Ходасевич Владислав Фелицианович - Живые черты Ходасевича

bsp;    Не выпорхнуть туда, за синеву,

   Ни птичьим крылышкам, ни сердцем подневольным.

  

   Порою кажется ему, что чудо вот-вот совершится:

  

   Друзья, друзья! Быть может, скоро,

   И не во сне, а наяву

   Я нить пустого разговора

   Для всех нежданно оборву.

  

   И повинуясь только звуку

   Души, запевшей, как смычок,

   Вдруг подниму на воздух руку,

   И затрепещет в ней цветок.

  

   И я увижу, я открою

   Цветочный мир, цветочный путь.

   О, если бы и вы со мною

   Могли туда перешагнуть.

  

   Но на самом деле чем дальше - тем глубже погружается дух в самую плоть "скорлупы" - мира со всей его прозой (о, как не случайны прозаизмы Ходасевича!). И не "уродики, уродища, уроды" характернее всего для этого погружения в "Европейскую ночь" - во всечеловеческую ночь - а страстные, хоть и сдержанные строки:

  

   О, в таком непреложном законе,

   В заповедном смиреньи таком

   Пузырьки могут только в сифоне

   Вверх и вверх, пузырек с пузырьком.

  

   Поэт-человек изнемогает вместе с Психеей в ожидании благодати, но благодать не дается даром. Человек в этом стремлении, в этой борьбе осужден на гибель.

  

   Пока вся кровь не выступит из пор,

   Пока не выплачешь земные очи -

   Не станешь духом...

  

   За редким исключением гибель - преображение Психеи - есть и реальная смерть человека. Ходасевич в иных стихах даже зовет ее, как освобождение, и даже готов "пырнуть ножом" другого, чтобы помочь ему. И девушке из берлинского трактира шлет он пожелание - "злодею попасться в пустынной роще вечерком". В другие минуты и смерть ему не представляется выходом, она лишь - новое и жесточайшее испытание, последний искус. Но и искус этот он принимает, не ища спасения.

  

   Его и нет на том пути,

   Куда уносит вдохновенье.

  

   Поэзия ведет к смерти и лишь сквозь смерть - к подлинному рождению. В этом ее онтологическая правда для Ходасевича.

  

   Возрождение. 1939, 21 июня

  

   Юрий Владимирович Мандельштам (1908 - 1943) - поэт, литературный критик, переводчик, участник парижских литературных объединений и кружков ("Союз молодых поэтов и писателей", "Перекресток", "Зеленая лампа" и др.); литературный сотрудник газеты "Возрождение". В свою тетрадь О. Б. Марголина-Ходасевич включила также вырезки и с другими его текстами: "Памяти Ходасевича ("Возрождение", 1939, 16 июня), "Тяжелый дар" (там же, 1939, 21 июля). См. также его рец. на последнюю книгу Ходасевича: Мандельштам Ю. "Некрополь" // Там же. 1939. 17 марта. С. 9.

  

  

  

  

   Николай Волковыский

  

  

   Весть о кончине Владислава Фелициановича Ходасевича... Вчитываясь в жуткие строки короткой телеграммы из Парижа, не веря им, перечитывая и снова не веря, не скажешь: "Вот, еще один ушел..." Ходасевич не был "еще одним". Он был единственным в своем роде, единственным на своем месте, не одним из многих.

   Таким было впечатление от первой встречи, таким осталось навсегда воспоминание о нем, о встречах с ним за границей, о многих письмах, которыми мы обменялись с ним за долгие годы жизни в разных столицах зарубежья.

   Владислав Фелицианович не был шармером. Это был острый и шерсткий человек, с укладом ума злым и, как часто бывает с людьми такого склада, бескомпромиссным.

   Не знаю, каким он стал за годы тяжелой парижской жизни. За эти годы знаю его только по писаниям, но читатель, умеющий чувствовать автора, должен был воспринимать не только его критические статьи, но и печатавшиеся в "Сегодня" воспоминания именно как литературные произведения (а его воспоминания принадлежат к подлинной литературе) злого, острого и беспощадного ума, правдивого и смелого не безответственной дерзостью человека, находящегося в безопасности и пишущего о тех временах, когда опасность вылезала из каждой щели, таилась за каждой дверью . Нет, Ходасевич был таким и в те далекие дни, когда мы жили с ним вместе в "красном Питере".

   Дешевая бравада была ему чужда: он был слишком умен для этого, как и для всякой дешевки. В нем была подлинная ценность: высокого качества гордость духа и человеческого достоинства.

   Владислав Фелицианович не принадлежал к тем, которые "испугались" революции. В восторге от нее он не был, но он и не "боялся" ее. Гумилев ушел в заговор, за который поплатился жизнью, куда более ценной, чем те прокламации, которые он писал, уехав на летний отдых в Крым. Ходасевич ни в каких заговорах не участвовал.

   Вообще, не думаю, чтобы он когда-либо считал себя политиком. Не имею точных сведений, но уверен, что и столбцы парижской газеты, на которых он печатал свои критические статьи в течение последних лет, он выбрал не в силу определенных политических симпатий, а, вероятно, потому, что не было иных, не было выбора. Все было занято, а писать хотелось и нужно было.

   В советском Петербурге он жил в Доме искусств. С писателями, поэтами, историко-литературными исследователями, которые занимали элегантно устроенные комфортабельные комнаты бывшего особняка С. Г. Елисеева на Мойке, близ Невского, его связывала общность литературных, поэтических интересов. Но атмосфера этого Дома, который находился в привилегированном, сравнительно с Домом Литераторов, положении, была ему чужда . Не знаю, были ли ему нужны хорошие ковры, которые сохранились в елисеевской квартире, но несколько суровая без ковров и без комфорта, который так плохо вязался с "жестоким веком", вечной опасностью, беспрестанными арестами и преследованиями, - обстановка Дома Литераторов была ему близка.

   И в нашем Доме Литераторов Ходасевич был своим человеком, которого мы встречали всегда с удовольствием и уважением. Подчеркиваю это последнее слово. Именно уважение исчезало из жизненного повседневного оборота. Для нас, которым приходилось изо дня в день иметь дело с безграничной нуждой замечательных людей, с игрой на "выдержку нервов", с постепенным распадом не только старых общественных и личных скреп, но и с душевным психическим и моральным укладом этих людей, - неизменно суживался круг тех, кто вызывал к себе подлинное уважение.

   Это не упрек, не укор по адресу кого бы то ни было. Мы, пережившие первые пять лет большевистского режима, меньше всего склонны кого бы то ни было укорять. Но факты остаются фактами.

   Владислав Фелицианович остается в памяти среди тех, [к] кому уважение, как к человеку, не померкло в самые тяжелые, самые нестерпимые дни.

   27 декабря 1921-го года вошел он в состав Комитета Дома Литераторов , в котором были Анна Ахаматова, Е. И. Замятин, А. Ф. Кони, Нестор Котляревский , Ф. К. Сологуб, Е. П. Султанова-Леткова , В. А. Азов, В. Я. Ирецкий , Вас. Ив. Немирович-Данченко и др. Среди этих имен, как видит читатель, многие уже вырезаны на могильных камнях. На парижском кладбище прибавилось к ним теперь имя Владислава Фелициановича.

   Ходасевич был участником первого "Сборника Дома Литераторов", читал свои стихи на двух пушкинских поминках , организованных по инициативе Б. И. Харитона в нашем Доме , выступал на вечерах поэтов, которые мы устраивали в нашем Доме, состоял членом правления и членом суда чести Всероссийского Союза писателей. Не будучи политиком, он носил в себе инстинкт общественный, и очень характерны его слова, которые я нашел в одном из его писем ко мне за границей.

   "У меня лично, - писал Владислав Фелицианович, - с Горьким все кончено. Личные наши отношения не омрачались до самого моего отъезда из Сорренто (в апреле 1925 г.). Но после отъезда мы обменялись двумя-тремя "горькими" письмами на тему исключительно общественного характера. А потом я перестал ему отвечать. Если бы он был частным человеком, я бы с ним не порвал. Но Горький-общественник мне стал нестерпим смесью лжи с глупостью".

   Максим Горький относился к Ходасевичу и в Петербурге и за границей совершенно исключительно. В России я слышал от него восторженные отзывы о Ходасевиче, в письмах к одному знаменитому иностранному писателю назвал Владислава Фелициановича "самым замечательным современным русским поэтом". Ходасевич это знал. Каждому человеку приятно признание. Не мог быть к нему равнодушным и автор чудесного сборника "Путем зерна", о котором тот же Горький был очень высокого мнения (этот сборник стихов вышел в конце 1921 года в Петрограде). С Горьким поэт был связан и совместной работой в издательстве "Всемирная Литература", которое было создано Горьким и сыграло в тогдашней литературной обстановке очень крупную роль.

   Но Ходасевич не был человеком, который за "признание", даже за большое личное внимание, приспособлял свое отношение к другому, хотя бы тот другой носил всемирно прославленное имя.

   "Горький легковерен и лжив, - читаю в упомянутом выше письме В[ладислава] Ф[елицианови]ча: это его основное качество. Поверьте, за два с половиной года совместной и теснейшей жизни я успел хорошо его узнать". Рассказывая далее, какой клеветнический отзыв Горький дал в разговоре с ним об одном незапятнанном эмигрантском литераторе, Ходасевич пишет: "Если потребуют от меня отчета в словах им мне, - будьте, уверены: глазом не сморгнув, скажет "Я ничего подобного не говорил"".

   Ходасевич порвал с Горьким после долгих лет дружбы. Порвал, потому что "легковерность и лживость" Горького-"общественника" стали ему противны до последней степени. Тут не было неблагодарности. Этим пороком Владислав Фелицианович не страдал.

   "Помните "Дом Литераторов"? - писал он мне как-то. - Я никогда не забуду ни его, ни вас, чем многие обязаны вам - я в том числе". Цитирую эти слова, потому что словечко "вы" относилось не ко мне лично, а ко всей той группе людей, которые создали и вели в тяжких условиях, разгромленный впоследствии "Дом" .

   Должен признаться откровенно: этих слов признательности к "учреждению", которое, действительно, героически боролось, и к людям, которые эту борьбу олицетворяли и непосредственно вели, я за 17 лет пребывания вне СССР услышал (так! - Публ.) только от Ходасевича и от покойных А. С. Изгоева и А. В. Амфитеатрова , которые, как и Владислав Фелицианович, сами были членами нашего Комитета. Хотя, право же, немало есть за границей людей, которые обязаны "Дому" своим духовным и физическим спасением. Холодный, шерсткий, лишенный внешнего шарма Ходасевич сохранял достоинство тогда, когда многие его теряли на тернистом советском пути "военного коммунизма". Сохранил он его и в эмигрантских, тоже нелегких, условиях быта.

   Ушел из мира живых и крупный поэт, и сильный характер, ушла ясная, острая, смелая мысль писателя, умевшего быть строгим к другим, но обладавшего редким даром быть строгим и к себе.

  

   Сегодня. 1939, 21 июня

  

   Николай Моисеевич Волковыский (1880 - не ранее 1940; 1941?) - литератор, журналист и общественный деятель, в 1919 - 1922 гг. - один из организаторов и руководителей Дома литераторов в Петрограде. После кратковременного ареста осенью 1922 г. был выслан из советской России в составе большой группы оппозиционной интеллигенции и обосновался в Германии, сотрудничая в различных эмигрантских изданиях Берлина и Риги, а также в немецкой печати. После прихода к власти нацистов Волковыский в декабре 1933 г. был вынужден перебраться в Варшаву, став корреспондентом рижской газеты "Сегодня". Осенью 1939 г. он попал в зону советской оккупации Западной Украины и вскоре пропал без вести (предположительно был арестован органами НКВД и расстрелян).

  

  

  

  

   Сизиф

  

  

   Литературные пристрастия и симпатии Ходасевича.

   Кажется, он не очень любил Толстого, - хотя редко говорил об этом открыто. Как умный человек он чувствовал, конечно, наивность всяких "независимых", "если хотите, парадоксальных" и "личных" суждений о величинах всеми признанных, - и едва беседа заходила о Толстом, умолкал. Но, несомненно, в неразлучной литературной чете Толстой -Достоевский, его сильнее влек к себе Достоевский, которого он любил страстно.

   Заметим, впрочем, что русские поэты в этом полувековом споре, пришедшем на смену другому спору, такому же ненужному и столь же неизбежному, - Пушкин или Лермонтов? - были большею частью на стороне Достоевского . В "Морском свечении" Бальмонт даже отказал Толстому в гениальности, признав его лишь талантом "с редкими гениальными моментами", а Достоевского приравнял к Шекспиру. Андрей Белый, - ставивший особенно высоко Гоголя, - [к] Толстому тоже был равнодушен. Гумилев в минуты откровенности признавался, что даже не все у него "одолел".

   Отход от Достоевского, возвращение к Толстому - начались после революции. Но Ходасевич остался верен себе.

   В новой поэзии он признавал без всяких оговорок только одно имя - Блока.

   Отношение Ходасевича к Брюсову достаточно ясно из его статьи о нем, помещенной в "Некрополе" . Сологуб был ему гораздо ближе - но кое в чем оставался все же чужд . Блоку он прощал даже технические небрежности - то, что всегда осуждал у других.

   Однажды в Париже, лет пять тому назад, в присутствии Ходасевича кто-то прочел начало знаменитого блоковского стихотворения "Голос из хора". Все присутствовавшие знали его, вероятно, наизусть, - и все-таки воспоминание о нем всех взволновало. Ходасевич вполголоса проговорил:

  

   Будьте же довольны жизнью своей,

   Тише воды, ниже травы...

  

   - и потом сказал: "Да, что тут говорить! Был Пушкин и был Блок. Все остальное - между!"

   Тот, кто знает, чем был для него Пушкин, поймет, чем стал для него Блок .

  

   Последние Новости. 1939, 22 июня

  

   Сизиф - газетный псевдоним Георгия Викторовича Адамовича (1894 - 1972) - поэта, литературного и художественного критика, переводчика и мемуариста, многолетнего оппонента Ходасевича. В тетрадь О. Б. Марголиной-Ходасевич включены и другие вырезки с некрологическими откликами Адамовича (подписаны акронимом "Г. А."): "В. Ф. Ходасевич" из "Последних Новостей" от 15 июня 1939 г. (этот же текст без указания авторства и под названием "Умер поэт В. Ф. Ходасевич" перепечатан 25 июня "Новым Русским Словом" (Нью-Йорк) и 29 июня - "Новой Зарей" (Сан-Франциско)) и "Владислав Ходасевич" ("Последние Новости", 1939, 22 июня).

  

  

  

  

   Юрий Мандельштам

  

  

   Цель этих заметок - сохранить некоторые живые черты Ходасевича. Несомненно, не все они уложатся в его посмертный облик. Но кое-что они могут ему придать - движение жизни, веяние подлинности.

  

  

   На людях Ходасевич часто бывал сдержан, суховат. Любил отмалчиваться, отшучиваться. По собственному признанию - "на трагические разговоры научился молчать и шутить". Эти шутки его обычно без улыбки. Зато, когда он улыбался, улыбка заражала. Под очками "серьезного литератора" загорались в глазах лукавые огоньки напроказничавшего мальчишки. Тогда казалось, что собеседник с ним в заговоре - вдвоем против всех остальных.

   Чужим шуткам также радовался. Смеялся, внутренне сотрясаясь: вздрагивали плечи. Схватывал налету остроту, развивал и дополнял ее. Вообще остроты и шутки, даже неудачные, всегда ценил. "Без шутки нет живого дела", - говорил он не раз. Молодые поэты группы "Перекресток" (дело было в 1930 году) понравились ему, помимо прочего, тем, что воскресили традицию эпиграммы. В так называемой "Перекресточной тетради" было немало шуточных стихотворений - иногда к ним прикладывал руку и Ходасевич .

   Однажды он спросил: "А про меня там что-нибудь написано?" - Написано, Владислав Фелицианович. - "Прочтите. В таких делах обид не бывает". Один из нас прочел. Ходасевич весело смеялся, особенно над последними строками: "Я Пушкину в веках ответил, как Вейдле некогда сказал" (незадолго до этого вышла книга Вейдле о Ходасевиче - единственная о нем пока написанная) . Потом шутливо нахмурился: "А во второй строфе - непохоже на меня. Давайте поправим". И сам стал блестяще импровизировать "под Ходасевича".

   Нравились Ходасевичу и мистификации. Он восхищался неким "не пишущим литератором", мастером на такие дела. Сам он применял мистификацию, как литературный прием, через некоторое время разоблачал ее. Так он написал несколько стихотворений "от чужого имени" и даже выдумал забытого поэта XVIII века Василия Травникова, сочинив за него все его стихи. Читал о нем на вечере и напечатал о нем исследование. Кое-кто из "знатоков" на эту удочку попался.

  

  

   Ходасевич был литератор - любил литературу целиком, не только дух, но и плоть ее. Любил возиться со стихами, своими и чужими, исправляя строчки, подыскивая подходящее слово. "Жаль, что нельзя открыть фабрики для починки негодных стихов", - сказал он однажды. - "До чего было бы интересно!"

   Любил и самый процесс работы, да внешнюю сторону ее. Говорил, что тот, кто не может написать статью к назначенному дню - чего-то существенного не знает. Ссылался на пример молодого писателя, известного на Монпарнасе своей медлительностью. Тут же стал высчитывать, сколько времени ему надо, чтобы написать то, что Ходасевич писал за год. Высчитал сто восемьдесят лет - и лукавые огоньки заблестели под очками.

   Литературные круги были ему не то, что милы (порою он их ненавидел), а органически необходимы. "Странная вещь, - признавался он, - с литераторами я задыхаюсь, но без них мне скучно".

  

  

   Порою подтрунивали над его пушкинизмом. Для чего нужно знать, сколько кусков сахара Пушкин клал в чай? Ходасевич и сам смеялся, - но была в его пушкинизме тайна непростая. Всё, что касалось Пушкина, было ему дорого, всё и все - даже, по своему, Дантес. Ходасевич рассказывал, что ему снилось как-то, будто ему надо написать стихи за Дантеса - это пушкинисту-то! И Ходасевич во сне написал четверостишие:

  

   Я первым долгом - офицер,

   На службе и во всем пример.

   Пускай умолкнет голос нянь:

   Мы заклинаем, Пушкин, встань!

  

   В Италии Ходасевич встретился с одним иностранным знатоком русской литературы, который стал восхвалять пушкинского "Демона". Ходасевич стал читать наизусть: "В те дни, когда мне были новы..." - Но это не то, - возразил знаток и сам стал цитировать: "Печальный демон, дух изгнанья..." Ходасевич попробовал заметить, что это "Демон", но только Лермонтова. Однако знаток упорно стоял на своем. "Признаюсь, - говорил Ходасевич, - что я на минуту усомнился, не написал ли Пушкин лермонтовского "Демона""...

  

  

   Ходасевич любил котов. У него был черный Мур. "Почему коты такие хорошие, а люди такие дурные?" - спросил меня раз Ходасевич. Но когда котов хвалили за ум, он смеялся: "Все-таки самый глупый наш знакомый умнее. Здесь дело в другом". Когда Мур умер, Ходасевич огорчился не на шутку. "Что Вы, Владислав Фелицианович, ну околел кот". - "Сами Вы околеете!"

   Мура сменил персидский дымчатый Наль. Как подобает аристократу, у него были титулы: "Герцог Булонский", "Граф Четырехтрубный" (Ходасевич жил в Булони на рю дэ Катр Шеминэ), "Маркиз Карабасский"... Но с Налем Ходасевичу по некоторым причинам пришлось расстаться - тот переехал в другой дом. И Ходасевич, кажется, легко перенес эту разлуку.

  

  

   Помню еще Ходасевича за бриджем. Он играл со сдержанной страстью, применяя "системы". Сердился, когда система подводила . В Ходасевиче прорывалось в такие мгновения что-то таинственное. И за картами он оставался наедине с роком. Вспоминаю его стихи:

  

   Играю в карты, пью вино,

   С людьми живу - и лба не хмурю.

   Ведь знаю: сердце все равно

   Летит в излюбленную бурю.

  

  

   Ходасевичу много подражали в стихах - но, конечно, всегда внешне. Сущность Ходасевича всегда ускользала. Вероятно, поэтому он написал страшное стихотворение "Я", кончавшееся строками:

  

   Не подражайте мертвецу,

   Как подражали вы поэту.

  

   Вспомнил ли кто-нибудь из эпигонов Ходасевича эти стихи на кладбище? Манера Ходасевича усвоена многими, но кто может заменить его поэтическую личность? Для этого самому надо быть личностью единственной и неповторимой. Пусть не думают, что это так легко...

  

   Возрождение. 1939, 23 июня

  

  

  

  

   Владимир Унковский

  

  

   Хотя Владислав Ходасевич болел долго и мучительно и последний месяц трудно уже было надеяться, что он может выжить - его смерть потрясла литературный мир русского Парижа.

   За рубежом сравнительно немного литературных сил. Каждый на счету, а Ходасевич был яркой литературной силой - истинный поэт и выдающийся критик зарубежья.

   Смерть Ходасевича - незаменимая утрата.

   На заупокойной службе в русской католической церкви присутствовало большинство представителей как старшего, так и молодого литературного поколения.

   И каждый с трепетом и жутью спрашивал себя:

   - Кто следующий?

   Смерть разит, не разбирая, не щадит. Ходасевичу было всего 53 года. Редеют ряды. Мы с трепетом утром открываем свежий номер газеты, боясь увидеть роковое очередное известие.

   Ходасевич мог бы еще жить, но он вовремя не обратил внимания на свой недуг. Он болел долго, двадцать лет, и, находясь постоянно в болезненном состоянии, не обращал должного внимания на зловещие симптомы.

   Жена Алексея Ремизова - Серафима Павловна мне говорила, что, когда они познакомились с Ходасевичем 20 лет тому назад, - в те времена у него на теле было 167 фурункулов.

   Известно, что Ходасевич несколько лет пролежал в гипсе.

   Несчастный страдалец!

   И он просмотрел болезнь, сведшую его в могилу. Врачи поставили диагноз - рак. А во время операции, произведенной накануне смерти, оказалось, что никакого рака нет, а большие камни в желчном пузыре, в печени.

   Операцию сделали слишком поздно, когда организм был истощен и отравлен продуктами распада желчи, всасывавшейся в кровь и ткани.

   А камни можно заставить распасться, распылиться чисто терапевтическими внутренними средствами.

   Камни желчного пузыря - отнюдь не смертельная болезнь. Но, очевидно, рок судил иначе. И Ходасевича не стало.

   Три месяца перед смертью он пробыл в постели, но сначала даже писал очередные критические статьи. Юрию Мандельштаму, посетившему его в госпитале, Ходасевич сказал:

   - Никогда мы уже с вами вместе не посидим в кафе.

   Секретарь профессионального союза русских писателей и журналистов во Франции В. Ф. Зеелер мне говорил:

   - Я побывал у Ходасевича за неделю до смерти и беседу мы вели только о его болезни.

   Ходасевич чувствовал приближение развязки, хотя надежда все-таки его не покидала.

   От В. Ф. Зеелера я узнал, что В. Ф. Ходасевич до своей кончины оставался членом "профессионального союза русских писателей и журналистов" .

   Два года тому назад в "союзе" произошел раскол. Одна группа порвала с "союзом" и образовала свой "Национальный союз писателей и журналистов" . Туда перешло большинство сотрудников "Возрождения".

   А Ходасевич, сотрудничая в "Возрождении", не сменил вех... Вообще был человеком с большим характером.

   Парижская литературная молодежь считала его большим авторитетом, чтила его, более того - любила. В церкви многие плакали, а на кладбище, несмотря на то, что от недавнего дождя земля раскисла, многие из молодежи - юноши и девушки - стояли на коленях.

   На свежую могилу был возложен огромный роскошный венок от "Объединения писателей и поэтов" - так называемого "союза литературной молодежи", возглавляемого Л. Ф. Зуровым . Средств у "союза" никаких нет. Большинство членов зарабатывают себе на жизнь тяжелым физическим трудом, а безработные живут впроголодь и потому эта жертва сирой вдовицы была особенно трогательна.

   Среди старшего поколения у Ходасевича были друзья, сторонники, но были и ожесточенные противники.

   Его так же сильно любили, как другие ненавидели.

  

   Меч. Варшава, 1939, 2 июля

  

   Владимир Николаевич Унковский (1888 - 1964) - медик, журналист, литератор, сотрудник многих русскоязычных изданий Европы, США и Китая. В одной из последних рецензий Ходасевич оставил о нем пренебрежительную реплику, заметив, что ""литературной критикой" занимается и г. Унковский" (Ходасевич В. Книги и люди. "Певец зарубежной печали" // Возрождение. 1939. 10 марта. С. 9).

  

  

  

  

   Александр Керенский

  

  

   Умер замечательный поэт, большой писатель. Все мы, кому дорога русская литература, российское духовное творчество, - ощутили одинаково его смерть как великую утрату; все -несмотря на наши глубокие, часто непримиримые политические расхождения.

   Опустело кресло в той Академии избранных, куда входят только по собственному праву, а не по количеству избирательных записок. Но чеканные, вдохновенные строки ушедшего останутся живой, творящей новые духовные ценности силой.

   В. Ходасевич, как А. Блок, весь создан гениальным подъемом российского Возрождения начала XX века. Войной же, революцией и изгнанием был отчеканен в последнюю совершенную форму его дух - Дух Поэта и Человека.

   Мы с Владиславом Фелициановичем познакомились на общей работе в "Днях" (в Берлине он был сотрудником; в Париже вместе с М. А. Алдановым вел литературный отдел). В редакционной работе, в личном общении раскрылся в поэте - сильный, цельный, редкий человек.

   Для него, как пишут сейчас о В. Ф. Ходасевиче, жизнь была в литературе. Но сама литература была для него не парнасской забавой, а подвигом жизни, служением идеалу, которым он горел. В этом смысле Ходасевич был русским писателем-классиком. Он и был потому пушкинианцем, что следовал пушкинской традиции в жизни. Ибо именно Пушкин был первый в России, для кого поэзия, литература были делом жизни, первым делом жизни - я бы сказал, государственным служением. И для Ходасевича - поэту принадлежало по праву место на самых высоких ступенях общественной иерархии. Для него знаком писателя была гордая независимость, совершенная внутренняя свобода. Поэтому он так презирал всякую ложь, всякую приспособляемость в литературе. Поэтому-то он вырвал из своего сердца Горького, которого так любил.

   Ходасевич относился к своему писательству как к служению, как своему долгу жизни - и он ощущал всем своим существом, что жизнь требует от писателя не только формы, не только сладких звуков, но и молитв, т. е. глубокого духовного и идейного содержания. Поэт для него не искусный забавник, не ловкий жонглер самыми замысловатыми размерами и рифмами - он должен быть учителем, если уже не дано быть пророком.

   Вера, долг, литература - в этих трех словах весь внутренний Ходасевич.

   Телом слабый, духом крепкий, среди людей замкнутый, к ним требовательный, а к себе и тем паче, он своему делу - российской литературе - отдал всю жизнь и ушел от нас цельный и большой, вплетя свое имя в венок славы Российской Словесности.

  

   Новая Россия. Париж, 1939, N 65, 12 июля

  

   Александр Федорович Керенский (1881 - 1970) - юрист, общественно-политический деятель, один из лидеров Февральской революции 1917 г.; в мае - сентябре того же года - министр-председатель Временного правительства, верховный главнокомандующий русской армией. После октябрьского переворота эмигрировал; в 1920-е - 1930-е гг. жил в Германии и во Франции, занимаясь публицистикой и общественной деятельностью. С 1940 г. жил в США. О его участии в воскресных литературных салонах Мережковских см.: Терапиано Ю. Керенский на "воскресеньях" / Литературная жизнь русского Парижа за полвека (1924 - 1974). Эссе, воспоминания, статьи. Париж, 1987. С. 80-82.

  

  

  

  

   Петр Пильский

  

   Сужается наш писательский круг, вымираем мы неукоснительно по равнодушному велению рока, совсем на ущербе остается группа критиков.

   О болезни В. Ф. Ходасевича мы услышали недели две тому назад, о том, что его схватил и пригнул тяжкий недуг, нам писали из Парижа. Сначала можно было не придавать очень серьезного значения этим печальным вестям. Потом мы узнали, что Ходасевича перевезли в больницу, и это заставило насторожиться. Правда, и тут мы не теряли надежд и, во всяком случае, не склонны были к пессимистическим предугадываниям. И вот сейчас получена телеграмма: Ходасевич умер.

   Он начал рано, ему не было 19 лет. Впрочем, поэты той поры рано выступали в печати, не только сверстники Ходасевича, но и предыдущее старшее поколение. Юношами начали печатать свои стихотворения и Валерий Брюсов, и Блок, и Андрей Белый.

   Первое стихотворение Ходасевича появилось в московском альманахе "Гриф". И приютивший его альманах, и самый характер этих стихов определяли тяготение молодого поэта, его увлечение молодой школой новаторов-декадентов, как и его основной литературный путь. Ходасевич больше всего ценил и выше всего ставил поэзию. И в своем понимании он шел по стопам своего старшего собрата и учителя Брюсова, оставившего на нем неизгладимый след. С самого начала Ходасевич был подчинен его влиянию. И учитель, и последователь придавали огромное значение работе, труду автора над самим собой, медленное и упорное прорастание, нелегкое раскрытие собственной личности.

   Вместе с Брюсовым, обратившись к своей музе, Ходасевич мог бы повторить тот же приказ и то же требование со ссылкой на себя: "Я тружусь, и ты работай!" И муза обоих была трудолюбива. Жизнь Ходасевича представляется нам длительным и последовательным процессом внутреннего самоуяснения, - оно шло параллельно с усовершенствованием внешней стихотворной формы. Мужание поэта происходило вместе с ростом и раскрытием человека.

   Но Ходасевич как писатель формировался не только под влиянием Брюсова. Как бы сам он ни хотел отделить себя от старших символистов, несомненными, неоспоримыми остаются его родство с ними, близость с ними, зараженность ими. Очерки Ходасевича о Брюсове и Сологубе, как и его стихи, выдают эту связь, вскрывают общую школу, единый путь, одно и то же направление, одинаковые цели, общее для всех них понимание искусства и восприятие мира. Ходасевич воспитался на символизме, рос под его настроениями, освещался его светом и связывается с его именами.

   Начав робким сборником "Молодость", пройдя через ряд стихотворных опытов, составивших книгу "Счастливый домик", Ходасевич вызревает в стихах, объединенных знаменательным заглавием "Путем зерна" и особенно характерным названием "Тяжелая лира", чтобы придти к циклу "Европейская ночь". Как и Брюсов, свое внимание, труд и любовь Ходасевич отдал великому Пушкину, но и здесь он был заинтересован работой Пушкина, тайной его повседневности, будничного общения со своей музой. Появившееся отдельными статьями в сборниках "Беседа" "Поэтическое хозяйство Пушкина" потом вышло отдельным изданием.

   Естественен был переход от Пушкина к Державину: тут и преемственность, и традиция, и державинское благословение, но Ходасевича на этот раз увлекли отблески далекого века, эпоха, сама личность Державина. В книге Ходасевича Державин проходит прослеженный в своей частной жизни, любви, печали, поэтических волнениях, огорчениях смертями других людей, в своих манерах, расписании дней, конечно в труде над стихами, редких беседах с императрицей, столкновениях с ее преемниками, в обстановке деревенского быта и городского петербургского дома, в своих протестах и непрестанных столкновениях.

   Последние годы Ходасевич вел литературно-критический отдел в газете "Возрождение" и уже несколько лет работал и у нас, в "Сегодня", помещал свои воспоминания о советских людях, о писателях, - эти интересные очерки читатель особенно помнит. И тут, оставаясь верным своему основному влечению к поэзии, - в этих статьях он обнаруживал немало вкуса и понимания. Вл. Ходасевич вообще импонирует нам, прежде всего как поэт, а в этой области он должен заинтересовать как осуществление и олицетворение литературной воли. Это настойчивость, неторопливое прохождение, ровное и медлительное самораскрытие, тихий труд, вера и труд, победа трудом.

   Точно такое же упорство, медленное проникновение в тайну исследуемого материала открывает и работа Ходасевича о Пушкине. Здесь то же многолетнее изучение, ежедневное общение с поэтом, овладение словарем Пушкина, розыск его повторных слов, вбирание в себя пушкинских сравнений, пушкинских приемов, способность и уменье дышать Пушкиным, как дышать воздухом, как бывают пристрастия к одним духам.

   В одном нельзя было отказать Ходасевичу - в прямизне его путей, в его способности однолюбия и этой твердой отгороженности от всех других интересов, тем и увлечений. Ходасевич был постоянен. Это доказывали его книги, его стихи, его очерки о близких ему "людях символизма", его работа над старыми поэтами. Своего упорства, прямолинейности, верности в преследовании поставленной цели не скрывал и сам Ходасевич. Они сказались в заглавиях его книг, обозначающих и определивших его рост поэта и писателя, как некое постепенное прорастание "путем зерна", эти же определения самого поэта окрестили его музу "тяжелой лирой".

   Последние годы Ходасевич стихи не писал - не писал потому, что весь уклад современного мира, его эстетические формы коренным образом изменившимися (так! - Публ.), а новые формы еще не найдены . Прощальной книгой его стали очерки-воспоминания о Нине Петровской, Брюсове, Сологубе, Горьком, но главный интерес, конечно, в определениях символизма, его духа, его путей. Верно указывал Ходасевич, что "история символистов превратилась в историю разбитых жизней" - они "жили в неистовом напряжении, вечном возбуждении, в обостренности, лихорадке. Этой участи, этого удела Ходасевич избег, и тут его спасли хороший здравый смысл и никогда не покидавшее его критическое благоразумие. Эта прощальная книга называлась "Некрополь" - теперь этот город мертвых открыл свои врата и для Ходасевича.

   Ему было 53 года.

  

   Петр Мосеевич Пильский (1879 - 1941) - литературно-художественный критик, публицист, прозаик, мемуарист. В эмиграции - с 1918 г.; с 1926 г. жил в Риге, возглавляя литературный отдел газеты "Сегодня". В тетрадь О. Б. Марголиной-Ходасевич включена недатированная вырезка из газеты "Сегодня". Ввиду того, что номер газеты остался нам недоступным, этот же текст сверен по перепечатке в нью-йоркской газете "Новое Русское Слово" от 2 июля 1939 г.

  

  

  

  

  

   1. Этому интервью предшествовала заметка: Седых А. У В. Ф. Ходасевича // Сегодня. Рига, 1930. 11 мая. С. 14.

  

   2. Начало этой перемене было положено торжественным чествованием 25-летия литературной деятельности поэта, проведенным 10 апреля 1930 г. в ресторане "Мезонетт", в котором принял участие даже его недруг А. Куприн. См. об этом: Л[юбимов] Л. Чествование В. Ф. Ходасевича // Возрождение. 1930. 13 апреля. С. 4.

  

   3. Нам известен лишь один юбилейный отклик идеологического оппонента эмиграции: "<...> Ходасевич не сразу сделался эмигрантом. Некоторое время рядом с ним находился Горький, внимательная забота которого удерживала Ходасевича от рокового шага. Потом произошел разрыв <...> разрыв с Горьким означал в то же время и разрыв с Советским Союзом. Ходасевич сделал выбор. То, что этот выбор не сразу был сделан, то, что ему предшествовало довольно длительное средостояние, доказывает наличие в то время у Ходасевича тяги к другой жизни, к другому миру, к выходу из своего темного, больного, одинокого, подпольного индивидуализма. Но, сделав разбег для прыжка в иную - большую жизнь, Ходасевич задержался на полдороге, а задержавшись, свалился под бременем своего "я", снова упал "в себя" и одновременно в эмиграцию. Падение было страшное, стремительное, на самое дно, в "возрожденческую" трясину. Почему поэт попал в теплые объятия Гукасова, лишь на время задержавшись у Керенского в "Днях"? Почему среди всех эмигрантских подвалов Ходасевич выбрал самый темный, самый откровенно-позорный, самый зловонный? <...> выбор, сделанный Ходасевичем, определил его эмигрантскую биографию. Отныне "возрожденское" бытие определило если не сознание поэта, то линию поведения литератора Ходасевича <...>" (Сикорин Д. Эмигрантские судьбы. I. Владислав Ходасевич. К пятидесятилетию поэта // Наш Союз. Париж, 1936. N 5-6. С. 22). Здесь же укажем, что процитированная статья была единственной публикацией в русской печати Парижа, таким своеобразным образом отметившей юбилей поэта.

  

   4. Сирин [Набоков] В. О Ходасевиче // Современные Записки. Париж, 1939. Кн. LXIX. Цит. по: Набоков В. Собр. соч. русского периода: В 5 т. Т. 5. СПб., 2000. С. 590. Это отношение писатель пронес через годы, что проявилось в курьезе: осенью 1949 г. Н. Берберова, стремившаяся заручиться личными симпатиями Набокова, передала ему прядь волос Ходасевича, вызвав у него этим сувениром священный ужас. См. об этом в нашей публикации: "...Дребезжание моих ржавых русских струн...": Из переписки Владимира и Веры Набоковых и Романа Гринберга (1940 - 1954) // In Memoriam. Исторический сборник памяти А. И. Добкина. СПб., Париж, 2000. С. 365-366.

  

   5. Одна из таких ошибок - диагноз последней болезни Ходасевича. Ср., например, с утверждением современного исследователя в: Литературная энциклопедия Русского Зарубежья. 1918 - 1940. Писатели Русского Зарубежья. М., 1997. С. 419 (статья В. Толмачева).

  

   6. См. о нем: Седых А. Памяти Р. Н. Гринберга // Новое Русское Слово. Нью-Йорк, 1969. 27 декабря; Адамович Г. Памяти ушедших // Русская мысль. Париж, 1970. 22 января; Казак В. Энциклопедический словарь русской литературы с 1917 года. Лондон, 1988. С. 174