из самых его условий; государство не могло оставаться в прежнем положении, должно было или сделаться жертвою сильных соседей, или выйти на новый путь развития. Тогда-то таинственный дух жизни вызвал в лице Петра неожиданное орудие обновления России. Нынешнее торжество ее служит громким всенародным протестом против односторонних обвинений великого дятеля в человеческих слабостях и в ошибках при избрании средств к достижению преобразовательных целей. Тем не менее, говоря о его заслугах, нельзя не коснуться этих упреков. Некоторые из них произносились уже его современниками, особенно иностранцами и теми из русских, которые не могли примириться с новизнами. Упреки доходили до него самого и вызывали его оправдания {Нартов. Анекд. 26, 121.}. Смерть Преобразователя, невольное сознание его превосходства ввиду совершавшихся событий надолго сомкнули уста порицателей. Все суждения о нем слились в один голос общего удивления и почитания. Историки, ораторы, стихотворцы уподобляли его божеству. Ломоносов в стенах Академии Наук был красноречивым истолкователем благоговения потомства к Родителю Елисаветы {Похвальное слово его было произнесено 16 апр. 1755 г. См.: Соч. Ломоносова, изд. Смирд. Т. 1. С. 579.}. Но к концу прошлого столетия все это безмерное обожание, крайности, к каким привело злоупотребление некоторыми из петровских идей, наконец начавшее пробуждаться в немногих умах национальное самосознание возбудили сомнения в безусловном величии Петра. Стали отыскивать недостатки в его свойствах и деятельности. Еще в 1770-х годах княгиня Дашкова², находясь в Вене на обеде у знаменитого министра Кауница³ и слыша похвалы его Петру Великому, разразилась длинною филиппикой против знаменитого государя: она доказывала, что в России издревле процветала любовь к искусствам и были историки, оставившие целые груды рукописей, что и без Петра могущественная, богатая держава привлекла бы к себе внимание Европы и т. д. {Memoirs of the princess Daschkaw. Т. II. P. 258.} Позднее Болтин указывал, между прочим, на вред, произведенный при Петре отправлением дворян в путешествия по чужим краям, откуда большая часть посланных "возвратились не просвещеннее, не умнее, но порочнее и смешнее, нежели были". Впрочем, Болтин, вообще сочувствуя мудрым мерам Преобразователя, прибавлял: "Тогда познал Петр Великий, что надобно начать хорошим воспитанием, а кончить путешествием, чтобы видеть желанный плод" {Примечания на историю г. Леклерка. Т. II. С. 223.}.

   Подобные укоризны продолжались и в нынешнем столетии. Самым строгим судьею Петра сделался тот самый Карамзин, который в молодости усердно защищал его. "Все народное ничто пред человеческим. Главное дело быть людьми, а не славянами. Что хорошо для людей, то не может быть дурно для русских, а что англичане или немцы изобрели для пользы, выгоды человеческой, то мое, ибо я человек". Так говорил Карамзин в "Письмах русского путешественника" {Соч. Карамзина, изд. Смирд. Т. II. С. 515.}; в "Записке о древней и новой России" же, хваля многие свойства и законы Петра, он резко укорял его за введение иностранных обычаев, приписывал ему презрение к народным особенностям, осуждал отмену в высших классах русской одежды, пищи, бороды, порицал учреждение Сената вместо древней Думы, - коллегий вместо приказов, - министров, канцлеров, президентов вместо бояр, - генералов, капитанов, лейтенантов вместо воевод, сотников, пятидесятников. Далее Карамзину казалось вредным для нравов, что в соединении обоих полов европейская вольность заступила место азиатского принуждения; он жалел, что русские утратили свое гражданское достоинство вместе с уверенностью, что святая Русь - первое государство в мире, обвинял Петра за жестокость и ужасы самовластия, за унижение духовенства, подчинение церкви мирской власти, наконец, за основание столицы в суровом климате, на болотистой почве. Далее, однако ж, в той же записке, Карамзин, желая унизить современные ему реформы, превозносит идею русского Сената и невольно впадает в противоречие с самим собою {О древней и новой России. М., 1871. С. 2250-2258, 2283-2284.}.

   Такие же нарекания Петру повторялись и в наше время. Не вдаваясь в подробности спорных вопросов, остановлюсь только на двух главных обвинительных пунктах, к которым примыкают все остальные. Говорят: 1) что он вытеснял русские обычаи иностранными, предпочитал иноземцев русским людям; 2) что он в своих преобразованиях употреблял насилие, принуждение и слишком крутые меры.

   Против первого обвинения позволю себе напомнить, что народные обычаи бывают двоякие: одни касаются сущности быта, другие составляют только внешние его принадлежности. К числу первых относились у русских: затворничество женщин, браки без согласия обеих сторон {Затворничество женщины было, конечно, следствием грубости нравов, при которой она не могла быть безопасною от оскорблений всякого рода. Еще в 1702 г. последовало распоряжение, чтобы браки никогда не заключались без обоюдного согласия вступающих в супружество.}, правеж, продажа крестьян порознь без земли и пр. Кто в наши дни решится упрекнуть Петра за отмену или попытки к отмене этих варварских порядков? К другому разряду обычаев принадлежат борода и одежда, обратившие на себя гонения Петра. Здесь надобно припомнить, что еще до него были при московском дворе люди, начавшие брить бороду и одеваться по-европейски. Брат его Федор Алексеевич уже ввел между своими царедворцами польское платье. Еще при Годунове русские стали знакомиться с Западом и подражать в наружности иностранцам. Это не могло не возбудить негодования в упорных приверженцах старины. Мало-помалу "борода, по словам С. М. Соловьева, стала знаменем в борьбе двух сторон, и понятно, что когда победит сторона нового, то первым ее делом будет низложить враждебное знамя" {Соловьев. Т. XIV. С. 277.}. Что касается до одежды, то достаточно указать, что длинное платье, исконное отличие жителей Востока, соответствует сродной им линии и мешает движению, работе. "Что делает обыкновенно человек в длинном платье, когда он начинает работать?" - спрашивает г. Соловьев и отвечает: "Он подбирает полы своего платья... Таким образом и русский человек, вступая на поприще европейской деятельности, естественно, должен был одеться в европейское платье, ибо вопрос и состоял только в том: к семье каких народов принадлежать, - европейских или азиатских? - и соответственно носить в одежде и знамение этой семьи" {Там же. Т. XV. С. 137.}.

   Другою важною причиною, руководившею в этом деле Петра, было его желание привлечь в Россию иностранцев. Он предвидел, что при сохранении прежней одежды они продолжали бы чуждаться русских, и захотел уничтожить внешнюю помеху к сближению. Русские, с своей стороны, считая одних себя истинными христианами, а другие народы чуть не язычниками, в гордом самомнении презирали иноземцев, смотрели на них как на поганых, считали за грех иметь с ними сношения, а тем более перенимать у них что-нибудь {Забелин. "Опыты" и пр.; Русская личность и пр.; Общество накануне петровской реформы. С. 96 и др.; Щербатов. С. 10 и др.}; и это заставило Петра принять крутые меры, чтобы преодолеть старинное предубеждение. Забота о сближении России с Западом не была новостью: эта мысль более или менее занимала всех предшественников Петра, начиная с Ивана III: все они вызывали иностранных рудокопов, ремесленников, художников, наконец, образовали целые полки солдатские и рейтарские с иноземными офицерами. Иван Грозный старался овладеть левонским берегом Балтийского моря, вопрос о праве собственности на Неву возник с XIV столетия. Путь для преобразований был ясно намечен: недоставало только гигантской воли и могучей руки для их совершения. Мысль о народностях тогда еще нигде не пробуждалась: удивительно ли, что Петр, желая образовать свой народ, не думал оскорблять его заимствованием иностранных обычаев и вызовом чужеземцев? В этом он побуждался одним желанием пользы, одними экономическими и политическими видами и следовал естественному историческому закону. "Как водится у других?" - вот простейший вседневный вопрос человеческой жизни; его задавали себе с незапамятных времен, повторяют теперь и вечно повторять будут. Естественно было, что народы скудного, запоздалого в образовании Севера, пока не стали на ноги, с ученическим доверием обращались в своих сомнениях к более опытному и сведущему Западу, который, кроме того, и своею более богатою природою, и более развитою общественностью всегда радужными красками рисуется в воображении северянина. Закон преемственности образования проходит чрез всю всемирную историю. В Грецию египетские и финикийские переселенцы занесли древневосточное образование; греческая культура разлилась по обширному римскому миру, который, наконец, охватил и северо-запад Европы; позднее греко-римское образование простерлось по Германии, еще позднее по Скандинавии. На славянский Восток, долго остававшийся в стороне от этого влияния, начатки образования сперва проникли из Византии, потом стали проникать и с Запада. Ближайшие к остальной Европе Польша и Малороссия по своему положению ранее других стран, составляющих нынешнюю Россию, сделались причастны к общеевропейской науке и послужили Москве первым источником этой науки. Из Киева с середины XVII века начинается переселение литературно образованных духовных в Москву, начинается прививка западноевропейских познаний, понятий и слов к дикому еще дереву великорусской жизни. Между тем туда же, в Москву, еще с XVI столетия идет другая колонизация: под стенами царской столицы со времен Ивана Грозного {Карамзин. И<стория> Г<осударства> Р<оссийского>. Т. IX. С. 261 (изд. Эйнерл.).} образуется и быстро растет Немецкая слобода, где селятся иноземные мастера, техники, инженеры, врачи, торговые и военные люди. Но до Петра русские держались далеко от Немецкой слободы, в которой побывать считалось даже грехом.

   Петр, вопреки предрассудку, начинает посещать слободу, находит в ней новые умственные наслаждения и обильный источник заманчивых познаний в беседе с людьми живыми, свежими, образованными, знакомыми с политическим состоянием Европы {Posselt M. Franz Lefort & с, St. Peterburg, 1865. и разбор этого сочинения В. Бауером (Ж<урнал> М<инистерства> Н<ародного> П<росвещения>. 1867. No 1).}. Без этой колонии у Петра не было бы ни Тиммермана, ни Гордона⁴, ни Лефорта, которые явились в Россию на призыв Алексея Михайловича. Но ни малороссийские переселенцы, ни Немецкая слобода не удовлетворяют Петра. Он хочет черпать свет у самого источника, хочет усилить в России европейскую колонизацию, чтобы привлечь в отечество западную науку, промышленность, торговлю. Обвинять Петра за выбор этого естественного пути к обновлению своей страны, сожалеть, что он не предпочел, сложа руки, терпеливо предоставить русских медленному ходу саморазвития, не значит ли покидать почву действительности и истории? В нынешнем человечестве есть только две совершенно независимо одна от другой развившиеся цивилизации: греко-римская и китайская. Те, которые желали бы еще третьей, исключительно русской, цивилизации, забывают и попытки предшественников Петра, и географическое положение России: с одной стороны, по континентальной массивности земли, по обширности ее пространств и по малому прикосновению к морю, физические условия ее неблагоприятны для саморазвития народа; с другой стороны, по отсутствию естественных преград между ею и Западом, по своему положению на открыли, хотя и отдаленной равнине Россия как бы предназначена была самою природой к дружному единению с остальной Европою, которой географическое очертание несравненно выгоднее для успехов просвещения. Согласно с этим указанием природы поступил и Петр, сокрушив китайскую стену, воздвигнутую вековыми предрассудками против сношений с Западной Европою. Была еще политическая преграда - вражда и зависть соседей, отделявших Россию от моря и старавшихся не допускать к ней просвещения: Петр уничтожил эту преграду завоеванием Ингерманландии и Ливонии. Приглашая к себе иностранцев, посылая своих в чужие края, он только стремился к тому, что ныне достигается пароходами, железными дорогами, телеграфами, этими могучими рычагами плодотворного обмена мыслей, обычаев и жизненных потребностей.

   Не иностранцы сами по себе были нужны Петру; ему нужны были наука, искусство, фабрики, торговля. Иностранцы служили ему только орудием его планов, учителями русских. В позднейшее время своего царствования он давал иностранцам только второстепенные места в службе, высшие же должности предоставлял своим соотечественникам: так в президенты коллегий назначал он русских, иноземцы получали только звание вице-президентов; чин 1-го класса также не был доступен иностранцам {Пекарский. Т. I. С. 303.}. По этой же причине в шведскую войну, поставив двух фельдмаршалов, Меншикова и Огильви, Петр кончил тем, что устранил последнего. В этом отношении он не уступал внушениям некоторых пришельцев, напр<имер> Паткуля, который желал, чтобы в военном и дипломатическом деле немцы совершенно вытеснили неспособных, по его мнению, русских. Петр, напротив, возлагал на своих единоземцев великие надежды в будущем и при всех случаях подготовлял им возможность заменить со временем своих учителей как в практической деятельности, так и в науке. Обманувших свое доверие иностранцев он не щадил, так же, как и своих; в пример тому может быть приведен давно находившийся в русской службе Виниус, которого он долго отличал, но удалил от дел, как скоро убедился в его недобросовестности {Соловьев. Т. XV. С. 194; Т. XIV. С. 356; Т. XVI. С. 33, 19.}. Нельзя подвергать Петра ответственности за первенствующую роль, какую вскоре после него играли иностранцы, пользуясь слабостью правительства и употребляя во зло свое положение. По всему видно, что он считал вызов их только временною мерою.

   В стихе Пушкина о Петре: "не презирал страны родной" заключается глубоко справедливая мысль. При всем своем видимом пристрастии к иноземцам он оставался вполне русским человеком не только по своей восторженной любви к России, по вере в ее судьбу и в способности русского народа к самоусовершенствованию, но и по своим вкусам и характеру. В народном быту он преследовал только то, что противоречило его просветительным целям, но не касался безвредных обычаев, которые и сам любил соблюдать. При взятии Риги Петр, обратив внимание на университет, находившийся в Пернау, выразил намерение посылать туда для обучения молодых людей из своего государства и учредить в высокой школе особого профессора, который бы мог обучать славянскому (т. е. русскому литературному) языку и ввести его туда {Соловьев. Т. XVI. С. 49.}.

   Перейдем к обвинению Петра в слишком крутых и насильственных мерах. И оно значительно ослабеет, как только мы беспристрастно взглянем, с одной стороны, на общий дух времени, на общую суровость, еще проникавшую тогда законодательства и систему правительственной деятельности во всей Европе, с другой стороны - на умственное и нравственное состояние тогдашней России. Строгое порицание действий Петра часто происходило от недостаточного знакомства с средою, его окружавшею, со всеми подробностями его распоряжений и поводов, которые их вызывали. История его царствования была мало разработана. Только теперь, когда открыта масса новых документов, когда мы имеем уже основанное на актах изображение времени Петра в трудах Соловьева и отчасти Устрялова⁵ и во множестве монографий, возможно более сознательное и справедливое отношение к делу.

   Чтобы в двух словах очертить быт русского народа до Петра, довольно сказать, что в нем не было ни семьи, в истинном ее значении, ни школы. Возможна ли семья без женщины, а в русской семье женщина была рабой и затворницей. Большинство русских людей, не получив никакого образования, переходило в деятельную жизнь почти прямо из детской, в полном умственном и нравственном несовершеннолетии; не все даже бояре умели читать. Высшие сословия вообще мало отличались от низших, учить было некому: иностранцев убегали как иноверцев; все от них исходившее считалось богопротивным. Книг почти не было; а те, которые читались, не могли доставлять ни большой пользы, ни особенного развлечения. Невежество, праздность, пороки порождали разбои и убийства, так что в самой столице не было полной безопасности. Богатый и сильный притеснял бедного; помещики угнетали крестьян. Редко кто не был заражен суеверием, верой в порчу, колдовство, в дьявольские наветы, что опять влекло за собой преступления и разные ужасы. Много резких черт для картины тогдашних русских нравов доставляет сочинение жившего в Москве во второй половине XVII века серба Юрия Крижанича {Русское государство в половине XVII века, рукопись времен царя Алексея Михайловича. Открыл и издал П. Безносов. М., 1859.}⁶, в котором, как в соплеменнике русских, нельзя предполагать национального предубеждения. Его показания представляют много сходства с тем, что мы находим у иностранцев, описывавших тогдашнюю Россию, напр., у англичанина Перри, которого подозревают в пристрастии. Национальное самолюбие не должно, кажется, мешать нам видеть ее тогдашние нравы в настоящем их свете и выслушивать спокойно их описание. В этом, как и во многом другом, для нас поучителен пример Петра Великого, который, как рассказывают, прогневался на Бужинского⁷ за то, что им при переводе Пуффендорфа⁸ было пропущено место, касавшееся русских нравов, и приказал пополнить перевод {Введение в гисторию европейскую. СПб., 1723. Глава первая на десять: О России или обще Московии. С. 837. Анекдот этот (Пекарский. Т. I. С. 326) рассказан у Штелина (Stahlin. S. 274).}. Указывая на экономическую бедность государства, как на естественное следствие его замкнутости вдали от моря, при умственной неразвитости жителей, Крижанич говорит, что ленивый непромышленный русский человек сам себе не хочет добра сделать, если силою не будет принужден. "Великое наше народное несчастие, - пишет далее Крижанич, - неумеренность во власти; не умеют наши люди ни в чем меры держать... Расплодились в нас премерзкие нравы, так что пред другими народами русские являются обманчивыми, неверными, склонными к воровству, убийству, неучтивыми в беседе. А от чего все это происходит? От того что всякое место наполнено кабаками, заставами, откупщиками, целовальниками, выемщиками, тайными доносчиками; люди отовсюду и везде связаны, ничего не могут свободно делать, трудом рук своих не могут свободно пользоваться. Все должны делать и торговать тайком, в молчанку, со страхом и трепетом, укрываться от такой огромной толпы правителей или палачей... Ни у немцев, ни у остальных славян, нигде на свете, кроме одной русской державы, не видно такого гнусного пьянства: по улицам в грязи валяются мужчины и женщины" миряне и духовные, и многие от пьянства умирают" {Это извлечение помещается здесь в переводе г. Соловьева (Т. XIII. С. 297-298). Вот в подкрепление несколько выписок из самого сочинения Крижанича: "Великая народная ли хота наша есть неумерковано владание. Незнадут наши люди ни в чем меры держать, ни средним путем ходить; но всегда по краинах и по пропастех блудят" {Крижанич. Т. II. С. 1 79). "Зарад того суть ся заплодилн в сем людству премерзки наровы: та ко да ся Русаки от иных народов сценяют быть обманны, неверны, нещадны на крадение и на убойство, не почтены в беседе, не чисты в житии. А откуд то исходит? Оттуд: что всяко место есть полно кабаков и самотержия, и преповедей, и откуиников, и целовальников, и выемников, и заставников, и тайных докладчиков: тако да люди отовсюд и везде есуть звязаны: и ни чесо не могут слободно делать: и труда рук и пота лиц своих не могут слободно ужить. Но все но тайну и молчачь, со страхом и с трепетом и с обманом мора ют справлять и торговать; и укрываться от тех толиких оправников и выдорников и иотворников или паче катов" и проч. (Т. III. С. 296). "А что есть наимерже: владатели общеявно постают товаруши вором; где приказники вором наровят, для ради даров; а гражаны немают области сами казнить воров" (Т. III. С. 302); "...нить у Немцев, нить у Белорусцев, нить остальных Словенцев, нить инде где на свету, окром единые Русские державы, нигде ея не видит тако скаредно пьянство: да беху ся по улицам в блату утоплены валяли мужи и жены, мирски и духовны, и да беху многи от пьянства умирали" (Т. III. С. 300). О сходстве программы Крижанича с деятельностью Петра см. подробнее в "Истории" Соловьева (Т. XIII. С. 199-204).}.

   Начертывая, может быть, уже слишком мрачными красками эту картину быта, Крижанич предлагает и программу мер к исправлению его, программу, которая во многом удивительно сходится с последовавшею деятельностью Петра, - убедительнейшее доказательство, что время для преобразований приспело, что между лучшими людьми уже созрела мысль о необходимости изменений. Так, Крижанич в особенности предлагает к учению, к книгам и к вызову иностранцев, но с тем, чтобы они, исполнив свое дело, не оставались в России; советует изъять купечество из-под власти воевод, учредить цехи, заботиться увеличением народонаселения, уменьшением роскоши. "В России полное самодержавие: повелением ца