Козлов Иван Иванович - И. Гликман. И. И. Козлов

теще декабриста C. П. Трубецкого.} Оно проникнуто пессимизмом, неверием в возможность общественных перемен. И вместе с тем знаменательно само обращение к библейской тематике, из которой черпали идеи и образы поэты-декабристы. За библейскими символами сквозит сочувствие к деятелям декабризма, воодушевленным идеями добра, просвещения, беззаветной и самоотверженной любовью к народу:

  

   Кто, правдой мрак ночной ревнуя озарить,

   Ярмо невежества умели сокрушить

   И, жертвуя собой, людей вести хотели

   И к миру лучшему, и к благородной цели.

  

   Эти строки звучали как отклик на судьбу декабристов, предстающих в стихотворении в образе смелых мудрецов-провидцев, которые, подобно величавому ветхозаветному пророку Моисею, ищут обетованную землю - воплощение народной свободы и счастья:

  

   Ту землю угадал их гений.

   Они в ней видели, в пылу их вдохновений,

   Порядок, истину, согласье, тишину.

  

   Поэт, восхищаясь героическим подвигом пророков, считает, однако, их борьбу бесцельной, ибо они одиноки в своих возвышенных порывах: "...внизу, как мутный ток, Толпы народные беспечно протекали". Поэт обращается со словами утешения и надежды к пророкам-борцам, потерпевшим крушение благородных идеалов:

  

   Предтечи мудрые! откиньте мрак печали:

      У века каждого своя

      Обетованная земля,

      И он тревожно к ней несется...

  

   В финале стихотворения Козлов призывает преисполниться веры в то, что страждущие люди обретут обетованную землю в "небесной родине".

   В 1827 году Козлов создает несколько стихотворений, объединенных общим для них горестным размышлением о трагизме жизни. В послании "П. Ф. Балк-Полеву" Козлов говорит о том, что радость и воспоминания о радости призрачны, неуловимы, эфемерны, реальны лишь "мрак и ужасы" и отравленная тоска, "молнийной струею" прожигающая сердце. В знаменитом "Вечернем звоне" Козлов усилил (по сравнению с оригиналом Томаса Мура) лирико-драматические акценты третьей строфы. Колокол скорбно звонит по безвременно погибшим друзьям: "И сколько нет теперь в живых, Тогда веселых, молодых! И крепок их могильный сон, - Не слышен им вечерний звон". Н. И. Гнедич, прочтя "Вечерний звон", писал Козлову: "Он мне по сердцу". В стихотворении "Молодая узница" (1826) мастерски нарисован образ замурованного в тюрьме юного существа, жаждущего воли, свободы, жизни. В прекрасном стихотворении "Бессонница" (из Т. Мура) с большой силой звучит тема трагического одиночества поэта. В мучительные бессонные ночи перед ним встают образы исчезнувших друзей:

  

   Смотрю ли в даль - одни печали;

   Смотрю ль кругом - моих друзей,

   Как желтый лист осенних дней,

   Метели бурные умчали.

  

   Эти произведения Козлова приобрели волнующий подтекст в годы, ознаменованные массовыми репрессиями, ссылками, изгнаниями. В них ощущается та "злосчастная атмосфера" последекабрьских лет, о которой писал Герцен; они по своему объективному звучанию перекликались с настроениями и переживаниями достаточно широких кругов русского общества. Вот что, например, сообщает Жуковский 24 февраля 1826 года из Петербурга в Дрезден о положении Е. Ф. Муравьевой, сыновья которой (Никита и Александр) томились в Петропавловской крепости: "Состояние бедной Екатерины Федоровны Муравьевой неописанно. Все, что могло привязывать ее к жизни, разом рухнуло. Она ходит как тень. Что ее ожидает, не знаю; но нельзя и надеяться никакого облегчения судьбы ее". {В. А. Жуковский. Собрание сочинений в четырех томах, т. 4. М.-Л., 1960, стр. 586.} Говоря о родственнике и друге братьев Муравьевых - поэте К. Н. Батюшкове, находившемся в психиатрической больнице, Жуковский восклицает: "Но к каким развалинам он возвратится, если бог возвратит ему его рассудок!" {Там же.}

   Темой жизненных катастроф и гибели надежд проникнуто стихотворение тридцатых годов "Пловец". Козлов в нем оплакивает молодых мечтателей, исполненных "высоких дум и... светлых упований", но ставших "жертвой неизбежных бед". О мучительных раздумьях поэта, о его затаенной боли знает лишь "изголовье и мрак томительных ночей".

   В эти же годы Козлов создает цикл баллад и стихотворений, выдержанных в духе кладбищенской поэзии, проникнутых религиозной экзальтацией или культом "романтических ужасов" ("Бренда", "Ночь родительской субботы", "Отплытие витязя", "Тайна", "Легенда"). В них тщательно воспроизведен традиционный реквизит, таинственно-интригующий, мрачный колорит "средневековой романтики", но их художественный уровень, за исключением отдельных, мастерски написанных строф, в целом невелик.

   Для этого цикла весьма характерно стихотворение "Тайна". Постепенным накоплением нарочито разрозненных, броских, остро живописных деталей поэт создает атмосферу зловещей осенней ночи. Под ее покровом разыгралась никому не ведомая роковая драма. Об этом свидетельствуют и окровавленный меч, и свежая могила под тенистым дубом. В лесном сумраке, прорезанном мерцающим светом факела, слышатся колокольный звон и панихидная песнь престарелого отшельника. На багрово-черном фоне таинственного пейзажа мелькает женская фигура в белом. Она оплакивает покойного:

  

   И, вне себя, вдруг очи голубые

   На щит она внезапно подняла

   И, локоны отрезав золотые,

   Кровавый меч их шелком обвила.

  

   Безумья яд зажегся в мутном взоре,

   Сердечный вопль немеет на устах.

   Она ушла, и лишь в дремучем боре

   Таинственный один остался страх...

  

   "Безумья яд" отравляет сознание героев всего цикла, в основе которого лежит тема утраченного счастья, тема катастрофической гибели любимой или любимого. Героя баллады "Озеро мертвой невесты" одолевают галлюцинации. Ему мерещится призрак невесты-утопленницы, плывущей в своем челноке "на тайный брак" с любимым. "Безумец сокрушенный" из баллады "Ночь родительской субботы" встречает на погосте призрак невесты "под белой пеленою". Козлов стремился придать этой "кладбищенской" балладе черты того народного украинского предания, которым, вероятно, пользовался и Гоголь в финальных сценах "Вия", но картина, нарисованная поэтом, оказалась лишенной каких бы то ни было признаков национального колорита, народной фантастики. Баллада написана в изысканном сентиментально-элегическом стиле:

  

   И тень ее, эфирная, младая,

   Еще красой и в саване цвела,

   И, к жениху печальный взор склоняя,

   Вздохнула и прошла.

  

   В такого рода произведениях Козлова отсутствуют психологическая достоверность, искренность и задушевность, составляющие драгоценное свойство его лирики; они подменены искусственностью вымысла, готовыми условно-романтическими клише.

   В ряде стихотворений Козлова воплощена мысль о двойственной природе несчастья, обладающей не только сокрушительной, но и очистительной, светозарной силой. В душе страдальца "звук совести яснее, луч правды чист и бледен страх людской". Белинский, анализируя творчество Жуковского, говорил о том, что "его поэзия любит и голубит свое страдание...". {В. Г. Белинский. Полное собрание сочинений, т. 7. М, 1955, стр. 185.} Козлов тоже как бы "голубит свое страдание" (оно было не только поэтической фикцией, но и горестной реальностью - плодом смертельного недуга), он пытается "приспособиться" к нему, найти в нем трагически-высокий смысл, облагораживающий и возвышающий. Но, будучи человеком поразительного жизнелюбия, он стремится преодолеть и победить страдание несломленной силой духа; он призывает к стойкости, к внутреннему сопротивлению несчастью, воплощенному в образе гиганта со свинцовыми ногами. Случалось и так, что Козлов как бы подтрунивал над своим собственным несчастьем, говорил о нем с печально-насмешливой улыбкой. В стихотворении "К И. П. Мятлеву" можно прочесть такие строки:

  

   Влекомый легкостью природной,

   Знакомкой резвой юных дней,

   Почти забыл я, сумасбродный,

   Что я без ног и без очей.

  

   Козлову была свойственна неискоренимая романтическая восторженность, которая была несомненным проявлением его жизнелюбия. Именно любовь к жизни породила тему мужества и несгибаемости человеческой воли, ярко выраженную в символическом образе могучего дуба, опаленного молнией, обезображенного ураганом, но продолжающего несокрушимо стоять на горной вершине ("Дуб").

   Поэт стремится жить полной жизнью, в нем "еще горит... пожар бунтующих страстей", причем это не романтический штамп, а искреннее признание, ибо оно фигурирует в глубоко религиозном стихотворении-исповеди "Моя молитва". Размышляя о назначении поэта в общественной жизни, Козлов обращается к творчеству Роберта Бернса, открыв его для русского читателя, став первым переводчиком народного шотландского поэта.

   Козлов выказывал горячую симпатию к Бернсу - "сельскому барду", воспевавшему простых людей труда, наделенных высокой нравственностью, незапятнанной душевной чистотой. Козлову импонировал патриотизм шотландского певца, его страстная любовь к родине, которой он беззаветно служил, но ему остались чуждыми бунтарские и сатирические мотивы поэзии Бернса. Нет ничего случайного в том, что Козлов выбрал для перевода из Бернса произведения, близкие ему по духу: "Горной маргаритке, которую я примял своим плугом" (у Козлова: "К полевой маргаритке...") - замечательное стихотворение, пронизанное сдержанной, суровой печалью, предчувствием бед, ожидающих поэта в жестоком, неустроенном мире, - и "Субботний вечер поселянина" (у Козлова: "Сельский субботний вечер в Шотландии") - маленькую поэму, выдержанную в безоблачно-светлых, идиллических тонах. В этом раннем произведении Бернса Козлова привлекали поэзия крестьянских трудовых будней, атмосфера умиротворенности, чувство любви, дружбы и религиозности, царящее в семье шотландского фермера. Характерно, что "Московский телеграф" упрекал Козлова за то, что он "почел Бернса простым крестьянином, который между прочим напевает на поэтической свирелке". Тематическая новизна "Сельского субботнего вечера в Шотландии" обусловила изменения интонационно-словесного строя Козловского текста. В нем засверкали свежие языковые краски. Традиционная условно-романтическая фразеология в некоторых строфах уступила место простым, конкретным словам разговорной речи, тесно связанным с народным бытом.

   В заключительной строфе поэмы Козлов, сравнивая себя с Бернсом, обращается к родине:

  

   А я к тебе, к тебе взываю я,

   Святая Русь, о наша мать-земля!

   Цвети, цвети, страна моя родная!

   и. т. д.

  

   Белинский находил это обращение неуместным, однако самое стремление сопоставить себя с Бернсом весьма характерно для мироощущения Козлова.

   В послании "К Валтеру Скотту" Козлов любовно рисует патриархально-идиллический образ шотландского "волшебника". Он в восторженных словах говорит о его поэтическом таланте, гуманности и душевной чистоте, благодаря которым этот "великий... добрый человек" снискал себе народную признательность:

  

   Ты в родине твоей свободной

   Стал драгоценностью народной.

  

   Родина вознаградила писателя довольством и покоем. "В красе серебряных кудрей... почтенный старец", Вальтер Скотт представляется Козлову воплощением ничем не омраченного счастья, мудрой уравновешенности и гармонии. Таким же, по его мнению, был Н. М. Карамзин - "мудрец с младенческой душою". Но рядом с Вальтером Скоттом, творчество которого уподобляется мягкому свету вечерней зари, в стихотворении возникает грозовой образ другого любимца Козлова - Байрона, чья жизнь и поэзия являются воплощением "буйных страстей", "мятежной тоски" и дисгармонии мира.

   Свою симпатию к политическому изгнаннику, народному поэту Польши Адаму Мицкевичу Козлов выразил переводом его цикла "Крымских сонетов".

   В Козлове не угасает интерес к политической жизни современной ему Европы. Знаменательно, что разгоревшаяся в начале тридцатых годов национально-освободительная борьба в Италии вызвала у Козлова глубокое сочувствие. Он откликнулся на нее переводом отрывка из трагедии Никколини "Джованни да Прочила", в котором звучит призыв к свержению чужеземного ига, призыв к народной мести, уподобляемой огнедышащей лаве Этны.

   В тридцатых годах лирика Козлова обогащается стихотворениями, внешне выдержанными в духе народной поэзии ("Умирающий гейдук", "Обманутое сердце", "Тревожное раздумье", "Песня"). Познакомившись с "Песнями западных славян", Козлов, по примеру Пушкина, заимствовал из сборника "Гусли" Проспера Мериме тему "умирающего гайдука" и написал поэтическую иллирийскую балладу, в которой умело воссоздал "местный колорит" и своеобразный драматизм сюжета. Значительными художественными достоинствами отличается козловская "Песня". Ее заунывный, щемящий душу тон напоминает жалобы народной песни. По своему ритму, певучести и даже словарю она близка некоторым стихотворениям Кольцова.

   В творчестве Козлова важное место занимает романсная лирика, в которую он внес поэзию эмоциональной светотени, воодушевленность чувства, искренность и теплоту интонаций. Таким лирическим миниатюрам, как "Романс", "К княгине М. А. Голицыной", "Княгине З. А. Волконской" ("Мне говорят: "Она поет...""), "К М. Шимановской" и некоторым другим, присущи изящество формы, музыкальность и прозрачность фактуры стиха. Они в известной мере предвосхищают романсы Фета и Полонского. Вот, например, исполненный воздушной легкости и грации, романтизированный образ поющей З. А. Волконской:

  

   Звезда любви над ней горит,

   И - стан обхвачен пеленою -

   Она, эфирная, летит,

   Чуть озаренная луною...

  

   Несомненный художественный интерес представляют стихотворения Козлова, посвященные музыке ("К Зонтаг", "Русская певица", "М. Виельгорскому", "К Леопольду Мейеру"). Они согреты живым чувством человека, влюбленного в музыку; в них порой, слышится мелодия - текучая и гибкая в ее высоком парении, в нарастании и спадах, неожиданных и тонких нюансах.

   Отдельные стихотворения Козлова по своему настроению и колориту родственны некоторым стихам Тютчева. Такова, например, фантазия "Не наяву и не во сне", в которой тонко переданы изощренная впечатлительность лирического героя, причудливость его ассоциативного восприятия внешнего мира. Плеск волны, лунный свет, далекая песня - все внезапно смущает чувства, вызывает душевную тревогу, не выразимую словами.

   Козлов остро ощущал впечатляющую силу поэтической интонации. Ему иногда удавалось одним четверостишием или даже одной строкой-рефреном создать настроение, глубоко проникающее в душу читателя. На эту особенность козловской лирики обратил внимание еще Белинский.

   Стихотворения "К неверной", "Новые стансы" ("Прости! Уж полночь; над луною..."), "Другу весны моей после долгой, долгой разлуки" являются яркими образцами любовной лирики Козлова. Белинский назвал стихотворение "К неверной" "особенно замечательной пиэской", причислив ее к тем произведениям Козлова, от которых "веет прежним благоуханием его поэзии". {В. Г. Белинский. Полное собрание сочинений, т. 2. М., 1953, стр. 22.} Это стихотворение отмечено неподдельной искренностью и горячностью эмоций, в нем выразительно переданы душевный разлад и мучительные противоречия, обуревающие влюбленного. Порывистость и страстность влюбленного лирического героя живо ощущается в "Новых стансах". В этом стихотворении вскипает острое чувство горечи по поводу безответной любви. Образы "веющего паруса" и шумящей "разлучницы волны" сообщают всей вещи тревожно-нервный, быстрый ритм, окрыленность стиха.

   "Другу весны моей" посвящено двоюродной сестре поэта - А. Г. Хомутовой, которую он в молодости страстно любил и встреча с которой "после долгой, долгой разлуки" воскресила прошлое, вызвала стремительный рой воспоминаний. Стихотворение это, написанное почти шестидесятилетним стариком, отличается свежестью чувства, скорбной нежностью, удивительной остротой эмоциональной памяти, придающей всей вещи взволнованно-тревожный и вместе с тем теплый, задушевный тон.

   Лермонтова глубоко взволновало это стихотворение, с которым его познакомила в рукописи А. Г. Хомутова, и он откликнулся на него замечательными стихами, выдержанными в той тональности, которую задал Козлов:

  

   Слепец, страданьем вдохновенный.

   Вам строки чудные писал...

  

   Большинство лирических стихотворений Козлова являются переводами или подражаниями. Он вслед за Жуковским ввел в широкий читательский обиход целый ряд классических произведений английской, французской, итальянской, польской литератур. Дело, конечно, не ограничивается культурно-просветительской миссией Козлова. Важно, что такие стихотворения, как "Вечерний звон", "На погребение английского генерала сира Джона Мура", "Романс" ("Есть тихая роща у быстрых ключей..."), "Добрая ночь", "Нас семеро" и некоторые другие, прочно вошли в основной фонд русской поэзии XIX века.

   Академик Ф. И. Буслаев рассказывает в своих воспоминаниях, как он в юности зачитывался Козловым, а в "Вечернем звоне" "видел отличный образец звукоподражательной поэзии... Читая его наизусть, я не просто выговаривал слова, а как бы звонил ими, воображая себя сидящим на колокольне..." {Ф. И. Буслаев. Мои воспоминания. М., 1897, стр. 77.} Это признание Ф. И. Буслаева Очень характерно: оно свидетельствует о том, что целые поколения русских читателей сроднились с лучшими переводами Козлова; на них воспитывался эстетический вкус, в них нашли выражение изобразительная сила и богатство русского литературного языка. Вспомним, что юный Лермонтов и его сверстники по Московскому университету приобщались к поэзии Байрона через переводы Козлова ("Невеста абидосская" и др.). Конечно, далеко не все равноценно в козловских переводах. Наряду с большими удачами у него было немало посредственных вещей.

   Козлов разделял мнение Жуковского, что "переводчик в стихах - соперник" поэта, вследствие чего он часто привносил в переводимые им произведения оттенки собственных эмоций и мыслей, изменял их интонационно-ритмический строй и стихотворную форму. Так, например, в переводе "Крымских сонетов" Мицкевича Козлов нарушил строгую и отточенную форму сонета и тем не менее верно передал содержание и образную систему замечательных стихов Мицкевича. Аполлон Григорьев, с горячей похвалой отзывавшийся о переводческой деятельности Козлова, считал перевод "Крымских сонетов" чуть ли не образцовым. Сам Мицкевич в 1828 году писал своему другу - поэту Одынцу: "Почти во всех альманахах... фигурируют мои сонеты; они имеются уже в нескольких переводах. Один, как будто лучший, это Козлова (того, кто написал "Венецианскую ночь")". {М. Живов. Адам Мицкевич. Вехи жизни и творчества. - Собр. соч. Адама Мицкевича, т. 1. М., 1948, стр. 39.}

   Еще в 1825 году Пушкин с удивительной меткостью сказал, что Козлову не хватает "замашки н размашки в слоге". Это справедливо не только по отношению к его оригинальным, но и переводным произведениям. Козлову не удалось, например, передать в поэме "Невеста абидосская" и байроновском "Прости" огненную энергию английского подлинника, но, скажем, в "Обворожении" (из "Манфреда") или в "Отрывке из 4-й песни "Чайльд-Гарольда"" ("Байрон в Колизее") русский стих отличается мужественностью интонаций, упругостью и напряженностью ритма, ораторским пафосом, напоминающим некоторые стилевые особенности лермонтовской поэтической речи.

   Белинский ценил отдельные козловские переводы из Байрона, Мура, А. Шенье, Шекспира, Мицкевича, Бернса, Вордсворта. Он. писал, что ""Добрая ночь", "Обворожение" и некоторые другие напоминают своим достоинством образцовые переводы Жуковского" {В. Г. Белинский. Полное собрание сочинений, т. 5. М., 1954, стр. 75.}, a мы хорошо знаем, как Белинский высоко ставил Жуковского-переводчика.

   В историческом процессе развития русской поэзии XIX века творчество Ивана Козлова, взятое в целом, сыграло заметную роль. Многое в нем не выдержало испытания временем, но лучшие произведения сохранили и поныне свою впечатляющую художественную силу. Такие стихотворения Козлова, как "Вечерний звон" и "Не бил барабан перед смутным полком...", прочно вошли в песенный репертуар целого ряда поколений.