Колбасин Елисей Яковлевич - Воейков, с его сатирою "Дом сумасшедших"

  

  

  

   Странное, удивительное смѣшен³е, какъ въ общественной, такъ и въ литературной своей жизни, представляетъ Воейковъ.

   Много душевнаго огня и жару, много дарован³й было въ немъ, но еще болѣе - неумѣнья распорядиться ими. Это былъ характеръ одной минуты, одного часа. На характерѣ этомъ прошло и отразилось нѣсколько эпохъ, нѣсколько пер³одовъ историческаго и литературнаго движен³я. И, странное дѣло! ни къ одному изъ нихъ нельзя отнести его....

   Отъ XVIII вѣка, отразившагося у насъ, на Руси, особеннымъ образомъ,- онъ наслѣдовалъ легкую либеральную бойкость, раздражительную предпр³имчивость и какую-то самодовольную недоконченность въ характерѣ. Отъ XIX столѣт³я, которое застало насъ врасплохъ, безъ подготовки, Воейковъ, уже 25-лѣтн³й юноша, усвоилъ новыя крайности: разгулъ и неразборчивую насмѣшку, безпечность и мотовство, кабинетное отвращен³е къ злу и въ тоже время равнодушное умѣнье примириться съ тѣмъ, что въ частной бесѣдѣ повидимому волновало всю его душу. Пылая въ счастливую пору общихъ надеждъ высокими стремлен³ями, онъ не былъ въ сущности страстно и глубоко привязанъ ни къ одному изъ нихъ. Результатъ былъ тотъ, какого и слѣдовало ожидать въ подобномъ положен³и: неудовлетворенная болѣзненная дѣятельность и отсутств³е опредѣленнаго образа воззрѣн³й. Они и остались при немъ, какъ свидѣтели, что человѣку страстному, какимъ былъ Воейковъ по своей природѣ, трудно жить съ пользою для себя и для общества, не имѣя твердой нравственной основы. Это и составило его несчаст³е.

   Въ позднѣйшую пору (Воейковъ пережилъ Пушкина и дожилъ до временъ Бѣлинскаго) мы видимъ его печальнаго, озлобленнаго, съ редакц³ею "Русскаго Инвалида" въ рукахъ, горько сѣтующаго на плох³я свои обстоятельства, жалующагося на клеветы недоброжелателей и враговъ,- словомъ, во всемъ эгоистически-безотрадномъ положен³и старчества. Не преслѣдуемый рѣшительно никѣмъ, лично извѣстный Великому Князю Михаилу Павловичу, съ обширными связями въ высшемъ обществѣ, онъ не имѣетъ никакой самостоятельности, онъ видитъ вездѣ враговъ. Массонство, иллюмшатство, карбонарство - вотъ слова, теперь ничего незначущ³я, но отъ которыхъ сатирикъ "Дома Сумасшедшихъ" приходитъ въ ужасъ. Винить его за это строго не станемъ. Онъ дѣлалъ больше этого: безъ всякой надобности слезно жаловался, что имѣлъ несчаст³е воспитываться на Дидро и Вольтерѣ, и письменно и на словахъ наивно разувѣрялъ своихъ сильныхъ друзей и покровителей, что онъ вовсе не въ родѣ Сен-Мартена и Бёма. Тутъ слишкомъ очевидны - и положен³е сатирика, и состоян³е умовъ тогдашняго общества. Общество не требовало правды, не хотѣло знать ее, а Воейковъ, не вынесш³й изъ своей долгой жизни никакаго завѣтнаго идеала въ душѣ, ни одного твердаго принципа,- неизбѣжно долженъ былъ метаться во всѣ стороны и пойти по шаткой дорогѣ.

   Не станемъ излагать его родословной. Это и скучно и безполезно. Ограничимся только тѣмъ, что Воейковъ былъ въ родствѣ и въ связяхъ съ весьма сильными людьми м³ра сего. Въ въ характеристикѣ его опустить обстоятельства этого нельзя потому, что самъ Воейковъ придавалъ черезчуръ большое значен³е ему, цѣлые листы бумаги онъ исписывалъ громкими именами своихъ друзей и знакомыхъ {Мы могли бы перечислить ихъ всѣхъ,- да кому же это любопытно? На поляхъ одной книжки, испещренной рукою Воейкова, мы нашли безчисленное множество замѣтокъ въ такомъ родѣ:

   "Въ велик³й вторникъ (1838) крѣпко занемогъ мои другъ Леонт³й Васильевичъ Дубельтъ.

   "Умеръ въ мирѣ патр³архъ своего семейства, тайный совѣтникъ и кавалеръ разныхъ орденовъ Ѳедоръ Петровичъ Львовъ.

   "Былъ на именинахъ у генералъ-лейтенанта Влад. Богд. Б***", и т. д. И тутъ же легк³я, презрительныя замѣтки о людяхъ, стоявшихъ на низшей ступени въ обществѣ: "такого-то года (1836) умре Герасимъ Ивановичъ Казаковъ, смотритель Военной Типограф³и, обезьяна и кавалеръ".

   Эти мелк³е, уцѣлѣвш³е факты, должны быть занесены въ характеристику Воейкова.}.

   Страсть къ литературѣ охватила сердце Воейкова еще съ молоду. Въ первые годы воспитан³я своего онъ любилъ уже поэз³ю, онъ часто брался за перо. Страсть эта рано дала почувствовать ему присутств³е нравственнаго интереса въ жизни; она болѣе всего вызывала его на собственное размышлен³е, на мысль, смутно предсказывая будущее призван³е его. Муза, хотя и слабая, уже осѣняла его своимъ волшебнымъ крыломъ, дарила его своими восторгами. Она стучалась уже въ сердце будущаго литератора.

   Дѣло это происходило въ Москвѣ, въ стѣнахъ университетскаго благороднаго панс³она. Тамъ Воейковъ написалъ неловк³я и, быть можетъ, первыя свои риѳмованныя строчки:

  

   "Ахъ, Державинъ, ахъ, Княжнинъ,

   Сколько правды гражданинъ

   Зритъ и слышитъ въ васъ!

   О, какой чарующ³й Парнасъ...."

  

   Любовь къ родной словесности, къ стиху, стояли въ тогдашнемъ воспитан³и на первомъ планѣ. Тогда каждый образованный юноша зналъ наизусть отечественныхъ поэтовъ, и въ веселый кругъ товарищей входилъ не иначе, какъ декламируя стихи. Московск³й университетск³й панс³онъ, быть можетъ, и мало давалъ научныхъ свѣдѣн³й, отчасти довольно небрежно обращался вообще съ наукою, зато онъ давалъ бодрость и крылья тогдашнему юношеству; въ немъ совершенно не было тѣхъ скверныхъ учебниковъ, которые впослѣдств³и притупили и самыхъ учителей и ихъ учениковъ. Тогда все зависѣло отъ чисто личнаго таланта и воли преподавателя. Между преподавателями встрѣчались люди съ обширнымъ европейскимъ образован³емъ. Скучныя программы не дѣлали имъ на каждомъ шагу преградъ; начальство не хотѣло, чтобъ дѣти выносили изъ заведен³я безжизненныя, округленно-казенныя воззрѣн³я. Ни одинъ изъ тогдашнихъ профессоровъ ни за что не рѣшился бы голословно сказать, не подкрѣпивши хоть какими нибудь историческими фактами, что Дантонъ, положимъ, былъ чудовище, а Максимил³анъ Робеспьеръ - какой-то извергъ рода человѣческаго.

   Этотъ тактъ прилич³я общественной совѣсти лежалъ и на другихъ сферахъ, между прочимъ и на литературномъ кружкѣ. Тогда еще не издавали ни "Поучительныхъ разговоровъ въ предосторожность отъ ложнаго упован³я" {Изд. въ Спб.}, ни "Супружеской грамматики, коей мужъ долженъ довести жену свою, чтобъ она съ дѣтками своими была тише воды, ниже травы" {Изд. въ Москвѣ, 1830.}; тогда не знали ли "Графа Гаккельбер³а, или рыцаря съ серпомъ",- тогда еще самъ Державинъ изрѣдка писаль шутливо-эротическ³е стихи. Время литературной раздирательности, сантиментальности и грубой плоскости настало гораздо позже. По времена екатерининск³я и въ началѣ александровской эпохи ихъ не знали. Люди болѣе солидные и серьезные читали "Публ³я Овид³я Насонуса превращен³я", въ переводѣ знаменитаго Козицкаго, "Персидск³я письма Монтескьё", въ переводѣ Рознатовскаго и "Созерцан³е писателей латинскаго языка, въ златомъ, серебряномъ, мѣдномъ и желѣзномъ вѣки процвѣтавшихъ", въ переводѣ нынѣ забытаго труженика Данкова.

   Подражая двору, русское общество нарочно устроивало въ своихъ пышныхъ салонахъ литературныя чтен³я, принимало съ удовольств³емъ писателей, оказывало почетъ профессорамъ. Мног³е изъ профессоровъ и писателей достигали высшихъ государственныхъ мѣстъ, входили не только въ дружество съ такъ называемымъ высшимъ свѣтомъ, но нерѣдко и роднились съ нимъ посредствомъ свадебъ, воспр³емничества, общихъ филантропическихъ дѣлъ и т. п. Тогда еще и въ Петербургѣ, и въ Москвѣ на публичныхъ экзаменахъ, часто въ присутств³и Державина, Княжнина, Капниста и Хераскова, учитель русской словесности разбиралъ ихъ сочинен³я, и лучш³й изъ воспитанниковъ затемъ произносилъ длиннѣйш³й монологъ изъ драмы автора, тутъ-же сидѣвшаго, и публика съ умилен³емъ посматривала на улыбающееся лицо сочинителя. У юношей, а нынѣ стариковъ, прежняго времени, еще хранятся книги съ собственноручными надписями знаменитыхъ тогдашнихъ писателей. Мы видѣли одну изъ нихъ и можемъ сообщить ея содержан³е: "сему, Степану Варышову отъ Владислава Озерова, за отлично продекламированные стихи онымъ малолѣткомъ изъ моего "Эдипа въ Аѳинахъ". И тутъ же сдѣлана другая приписка дрожащимъ дѣтскимъ почеркомъ, молодая и пылкая, какъ сама юность:

  

   "Героевъ и пѣвцовъ вселенна не забудетъ!

   Въ могилѣ буду я, но буду говорить..."

  

   Нельзя не сознаться, что нынѣшн³е писатели лишены этой живой, простой связи съ русскимъ обществомъ, съ отечественнымъ театромъ и наконецъ съ воспитывающимся юношествомъ, какую имѣли наши предшественники. Общество ли въ томъ виновато, сами ли литераторы, или же были друг³я причины подобнаго разъединен³я - это вопросъ другой. Мы сдѣлаемъ одно только замѣчан³е: напрасно мы клеймимъ это время назван³емъ педантическаго и тяжелаго времени. Оно не было такимъ. При всѣхъ недостаткахъ прежней литературы представители ея своимъ авторитетомъ и вл³ян³емъ воспитывали, быть можетъ, гораздо болѣе людей въ эстетическомъ и нравственномъ отношен³и, чѣмъ нынѣшн³е университеты и различныя заведен³я. Нѣкто Быковъ, содержавш³й частный панс³онъ въ началѣ нынѣшняго столѣт³я (въ Рязанской губерн³и), каждый годъ пр³ѣзжалъ въ Москву и въ Петербургъ.... за чѣмъ бы вы думали? на поклонъ къ Мерзлякову, Капнисту и Державину; онъ показывалъ имъ лекц³и, которыя прочитывались въ его заведен³и въ течен³е цѣлаго года. И это дѣлалось не въ видѣ отчета, исполненнаго лжи и громкихъ фразъ, а просто потому, что г. Быковъ интересовался мнѣн³емъ этихъ извѣстныхъ людей и по ихъ рекомендац³и дѣлалъ выборъ учителямъ. Намъ сказывали, что Капнистъ сдѣлалъ одинъ разъ такое замѣчан³е г-ну Быкову: "давайте юношеству млеко, хотя бы жиденькое и подмѣшанное, но, избави Господи! останавливать порывъ его гнилой моралью и скучнымъ преподаван³емъ наукъ" {При этомъ не можемъ утерпѣть, чтобъ не разсказать слѣдующаго довольно характернаго обстоятельства. Этотъ же самый г. Быковъ съ комическимъ отчаян³емъ объявилъ Капнисту, что жена его, Быкова, нюхаетъ табакъ и что она предается этой страсти гласно, при ученикахъ. Капвнетъ вспылилъ и, какъ другъ г. Быкова, съ жаромъ совѣтовалъ - запретить женѣ нюхан³е табаку на томъ основан³и, что это можетъ преждевременно опошлить значен³е женщины въ глазахъ юношей.}.

   Воейковъ былъ первымъ ученикомъ Московскаго университетскаго панс³она: имя его было записано на золотой доскѣ панс³она. Кромѣ выше приведеннаго четверостиш³я, ничего больше неизвѣстно объ этой эпохѣ его жизни. Конечно, потеря въ томъ небольшая, и мы жалѣемъ потому только, что, быть можетъ, утрачиваемъ нѣсколько чертъ изъ нравовъ тогдашняго воспитан³я общества.

   Рѣдко кто изъ прежнихъ писателей былъ поставленъ въ такое счастливое положен³е, какъ Воейковъ. Жуковск³й, человѣкъ чрезвычайно образованный, всегда завидовалъ его обширнымъ свѣдѣн³ямъ и въ этомъ отношен³и, быть можетъ, только одинъ Карамзинъ, работавш³й надъ собою постоянно, былъ выше Воейкова. Панс³ону ли онъ тѣмъ былъ обязанъ, или же,- хотя это вѣроятнѣе,- самому себѣ, рѣшить довольно трудно. Отъ ХѴ²²I вѣка, когда доступъ къ образован³ю былъ въ Росс³и легче и свободнѣе, Воейковъ захватилъ болѣе двадцать-пяти лѣтъ {Онъ родился 1770 г., 15 января, а по другимъ, кажется, менѣе достовѣрнымъ указан³ямъ, въ 1773 г., 15 ноября.}. Такимъ образомъ онъ встрѣтилъ александровское время уже не мальчикомъ. Когда будущ³е литературные друзья его, Жуковск³й, Крыловъ и поэтъ Козловъ, были не болѣе, какъ молодыми людьми въ своемъ обществѣ,- Воейковъ уже мечталъ тогда о кафедрѣ. Вмѣстѣ съ тремя Тургеневыми,- Воейковъ въ своихъ запискахъ громко величаетъ ихъ назван³емъ трехъ братьевъ Гракховъ,- вмѣстѣ съ ними онъ читалъ тогда Ѳукидида, Геродота, Тита-Лив³я, Дидро, Вольтера, Гельвец³я. Маленьк³й ростомъ, живой и остроумный, съ отличнымъ образован³емъ и хорошимъ состоян³емъ, Воейковъ еще до литературной своей извѣстности былъ замѣтенъ въ числѣ лучшаго, отборнѣйшаго московскаго общества. Впослѣдств³и, опираясь съ одной стороны на короткое знакомство съ Нарышкиными, Волконскими, Муравьевыми и Сперанскимъ, и находясь съ другой стороны въ родствѣ съ Карамзинымъ и Жуковскимъ, пр³ятель Мордвинова, Дашкова, Перовскаго и другихъ,- онъ этимъ самимъ пр³обрѣталъ большую независимость и въ обществѣ, и въ литературѣ. Даже неумолимый и деспотическ³й графъ Аракчеевъ, никого не любивш³й искренно, кромѣ Александра ²-го и своей службы,- былъ довольно любезенъ къ Воейкову.

   Не будучи честолюбцемъ и любителемъ чиновъ, страстно преданный всему изящному и благородному въ наукѣ и поэз³и, Воейковъ, по сужден³ю стороннихъ людей, обѣщалъ самую благотворную дѣятельность. Казалось, человѣкъ этотъ состоялъ изъ талантовъ и въ началѣ ужь нынѣшняго столѣт³я пользовался довольно громкимъ авторитетомъ, не сдѣлавши пока что ничего. Онъ написалъ тогда только одну плохую сатиру Сперанскому "Объ истинномъ благородствѣ", да работалъ надъ переводомъ вольтеровской "Истор³и царствован³я Людовика XIV". Но, несмотря на это, Воейковъ уже считался литераторомъ. Довольствуясь такою легкою побѣдою, пылк³й молодой человѣкъ, способный на многое, но слабый и безхарактерный по натурѣ, не спѣшилъ сосредоточиться ни надъ чѣмъ серьёзно. А ему-то слѣдовало дѣлать это скорѣе, чѣмъ кому-либо: при безконечной любви къ литературѣ, которая не оставляла его до послѣдняго дня жизни, въ душѣ у него запасу было мало.... Любя горячо славу, онъ не умѣлъ работать для нея. Фантаз³и, этого великаго достоинства для всякаго автора, у него было много; но въ немъ высказалось рѣшительное отсутств³е подчинить эту фантаз³ю своему перу, своему рабочему столу. Ловкое, острое словечко, какая нибудь сатира, произнесенная въ обществѣ, совершено успокоивали его и отводили глаза въ сторону. Врядъ ли даже онъ сознавалъ въ ту пору свое непрочное, драматическое положен³е въ литературѣ, которое, впрочемъ, слишкомъ было очевидно: сатира къ Сперанскому, кромѣ реторики, не имѣла никакихъ достоинствъ. Но авторъ, довольный своимъ авторитетомъ, весело блисталъ въ гостиныхъ, былъ первымъ ораторомъ въ литературныхъ салонахъ, ловко разбиралъ всякую литературную новость, называлъ князя И. А. - Сократомъ, другаго знакомаго - Платономъ, третьяго - Ксенофонтомъ и т. д. Все это конечно было мило, весело, часто ядовито и умно; но въ сущности онъ растрачивалъ свои умственныя богатства, непр³обрѣтая ровно ничего. Свобода мнѣн³й, неподдѣльное увлечен³е всѣмъ хорошимъ, открытое восхищен³е честнымъ поступкомъ оставались еще при немъ. При умѣ и живости они давали хорошую физ³оном³ю нашему литератору - безъ сочинен³й, поэту - безъ стиховъ, профессору - безъ кафедры. Странное, забавное явлен³е, доказывающее, что въ прежнее время возможно было быть полезнымъ обществу, не дѣлая ничего.... Теоретическ³я воззрѣн³я человѣка, нравственная чистота принимались уже за дѣло.

   Время между тѣмъ измѣнялось, дѣлаясь переходнымъ. Спокойная, торжественная лира Державина уже во многомъ не гармонировала тогдашнему порядку, въ литературномъ отношен³и замѣтно стало мельчать,- словомъ это ужь было обратное шеств³е съ Парнаса. Пришло безцвѣтное затишье для поэз³и, время ожидан³я Жуковскаго и Пушкина. Общество какъ будто зрѣло, но еще жило старыми предан³ями и прежними переводами. "Нѣмецк³й Жиль-Блазъ, или приключен³я Петра Клауд³я", въ переводѣ Ильина (1795 г.), "Политическ³я басни" Волкова (1762), "Переписка Екатерины Великой съ господиномъ Вольтеромъ", въ переводѣ Подлисецкаго и Антоновскаго, "Человѣкъ въ 40 талевъ" Вольтера, въ передѣлкѣ Галченкова,- читались и перечитывались съ радостью. - Вас. Пет. Петровъ, несмотря на то, что тогда еще жили первостатейные литераторы прежней эпохи, считался прекраснымъ поэтомъ: онъ ѣздилъ по домамъ, читалъ свои вирши, но, поддаваясь духу времени, уже принимался въ часы досуга за свой переводъ "Потеряннаго Рая" Мильтона. Знаменитая комед³я Капниста "Ябеда", изданная въ первый разъ въ 1798 г., безспорно была самымъ капитальнымъ сочинен³емъ изъ тогдашнихъ оригинальныхъ произведен³й. Она уже затрогивала, хотя и на старый ладъ, живыя струны новаго общества. Ею восхищался императоръ Павелъ ²-й, имѣвш³й во все короткое свое царствован³е одного только литератора - задумчиваго, честнаго Капниста.

   Чтожь было болѣе въ переходной литературѣ? Кажется, что ничего: были только люди, порицавш³е все старое, но ничего не дѣлавш³е новаго. И оно понятно: въ обществѣ совершалось болѣе интереснаго, чѣмъ въ литературѣ: тамъ кипѣла драма, силы просились наружу, но не было еще актеровъ. Это былъ моментъ какого-то недоумѣнья. Борьба изъ-за мѣстъ отставленныхъ екатерининскихъ орловъ, новые любимцы, прощен³е Новикова, пышные обѣды, разговоры шопотомъ, неизвѣстность и тревога,- все это смѣшавшись придавало лихорадочный характеръ движен³я русскому обществу. Но оно шло впередъ. Это было несомнѣнно.

   Восшеств³е на престолъ Александра ²-го развязало наконецъ прежн³й узелъ. Потомъ, внутренн³я перемѣна, да 12-й годъ толкнули русское общество и двинули литературу. Жуковск³й, Батюшковъ и Глинка, стоя въ рядахъ русской арм³и, начинали получать извѣстность, какъ литераторы. Карамзинъ уже составилъ себѣ имя, какъ стихотворецъ, бельлетристъ и политикъ.

   Воейковъ былъ въ томъ же положен³и, въ какомъ захватило его начало нынѣшняго столѣт³я {"Сатира къ Сперанскому" была написана въ 1805 г.; переводъ "Истор³и царствован³я Людовика XIV" изданъ въ Москвѣ въ 1808 г.}. Ничего не сдѣлавши, онъ начиналъ уже отставать; между тѣмъ ему было 37 лѣтъ....

   Злое чувство жолчи, зависти и немощнаго безсил³я, заговорило въ немъ. Это не совсѣмъ хорошее въ основѣ чувство спасло его и сдѣлало литераторомъ.... Имѣя 39 лѣтъ на своихъ плечахъ и никакой славы позади, опечаленный Воейковъ, въ 1814 году, 17 марта, написалъ первые знаменитые свои стихи:

  

   "Други милые, терпѣнье!

   Разскажу вамъ чудный сонъ.

   Не игра воображенья,

   Не случайный призракъ онъ:

   Нѣтъ, то мщенью предыдущ³й

   И грозящ³й неба гласъ,

   Къ покаян³ю зовущ³й

   И пророческ³й для насъ".

  

   Стихи эти вытекли прямо изъ душевнаго настроен³я поэта. Они-то и послужили первымъ основан³емъ къ его извѣстной сатирѣ: "Домъ Сумасшедшихъ". Въ этомъ же, 1814 году, Воейковъ окончательно отдѣлалъ первоначальную редакц³ю своей сатиры и пустилъ ее въ свѣтъ. Какъ умный человѣкъ и тонк³й критикъ, онъ чувствовалъ, что сатира эта пр³обрѣтетъ только тогда свое значен³е, если онъ постарается придать ей широк³е размѣры,- размѣры общественнаго порицан³я. Онъ такъ и сдѣлалъ. Успѣхъ превзошелъ его ожидан³я. Мерзляковъ, Жуковск³й, Карамзинъ, Батюшковъ - всѣ должны были попасть въ списокъ жертвъ этой блестящей каррикатуры. Въ обществѣ раздался страшный шумъ, крикъ и негодован³е,- но имя Воейкова уже было сдѣлано.

   Такимъ образомъ сатира эта, вытекши изъ чисто-личнаго настроен³я автора, должна была по смѣлой и открытой своей ирон³и пр³обрѣсти общественное значен³е, котораго, говоря правду, она вовсе не имѣетъ.

   На Воейкова посылались сплетни и доносы. На него взглянули, какъ на бунтовщика общественнаго спокойств³я. Изъ всѣхъ лицъ, выведенныхъ въ сатирѣ, болѣе всѣхъ разобидился П. И. Соколовъ, непремѣнный секретарь бывшей Росс³йской Академ³и и, въ особенности, нѣкто Кавелинъ, бывш³й директоръ Благороднаго панс³она при педагогическомъ институтѣ. Кавелинъ этотъ принесъ много вреда русскому просвѣщен³ю: онъ преслѣдовалъ профессоровъ и торжественно жегъ вольнодумныя по его убѣжден³ю сочинен³я и печатныя книги {Мы даже знаемъ людей, которые были очевидцами этихъ публичныхь безобразныхъ Кавелинскихъ ауто-да-фе!-}. Поповъ, бывш³й директоръ департамента народнаго просвѣщен³я, еще болѣе подбрасывалъ жару подъ это вспыхнувшее дѣло. Оно начинало принимать невѣроятный характеръ. Къ числу гонителей Воейкова присоединился еще и покойный А. И. Красовск³й.

   И въ самомъ дѣлѣ, какъ было простить этимъ людямъ, скрывавшимъ свои продѣлки и теперь публично выведеннымъ на осмѣян³е? О Кавелинѣ было сказано:

  

   "Какъ?! меня лишать свободы

   И сажать въ безумный домъ?

   Я подлецъ ужь отъ природы

   Сорокъ лѣтъ хожу глупцомъ".

  

   О Соколовѣ еще рѣзче и ближе къ дѣлу:

  

   "Вотъ онъ, съ харей фарисейской,

   Петръ Иванычъ Осударь (*),

   Академ³и Росс³йской

   Непремѣнный секретарь.

   Ничего не сочиняетъ,

   Ничего не издаетъ;

   Три оклада получаетъ

   И столовыя беретъ.

   (*) "Осударь мой", была любимая поговорка Соколова.

  

         No 2.

  

   На дворѣ академ³и

   Грядъ капусты накопалъ;

   Не пр³ютъ пѣвцамъ Росс³и,

   А лабазъ - для дегтя складъ!"

  

   Исключая этихъ лицъ да еще бывшаго ректора Петербургскаго университета, Рунича, человѣка необыкновенно образованнаго, но трусливаго и боявшагося Кавелина, какъ огня, вслѣдств³е чего вся нравственная система его управлен³я состояла почти въ томъ, что:

  

   Локъ запуталъ умъ нашъ въ сѣти,

   Галлеръ сердце обольстилъ,

   Кантомъ бредятъ даже дѣти,

   Деннеръ нравы развратилъ. -

  

   Кромѣ этихъ лицъ, говоримъ, остальная часть сатиры представляетъ болѣе или менѣе одну ловкую каррикатуру.

   Но не такъ взглянуло на это общество. Авторъ "Дома Сумасшедшихъ" чуть было не погибъ за честно-сказанную правду о нѣкоторыхъ вредныхъ лицахъ. Не привыкши ни къ какой печатной и писанной правдѣ, общество не умѣло извлечь пользы изъ существенной и, по нашему мнѣн³ю, лучшей части сатиры: главная, общественная заслуга ея только и состояла въ томъ, что авторъ открыто напалъ на странное направлен³е просвѣщен³я. Воейковъ здѣсь указалъ на существенное зло, которое подтачивало умственныя силы Росс³и. Но молодость нашего общества погубила все дѣло. Враги должны были восторжествовать; автору оставалось обезсилить свой протестъ, а равнодушному обществу остаться отъ этого безъ всякаго выигрыша.

   Такъ и случилось, хотя дѣло это могло получить болѣе счастливый и полезный оборотъ. Вотъ тому доказательство. Доносы на автора не смолкали, его хотѣли даже сослать, но это не состоялось,- и авторъ оставленъ совершенно въ покоѣ. Карамзинъ, котораго Государь и тогда ужь умѣлъ цѣнить, вмѣшался въ это дѣло и въ оффиц³альной докладной запискѣ къ Сперанскому оправдывалъ сочинителя сатиры, называя его человѣкомъ "отмѣнныхъ дарован³и".

   Это тѣмъ болѣе поразительно, что Воейковъ самымъ недобросовѣстнымъ образомъ очернилъ въ своей сатирѣ этого, быть можетъ, единственнаго по своей чистотѣ русскаго писателя. Карамзинъ зналъ очень хорошо, какъ жестко и несправедливо выразился о немъ Воейковъ:

  

   Вотъ въ передней рабъ писатель,

   Карамзинъ - хамелеонъ,

   Земледѣлъ, законадатель....

   Взглянемъ, что мораетъ онъ?

   Пѣснь свободѣ, деспотизму,

   Брань и лесть властямъ земнымъ,

   Гимнъ хвалебный атеизму

   И акаѳистъ всѣмъ святымъ!

  

   Сколько извѣстно, Карамзинъ, несмотря на свое положен³е придворнаго человѣка, никому не пѣлъ никакихъ акаѳистовъ. Онъ также просто и безъ задней мысли спасъ Воейкова, какъ и Пушкина, которому, какъ извѣстно, за одно изъ молодыхъ его произведен³й, также грозила ссылка (въ Соловецк³й монастырь). Впослѣдств³и Карамзинъ даже породнился съ Воейковымъ и, какъ мы увидимъ, въ его только домѣ находилъ отраду больной, всѣми оставленный Воейковъ {Кармзинъ породнился съ нимъ слѣдующимъ образомъ: онъ былъ родной дядя жены Воейкова и очень много способствовалъ его браку.}.

   Итакъ, воейковская сатира, болтливая и лично-задирательная въ цѣломъ, но дѣльная по отношен³ю къ народному просвѣщен³ю прошла, къ сожалѣн³ю, безъ благихъ послѣдств³й. Въ дѣлѣ этомъ, по нашему мнѣн³ю, болѣе всѣхъ виновато само общество: оно не умѣло и не хотѣло воспользоваться литературнымъ протестомъ.

   За перчатку, ловко брошенную авторомъ, автора даже хвалить не стоитъ: мы видѣли, подъ вл³ян³емъ какихъ побужден³й онъ принялся за свою сатиру. Въ непр³ятномъ и печальномъ своемъ положен³и, онъ хлопоталъ только о томъ, чтобъ составить въ литературѣ себѣ имя и,- это уже слишкомъ очевидно,- даже не сознавалъ важности тѣхъ вопросовъ, которые подымутъ его горяч³я, даровитыя строчки. До этого момента онъ ни на волосъ не былъ лучше своего общества, которое также легко либеральничало и также легко смотрѣло на всякое общее дѣло.

   Но рѣчь теперь не объ томъ. Посмотримъ, что было дальше.

   Сатира Воейкова быстро разнеслась по всей грамотной Росс³и. Отъ Зимняго дворца до темной квартиры бѣднаго чиновника она ходила въ рукописныхъ, по большей части, искаженныхъ спискахъ. Не появляясь ни гдѣ въ печати, она тѣмъ болѣе выигрывала въ глазахъ публики. Успѣхъ ея можно сравнить развѣ только съ успѣхомъ гоголевскаго "Ревизора" въ первое время. Молодежь и литераторы превозносили Воейкова до невѣроятности; старцы и закостенѣвш³е педанты бранили ее съ пѣной у рта. Успѣхъ слѣдовательно былъ полный. Выигрышъ, конечно, клонился на сторону автора. Его, хотя и наивно, но чистосердечно сравнивали съ Ювеналомъ, объ частной его жизни разсказывали анекдоты, ему отъ души кланялись въ поясъ, онъ сразу овладѣлъ общимъ вниман³емъ. Врядъ ли самъ Пушкинъ, при жизни испытывалъ такое бурное, восторженное поклонен³е, какое выпало на долю Воейкова послѣ распространен³я его сатиры. Даже Аракчеевъ пожелалъ видѣть въ лицо Воейкова, котораго и представилъ ему Мордвиновъ. Любопытно было бы знать, какого рода литературное замѣчан³е сдѣлалъ автору этотъ замѣчательный самородокъ-вельможа'? Намъ извѣстно только то , что представлен³е это сохранилось въ памяти Аракчеева: впослѣдств³и, о чемъ мы будемъ имѣть случай говорить, Аракчеевъ принялъ участ³е въ одномъ тяжебно-литературномъ процессѣ Воейкова....

   Но увлечен³е ненапечатанною сатирою Воейкова было до такой степени грубо и несознательно въ его поклонникахъ, что они напримѣръ хвалили сатирика и за то, что онъ въ "Домѣ Сумасшедшихъ" вывелъ Темиру Вейдемейеръ, женщину глубоко и сознательно любившую литературу,- довольны были тѣмъ,что онъ отхлесталъ Карамэина, хвалили и то, что онъ представилъ на посмѣян³е несчастную жену Хвостова, ни къ чему рѣшительно непричастную. Измайлова, журналиста съ талантомъ, принесшаго несравненно болѣе пользы, чѣмъ Воейковъ, и притомъ человѣка отличнѣйшей души, но оригинала и чудака,- аристократическ³е поклонники Воейкова нагло преслѣдовали (на Петербургской сторонѣ, гдѣ жилъ Измайловъ) этими пошлыми стихами:

  

         Я согласенъ,

   Я писатель не для дамъ;

   Мой предметъ - носы съ прыщами;

   Ходимъ съ музою въ трактиръ

   Водку пить, ѣсть лукъ съ сельдями;

   М³ръ квартальныхъ - вотъ мой м³ръ!

  

   Но Измайловъ однако не оставался въ долгу и умѣлъ отстрѣливаться... Друг³я же жертвы, выведенныя Воейковымъ, не имѣли и этого оруж³я. Это и составляло ту задирательную, мало обдуманную сторону сатиры, которая отнимала ея значен³е и силу въ глазахъ лучшихъ современниковъ и, вслѣдств³е чего, позднѣйшее поколѣн³е такъ долго и несправедливо принимало всю сатиру не болѣе, какъ за праздную шутку, тогда какъ на самомъ дѣлѣ она имѣла свое историческое и серьёзное значен³е въ главнѣйшихъ пунктахъ.

   Мы можемъ подтвердить сказанное весьма замѣчательнымъ фактомъ.

   Получивши громкую извѣстность, счастливо отдѣлавшись отъ главныхъ враговъ, вездѣ принятый и обласканный Воейковъ самыми обстоятельствами былъ приведенъ наконецъ къ уразумѣн³ю значен³я своей сатиры.... Понявъ всю важность насмѣшки для русскаго общества, онъ задумалъ другое дѣло.... На этотъ разъ онъ хотѣлъ дѣйствовать уже сознательно. Скорбя, подобно другимъ образованнымъ людямъ, о жалкомъ и ничтожномъ положен³и бывшей Росс³йской Академ³и, составленной изъ людей заслуженныхъ, но ничего не дѣлавшихъ и бездарныхъ,- онъ смѣло задумалъ поколебать авторитетъ бывшей Академ³и. Онъ долго думалъ объ этомъ. Совѣтовался съ братьями Тургеневыми и съ пр³ятелемъ своимъ Дашковымъ. Наконцъ порѣшилъ избрать прежн³й, т. е. сатирическ³й путь, какъ болѣе всего достигающ³й своей цѣли, чему онъ видѣлъ примѣръ на первой своей сатирѣ. Но какъ приступить къ дѣлу? на кого по преимуществу слѣдуетъ напасть? подъ какимъ именемъ и предлогомъ распространить задуманное сочинен³е въ публикѣ? Эта маленькая, крошечная операц³я, къ которой пристало еще нѣсколько молодыхъ людей, ничего пока не сдѣлавши,- шумела, кричала, грозилась. Воейковъ болѣе всѣхъ ораторствовалъ, болѣе всѣхъ грозился на Академ³ю.... Его видѣли тогда какимъ-то героемъ, одушевляющимъ весь маленьк³й свой кружокъ. Казалось всѣ доблести писателя-гражданина соединились въ немъ, но дѣло отъ этого нисколько не двигалось впередъ. Мало этого, пока они шумѣли, въ обществѣ уже пронесся слухъ, что Воейковъ написалъ новую, еще болѣе возмутительную сатиру. А сатиры-то пока еще ни строчки не было написано: отъ домашней болтовни разнеслись только по городу дурные слухи.

   Въ такомъ положен³и Воейковъ, истощившись весь въ разговорахъ и словахъ, принялся за дѣло. Но оно шло вяло и лѣниво; авторъ чувствовалъ, что онъ повторяется, что въ головѣ его да же не созрѣлъ хорошенько планъ новой сатиры! Онъ озаглавилъ ее чѣмъ-то въ родѣ "Продолжен³е дома сумашедшихъ", {Навѣрное не знаемъ.} держался прежняго размѣра и духа, бился нѣсколько дней и все по напрасну. Положен³е было комическое и очень оскорбительное для чувствительнаго, но раздражительнаго и крайне самолюбиваго Воейкова. Друзья насмѣшливо покачивали головой, укоряя своего предводителя. И въ самомъ дѣлѣ, выходя изъ одного лишь задорливаго и мелочнаго чувства автора, лишеннаго прямой творческой способности, ни одно изъ произведен³й его не могло оставить по себѣ серьезныхъ слѣдовъ.

   Чувствовалъ ли это нашъ авторъ, или нѣтъ, не знаемъ; но онъ скоро женился, потомъ сдѣлался профессоромъ, потомъ переводчикомъ "Садовъ" Делиля, потомъ членомъ той же самой Академ³и, которую онъ самъ же прежде бранилъ. Послѣднее обстоятельство вовсе не было переворотомъ, какъ полагаютъ, въ жизни сатирика, а прямое послѣдств³е отсутств³я убѣжден³й и взглядовъ въ прежней его жизни. И вотъ онъ на академическихъ торжествахъ; къ нему ежегодно, по тогдашнимъ обычаямъ, обращаются съ такимъ воззван³емъ: "мы видимъ въ числѣ нашихъ высокихъ, просвѣщенныхъ членовъ знаменитаго и славнаго переводчика "Садовъ" Делиля". И Воейковъ спокойно выслушиваетъ это, онъ весьма доволенъ, онъ счастливъ, и съ своей стороны отвѣчаетъ въ такомъ же родѣ. Молодое поколѣн³е съ голоса старѣйшихъ подхватываетъ и съ жаромъ восклицаетъ: "знаменитый переводчикъ Делиля", "славный нашъ Воейковъ"; но что же сдѣлалъ этотъ славный Воейковъ? чѣмъ онъ заслужилъ право на извѣстность и любовь? Неужели тѣмъ, что попалъ въ бывшую Росс³йскую Академ³ю, имъ же обруганную?

   До этихъ вопросовъ не добирались тогда, и Воейковъ сталъ пользоваться авторитетомъ академика и переводчика Делиля. Сатиру свою на Академ³ю онъ давно припряталъ. Онъ теперь былъ редакторомъ "Русскаго Инвалида" и, какъ настоящ³й академикъ, началъ писать извѣстную поэму "Науки и Искусства". Около этого же времени въ частномъ письмѣ къ княгинѣ Е. А. В-ой онъ писалъ изъ Петербурга слѣдующее: {"Библ³ографическ³я Записки", 1858, No 8.}

   "Мы поживаемъ здѣсь тихохонько и скромнехонько: жена часто видается съ Карамзиными, съ К. Ѳ. Муравьевой, съ Н. Ѳ. Плещеевой, а я съ Жуковскимъ, который и живетъ съ нами, съ тремя братьями Гракхами-Тургеневыми, съ достойнымъ генераломъ Засядкою, съ Перовскимъ, Крыловымъ, Гнѣдичемъ, Булгаринымъ, (издателемъ Сѣвернаго Архива) и съ Гречемъ.

   "Не знаю, какъ благодарить Господа Бога за то, что, проживъ ³/₄ жизни, я не попалъ ни въ одно тайное политическое или мистическое общество. Это видимый Промыслъ Бож³й. Ибо, судя по моему воспитан³ю, которое началось Вольтеромъ и Дидеротомъ, я бы долженъ пройти сквозь всѣ степени массонства, иллюминатства, прикладываться къ Татариновой (ереси), проповѣдывать, какъ Г..... свободу и равенство и, какъ Н...- одной рукой креститься, а другой обкрадывать царя и казну. Ничего со мной этого не случалось".

   Дѣйствительно, съ нимъ ничего не случилось, кромѣ слишкомъ обыкновенной истор³и обыкновеннаго русскаго человѣка. Самый умъ и дарован³я его съ каждымъ днемъ становились уже и уже. Издавая "Русск³й Инвалидъ", онъ мгновенно усвоилъ обычные пр³емы: прятать подальше истину и всякую мелочь считать величайшимъ оскорблен³емъ для чести русскаго имени. Дѣйствительно, онъ во всемъ видѣлъ теперь посягательство на оскорблен³е народной нашей гордости, даже тамъ, гдѣ она вовсе не страдала: такъ напримѣръ, на одной изъ петербургскихъ скачекъ онъ нашелъ величайшее унижен³е для Росс³и..... въ чемъ бы вы думали? въ томъ, что англ³йск³й скакунъ опередилъ донскаго. Онъ объ этомъ жаловался почтеннѣйшей публикѣ "Инвалида", и между прочимъ написалъ слѣдующее письмо къ княгинѣ В-ой:

   "Знаю, что огорчу патр³отическое сердце ваше непр³ятною для народной нашей гордости новостью. Заранѣе прошу у васъ прощен³я; не могу не написать къ вамъ, не облегчить души своей отъ горести и досады.

   "Вчера, то есть 4 августа, была та славная скачка между донскими и англ³йскими лошадьми, о которой газеты пышно возвѣстили уже Европѣ".

   Затѣмъ, послѣ самаго подробнаго и утомительнаго описан³я всей этой церемон³и, разсказывая, что призъ по справедливости достался англ³йскому всаднику, Воейковъ приходитъ въ негодован³е и съ риторическимъ краснорѣч³емъ восклицаетъ:

   "Если позволено сравнивать велик³я происшеств³я съ маловажными, то я сравниваю торжество иноземцевъ со взят³емъ Москвы; но за нимъ не въ продолжительномъ времени послѣдуетъ взят³е Парижа! Англичане, и безъ того весьма надутые, слишкомъ возгоржены своею побѣдою, слишкомъ увѣрены въ искусствѣ наѣзжать скакуновъ, въ превосходнѣйшей, въ единственной въ м³рѣ породѣ англ³йскихъ лошадей. Донцы унижены въ самомъ драгоцѣнномъ для такихъ лихихъ наѣздниковъ чувствѣ, поражены въ самое чувствительное мѣсто ихъ самолюб³я. Итакъ это не конецъ! это миръ - на манеръ Тильзитскаго, за которымъ послѣдуетъ война еще кровопролитнѣйшая, и я увѣренъ, что донцы восторжествуютъ блистательно!"

   При подобныхъ узкихъ, чисто фельетонныхъ взглядахъ, могъ ли Воейковъ, какъ журналистъ, дать серьезное направлен³е своей политической газетѣ "Сыну Отечества" {Онъ издавалъ его вмѣстѣ съ г. Гречемъ.}, и потомъ другой газетѣ "Русскому Инвалиду", редакц³я котораго была въ полномъ его распоряжен³и? Кромѣ громкихъ фразъ, безъ огня и жизни, да жиденькихъ описан³й отечественныхъ происшеств³й, да выписокъ, сдѣланныхъ безъ всякой системы изъ иностранныхъ газетъ,- ничего болѣе не представляетъ воейковск³й "Инвалидъ". А между тѣмъ, сколько жертвъ было принесено для этого дѣла: онъ бросилъ свою дерптскую профессуру собственно за тѣмъ, чтобъ быть издателемъ политическо-литературнаго журнала въ Росс³и; онъ собственно для этого расширилъ свои аристократическ³я знакомства, и сколько хлопоталъ сколько заискивалъ у генерала Засядки!....

   Если взглянуть на журнально-политическое поприще Воейкова съ другой стороны, то оно еще менѣе оправдываетъ его. Воейковъ слишкомъ хорошо былъ подготовленъ для этого дѣла: не говоря уже объ огромномъ, энциклопедическомъ образован³и его, драгоцѣнномъ для всякаго издателя,- онъ объѣздилъ чуть-ли не всю Росс³ю вдоль и поперегъ, и въ какое еще время! тотчасъ послѣ отступлен³я французовъ изъ Росс³и; слѣдовательно, могъ присмотрѣться и къ нуждамъ, и къ радостямъ русскаго народа, совершивъ, и вполнѣ безкорыстно, одно изъ самыхъ замѣчательныхъ путешеств³й, когда-либо сдѣланныхъ русскимъ литераторомъ по своему отечеству. Онъ тогда и говорилъ, и писалъ "О пользѣ путешеств³я по отечеству". Но отчего же все это осталось втунѣ, не сказалось ни въ одной изъ его статей? Но пойдемъ далѣе: Воейковъ наконецъ имѣлъ живой примѣръ на своихъ глазахъ - бывш³й "Вѣстникъ Европы, который, какъ журналъ политическ³й, давалъ въ свое время, памятное Воейкову, нѣкогда сотруднику этого журнала, добросовѣстныя и прекрасныя статьи. Ихъ можно читать съ наслажден³емъ и пользою даже въ настоящее время, тогда какъ "Инвалидъ" Воейкова былъ настоящ³й инвалидъ: бойк³й на заученыя фразы, выученныя изъ артикула, щедрый на восклицан³я и крики, но отсталый и неспособный на другое дѣло.

   Если читатель намъ не вѣритъ, то пусть потрудится прочесть "Русск³й Инвалидъ" Воейкова хоть за нѣсколько мѣсяцевъ. Мы увѣрены, что онъ вполнѣ согласится съ нашимъ мнѣн³емъ.

   Но Воейковъ, избалованный похвалами своего кружка, этого не замѣчалъ. Какъ редакторъ "Русскаго Инвалида", онъ не могъ жаловаться вначалѣ на равнодуш³е русской публики: по собственноручнымъ счетамъ его, мы видимъ, что газета эта приносила (въ 1824 г.) чистаго дохода 73 тысячи ассигнац³ями; но съ каждымъ годомъ цифра эта начинаетъ уменьшаться и уменьшаться. Подписчики, поддавш³еся вначалѣ авторитету автора: "Дома Сумасшедшихъ", стали отпадать, что конечно приноситъ не малую честь вкусу тогдашнихъ подписчиковъ. Воейковъ между тѣмъ все еще гремѣлъ въ своемъ аристократическомъ и литературномъ кружкѣ: ему писали послан³я, Жуковск³й расхваливалъ его въ своихъ стихахъ, Пушкинъ называлъ его своимъ "высокимъ покровителемъ и знаменитымъ другомъ {См. Библ³ографическ³я замѣтки: "Письма А. С. Пушкина."}, но публика смотрѣла на это иначе.

   Находясь въ такомъ странномъ и замѣчательно-фальшивомъ положен³и, Воейковъ рѣшительно не зналъ, какъ расположить къ себѣ вниман³е публики. Пушкинъ могъ быть равнодушенъ къ ней, по Воейкову, какъ журналисту, было совсѣмъ другое дѣло.

   Смѣло можно сказать, что ни одинъ изъ писателей не былъ въ такомъ двусмысленномъ положен³и, какъ Воейковъ. Жуковск³й и Пушкинъ упрашивали его, Воейкова, взять подъ свое покровительство вышедш³е "Вечера" Гоголя, а между тѣмъ самъ Воейковъ болѣе всѣхъ нуждался въ покровительствѣ. Пользуясь давнишней репутац³ей когда-то злаго сатирика и знаменитаго критика, онъ дальше порога своего кружка не имѣлъ теперь никакого значен³я, Гоголь съ своею всегдашнею проницательностью скорѣе всѣхъ понялъ это,- потому, можетъ быть, и отправился, какъ новичекъ, къ г. Булгарину.... И Гоголь, если только смотрѣть на это со стороны одной, практической,- былъ совершенно правъ: г. Булгаринъ, не имѣвш³й въ лучшемъ кружкѣ литераторовъ ровно никакого вѣсу, былъ очень силенъ въ публикѣ: его слушали, его читали, восхищались его романами, а про Воейкова, исключая своего кружка, давно перестали говорить въ остальной Росс³и. Въ то время, когда еще не умѣли строго различать направлен³й и идей авторовъ, г. Булгаринъ, жестоко бранимый литераторами, пользовался большимъ кредитомъ почти во всей Росс³и. И оно понятно: г. Булгаринъ, хоть вкривь и вкось, давалъ умственную пищу своимъ многочисленнымъ читателямъ, а Воейковъ ровно ничего не давалъ. Ему было слишкомъ далеко до авторскихъ и журнальныхъ дарован³й Булгарина, которыми тотъ владѣлъ, въ свое время, мастерски и съ несомнѣннымъ талантомъ.

   Между тѣмъ литературное положен³е Воейкова съ каждымъ днемъ начинало запутываться. Для него наступаетъ борьба. Борьба эта грозитъ поглотить все шаткое его прошедшее. Поссорившись, по одному семейному обстоятельству, съ Алек. Ив. Тургеневымъ и Жуковскимъ, онъ еще болѣе находится въ безнадежномъ положен³и. Съ однимъ пустымъ авторитетомъ, безъ всякаго значен³я въ глазахъ читающей публики, онъ какъ будто начинаетъ догадываться, что онъ ни болѣе ни менѣе, какъ человѣкъ своего кружка, что для него нѣтъ твердой почвы въ литературномъ м³рѣ. Въ этомъ отчаянномъ положен³и онъ дѣлаетъ послѣднее усил³е: затѣваетъ два чисто-литературныхъ предпр³ят³я, въ видѣ прибавлен³й къ своему "Инвалиду". Такимъ образомъ произошли на свѣтъ два отдѣльныхъ пер³одическихъ издан³я: "Новости литературы" и "Славянинъ". Но, увы!- и они не помогли Воейкову.

   Это горестное событ³е записано въ рукописномъ дневникѣ Воейкова, который, въ числѣ прочихъ матер³аловъ, находится теперь у насъ подъ рукою {Кстати, мы еще не сказали читателю, откуда мы все это почерпаемъ. Совершенно случайно намъ попались довольно богатые