Для того, кто неохотникъ до такъ называемыхъ общихъ мѣстъ, довольно трудно послѣ Лессинга, Гёте, Шлегеля и другихъ великихъ Критиковь разсуждать о творен³яхъ, каковы Гамлетъ, Ромео и Юл³я, Лиръ, Ричардъ III и наконецъ Макбетъ. Прибавимъ, что о Макбетѣ почти еще труднѣе сказать что нибудь новое, нежели о прочихъ, помянутыхъ нами великихъ создан³яхъ Шекспирова ген³я. Возьмемъ для примѣра Гамлета, который по прекрасному переводу Г. В - ка безъ сомнѣн³я теперь уже извѣстенъ всякому Рускому читателю: Философ³я въ сей трагед³и такъ глубока, характеръ героя и всѣ его поступки, или лучше сказать, все, что съ нимъ сбывается (ибо отличительная черта въ Гамлетѣ именно его бездѣйственность) - начертаны съ такимъ необыкновеннымъ знан³емъ сердца человѣческаго, съ такимъ вдохновеннымъ знан³емъ путей Провидѣн³я, что оцѣнить вполнѣ с³е творен³е даже умный читатель можетъ не вдругъ, a Критикъ всегда найдетъ въ немъ поводъ къ пояснен³ямъ, изслѣдован³ямъ, изложен³ямъ красотъ, неудовлетворительно еще расмотрѣнныхъ его предшественниками. Въ нѣкоторыхъ Академ³яхъ Итал³и встарину находился особенный Профессоръ, которому поручалось толковать Дантеву Divina Commedia; такимъ толкован³ямъ можно бы подвергнуть не безъ успѣха и Гамлета, хотя предѣлы онаго и направлен³е менѣе дидактическое конечно представляли бы изыскан³ямъ поле не столь обширное. Макбетъ же, напротивъ, поразитъ съ самаго начала всякаго: красоты его большею част³ю таковы, что и простолюдинъ и ученый, и прозаикъ и поэтъ, и свободный романтикъ и даже подобострастный поклонникъ прежней Французской школы, должны ихъ признать, сколь бы тому ни противились ихъ предразсудки, должны ихъ почувствовать, хотя конечно и не въ равной степени, съ живост³ю не одинакою. Естественно, что подобная поэма легче можетъ быть понята, нежели Гамлетъ, писанный, можно сказать, только для извѣстнаго круга читателей; естественно, что надъ оною скорѣе изтощится критика. Симъ нимало не думаемъ унизить достоинство Макбета, вѣковое, неколебимое. Если въ Гамлетѣ - въ чемъ нѣтъ сомнѣн³я - болѣе глубокомысл³я; въ Макбетѣ не въ примѣръ болѣе силы, движен³я, возвышенности. Въ Гамлетѣ Шекспиръ является преимущественно Философомъ: въ Макбетѣ онъ первый, величайш³й (можетъ быть) Поэтъ романтическ³й.
Но окончимъ с³е сравнен³е: сравнен³я, параллели завлекаютъ въ общ³я мѣста, a ихъ-то избѣгать мы были намѣрены. Не станемъ также говорить о чертахъ въ послѣдней трагед³и, подобныхъ которымъ довольно было бы и одной, дабы обезсмертить имя другаго писателя; таковы напр. первая встрѣча Макбета и Банко съ вѣщими сестрами, монологъ Макбета передъ первымъ своимъ злодѣян³емъ; разговоръ его съ женою послѣ онаго, явлен³е Банковой тѣни, Макдуфъ, узнающ³й о гибели своего дома, Леди Макбетъ въ припадкѣ лунатизма: всѣ с³и черты извѣстны, можно сказать, цѣлому свѣту и такъ превосходны, высокое ихъ достоинство такъ очевидно, что всякая похвала, всякое пояснен³е тутъ были бы совершенно излишними. Намъ остается только - обратить вниман³е на немног³я мѣста, которыя, при первомъ чтен³и, произвели въ насъ ощущен³е непр³ятное, но красоту, необходимость которыхъ признать мы нашлись принужденными по размышлен³и зрѣлѣйшемъ.
Мѣстъ сихъ неболѣе трехъ: во первыхъ, монологъ и неблагопристойныя шутки привратника тотчасъ по уб³ен³и Короля; потомъ чопорный разговоръ Лордовъ, незнающихъ еще о смерти Дункана, наконецъ, въ IV-мъ дѣйств³и неумѣстный, ни съ чѣмъ повидимому не связанный приходъ Англ³йскаго врача, прерывающ³й бесѣду Макдуфа съ Малькольмомъ.
"Къ чему," такъ думали мы, "послѣ предшествовавшихъ ужасовъ с³я шутки грубаго, пьянаго привратника, шутки ничуть не остроумныя? не охладятъ ли онѣ читателя?" - Читателя? но драматическое творен³е создается болѣе для зрителей, нежели для читателей. Вообразимъ, что мы въ театрѣ: Макбетъ и жена его поспѣшно вышли, послышавъ стукъ; послѣди³я слова Макбета были:
"Проснись отъ стука, Дунканъ, о! проснись!"
Сцена не перемѣняется: она та же, свидѣтельница величайшихъ ужасовъ, мелькнувшихъ передъ очами нашими; стукъ, пробудитель страха въ душѣ уб³йцы и злодѣйки жены его, продолжается. Между тѣмъ является привратникъ, ничего незнающ³й, ничего неподозрѣвающ³й, въ половину еще одержимый сномъ и винными парами; онъ хладнокровно острится, шутитъ, говоритъ нелѣпости. Зритель невольно вздрагиваетъ: шутки привратника разсмѣшатъ развѣ того, кто не видалъ, не слыхалъ ничего изъ всего, что мы видѣли, что мы слышали, при чемъ мы присутствовали. Насъ напротивъ онѣ приведутъ въ больш³й еще трепетъ: тлѣнность, ничтожество всего, и величайшаго земнаго, стѣснитъ сердца наши. Привратникъ предстанетъ намъ представителемъ вообще черни, незнающей, непостигающей хода таинственнаго рока, слѣпой и готовой упиться низкими наслажден³ями, даже подъ ударами судебъ, которые грозятъ всему м³ру превращен³емъ.
Слѣдующ³й за симъ разговоръ придворныхъ представляетъ подобную картину. Все въ этомъ разговорѣ гладко, вѣжливо, пошло и ежедневно: между тѣмъ стѣна, одна стѣна отдѣляетъ ихъ отъ неслыханнаго, чудовищнаго! -
Наконецъ помянутый приходъ врача и все, что говоритъ онъ о чудесныхъ даян³яхъ Неба Королю Эдуарду, истинно Шекспировски возвѣщаетъ Малькольму помощь Бож³ю, помощь сверхъ-естественную: ибо сей-то святый Король, сей угодникъ Господа ополчится за него. -
"Литературная газета", No 7, 1830