Короленко Владимир Галактионович - Случайные заметки

колов получил аттестацию своих поэтических талантов... А далее?..

   Многие полагают, что этим роман и кончается и что последние страницы его никому не принесут огорчения. Правосудие, в лице министра юстиции господина Акимова, слишком занято преследованием прогрессивных органов печати, чтобы обратить внимание на кровожадные печатные шалости благонадежных чиновников... Конечно, призыв к избиению премьер-министра есть уже некоторое излишество и "ошибка" (по счастливому выражению господина Бельгарда), но... при "солидарности единого кабинета министров" приходится прощать друг другу и не такие еще маленькие "ошибочки"...

   Итак, да здравствует первый единый и солидарный кабинет российских конституционных министров!

  

   1906

  

  

  

  

   "Генерал Куропаткин вернулся с Дальнего Востока и скромно проехал в свое имение". В этом коротеньком газетном известии - целая драма...

   Генерал Куропаткин восемь лет был военным министром. Так как у министров самодержавного режима всегда и все должно обстоять благополучно, то все обстояло благополучно и по военному ведомству в министерстве генерала Куропаткина. Производились парады, учения, смотры, разъезжали инспектора, солдаты изучали "словесность" ("что такое хоругвь" и "кто внутренний враг"), им внушалась самобытная тактика времен очаковских и покорения Крыма, вроде известного афоризма: "Пуля дура, штык молодец"; в офицерстве культивировалась "честь мундира", ради которой дозволялось рубить более или менее безнаказанно беззащитных русских людей,- и все это называлось "духом армии" или даже "духом непобедимой русской армии"... Генерал Куропаткин наследовал все эти традиции от своего предшественника, благодушного, но малообразованного старца генерала Ванновского, неожиданно для себя попавшего волею судеб сначала в военные министры, а затем в Вольтеры по ведомству просвещения... Как истинно русский служащий человек, не склонный к критике и отрицанию чего бы то ни было, генерал Куропаткин смиренно принял ковчег с военными традициями и беспечно понес его далее в том же направлении, в надежде, по достижении глубокой старости и самых высших чинов, благополучно сдать его в том же виде своему будущему заместителю... И когда на восточном горизонте стало появляться легчайшее облачко в виде безобразовско-корейской авантюры, то на вопросы о могуществе и готовности российской армии поддержать, в случае надобности, "престиж русского имени" - счастливый преемник благодушного Ванновского имел полнейшую возможность, положа руку на сердце, сказать, что по всем имеющимся у него рапортам и донесениям всюду и все находится в наилучшем состоянии... {*}

   {* Впоследствии в книге бар. фон-Теттау "Куропаткин и его помощники", вышедшей, если не ошибаюсь, в 1913 году,- была приведена докладная записка ген. Куропаткина, представленная государю в февр. 1904 г., тотчас после начала русско-японской войны. Вот ее заключительный параграф:

   "§ 12. Операционный план весьма прост. Борьба флота за господство на море.

   Воспрепятствование высадке японцев.

   Оборонительные действия и широкое развитие малой войны до сосредоточения достаточных сил.

   Переход в наступление по его окончании, именно:

   Вытеснение японцев из Манчжурии.

   Вытеснение японцев из Кореи.

   Высадка наших войск в Японии. Овладение главным городом Японии и взятие в плен микадо..."}

   Случилось, однако, так, что перед самым началом уже надвигавшейся войны генерал Куропаткин был послан на Дальний Восток и проехал в Японию... Мы, штатские люди, не компетентны в оценке специальных военных талантов генерала Куропаткина. Однако не нужно быть ни Веллингтоном, ни Мольтке для того, чтобы, побывав на месте, увидеть воочию и сравнить наше военное благополучие и нашу готовность с грозными приготовлениями Японии... И вот генерал Куропаткин увидел все эти наши бумажные форты и крепости, напоминавшие отчасти уральские фортеции с их гарнизонами, описанные еще Пушкиным в "Капитанской дочке"... И, конечно, при этом зрелище министерский сон с приятными видениями должен был сразу рассеяться... Российский военный министр, генерал Куропаткин, проснулся и прозрел...

   Пробуждение это должно было быть прямо ужасным для человека, хоть сколько-нибудь восприимчивого к идее отечества и его судеб...

   Существует полулегендарный (но какая легенда у нас, в России, не может оказаться действительностью?) рассказ о том, как генерал Куропаткин мчался в поезде-молнии через великую Сибирь, стараясь обогнать Безобразова, чтобы первому сделать в Петербурге доклад о неблагополучии и предупредить столкновение с Японией. Говорят, в начале этой гонки военный министр был впереди авантюриста и если бы удержал это преимущество до конца, то, быть может, поспел бы со своим докладом ранее. Но,- так гласит легенда,- в Иркутске предстоял смотр... Проехать через центр военного округа и манкировать смотр - это до такой степени нарушает традиции, что генерал Куропаткин ни из каких видов не мог решиться на этот слишком смелый шаг. Он произвел смотр, он парадировал перед полками, полки с положенным по штату одушевлением кричали "ура", а в это время Безобразов пролетел мимо, выиграл несколько дней, и оптимистический доклад безоглядного авантюриста опередил предостережения прозревшего военного министра... Роковые шаги были сделаны. Страшная ставка была поставлена в расчете на цельность, крепость, могущество и непобедимость армии. И она была бита.

   Разумеется, очень может быть (и даже весьма вероятно), что этот рассказ действительно только легенда. И без этой гонки, без этого опоздания, какую силу могли иметь заявления министра, противоречившие всем его прежним рапортам о полном благополучии и готовности... Война началась, последовали неудачи. Они были приписаны неумелости верховного командования, и генерал Куропаткин был послан командовать доблестной армией, в которой у него в течение восьми лет все обстояло благополучно.

   Это уже начиналась трагедия... Человек, который увидел прозревшими очами нашу неподготовленность и неизбежность поражения, получил приказ вести армию к победе... Это случилось с Куропаткиным, как случилось впоследствии с Рождественским, и по отношению к Куропаткину это было более справедливо: он был военный министр, у него в течение восьми лет было "все благополучно", он брал на себя ручательство за всякие "победы и одоления", он усыплял самодержавие, а с ним и страну, шаблонно патриотическими заверениями, и теперь суровая Немезида поставила его во главе армии, заранее обреченной на бедствия и поражения...

   Куропаткин ли виноват в этих поражениях? Как главнокомандующий,- едва ли уже он мог поправить дело. Если бы даже Суворова послали командовать армией на Дальнем Востоке при данных условиях, то и Суворов едва ли избег бы поражения. Зато - как военный министр, как ближайший участник того строя, который привел Россию к страшному катаклизму внутри и позорнейшему поражению на полях и в горах Манчжурии,- Куропаткин не имеет оправдания...

   И если, вообще, нужно страдание на этом свете, если оно может быть признано элементом справедливости в качестве возмездия за тяжкую вину, то мы должны признать, что унижение и бесславие, которые встречают теперь на родине этого "скромно проехавшего в свое имение" человека,- вполне им заслужены и приготовлены его же многолетней деятельностью...

   А унижение и бесславие очень велики... Мнение о человеке миллионов его соотечественников нельзя взвесить на весах и измерить вещественной мерой. Но оно ложится огромною, неизмеримою тяжестью, подавляющей теперь вчерашних "героев" и архистратигов. Еще так недавно большинство русских газет превозносило (в кредит) таланты великого стратега... Теперь даже "Новое время" не находит для него ничего, кроме горечи и упреков... А между тем один ли Куропаткин, в самом деле, виноват в этих беспримерных поражениях?

   Этим вопросом задается один из военных людей в газете "Слово" {8 марта, No 405.}. Автор этот, г. Родзевич, спрашивает, между прочим: не лежит ли часть вины на всей армии? "Во всем виноват Куропаткин!- восклицает он,- а мы-то все мелкая сошка: военные чиновники, офицеры, начальники частей,- жертвы вечерние? Мы свято, как могли и умели, исполняли свой долг?"

   И господин Родзевич приводит примеры глубокой деморализации в офицерской среде. "В Харбине,- говорит он,- я слышал от сестер и врачей, что перед каждым большим боем с юга прибывали поезда, переполненные храбрыми офицерами, и все это устремлялось в госпитали. Так что наплыв в Харбин больных офицеров являлся здесь предвестником (а не последствием) больших сражений".

   Затем г. Родзевич приводит далее рассказы о своеобразных подвигах генерала Ренненкампфа, посылавшего в главную квартиру донесения о целых полках неприятелей там, где на самом деле японцев было две-три роты.

   Из этого г. Родзевич делает вывод, не лишенный основательности, что в наших поражениях виноваты также и сотрудники главнокомандующего, и общий дух армии... Так. Но тогда невольно является вопрос: от кого же зависела подготовка армии в мирное время и кто устанавливал, поддерживал, направлял ее военное воспитание? Разумеется, главным образом все это зависело от военного министра.

   Это до такой степени очевидно, что отрицать это не могут даже и защитники генерала Куропаткина. "Сам превратившись в придворного генерала,- говорит тот же автор,- он не смог за восемь лет своего управления министерством побороть чиновничьего духа, заразившего армию, как и другие сферы жизни (вопрос: а стремился ли он к этому? где признаки его борьбы?)... Повинен Куропаткин и в том, что в боевой жизни развел роскошь и изнеженность (не для солдат, конечно?), подавая к тому личный пример. Он жил не как великий солдат и учитель Суворов, а как большой русский барин, в роскошном поезде с электрическим освещением, салонами, ванной, кухней, с огромным штатом челяди и прихлебателей..."

   Эта черта генерала Куропаткина, которой и одной было бы достаточно, чтобы поставить крест на всей репутации полководца, теперь является общепризнанной. "На войне барские нравы,- пишут, например, в "Новом времени",- сослужили стране плохую службу. Все помнят такие подробности войны, как поезда, набитые цветами одного адмирала в страшные дни, когда не хватало поездов для снарядов, или батальон солдат, во время сражения поливающий водой вагон с генеральской коровой, не выносившей жары... Одною из главных причин мукденского погрома генерал Церпицкий считает привычку наших генералов к роскошной жизни. Полководцы жили в салонах, а солдаты мерзли в палатках! Как сытый голодного не понимает, так главнокомандующий не понимал состояния оборванных, закоченевших солдат - посылал их в бой иногда в двадцатиградусный мороз"...

   Так пишет теперь о генерале Куропаткине недавно превозносившее его "Новое время" {"Нов. время" 15 февраля. Цит. из "Биржев. ведомостей", веч. изд., No 9198.}. Правда, это не устраняет вопроса о виновности и других, и цитированный выше г. Родзевич совершенно справедливо спрашивает, обращаясь к сотоварищам: "Ну, а мы все, товарищи офицеры, во имя справедливости и в интересах истинного обновления родной армии вспомним нашу мирную и боевую службу... и искренно покаемся,- есть в чем!.."

   Да, конечно, есть в чем!.. И напомнить это тем необходимее, что русская армия после войны, обнаружившей ее страшные язвы, не только не думает о таком покаянии перед родиной, но еще волей изумительных российских судеб становится судьей, и судьей непомерно строгим над сынами этой же несчастной и растерзанной родины, повинными в том, что они сознали непригодность существующего строя жизни и стремятся к ее обновлению...

   Повидимому, некоторые члены военной среды сознают это и, например, письма покойного Церпицкого дают много правдивых и горьких признаний. "Наша армия,- писал этот боевой генерал,- есть в сущности толпа рабов, руководимая людьми из светских гостиных, которые в военном деле ничего не понимают... Наша армия рабская, а ведь нет беды больше рабства. Благодаря этому наша необразованная, грязная и невоспитанная армия, в которой около двадцати процентов офицеров алкоголики, не способна к энтузиазму и одушевлению..." {"Наша жизнь", No 373, 18 февр. 1906 г. Эти слова цитированы, между прочим, в приказе по войскам Туркест. округа. В том же приказе военное начальство распорядилось снять во всех частях округа портреты ген. Церпицкого.}

   Много нужно было пережить и испытать, чтобы на склоне жизни, в конце своей боевой карьеры, написать слова, полные такой горечи. Но, если это так, то надо же отдать себе отчет в причинах явления. Там, где организация проникнута гнилью и разложением, несомненно виновны главные организаторы. Солдаты - лишь материал в руках офицеров. Офицеры зависят от генералов, генералитет формируется штабом и министерствами, через которых уже оно соприкасается с высшим правительством страны. Военный министр - в действительности глава военной организации, и хотя у нас не было, да и теперь еще нет ответственных министров, но - никакие отговорки не снимут с генерала Куропаткина тяжкой ответственности и перед родиной, и перед историей... Не было ни одного поражения на полях Манчжурии и нет ни одной победы над безоружными соотечественниками, ни одного бессудного расстрела в Голутвине или в Лифляндии, за которые генерал Куропаткин не нес бы своей доли ответственности - как военный министр, создававший "дух русской армии" в долгие мирные годы... Излишняя уступчивость перед внешним врагом и излишняя суровость в отношении безоружных или разоруженных соотечественников - таковы два полюса этого режима, выработанного послемилютинским управлением Ванновского и Куропаткина.

   Есть некоторые признаки, указывающие на то, что и сам генерал Куропаткин не прочь прикрыть свои неудачи как полководца, свалив их на плохие качества армии, которой ему пришлось командовать. Господин В. А. в газете "Слово" приводит ряд фактов несправедливого отношения генерала Куропаткина к нижним чинам и даже "массового оскорбления Куропаткиным людей, выполнявших свой долг,- недоверием, поспешными выговорами и приговорами..." "Так, отрешив полковника Громова от командования 22 полком за отступление под Тюренченом, ранее, чем следствие выяснило обстоятельства, при которых оно совершилось, генерал Куропаткин распространил свое неудовольствие и на солдат этого полка. Натыкаясь на них среди раненых (!) при обходе санитарного поезда, он никому не дал креста и, говорят, иронически спрашивал: "А ты японцев видел?.." {"Военный голос". Цит. из "Слова", 17 февр., No 386.}

   Можно было бы отнестись скептически к этому карикатурному разговору так приятно разъезжавшего в салон-вагонах полководца с людьми, раненными на поле сражения, но, к сожалению, генерал Куропаткин уже перед самым отъездом из Манчжурии позаботился самолично и документально засвидетельствовать свое отношение к подчиненным. В одном из его последних приказов по 1-й манчжурской армии (от 2 февраля 1906 года) мы читаем между прочим:

   "В числе возвращающихся из плена в ряды вверенной мне армии господ офицеров и нижних чинов встречаются попавшие в плен не ранеными.- Предписываю во всех частях войск, куда прибыли пленные, произвести тщательные и подробные дознания об обстоятельствах их пленения и, в случае выяснения отсутствия уважительных причин к сдаче в плен, привлекать их к ответственности по 262 или 263 ст. XXII кн. с. в. п. изд. 3.

  

   Итак, все без исключения офицеры и нижние чины, пережившие горечь плена и взятые, конечно, не в салон-вагонах, а на полях сражений, если только они не ранены, объявляются огульно заподозренными в позорной и беспричинной сдаче... Все бесправие и отсутствие уважения к низшим, весь произвол и безграничное самодурство высших, разъедающие нашу армию, сказались в этом коротком приказе генерала, который, вероятно, полагает, что сам он менее всех ответствен за расстройство и деморализацию русской армии, подготовленные годами его собственного высшего управления.

   Впрочем, теперь он возвращается на родину "с эшелоном"... Прекрасная заботливость о "солдатике", но... невольно приходит в голову неприятная мысль, что это "общение" было бы гораздо уместнее во время войны.

  

   1906

  

  

  

   Томский епископ Макарий проявляет трогательную заботу о душевном спасении своей паствы.

   Томский епископ Макарий известен далеко за пределами своей епархии. Всюду, куда проникает газета, достигли в свое время отголоски октябрьского томского погрома и отблески томского зарева, а в связи с ними звучало и имя томского епископа. В день, когда толпа черносотенцев под руководством сыщиков обливала керосином и зажигала входы здания, где задыхались и горели люди, а толпа народа стояла тут же в немом ужасе и недоумении,- епископ Макарий в нескольких саженях совершал богослужение... К епископу Макарию, в стены храма с площади прибегали смятенные и плачущие люди, умоляя его выйти к толпе с крестом и словом евангелия, чтобы спасти "овец его паствы", одних - от страшной гибели, других - от столь же страшного преступления. Но епископ Макарий не внял ни этим мольбам, ни треску пожара, ни крикам ярости и ужаса, доносившимся с улицы. "Яко твердый адамант", он пребыл спокоен и продолжал с умиленным духом молиться, возглашать и воздевать горе пастырские руки. Впрочем, в некоторых газетных известиях сообщалось, будто епископ Макарий единожды все-таки изыде из храма и, став на паперти, благословил... неизвестно кого: умиравших в огне "козлищ" или "добрых овечек", убивавших и кидавших в огонь тех, кто спасался из пламени. И затем паки ушел священнодействовать во храме. Предоставляем будущим историкам современной российской церкви проверить сие "предание", а пока считаем вероятным, что, "твердый в обрядех", епископ просто не прервал для сих неважных происшествий важного священнодействования и продолжал умиленно возглашать во храме под вопли благочестивых убийц и стоны избиваемых "грешников"... Не достаточно ли и сей пастырской твердости для внесения имени епископа Макария на страницы церковной истории?

   Теперь епископ Макарий вносит свое имя на скрижали церковной литературы. Просмотрев "исповедные росписи", томский владыка с сокрушением сердечным усмотрел, что (в первый же великий пост после томских октябрьских событий?) многие из его пасомых не были у исповеди и причастия, отчего исповедные росписи имеют вид воистину плачевный. Чтобы не дать столь многим душам зле погибнуть в своем закоснении, епископ Макарий решил принять благопотребные меры. Но,- олХ времена антихристовы! - какие благопотребные меры остались ныне у пастырей казенной церкви, кроме обращения к светской власти? И вот епископ Макарий пишет нижеследующее послание к "господину начальнику железной дороги":

   "Ваше превосходительство, милостивый государь. Усматривая из исповедных росписей, что не говевших и не исполнивших долга исповеди и св. причащения ныне (после октябрьских событий?) особенно много среди чиновных лиц и служащих в разных учреждениях, и озабочиваясь исполнением своего пастырского долга в отношении к таким членам томской православной общины, обращаюсь к вам, милостивый государь, с покорнейшей просьбой оказать мне ваше содействие приглашением состоящих в вашем ведении лиц к исполнению христианского долга исповеди и св. причащения в дни текущей четыредесятницы и распространением среди них прилагаемых листков "Поговейте!". Призывая на вас благословение божие, остаюсь ваш, милостивый государь, покорнейшим слугою, Макарий, епископ томский".

   Мы не знаем, конечно, какие меры, с своей стороны, счел нужным принять начальник дороги, чтобы, следуя пастырскому призыву, зажечь в сердцах своих служащих яркое пламя религиозного усердия. Прежде в распоряжении власти были для сего кнуты, плети, колодки, кандалы, заточение, даже в экстренных случаях срубы, отчего "благочестие сияло паче звезд" и "церковь процветала яко крин". В наши злопагубные времена, как известно, все сие упразднено и даже, среди других призрачных свобод, в гибельном истекшем году как будто провозглашена, между прочим, также и свобода совести. Многие уповают, однако, что и за всеми сими суетными новшествами иного благочестивого начальника можно еще подвигнуть на служение церкви: в его распоряжении есть, например, увольнение со службы, лишение казенной квартиры, денежные штрафы и внушения... Опытный сердцевед, изучивший грешную человеческую природу, знает, какое благодатное действие может произвести в душе иного семейного грешника хотя бы простая угроза - выкинуть всю семью из казенной квартиры накануне светлого праздника. Очевидно, при некоторой благожелательной ревности начальствующего, вероисповедные списки могли бы значительно наполниться и принять вид почти прежнего отчетно-бумажного благополучия... Что и есть на потребу всякой консистории для надлежащего годичного синодского отчета...

   Как уже сказано выше, нам неизвестно, какое действие произвело это пастырское послание и подвигнулся ли его превосходительство начальник дороги подвигом добрым на миссионерскую деятельность среди своих служащих. Нас только смущает невольное сомнение: не объясняется ли отчасти столь резкое и "особенное" уменьшение говельщиков и исповедников в томской иерархии той истинно адамантовой твердостью, какую томский епископ проявил в достопамятные октябрьские дни? В самом деле,- быть может, одни из говельщиков не явились "за умертвием", будучи убиты менее, чем во едином поприще от места пастырского священнослужения. Другие, пожалуй, сидят в тюрьмах или скрылись, как заведомые участники убийств. Третьи - оплакивают убитых родичей, четвертые - собственное заблуждение, и все вместе - смущаются тем равнодушием, какое проявили пастыри во главе с владыкой Макарием в темные дни, когда именно нужно было явить христианское участие к грешной жизни, когда, быть может, несколько евангельских слов могли образумить, прояснить души, вернуть им сознание любви и правды.

   Тогда это слово не было сказано... Церковь замкнулась в своих холодных стенах, оглашаемых только обрядом, и теперь, кто знает, сколько недавних еще смиренных и простодушных говельщиков вспоминают евангельское слово: "Пастырь добрый душу полагает за овцы" и говорят себе: где же были наши пастыри в дни смятения и ужаса? Яко облацы безводни, ветрогонимые,- так они, гонимые лишь ветром начальственных предписаний, напояют нас одними обрядами, и не от них ждать нам росы евангельской любви и добрых примеров самоотречения и братской любви...

   Во всяком случае в этом предположении есть много вероятия. А если так, то... поможет ли в сем затруднительном случае его преосвященству, начальнику томской епархии, его превосходительство начальник железной дороги?..

  

   1906

  

  

  

  

   В предыдущей заметке господина S., из которой мы взяли приведенный выше эпиграф, дан общий свод известий об общественной и литературной деятельности неограниченного ялтинского владыки. Нам приходится дополнить характеристику несколькими позднейшими чертами.

   В апреле месяце в газетах появились известия, что здоровье полковника Думбадзе улучшается. Останется или не останется полковник Думбадзе на своем посту?- этот вопрос, разумеется, очень волновал ялтинских жителей,.. Сначала казалось, что непременно останется, и притом не по иной какой-нибудь причине, как только для того, чтобы досадить А. А. Суворину, редактору газеты "Русь". Так можно было заключить из любопытной переписки, которую храбрый полковник затеял с редактором тотчас после того, как на него было произведено покушение. Эпистола полковника гласит тако:

   "Поздравляю с успехом вашей травли: я ранен взрывом бомбы, со мной несколько человек. Но назло вам и вам подобным я с полком сумею послужить царю и родине. Полковник Думбадзе".

   "Травлей" полковник называл, очевидно, оглашение газетой его необыкновенных действий. Есть много людей, которые полагают, что делать известные вещи можно и они будут даже очень хороши, пока не оглашены во всеобщее сведение. Но когда оглашены, то немедленно является соблазн... И соблазн истекает отнюдь не от действий, а от их оглашений. У этих простодушных "начальников" живо представление о Ное и его сыновьях. Они - добродетельные Нои, несколько опьяненные вином власти, пресса - непочтительный Хам, обнажающий патриархальные неприличия...

   Однако - это только к слову... А. А. Суворин, получивший эту замечательную "поздравительную телеграмму", тотчас же поместил ее в своей газете (вероятно, в интересах выяснения типичной физиономии ялтинского владыки) и снабдил ее с своей стороны следующим комментарием:

   "Мы искренно поздравляем полковника Думбадзе с избавлением от смертной опасности и глубоко сожалеем о пострадавших около него адъютанте и кучере. Но тем решительнее утверждаемся в мысли, что полковника Думбадзе необходимо освободить от непосильных ему административных обязанностей. Какой же уравновешенный администратор, только что уцелев от бомбы, станет рассылать по редакциям подобные телеграммы, читать которые трудно без жалости и к автору, и к той административной системе, которая всю и всякую вину готова переносить на газеты. Во всем газеты виноваты!.. Даже и те, что отрицают, как мы, всякую кровь. Полковник Думбадзе желает продолжать "назло" нам. Было бы лучше - на пользу ялтинскому населению. А пока он вместо пользы сжег дом, откуда произошло покушение на него, хотя виновник покушения сам с собой покончил...

   Во всяком случае, желаем полковнику Думбадзе успешно лечиться и выздороветь".

   Вскоре после этого в газетах появились известия, что полковник Думбадзе на свой пост, хотя бы даже назло А. А. Суворину, уже не вернется. Основывались эти предположения на одном разговоре полковника с врачом. Полковник спросил, как идет его выздоровление. Врач ответил: "Дело идет отлично. Вы скоро будете в состоянии вернуться к исполнению своих обязанностей". На это полковник Думбадзе заметил якобы с задумчивым видом:

   - Полковник Думбадзе к исполнению обязанностей более не вернется...

   "Задумался",- говорили по этому поводу обыватели. Повидимому, этот новый признак сведущие люди считали для полковника Думбадзе несколько необычным и ждали от него практических последствий. Действительно, "задуматься" в положении полковника Думбадзе после всего, что он наделал без оглядки... это ведь своего рода душевная трагедия. Оказалось, однако, что толкователи впали в ошибку. Полковник Думбадзе вовсе не задумывался. За процесс рефлексии они приняли процесс некоего пророческого наития. Полковник Думбадзе, повидимому, просто провидел, что его за искусную бомбардировку ялтинского дома скоро сделают генералом. Так и вышло. Он повышен в чине и к должности вернулся уже не полковник, а генерал-майор Думбадзе.

   И вот "назло А. А. Суворину" генерал Думбадзе объявляет, что он вновь вступил в должность и намерен попрежнему "служить царю и родине". Дальнейшую программу своих действий он излагает с ясностью, способною повергнуть в трепет всех домовладельцев и жильцов.

   "Установить строгий надзор на некоторые дома (обыкновенно надзор, по правилам русской грамматики, устанавливают за домами), в коих вожаки боевых дружин и анархисты-террористы имеют гостеприимство. Предупреждаю хозяев домов, что виновных в приеме кого-либо из числа злодеев-врагов порядка, желающих превратить этот курорт в гнездо разбоев, беспощадно буду наказывать, а дома их, служащие жилищем и складом оружия и боевого запаса, наподобие дома Новиковой, уничтожать без остатка. На улицах требую соблюдения порядка и тишины и ни под каким видом не позволяю сборища. Советую господам "освободителям-товарищам" сбросить с себя широкие пояса и особый костюм боевой дружины (?!), в которых, оказывается, опять некоторые из них за время моей болезни начали щеголять и бравировать их ноской (sic!). Мальчишек и шатающихся по улицам с красными тряпками, наподобие флагов, драть за уши (!) и под расписку передавать их родителям, при повторении брать под стражу.

   При возникновении где-либо беспорядков, приказываю исправнику действовать решительно и в тот же момент давать мне знать по условленному шифру телефоном для своевременной высылки рот стрелков для подавления беспорядков. Вас же, мирных жителей города и уезда, уверяю, что я со своими стрелками и полицией не будем дремать и без всякой устали постараемся оберегать ваше спокойствие. В этом мое назначение и вполне ручаюсь.

   И. д. главноначальствующего, командир 16-го стрелкового императора Александра III полка, генерал-майор Думбадзе" {"Русь". Цитируем из "Биржевых ведомостей" 18 апреля (веч. вып.), No 9855.}.

   Перспектива для "мирных жителей" необыкновенно успокоительная! Вы приехали в Ялту лечиться, но прежде всего должны тщательно шпионить за соседями, которые ответят вам полной взаимностью. Стоит оказаться в одном доме с вами "анархисту-террористу", и - генерал Думбадзе не дремлет: дом, в котором вы живете, будет, подобно дому Новиковой, уничтожен без остатка... Спать вам, на всякий случай, лучше всего одетым, багажа иметь поменьше, так как недремлющий генерал уничтожит его тоже без остатка.

   Нам кажется, однако, что ялтинский генерал-губернатор недостаточно последователен: по его мнению, лица, виновные в недосмотре за анархистами, должны подвергаться бомбардировке жилищ и уничтожению имущества. Допустим, хотя и трудно допустить такую нелепость. Но тогда,- спросим мы,- кто же всех более обязан "следить" и не допускать в городе разных "противообщественных проявлений": партикулярные лица и случайные приезжие или - власти данного города? Ответ ясен: более всех виновны в таких недосмотрах именно власти. Отсюда логически следует, что, в случае обнаружения "недосмотров",- вместо погромов партикуляных лиц и их жилищ генералу Думбадзе надлежало бы бомбардировать квартиры подчасков, помощника пристава, пристава, полицеймейстера и, наконец,- самого генерал-губернатора!..

   История знает примеры подобной героической неуклонности. Известно, например, что в средние века людей, которые по недосмотру и недостатку бдительности допускали нечистой силе овладеть своими душами, подвергали истязаниям, а порой и казни. И вот однажды главный судья одного округа, некто Ремигий (имени-отчества и чина припомнить не могу), оглянувшись на себя самого и строго взвесив состояние своей души, решил, что он-то, главный страж чужой осмотрительности, сам провинился в недосмотре... Тогда он сказал себе: "Ремигий! Ты, как лицо официальное, поставленное на страже, несомненно повинен всех более". И потому... он нарядил суд, заставив пытать себя, постановить приговор и сжечь на костре... Вот это был человек неуклонной последовательности, хотя многие и считают его сумасшедшим.

   Не так давно Л. Ф. Пантелеев привел из Готского альманаха справку об образе правления в нашем отечестве. Оказалось, что этот образ правления есть самодержавно-конституционный. Всех особенностей этого строя, разумеется, "не поймет и не оценит гордый взор иноплеменный". Ну, а мы, русские самобытные люди, отлично понимаем, в чем дело.

   В Таврическом дворце - конституция... В остальной России - генералы Думбадзе.

   К Таврическому дворцу приставлены поручики Пономаревы, как классные дамы к институткам, чтобы конституция не выходила за пределы дворца и не совалась, куда не надо.

   За генералами Думбадзе никто не смотрит, и только от времени до времени их повышают в чинах.

   Депутаты в Таврическом дворце поговаривают, генералы Думбадзе постреливают, и таким способом водворяется гармония властей - законодательной и исполнительной.

   Только обыватели должны спать одетыми, часто вскакивают, кричат и подымают тревогу, не зная, откуда им ждать полного благополучия: снизу, сверху, справа или слева.

   На нашем выразительном языке это называется - не житье, малина! Генерал Думбадзе "ручается"! После такого ручательства можно быть уверенным твердо в одном: что уцелеет от бомбы террориста, то генерал Думбадзе разрушит уже "без остатка".

  

   1907

  

  

  

   В Государственной думе говорят и в газетах пишут, что г. Шварц, "новый" министр народного просвещения, "воздвиг новые барьеры на пути к высшему образованию".

   Всем, у кого есть учащиеся дети, нет нужды слышать думские речи и читать газетные статьи; мы в натуре знакомимся с этими интересными сооружениями, как новыми, изобретенными г. Шварцом, так и прежними, которые воздвигнуты усердием его почтенных предшественников. Так что мы можем довольно легко судить о "прогрессе" в области этого "просветительного строительства". И нужно отдать справедливость,- некоторые из этих остроумных заграждений способны привлечь внимание всякого наблюдателя.

   Я, например, живу в Полтаве. Здесь окончили гимназию мои две дочери. Одна из них захотела держать "дополнительный экзамен" по латыни и еще некоторым предметам, чтобы быть свободнее в выборе факультета.

   Еще недавно - до "конституции", до "успокоения", до нового министра г. Шварца - это делалось сравнительно просто. Ведь речь идет даже не о новом аттестате, а лишь о прибавке трех-четырех отметок в аттестате, уже выданном. Прежде требовалось подать до 20 марта заявление с предъявлением аттестата. 20 марта совет рассматривал просьбы, а с 1 мая начинались экзамены.

   Никаких официальных извещений о перемене этого установившегося порядка не было, и все заинтересованные считали, что и теперь этого достаточно. Поэтому десятки экстернов и экстернок явились в гимназию на прежних основаниях в первых числах марта.

   Здесь их, однако, ждал сюрприз в виде "новых барьеров". Новый директор полтавской гимназии г. Клюгге принял сколько-то прошений, а остальным отказал по разным причинам. Между прочим, некоторые просители и просительницы узнали, что... они явились слишком поздно.

   Почему поздно? К какому сроку они опоздали? Совет еще только будет 20-го, экзамен начнется только 1 мая... Я, признаться, не поверил и 10 марта отправился, чтобы лично вручить г. директору просьбу моей дочери.

   Господин директор принял у меня документы, пересмотрел их, не сказал, что "уже поздно", но совершенно корректно выставил другой барьер: недостает еще... "свидетельства о благонадежности".

   Признаюсь, несмотря на мой почтенный возраст и разносторонний опыт, это требование г. директора гимназии меня несколько... ошеломило. Положим, как российский обыватель, я обязан был знать, что "благонадежность" в нашем отечестве есть нечто очень важное и необходимое, как пища, как вода, как воздух, даже более - как паспорт. Без "благонадежности" вы - человек, в сущности лишенный всех прав состояния. Вы, положим, окончили учительскую семинарию и получили "право" заниматься учительством. Но если "администрация" не пожелает признать вас "благонадежным", вы потеряли годы учения напрасно: учителем вам не быть. Точно так же вам загражден доступ на службу государственную, земскую, а порой (при особенной энергии власти) даже и на частную. Одним словом, без особого милостивого разрешения полиции, называемого "свидетельством о благонадежности", человеку остается порой одна торная дорога - в экспроприаторы. Разрешение на это не нужно, но зато самый "род деятельности" не всякому по силам...

   Сколько и каких драм разыгрывается на этой "благонадежной" почве по лицу русской земли, какие "благонадежные" чувства вызывает этот "порядок" в сотнях и тысячах русских людей, встречающих его на первых же распутьях своей жизни,- это представить нетрудно. Мне рассказывали в одном провинциальном городе случай, когда один еще молодой, хотя и семейный человек, согласившись спеть "Ласточку сизокрылую" на любительском литературно-музыкальном вечере, чуть не сгубил этим всю свою карьеру. Маловероятно, но просто: перед "утверждением афиши" г. полицеймейстер наводит справку о "благонадежности" исполнителей. Нельзя же в самом деле допустить, чтобы "Ласточку" всенародно пело на эстраде лицо, политическая репутация коего, быть может, небезупречна. И вдруг - увы! - оказывается, что на политической репутации нашего молодого человека есть пятна... в прошлом. Что-то маловажное: он и сам не знал, Что когда-то, на заре юности, попал на замечание, внесен в секретный список и одно время состоял под секретным надзором. Кончил после этого гимназию, поступил на службу, был на хорошем счету, женился и жил незаметно, забытый до времени полицией. И вдруг - этот ужасный любительский вечер в пользу какой-то библиотеки!.. Роковое заблуждение юности всплывает... Разрешения на "Ласточку" начальство не даст, преступное имя придется снять с афиши, поднимутся разговоры, узнает непосредственное начальство. О господи!.. Молодой человек в отчаянии, жена плачет, на месте недавнего семейного и служебного благополучия - трагедия...

   Справедливость требует сообщить, что в данном случае дело кончилось благополучно: полицеймейстер оказался человеком снисходительным и, посоветовав молодому человеку вперед "быть осторожнее", согласился на компромисс: молодой человек якобы сам отказался петь на вечере, афиша была перепечатана без излишней огласки мотивов, "Ласточку" спел человек вполне благонадежный, а злополучная "справка о благонадежности" NN утонула в забвении. Впредь до нового неосторожного шага.

   Все это я, конечно, знал. Но... все-таки до сих пор справки требовались в случаях более "важных": поступление на службу, учительство, "публичное выступление" на эстраде. Что делать? Тут справки давно уже в "порядке вещей". Мы свыклись с мыслью, что "порядок вещей" есть нечто очень хрупкое и неустойчивое, вроде горных лавин, которые, как известно, обрушиваются иной раз от тихого ветерка, даже от громко сказанного слова. Выйдет вот этакий "недосмотренный" начальством молодой человек, в прошлом которого было "что-то", на эстраду н вместо "У меня ль была тоже ласточка" споет нечто не по программе, например: "У меня ль была жизнь свободная"... Или скажет такое магическое "слово", от коего "существующий строй" рухнет внезапно с грохотом и треском и похоронит всех нас под своими обломками. И все это случится так стремительно, что даже злоумышленника не успеют подвергнуть законной или административной ответственности. Во избежание такого ужаса необходимо, значит, чтобы полиция тщательно проверяла секретные жизнеописания всех обывателей, дерзающих выступать публично с пением, чтением, декламацией...

   Пусть так. Но экзамены... Да еще дополнительные. Ведь тут нет еще ни учительства, ни земской службы, ни публичных выступлений. Здесь в четырех стенах учебного заведения, в присутствии благонадежнейшего педагогического персонала, так сказать, с глазу на глаз и чуть не по секрету предстоит только спросить у юноши или девицы, какого он или она мнения о числе латинских спряжений, об imperfectum или ablativus absolutus {Латинские глагольные формы (прим. ред.).}, или, наконец, заставить его или ее перевести кусочек из Тита Ливия или Цицерона... Неужели и тут допускается возможность произнесения такого "слова", от коего общественное спокойствие и государственная безопасность поколеблется в основаниях?! Ведь даже самое превратное истолкование сослагательного наклонения может прозвучать не далее благонадежных стен гимназии. И самым осязательным его результатом явится лишь отметка в экзаменационном листе. А если бы даже оказалось в конце концов, что какой-нибудь ужасно "неблагонадежный" юноша получил удостоверение, что он знаком с Овидием "в пределах гимназического курса", то неужели это так опасно?.. То есть так опасно, что из-за этой опасности необходимо тревожить г. местного губернатора? А тот в свою очередь потревожит полицеймейстера, а тот напишет частному пристабу "по месту жительства", а тот адресуется секретно в жандармское управление... А если кандидат в "благонадежно экзаменующиеся" выезжал хоть временно из города, то эта цепь изысканий поползет в уезд к исправнику, от него к становому, от станового к уряднику... И потом обратно вверх по административно-иерархической лестнице до самого губернатора. И это всякий раз, как юноша или девица пожелает "подвергнуться испытанию".

   Скажите, самые "благонадежные" господа, хоть бы даже носящие мундир ведомства просвещения, неужели это не кажется вам полной бессмыслицей?..

   Я позволил себе высказать одну сотую этих соображений г. директору... "Кажется, еще недавно такого свидетельства для дополнительных экзаменов не требовалось"... Господин директор, разумеется, не мог рассеять моих недоумений: "Общее правило:.. Требование свыше..."

   Я понял: в этом выражается тот "прогресс", который с своей стороны внес в дело средней и высшей школы г. Шварц. Прогресс очень знаменательный. Несколько лет назад, задолго еще до "конституции", обнаружилось как-то, что в гимназиях завелась практика "секретных аттестаций". Кроме официального аттестата, учебная администрация посылала в высшие учебные заведения тайные отзывы. Юноша приезжает в Петербург, Москву или Киев. Аттестат у него в порядке, начальство удостоверило "явно", что поведение у него отличное. И вдруг - отказ в приеме. Это значит, подействовала тайная аттестация директора, произошло лишение прав по усмотрению, быть может, по личным счетам с родителями,- тех самых прав, которые официально удостоверены аттестатом.

   Это показалось всем до такой степени... предосудительным и даже гнусным, что, помнится, даже кн. Мещерский приветствовал отмену этих аттестаций, как признак "оздоровления" в области средней школы. Но "оздоровление" было непродолжительно: через некоторое время тайные аттестации вновь водворились у порога средних учебных заведений. Только теперь они выдаются не директорами, а полицией и носят название "свидетельств о благонадежности". Трудно сказать, что лучше. Так как и тут, и там действует "усмотрение", тайно и бесконтрольно лишающее явно приобретенных прав, то многие не без основания думают, что это по существу одно и то же. Всевластное сыскное начало, прогнанное в одну дверь, преспокойно вошло в другую.

   А теперь господин Шварц это еще "усовершенствовал". Еще в прошлом году "свидетельство о благонадежности" требовалось от экстерна для получения полного аттестата. Теперь оно нужно и для дополнительного экзамена хотя бы только по одной латыни.

  

  

   Делать, однако, нечего. Приходится отправляться за "свидетельством о благонадежности" в канцелярию г. губернатора. Прошение, гербовый сбор: две марки по 75 копеек.

   Вежливый молодой чиновник принимает прошение, пробегает его и говорит с озабоченным видом:

   - Таких просьб поступает к нам теперь много. Но... к двадцатому марта мы никак не поспеем; нужны справки...

   - Как же, однако, быть экзаменующимся?

   - А когда начинаются экзамены?

   - Только с первого мая.

   - Может быть, можно не к совету, а к экзамену?

   Соображение, повидимому, справ