Кони Анатолий Федорович - Вестник Европы

   Кони А. Ф. Воспоминания о писателях.

   Сост., вступ. ст. и комм. Г. М. Миронова и Л. Г. Миронова

   Москва, издательство "Правда", 1989.

   OCR Ловецкая Т. Ю.

  

   В старом редакционном кабинете "Вестника Европы", с окнами, выходящими на узкий двор многоэтажного дома, над которым тяжело нависло унылое петербургское небо,- пусто... Все в нем потемнело и многое потерпело от времени, но каждая вещь, каждый портрет связаны с дорогими воспоминаниями о тех, кто был близок к хозяину. А большинство близких были люди, выдающиеся своими талантами и общественными заслугами. В кабинете этом в течение сорока лет чувствовалось биение пульса передовой части русского общества, с ее разумными требованиями и жизненными потребностями,- с ее надеждами, разочарованиями и скорбями. По обмену мыслей, здесь происходившему в дружеской и доверчивой беседе, можно было судить о состоянии этого пульса,- редко полного, часто "нитевидного", в последние годы лихорадочного,- и ставить приблизительный диагноз для всего организма. Здесь, за рабочим столом, забаррикадированный громоздкими изданиями Ровинского, многие годы заседал Пыпин, "мудрый, как змий, и чистый, как голубь". Здесь бывал Костомаров, умевший переплетать глубокое знание прошедшего со своеобразным юмором по отношению к настоящему. Сюда вторгался кипучий, полный жизни и новых оригинальных взглядов Владимир Стасов. Здесь раздавалась неуклюжая и порывистая, но полная глубокого содержания и ума речь Спасовича. Здесь появлялись благородные, нелицемерные слуги и проводители в жизнь великих реформ Александра II - К. К. Грот и "человеколюбивый страж закона" В. А. Арцимович; блистал знанием России и верой в нее и загорался в спорах Кавелин, и сиживал в глубокой задумчивости, поглощенный внутренней работой духа, или острил и заливался детским незлобным смехом Владимир Соловьев. Здесь, наконец, часто появлялись Тургенев и Гончаров, Алексей Жемчужников, Сеченов и Ключевский. Их всех, несмотря на разнообразие их темпераментов и частичных взглядов, соединял и объединял хозяин своим спокойным радушием и участливым пониманием, чуждым фамильярности, но проникнутый той внимательностью, за которой чувствуется стыдливое во внешних проявлениях, но чуткое сердце. Кажется, что сейчас в свой опустевший кабинет войдет и он сам и усядется за свой рабочий стол, за которым проводил долгие часы невидной, упорной и трудной редакторской работы, сменявшейся собиранием и изучением материалов по городскому общественному управлению и составлением отчетов и докладов по народному образованию. Он войдет, как всегда, бодрый и приветливый, тщательно одетый, со старческим румянцем на оживленном лице, обрамленном седой бородой, и вдумчиво отзовется,- часто облекая свою мысль в форму остроумной шутки,- на то, что волнует или занимает пришедшего.

   Но он не войдет... На стенке кабинета, на которой он укреплял, подавляя невольный вздох, портреты умерших "сотрудников жизни", может отныне по праву прибавиться и его изображение. Да! И он был "сотрудником жизни" не только окружавших, не только занявших место на этой стенке, но и сотрудником общественной жизни своей родины, никогда не терявшим бодрости, не опускавшим рук "в немом бездействии печали" и не терявшим веры в право и способность своего народа на лучшее будущее. На своей профессорской кафедре в Петербургском университете и в своих ученых работах он умел одновременно быть, следуя выражению Бэкона, и муравьем, собирающим материал, и пчелой, распределяющей его: умел вносить в преподавание истории философию истории, присматриваясь к событиям прошлого как к одновременному пророчеству, приговору и откровению общечеловеческих идей. Но когда он почувствовал себя нравственно обязанным оставить эту кафедру, он сделал это без малодушных колебаний и отдался кабинетному труду редактора ученого сборника. Этот сборник - "Вестник Европы" - силою назревшей общественной потребности обратился в литературно-политический журнал, и Стасюлевичу пришлось сразу стать на боевой пост. Это было время крупного перелома в официальных взглядах на задачи и характер средней школы. Вместо гуманизма, лучшим представителем которого был Пирогов с его "Вопросами жизни", стал насаждаться толстовский псевдоклассицизм, заимствовавший из античного мира одни убивающие "душу живу" грамматические упражнения и - быть может сознательно - проглядевший античный дух и его бессмертные образы. Рекомендованная великим врачом-педагогом цель средней школы - "воспитать человека", который сумеет "быть, а не казаться",- была извращена ради политической задачи: втиснуть живую впечатлительность отрочества в узкие рамки мертвящей схоластики. В своем журнале Стасюлевич бросил вызов этой системе и во всеоружии знания, опыта и деятельной любви к подрастающему поколению, настойчиво, "ohne Hast, ohne Rast" {Не торопясь, без спешки, но и без отдыха (нем.).}, пошел по преисполненному терний и огорчений пути печатной борьбы, с теми, кого он,- заимствуя это выражение у Гюго из "L'homme qui rit" {"Человека, который смеется" (фр.).},- называл "компрачикосами".

   Долгие годы упорствовал он в этой борьбе, постоянно расширяя ее поле, по мере того, как подвергались сужению и разнообразному членовредительству реформы Александра II. Руководимый им "Вестник Европы" в сдержанных по форме, но сильных и глубоких по содержанию статьях, постоянно и неуклонно проводил мысль, прекрасно выраженную Ламартином, сказавшим в одной из своих речей в Национальном собрании: "Il y a quelque chose de plus cruel que la cruauté personnelle - c'est la cruauté froide d'un système faux" {Есть нечто более жестокое, чем личная жестокость, это холодная жестокость ложной системы (фр.).}. Все, что в политике нашего внутреннего управления обличало временно торжествующее, но тщетное и утопическое желание остановить ход истории, которая, по мнению некоторых из представителей этого направления в жизни и печати, должна была начинаться с них,- встречало отпор разносторонней и правдивой критики на страницах "Вестника Европы". Редактор из года в год усидчиво, неустанно и твердо правил рулем того "большого корабля" в нашей журналистике, который был им построен, зорко наблюдая, чтобы корабль этот совершал свой путь, по петровскому выражению, "не рабствуя лицеприятию, не болезнуя враждою и не пленяяся страстями". Это было нелегко... В последние двадцать пять лет, предшествовавшие 1904-1905 гг., фарватер для плавания очень сузился и стал изобиловать мелями и подводными камнями. В отечестве нашем, богатом возможностями и бедном действительностью, с начала этого времени стали раздаваться, в тоне торжествующей неотразимости, забытые после реформ шестидесятых годов слова и проводиться давно отвергнутые взгляды, всплывавшие на поверхность подобно телам утопленников. Характеризуя это время, Стасюлевич писал одному из своих сотрудников: "Не помню, кто именно сказал, что есть архитекторы, которые думают, что надо заложить камнями трубы, чтобы печи перестали дымить, а когда дым идет назад, они сердятся и неспособны догадаться, что всему виною их невежество. Это невежество ползет теперь со всех сторон". "Вестнику Европы" приходилось из месяца в месяц оправдывать те начала, которые считались почти непререкаемыми во время его основания,- упорствовать в защите учреждений, которым под видом перестроения грозило разрушение, и идти своей дорогой под ядовитые упреки в "прямолинейном либерализме". И это надо было делать среди разных препятствий, с тревожным ожиданием выпуска книжки из цензурного "чистилища", с призывами редактора "для объяснений", с перенесением недомоганья "переверстки" и тяжелых операций вырезывания статей, под дамокловым мечом двух предостережений, для которых не существовало давности,- делать, сохраняя наружное спокойствие, серьезное приличие тона и отнюдь не вступая в бранчивую полемику, одним словом, следовало осуществлять старый латинский завет: "Certa viriliter, sustine, patienter" {Бороться мужественно, переносить терпеливо (лат.).}. В одном из писем своих, относящихся к 1890 году, описывая свои цензурные "злоключения", он цитировал стихи Щербины:

  

   У нас чужая голова,

   А убежденья сердца хрупки,

   Мы - европейские слова

   И - азиатские поступки.

  

   Однако критика и отметка печальных явлений действительности лишь со слабой надеждой на пробуждение когда-нибудь творческих сил в другом направлении, на возвращение законодательной жизни в покинутое русло прерванных преобразований - не могли удовлетворять запросов созидательного ума Стасюлевича. Ему нужен был выход - и он нашелся в виде деятельного, свыше тридцатилетнего, участия в общественном самоуправлении Петербурга. Усердно работая по всем общим вопросам этого самоуправления, участвуя "прилежно" в заседаниях городской думы и тех ее комиссий, в которых он бывал членом и председателем, Стасюлевич в особенности облюбовал себе одну отрасль работы на пользу городского населения: народное образование. Этому делу он отдался всей душой. Помыслы и заботы о нем неразрывно сплелись с его существованием в течение многих лет. Председатель комиссий по водоснабжению и по народному образованию, почетный мировой судья, историк деятельности думы по осуществлению Городового положения, не искаженного последующей реформой 1892 года, почти постоянный делегат города в земстве, он заработал себе завидное право сказать, что послужил и городу Петербургу и народному образованию всеми силами души. Но надо было видеть его на освящениях новых обширных училищных зданий, на актах и школьных празднествах, среди толпы собранных им детей; надо было посетить вместе с ним несколько городских училищ, чтобы понять, сколько любящего сердца и деятельной воли вкладывал он именно в школьное дело... Недаром приняв в свое заведование 262 городских училища и 8 воскресных школ, он через десять лет оставил 344 училища, с 22-мя тысячами учащихся, и 22 воскресных школы. Переживший на два года золотую свадьбу своей безмятежной семейной жизни, он не имел потомства,- и сердце его широко открылось для чужих детей, раскрыв в своей глубине сокровища чувства и понимания, скрытые для невнимательного взгляда его внешним "сухим", по мнению поверхностных наблюдателей, обличием. "Ах! - писал он мне за границу в 1888 году,- как жаль, что вы не могли вместе со мной быть на годовом акте городских училищ, в большом зале думы, взглянуть на эти ангельские личики, слышать их сладкое пение и видеть их радость! Я не мог с ними расстаться и все удерживался, чтобы не прослезиться. А если мы пройдем чрез Кавдинское ущелье в образе разных препятствий и возражений, у нас чрез год будет еще несколько училищ"... Но не в одном деле народного образования послужил он Петербургу. Его настойчивости и энергии обязана столица устройством водопроводных фильтров в 1889 году. Теперь они - без разных технических усовершенствований и переустройства - не удовлетворяют нужде в совершенно чистой воде, но в свое время составили огромный шаг вперед в санитарном отношении.

   Эти две деятельности - городская и редакторская - поглощали все время Стасюлевича, давно уже заставив его отказаться от каких-либо развлечений или светских общественных собраний. Но в пределах их трудовая жизнь его текла, несмотря на переживаемые им внутренние тревоги, размеренно и со спокойствием строгой точности. Лишь однажды эта уравновешенность в деятельности Стасюлевича подверглась опасности поколебаться. Я живо помню ночь на 1 января 1881 г., когда все обычные собеседники за "круглым столом", собравшись встречать Новый год у Стасюлевичей, терпеливо ждали до двух часов появления совсем еще сырого первого номера "Порядка" и пили за процветание и долголетие последнего. Это было осуществлением давнишней мечты Стасюлевича о необходимости издания большой политической газеты одного направления с "Вестником Европы". Казалось, что многое слагалось благоприятно для успеха такого предприятия. С вступлением графа Лорис-Меликова в управление внутренними делами повеяло свежим воздухом, с печати фактически были сняты наиболее тяжелые путы, а ряд сенаторских ревизий и предложенный созыв сведущих людей для обсуждения того, что будет этими ревизиями открыто, знаменовали собой, хотя и довольно робкие, но все-таки несомненные шаги по пути к дальнейшему политическому развитию общества... Стасюлевич со свойственной ему систематичностью взялся за мысль о новом издании, дававшем возможность ежедневно беседовать с читателями о "злобе дня" не в прошлом, а в животрепещущем настоящем. Так возник "Правовой порядок", причем первая часть этого названия подверглась цензурному усекновению. Как выражение настроения присутствующих, был произнесен мною шутливый тост, во вкусе хозяина, тогда же записанный им "на память" и подписанный всеми. "Я желаю,- было сказано мною,- чтоб новорожденный, вопреки законам природы и природе вещей, пошел с первого же дня; чтобы все почувствовали, что у него сразу прорезались все зубы; чтобы никакая административная няня не налагала на него пеленок и свивальников; чтобы, вопреки своему имени, и всех своих супротивников он приводил в беспорядок; чтобы он учился говорить медленно и долго, так что многие, многие годы от него слышали бы постоянно новое слово; чтобы заботливые родители охраняли его от водяной и, если ему суждено болеть, то чтобы его постигла лишь английская болезнь, и чтобы - более чем странное желание! - он с первого же дня начал плодиться и размножаться". И действительно, с первых же своих номеров "Порядок" занял видное и достойное место во вседневной печати, неуклонно разбирая общественные вопросы с точки зрения права и нравственного долга и давая читателям, между прочим, такие чудные вещи, как тургеневские "Отрывки из воспоминаний своих и чужих". Но роковое событие 1 марта 1881 г., печальным образом отозвавшееся на разных сторонах общественной жизни, не прошло без последствий и для новой газеты.

   Зайдя, 1 марта, после пребывания на докторском диспуте профессора Фойницкого, в редакцию "Порядка", я застал там "короля репортеров" Шрейера, который со слезами сообщил о кончине государя. На заявление мое об обязанности газеты высказаться, в такой исторический момент прямодушно и решительно, мне сказали, что в типографию уже отосланы необходимые строки. На другой день оказалось, однако, что краткость этих строк, их неопределенность и некоторые могущие подавать повод к двусмысленным толкованиям, неудачные и по форме выражения возбудили почти общее недоумение и даже протест. В тот же день Стасюлевич, извещая меня о впечатлении, произведенном вышедшим 2 марта номером "Порядка" и припоминая наш разговор накануне, настойчиво и убедительно просил меня, в виде особой услуги, дать немедленно передовую статью, которая появилась бы 3 марта. Статья была написана мною с лихорадочной поспешностью и вызвала... телеграмму с горячей благодарностью от редакции и воспрещение розничной продажи "Порядка". "Скорбный флаг,- писал я,- веет над дворцом, где покоится смертным сном верховный руководитель судеб России за последние годы. Скорбные мысли непрерывною чередою проходят в уме - и гнет совершившегося усиливается тревожною сменою надежд и опасений. У всех невольно возникает вопрос - где же средство против конвульсивных потрясений, которыми горсть людей пытается, с отчаянною самонадеянностью, ускорить или изменить органический ход развития страны? Где ясные прямодушные указания на причины болезни, которая заставляет целое государство жить изо дня в день без разумного спокойствия и уверенности в том, что, в общем порядке вещей, может и должно быть завтра? Ни суровая репрессия последних лет, ни примирительное направление истекшего года - не уничтожили этой болезни.

   Первая лишь принижала и обезличивала общество,- вторая, давая лучшее сегодня, ничего верного не обещала и не гарантировала на завтра. Начинают говорить, что и против этого направления неизбежна реакция. Для нее без сомнения найдутся сторонники и советники. Но совет их будет продиктован или непониманием задач и истории своей родины, или недобрым чувством. Нет, не о реакции, пагубной для развития общества - и, быть может, желательной для виновников потрясений,- надо говорить теперь. В минуты исторической важности, в торжественные минуты, когда весь народ клянется в верности своему монарху,- необходима полная и бестрепетная искренность. Дай бог, чтобы вблизи престола были теперь люди, которые сказали бы: "Государь! Вы начинаете свое царствование в трудную минуту,- когда тяжесть Вашего венца усугубляется скорбью растерзанного сыновнего сердца. Но идите смело по ступеням трона на Ваше великое служение - и станьте - на страже порядка и законной свободы. Да не смущается сердце Ваше! За Вами доверие Вашего многомиллионного народа,- в Ваших руках его любовь, с помощью которой можно все сделать. Будьте другом и сберегателем начал, вложенных в великие реформы Вашего родителя. Пусть, как дым, разлетятся сомнения в том, что этим началам не суждено развиваться и дальше, и шире. Суровые меры стеснения доказали свою непригодность и односторонность. Земля Ваша, государь, веками хранила в себе и разум, и силы для государственного порядка и уклада. Она поддерживала своею любовью Ваших предков, она им вещала и с ними думала в годины тяжелых бедствий. Спросите ее - в лице излюбленных людей. Что они скажут, мы не можем в точности предсказать, но верно то, что в одном чувстве, святом и глубоком, они тесно сольются с Вами, государь, - в чувстве горячей любви к России. А это чувство - залог всего хорошего для будущего... Вы в расцвете сил,- перед Вами давно уже раскрыта книга государственного управления - раскройте же душу народа Вашего и дайте выйти на свет желаниям, давно живущим в ней. Они все имеют целью успокоение и развитие России - и между ними главное - желание мирной славы Вашему царствованию!"

   Некоторые из авторов статей об общественном движении семидесятых и девяностых годов долгое время приписывали эту статью К. К. Арсеньеву.

   Подкошенный воспрещением розничной продажи и затем приостановкой на шесть недель, "Порядок" просуществовал лишь один год, принеся издателю-редактору немало материального ущерба и моральных тревог и огорчений. Между последними на первом плане, конечно, стояли административные кары и объяснения с цензурным ведомством. "Читаете ли вы "Порядок"? - писал Стасюлевич мне за границу в августе 1881 года.- По нему вы можете судить, что мы строго выдерживаем щедринскую программу: "Тихо, благородно - и при том свободно"... и переливаем из пустого в порожнее, но все-таки находят,- была опять беседа,- что мы и это невинное занятие выполняем с какой-то продерзостью: история с "Голосом" - лучшая иллюстрация нашего времени". Но независимо от этого и между влиятельными сотрудниками произошли большие разногласия по вопросам крестьянского землевладения, а поставщики фельетонов и литературных обозрений оказались более аккуратными в истребовании "авансов", чем в доставлении своей работы. Тяжелые часы и дни переживал в это время Стасюлевич. Независимо от весьма чувствительных материальных жертв "Порядок" требовал от редактора изнурительного и лихорадочного труда. Последнему приходилось иногда, при содействии кого-либо одного из не только "верных", но и "достоверных" сотрудников, работать, не разгибая спины, до поздней ночи, исправляя, составляя и сопоставляя передовые статьи, заметки по "злобам дня", фельетоны и некрологи. Каторжный труд одновременного редактирования двух изданий, при щепетильно-добросовестном отношении Стасюлевича к своим обязанностям, огорчительные мелочи и тревожные для печати крупные явления жизни не могли не влиять на его здоровье и душевное спокойствие. Он проводил остаток своей ночи без подкрепляющего сна, в полудремоте, прерываемой нервными пробуждениями. В письмах его проскальзывали невольные вздохи измученной души, которые он тщетно старался заглушить игрою слов, какой-нибудь шуткой, латинским изречением или цитатой из "Козьмы Пруткова". Но по внешности он постоянно умел казаться ровным и спокойным.

   Его наружная сдержанность, в связи с редкой, столь необычной в наше время вежливостью, создала ему среди не знавших его близко репутацию душевной сухости. А между тем, этот "холодно корректный" и "застегнутый на все пуговицы" человек, строго аккуратный и вечно занятой, никогда не имевший времени на "пустопорожние" разговоры - преображался весь и становился отзывчивым, когда перед ним возникала действительная потребность в его помощи, сочувствии, добром слове, а нередко и добром деле, которое он умел делать так, что оно было слышно и видно лишь для того, кого оно касалось. Но желавший поговорить просто для того, чтобы "убить (ужасное по своему - именно у нас - значению выражение) время", встречал в нем холодный отпор скучающего молчания. Он, подобно многим, поставленным в такое же положение, по-своему глубоко сочувствовал словам Чехова в "Доме с мезонином": "Сотни верст пустынной, однообразной, выгоревшей степи не могут нагнать такого уныния, как один человек, когда он сидит, бесцельно говорит и неизвестно, когда он уйдет"...

   Он весь был поглощен своим делом и, входя во все мелочи, любил все делать сам. Ни одна строчка, ни один знак препинания не проходили в "Вестнике Европы" без его тщательной проверки. То же самое применял он и к разным изданиям, проходившим через его строгие и требовательные в смысле точности руки. Я не могу без внутренней улыбки вспомнить, как летом 1878 года, в бретонском городке Динаре он жаловался мне, показывая на лежавшую перед ним корректуру стереотипного издания "Записок охотника", на свое нездоровье, мешающее ему исправить ее к предназначенному им сроку. "Да дайте ее мне,- сказал я, - я исправлю ее за вас". Стасюлевич посмотрел на меня с таким тревожным выражением, с каким смотрят на тихого сумасшедшего, могущего, однако, впасть в опасное буйство, и, не отвечая мне, свернул корректуру и поспешно запер в ящик стола, очевидно, предоставляя мне самому понять всю чудовищную неосновательность сделанного ему предложения...

   Держась правила царя Алексея Михайловича: "делу время - потехе час" - и понимая под этой потехой обмен мыслей с друзьями за своей гостеприимной еженедельной трапезой, он умел не расточать своего времени попусту и не придавал никакой цены так называемым "добрым малым". На мой отзыв о ком-то с прибавкой такого эпитета, он сказал мне однажды: "Знаете ли - я убедился в жизни, что эти добрые малые на практике обыкновенно оказываются мало добрыми"... Поэтому он вступал в интимность далеко не с каждым, зная по опыту, что у нас привыкли считать одним из достоинств человека готовность иметь "душу нараспашку" и предоставлять каждому без разбора залезать в нее, заглядывая с бесцеремонным и бездушным любопытством в ее сокровенные уголки н нередко наплевав кругом, уходить, оставив открытыми двери, покуда прозревший, наконец, хозяин души не запрет их на замок, впуская только избранных... Мнение о черствости Стасюлевича было так же неосновательно, как представление о нем, как о крайнем радикале и "красном". Последний эпитет, одно время щедро раздававшийся по отношению ко всем, кто решался "сметь свое суждение иметь" в среде, где даже сложилось удивительное, хотя и общеупотребительное выражение: "позволяю себе думать",- был впрочем в одном отношении справедлив: Стасюлевич до конца своих дней сохранил способность краснеть... за других. Любивший родину настоящей любовью, желавший ей спокойного, органического развития, чуждого судорожных скачков и малодушных отступлений, он никогда не держался крайних взглядов и не сочувствовал вытекающим из них практическим мерам, с какой бы из противоположных сторон они ни рекомендовались. Его самоотверженная, любвеобильная деятельность по народному образованию была совершенно свободна от всяких предвзятых, односторонних взглядов; все, им делаемое в этой области, вытекало лишь из объективного существа дела, не прошедшего ни через какую субъективную призму. А его "Вестник Европы" был старым, привычным, надежным и верным своему слову другом читателя, приходившим в своей красной обложке в начале каждого месяца, чтобы беседовать в разных формах, начиная с художественной и научной и кончая критической, о пестрых явлениях общественной жизни, чтобы удерживать от погружения в тину эгоизма и апатии и, среди ослепленных озлоблений, изрекать спокойное слово, призывающее уважать человеческую личность, быть широко терпимым к священным вопросам человеческого духа и служить законной свободе, во всех ее видах. Стасюлевич, со своим ясным, предусмотрительным умом, любовью к порядку и труду, со своими организаторскими способностями, был создан из материи "dont on fait les ministres" {Из которой делаются министры (фр.).}, как говорят французы, и лишь близорукая предвзятость могла считать этого явного слугу и поборника законной гражданской свободы тайным врагом общественного порядка. А между тем именно эта предвзятость повлияла в свое время на неутверждение его товарищем городского головы по выбору петербургской думы,- и я помню недоумевающее и почти обиженное выражение лица будущего министра внутренних дел Плеве, которому во время ежегодного обеда московских студентов, в 1900 году, на его предостерегающий "товарищеский" упрек по поводу моего сотрудничества "у Стасюлевича", я ответил искренним сожалением, что наше многострадальное министерство народного просвещения не вверено именно этому самому Стасюлевичу.

   Более пятидесяти лет моей жизни переплетаются с воспоминаниями о Михаиле Матвеевиче. Я, как сейчас, вижу его на кафедре, в большой аудитории Петербургского университета, переполненной студентами и публикой, тогда довольно свободно имевшей доступ на лекции популярных профессоров. Молодой, полный сил и энергии, недавно женившийся и вернувшийся из заграничной ученой командировки, он читал о провинциальном быте во Франции при Людовике XIV. В стенах, где обычно раздавалось повествование о жизни государства, он с простотой и изяществом истинного знания развертывал перед слушателями поучительные страницы из жизни народов. Через десять лет, в Франценсбаде, сидевший рядом со мной на скамейке баварец указал мне на мимо идущего, сказав: "Вот это тот русский, который недавно у нас, в Киссингене, увидя утопавшего человека, бросился в воду и спас его". Это был Михаил Матвеевич, живой и подвижный, с не начавшей еще седеть бородой. Лично познакомились мы позже - в начале семидесятых годов - и постепенно сошлись до тесных дружеских отношений, скрепленных многолетним сотрудничеством моим в "Вестнике Европы" и "Порядке" и переплетавшихся нитями взаимного доверия, участия и нравственной поддержки в переживаемые каждым из нас трудные, тревожные и радостные минуты жизни. Многие годы мы проводили по несколько недель или встречались за границей в каком-нибудь лечебном местечке или в Берлине, причем он всегда живо интересовался постановкой на месте вопросов городского хозяйства и школы,- а два последних лета провели в Сестрорецком курорте, где подолгу, в задушевной беседе, просиживали по утрам на берегу моря, которое он очень любил. Во время взаимных отъездов из Петербурга мы вели оживленную переписку (на последнем письме его ко мне стоит No 184), а в городе зимой он посылал мне шутливые послания, очень часто в стихах. В минуты хорошего настроения, когда Кавдинское ущелье цензуры бывало уже пройдено очередным номером "Вестника Европы", Стасюлевич радовался, как дитя, садился - если не было посторонних посетителей - за маленький гармонифлют и наигрывал на нем, напевая старинные романсы. При этом я узнал от него мало кому известное начало популярного романса "Вот мчится тройка удалая". Он объяснил мне, что начало этого романса есть в сущности его продолжение, а действительное начало, напеваемое Стасюлевичем, состоит в следующем: "Свеча, чуть теплясь, догорала,- огонь в камине потухал,- мечта мне что-то вспоминала,- и сон меня очаровал.- Я видел дивные равнины - моей родимой стороны - и те прелестные картины - забытой русской старины: вот мчится тройка удалая..." Узнав ближе этого человека, со всеми милыми и оригинальными свойствами его характера, с его добрым юмором и непреклонностью его чистых и светлых побуждений, я полюбил его всей душой.

   В самые последние годы силы заметно оставляли его: слабело зрение, притуплялся слух, изменяла память, но до конца его плодотворной жизни душевный строй его оставался неизменным. Он был по-прежнему отзывчив на все вопросы общественного значения и не допускал в своих взглядах на жизнь и на людей тех слабовольных уступок, за которыми чувствуется нравственная небрезгливость. Доживший до весьма преклонного возраста, "насытясь - по библейскому выражению - днями", он не впал, однако, в преждевременную старость, первыми печальными предшественниками которой являются довольство всем тем, что есть, без потребности в том, без чего не для чего жить, и легкое примирение с окружающей действительностью, какова бы она ни была. Вот почему его личность до конца его дней вызывала неподдельное к себе уважение даже и со стороны людей, далеко не во всем с ним согласных. До последнего своего дыхания это был человек живой, а не eine beurlaubte Leiche - уволенный в отпуск труп, как называл Бисмарк переживших себя стариков.

   Теперь, после кратковременного, но тяжелого недуга, его отслуживший свои долгие годы прах нашел вечный покой на любимом им Васильевском острове, в красивом и стильном приделе церкви "Утоли моя печали", при входе на Смоленское кладбище. Другие могилы не окружают его, "как гости жадные за нищенским столом". Свет вливается через широкое окно в тихую и уютную церковь,- и над историком средних веков стройно поднимается готический свод. Так было и при жизни Михаила Матвеевича... И ему приходилось нередко стоять почти одиноко на своем трудном посту,- и он всеми силами пользовался возможностью дать проникнуть в народ свету образования,- и его можно назвать "ключом свода", смыкавшим и объединявшим окружающих.

   По понедельникам (а с девяностых годов по субботам) к трапезе собирался, под председательством гостеприимной хозяйки, небольшой и довольно замкнутый кружок людей, связанных с редактором "Вестника Европы" не только сотрудничеством большинства из них, но и личными дружескими отношениями. Еще в конце семидесятых годов Кавелин назвал хозяина и застольных собеседников в шутку "Артуром и рыцарями круглого стола". Это шутливое прозвище повторялось затем не раз, и его стану я употреблять для обозначения группы друзей M. M. Стасюлевича, собиравшихся долгие, долгие годы обменяться мыслями, а иногда и горячо поспорить... Скольких из них уже нет! И как живо воспоминание о них,- как хочется, думая о них, повторить могильную надпись, виденную мной в Швейцарии: "Nicht verloren nur vorangegangen" {Не потерянный, но вперед ушедший (нем.).}...

   Долгие годы центральными фигурами между "рыцарями круглого стола" были Кавелин, Гончаров и значительно переживший их Спасович. По темпераменту своему, манерам и речи первые двое были совершенной противоположностью один другому. Гончаров, спокойный и уравновешенный, с несколько флегматическим видом, напоминал собой мудреца, давно познавшего жизнь и усталым взором следящего со стороны за ее шумным и подчас бурным потоком. Не возвышая голоса и не волнуясь, вел он беседу, отчетливо рисуя в художественных образах то и тех, о чем и о ком он говорил. Облокотившись на стол и подняв сложенные вместе красивые кисти рук, он увлекательно передавал не нашедшие себе места в печати воспоминания о своих странствиях или излагал свои взгляды на искусство и на разнородных его представителей. Благосклонное отношение к большинству встреченных на жизненном пути людей и, быть может, несколько презрительное снисхождение к недостаткам и слабостям их ярко выступали в его беседе, полной утонченной вежливости и любезности.

   Автор "Задач этики" и "Задач психологии", напечатанных в "Вестнике Европы", сослуживец по Петербургскому университету и друг M. M. Стасюлевича, Константин Дмитриевич Кавелин, несмотря на свой уже почтенный возраст, весь горел и пламенел огнем живого, восприимчивого и отзывчивого ума и уже никак не мог казаться посторонним наблюдателем жизни. Он осуществлял завет Гёте, погружая свою пытливую мысль в саму суть русской общественной и духовной жизни и, подобно Тютчеву, страстно веровал в русский народ, в его скрытые, но неисчерпанные силы, в его с трудом достижимое, но великое будущее. Ему нравилось, когда его называли в этом отношении оптимистом. "Да, я оптимист,- говаривал он с тихой и уверенной радостью во взоре,- я верю, что какие бы уродливые и болезненные явления ни представляло русское общество - простой русский человек поймет свои задачи, разовьет свои богатые духовные силы и вынесет на своих плечах Россию". Он не отрицал темных и грубых сторон нашего сельского быта, на котором, как на устоях, должна, по его мнению, стоять Россия,- но он восставал против поспешных и мрачных обобщений. "Эти недостатки - недостатки молодости, неперебродившего переходного положения, наносная и поверхностная плесень",- говаривал он... "Сердцевина здорова, и ее живительные соки залечат больные места в коре; пусть только дадут им выход, не мудрствуя лукаво, не навязывая народу чуждых ему учреждений и не заключая его в бюрократические тиски... Надо верить в русский народ, надо его любить - без этого жить нельзя!" Западник по вкусам, приемам и уважению к разумным условиям свободного развития личности, он в душе сходился с славянофилами старой школы в их горделивой и в то же время нежной любви к русскому человеку. За желание помочь этому человеку в его тяжелом нравственном или экономическом положении он готов был простить и неверные политические шаги и даже нарушение некоторых из основных догматов европейской культуры. Это особенно резко сказывалось в его радужных мечтаниях о ближайшем будущем в судьбах России в начале восьмидесятых годов и в спорах, которые возникали по этому поводу. Быть свидетелем его споров вообще было очень приятно. Перед зрителем и слушателем был высокообразованный человек с глубоким знанием русской жизни и ее истории, живой представитель самого блестящего времени Московского университета, с ярким и образным словом и с уважением к мнению своего противника, которого он никогда не старался, да по изяществу своей натуры, вероятно, и не умел ни оскорбить, ни уязвить. И в то же время это не был обычный русский интеллигентный любитель спора для спора, один из тех бесплодных гимнастов ума, которыми так богата наша бесплодная жизнь. Все, что он говорил, дышало глубокой искренностью и восторженной любовью к правде, как он ее понимал. Лицо его одушевлялось, прекрасные глаза горели, и в голосе слышались задушевные ноты. Лишь изредка приходил он в раздражение, когда кто-либо пытался найти извиняющие или смягчающие соображения по отношению к явлению, которое претило его чуткой совести. Тогда он внезапно краснел, вспыхивал как порох, начинал волноваться и, резко сказав: "Извините, извините меня!" давал жгучую характеристику человека или поступка, которую потом было трудно забыть. Он был страстный поклонник Петра Великого и говорил о нем с радостным умилением. Поэтому, когда спор начинал волновать его чрезмерно и графин наливаемой им себе воды слишком сильно начинал дрожать в его руке, достаточно было напомнить ему какое-либо изречение "вечного работника на троне" или, подражая петровскому языку, сказать: "А ведь, Петр по этому поводу вот что написал бы", чтобы лицо Кавелина прояснилось. Примирительно улыбнувшись, он, если цитата была подлинная, обыкновенно радостно восклицал: "А?! Какой мой Петрухан?!" "Как я вам благодарен,- писал он мне 21 апреля 1884 г.,- за редкий портрет Piter'a. На днях вставлю его в рамку и буду перед ним идолопоклонствовать, как перед великорусским полубогом. Не может загибнуть страна, выставившая такого гения, не похожего ни на кого другого!" - "Когда на меня тяжело действует какое-нибудь безотрадное явление в русской жизни, когда на сердце становится горько и грозит уныние,- писал он в другой раз,- я вспоминаю Петра и ободряюсь, или читаю о Христе - и мне становится легче, и спокойствие сходит в мою душу"...

   Были, впрочем, люди, относительно которых он был безусловно нетерпим, и ничто не смягчало его ожесточенного - не за себя, а за родину - сердца. Таким был - между немногими, впрочем,- бывший министр внутренних дел П. А. Валуев. Кавелин никак не мог простить ему той его деятельности по крестьянскому вопросу, в силу ложной системы тормозившей широкое и целесообразное осуществление реформы 19 февраля 1861 г., в основу которой было положено освобождение крестьян с землей, проповедь о чем Кавелина, как известно, стоила ему положения преподавателя при наследнике престола. Его раздражение на Валуева проявлялось иногда даже в довольно комических выходках. Печальная история с башкирскими землями, раскрытая сенаторской ревизией 1880 года, вынудила Валуева оставить пост председателя Комитета министров и создала вокруг него атмосферу официальной отчужденности, хотя лично он в этой вакханалии расхищения никакого участия не принимал. Стесненный в средствах, изведавший превратности судьбы, одинокий и забытый теми, кто еще недавно перед ним пресмыкался, разочарованный в том, чему он служил, будущий посмертный сотрудник "Вестника Европы" жил в скромной квартире на одной лестнице со Стасюлевичем и иногда днем заходил побеседовать с редактором журнала, к которому в свое властное время относился недоброжелательно. Обыкновенно, после обычного обеда, Кавелин, в благодушном настроении, усаживался в дамском уголке обширного не редакционного кабинета раскладывать свой любимый пасьянс. Однажды, когда он углубился в это занятие, рассеянно отвечая на вопросы супруги M. M. Стасюлевича, она сказала ему: "А знаете ли, Константин Дмитриевич, кто сидел на этом кресле сегодня перед вами? Вы никак не отгадаете!" - "А кто?" - добродушно спросил Кавелин, не отрывая глаз от карт.- "Валуев!" - "Не может быть!" - "Уверяю вас. Он был у нас с визитом". Кавелин густо покраснел, нервным жестом смешал карты и, быстро пересев на другое кресло, сказал дрожащим голосом: "Вы должны были меня об этом предупредить: я даже и кресла не желаю разделять с этим господином". Но тех, кого Кавелин любил и тоже не за личное к себе отношение, а за ту общественную пользу, которую они, по его мнению, приносили,- тех он любил горячо. К числу последних принадлежал Некрасов, к которому Константин Дмитриевич относился с большой симпатией "за каплю крови, общую с народом. Мучительная болезнь и смерть поэта глубоко его огорчили, и я помню, как в день похорон Некрасова он целый вечер растроганно и со слезами в голосе читал у Стасюлевича "Тишину" и "Несчастных". Смерть Кавелина причинила большую скорбь и невознаградимый пробел кружку "круглого стола". Мы все как бы осиротели и лишились близкого, родного человека.

   Владимир Данилович Спасович - товарищ M. M. Стасюлевича по Петербургскому университету, вышедший вместе с ним в отставку после столкновения профессоров с министром народного просвещения графом Путятиным - был свидетелем зарождения "Вестника Европы" и немногим не дожил до кончины журнала под старой редакцией. Он состарился за "круглым столом". Живой, подвижный, энергичный, с полными жизни глазами, порывистыми движениями и метким, образным, выпуклым в своей неправильности и интонации русским словом - сел он за этот стол. Поседевшим, усталым, больным, дремотным, с потускневшим взором и меланхолическими нотами речи, появился он за ним в последний свой приезд из Варшавы, года четыре назад... Между романтиком-идеалистом Кавелиным и художником-реалистом Гончаровым он представлял собой тип практического бойца, умевшего с одинаковым искусством и блеском строить синтез самых разнородных явлений жизни и вторгаться в нее с тонким и острым оружием анализа. Вдумчивый литературный критик, с огромным запасом сведений не только из области humaniora, но и из области естествознания, и со строгим научным методом, глубоко образованный юрист и несравненный по своеобразной силе и оригинальности дарования адвокат, он шел всегда и во всем самостоятельным путем, имея смелость и гордость не подчиняться никаким взглядам. Он не только мог сказать: "Mon verre n'est pas grand, mais je bois dans mon verre" {Мой стакан невелик, но я пью из моего стакана (фр.).}, но имел основание с полным правом изменить эту фразу в: "Mon verre est grand, et je bois dans mon verre" {Мой стакан велик, и я пью из моего стакана (фр.).}. Оттого и беседа его, всегда чрезвычайно одушевленная, была очень поучительна и привлекательна. Задетый за живое каким-либо мнением, он в жару спора - в бессознательном воспоминании о своей адвокатской трибуне или ученой кафедре, которую был вынужден в начале шестидесятых годов оставить безвременно и с большим ущербом для науки - быстро вставал и, поставив перед собой стул, сильно жестикулируя, горячо защищал свой взгляд. В этом взгляде, как и в его известном письме к M. M. Стасюлевичу незадолго до смерти, оказывался строгий государственник, крепко державшийся за систему органического развития общественно-политических форм. В своих спорах так же, как и в судебных речах, он поражал богатым историко-бытовым анализом выдающихся явлений жизни и, не отрицая неизбежности постепенной демократизации общества, иронически относился к взглядам, построенным не на любви к задачам, указанным историческим прошлым, а на радикальном разрыве с прошлым и с настоящим в утопической надежде на золотой век будущего. Недаром в 1871 году в своей знаменитой речи по Нечаевскому процессу, за которую Катков наклеил на него несправедливый, но эффектный ярлык чужого, противопоставлял он польского юношу, "пред глазами которого возникает в пурпуре и злате и в дивном величии богатое прошлое, от которого до сих пор бьется сердце у современников и в которое этот юноша бросается, чтобы осуществить свои демократические мечтания", юноше русскому, "размашистый радикализм которого происходит от отсутствия культуры, от того, что прошлое его весьма небогато, а настоящее сухо, бедно, голо, как степь раскатистая, в которой можно разгуляться, но не на чем остановиться, не на что опереться". Спасович, считая себя поляком, не скрывал своих симпатий и прямодушно заявлял об этом при всяком подходящем случае, не прячась за псевдонимы и не говоря уклончивым "эзоповским" языком. Не разделяя, конечно, систему и приемы нашего управления в Польше и резко, зачастую с убедительными данными в руках, критикуя их, он не только никогда не обнаруживал враждебного отношения к русским людям, но искренно и с сердечной теплотой приветствовал все выдающееся в культурном смысле среди русских людей и русской жизни. На моей памяти лишь однажды он, в тесном собрании Шекспировского кружка, отнесся с суровым осуждением к Петру Великому, противопоставляя ему Марка Аврелия, и превознес Мицкевича над Пушкиным, но и тут, уступая моим возражениям, значительно смягчил свои отзывы в статье, появившейся на страницах "Вестника Европы". Он стремился к реальному примирению поляков с русскими на почве взаимной справедливости и широкой терпимости и спокойно, с сознанием исполненного нравственного долга, нес нелегкий крест недоверия с обеих сторон. Его настойчивым хлопотам мы были обязаны тем, что польская колония в Петербурге чествовала 23 мая 1899 г. столетний юбилей Пушкина торжественным обедом с участием приглашенных русских людей из мира литературы, науки и общественной деятельности. Конечно, Спасович привлек к участию в этом чествовании и весь наличный кружок собеседников по "круглому столу" и с теплой благодарностью посетил на другой день меня, который выразил, по его мнению, его задушевные мечты, сказав на обеде: "В известном своем стихотворении Мицкевич изображает себя и Пушкина в виде двух юношей, укрытых под одним плащом и соединенных сердцами, уподобляя их двум скалам, склоненным вершинами друг к другу, между тем как внизу - их навеки разделил широкий и глубокий поток.- Было время, когда казалось, что оно так и есть, но последовательные торжества в честь двух великих славянских поэтов доказывают, что снег вершин, подобно альпийским ледникам, спускается вниз, и не только отдельные люди, но и целые слои населения охватываются им на почве просвещения и беспристрастной взаимной оценки. Пускай же идет вперед это мирное сближение, и пусть к двухсотлетней годовщине рождения Пушкина станет ясным, что в великолепной картине польского поэта одно было ошибочно: поток высох, и обе скалы соединились, сохранив все свойства своей природы, но связанные прочным кварцем взаимного уважения и золотой рудой любви к ближнему!". Будучи добрым человеком, он умел осуществлять деятельную любовь к людям, приходя на помощь в трудных обстоятельствах, не разбирая национальности. Так щедро помог он, например, оригинальному русскому мыслителю Стронину. Все дары своих знаний, энергического труда и способностей расточал он широкой рукой среди русского общества на русском языке. Основатель Юридического общества и Шекспировского кружка, он вливал в них жизнь своими докладами, заботой и настойчивостью. Он был, наконец, в застольных беседах ярким летописцем и безбоязненным, чуждым страха перед тем, "что скажут", остроумным критиком каждого явления современности - в области нравов, политики, права, религии и самых разнообразных видов искусства. В этом отношении его споры с Кавелиным, который в шутку называл его "ярым консерватором", бывали очень интересны. Спасович очень дорожил обменом мыслей за "круглым столом". Говоря о своих отношениях к Кавелину в одном из предисловий к сочинениям последнего, он пишет: "В течение целых двадцати лет мы сходились с ним во все времена года, кроме летнего, на еженедельных редакторских обедах "Вестника Европы", в которых участвовали Пыпин, Тургенев, Гончаров, Арцимович, Кони и Арсеньев; в нашей общей с Кавелиным умственной жизни мы многим обязаны общению, которое происходило в этом маленьком дружеском кружке"...

   Был, однако, в 1884 году, короткий промежуток, когда Спасович не появлялся на своем обычном месте за "круглым столом" - и это очень чувствовалось всеми. Причиной этого необычного явления было судебное состязание с... M. M. Стасюлевичем! В 1858 году учредилось в Петербурге акционерное общество водопроводов "для доставления,- как значилось в § 1 его устава,- жителям Петербурга средства пользоваться во всякое время года свежей и чистой водой посредством особого гидротехнического устройства". Таким устройством являлся фильтр для просачивания невской воды, давно уже загрязняемой всякими отбросами. Его надлежало устроить и соорудить в так называемом "Ковше" около водопроводной башни на берегу Невы, против нынешнего помещения Государственной думы в Таврическом дворце. Это являлось обязательным для общества водопроводов на основании 1, 10 и 14 статей его устава. Но общество, во главе которого стоял будущий министр финансов И. А. Вышнеградский, считая, что устройством небольшого фильтра в 1863 году, оказавшегося притом неудачным для пропуска воды, вследствие своего замерзания, и устройством затем цистерн для процеживания воды - оно выполнило свои обязанности, отказалось устроить фильтры. А они были крайне нужны, по заключению сведущих людей, в целях гигиенических и не для пропуска и процеживания невской воды с вредными примесями, а для ее просачивания и очищения. После долгих и бесплодных переговоров городского управления с обществом дума решилась вследствие неустанных и упорных настояний своего гласного Стасюлевича, предъявить в защиту своих прав иск против общества и возложила на него специальное ведение этого дела. Ввиду многих привходящих вопросов, наросших на деле по бездеятельности думы в первое десятилетие существования общества, существо спора представлялось очень сложным и запутанным, отчего могло возникать искреннее мнение о правоте общества со строго-цивилистической точки зрения. Такой взгляд имел один из выдающихся гласных думы, талантливый юрист П. А. Потехин, сложивший с себя звание гласного, чтобы выступить поверенным со с