Лелевич Г. - Анна Ахматова (Беглые заметки)

  

   Лелевич Г. Анна Ахматова: (Беглые заметки). [Статья] // На посту. 1923. N 2-3. С.177-202

   Оригинал здесь - http://www.ruthenia.ru/sovlit/j/3049.html

  

   В III-ей главе своей нашумевшей статьи "Побеги травы" ("Правда" за июль 1922 года) Н. Осинский произносит целый панегирик Анне Ахматовой и даже утверждает, что последней "после смерти А. Блока бесспорно принадлежит первое место среди русских поэтов". Не знаю, оценивает ли сам Осинский серьезность и ответственность этого утверждения. Первый поэт страны в величайшую из эпох всеобщей истории это - не шутка, это - не просто признание большого таланта или мастерства поэта. От первого поэта страны требуется большее.

  

  

   Г. В. Плеханов когда-то писал: "Когда художники становятся слепыми по отношению к важнейшим общественным течениям своего времени, тогда очень сильно понижается в своей внутренней стоимости природа идей, выражаемых ими в своих произведениях. А от этого неизбежно страдают и эти последние" ("Искусство", стр. 158). В самом деле, только тот кому "поэзия любезна, приятна, сладостна, полезна, как летом сладкий лимонад", может признать первым поэтом страны художника, не стоящего на высоте передовых идей своего времени. Но ведь марксисты никогда не солидаризовались со взглядом Екатерины II на поэзию. Наоборот, им всегда был близок и понятен мощный образ великого поэта, нарисованный Лермонтовым:

  

   Бывало мерный звук твоих могучих слов

   Воспламенял бойца для битвы:

   Он нужен был толпе, как чаща для пиров,

   Как фимиам в часы молитвы.

   Твой стих, как божий дух, носился над толпой

   И - отзыв мыслей благородных -

   Звучал, как колокол на башне вечевой,

   Во дни торжеств и бед народных.

  

   Даже если признать поэтический дар Ахматовой очень крупным (этого вопроса мы коснемся еще не раз ниже), первым поэтом ее можно назвать только при том условии, если ее поэзия действительно является "отзывом мыслей благородных", если Ахматова не "слепа по отношению к важнейшим общественным течениям своего времени".

   Поэтому поэтическую характеристику Ахматовой я начну с выяснения социальной природы ее творчества. Какая социальная среда взростила Ахматову? Чьи чувства и мысли выражает поэтесса? Вот - вопросы, на которые необходимо ответить прежде всего. Разумеется, каталог терминов, составленный Б. Арватовым {См. статью Арватова "Гражд. Ахматова и тов. Коллонтай" в N 4-5 "Молодой гвардии" за 1923 г., стр. 150-151.} по стихам Ахматовой, сам по себе не может являться ответом, и попытка делать на основании одного этого каталога социологические выводы также пропитана идеализмом, как прежняя попытка выявить социальную природу Маяковского на основании анализа его синтаксиса. Путь к пониманию социальной природы Ахматовой лежит, как всегда, прежде всего, через анализ ее тематики и идеологии, а уже потом через изучение словаря, синтаксиса и т. п.

  

  

   Критики уже давно отметили, что поэзия Ахматовой представляет из себя как бы сплошную автобиографию, как бы сплошной дневник. Эта черта позволяет довольно точно восстановить социальную обстановку, в которой сформировалась Ахматова (речь, понятно, идет не об индивидууме, а о поэте). Начнем с детства. Ахматова выросла в нужде, в низах, без образования? Нет!

  

   В ремешках пенал и книги были,

   Возвращалась я домой из школы {*}.

   {* "Четки" восьмое издание, стр. 59.}

  

   Поэтесса выросла. Где живет она? В хате землероба, в фабричном квартале, на мансарде? Вот небольшое стихотворение, дающее поистине классический ответ:

  

   Течет река неспешно по долине,

   Многоокопный на пригорке дом,

   И мы живем, как при Екатерине,

   Молебны служим, урожая ждем.

   Перенеся двухдневную разлуку,

   К нам едет гость вдоль нивы золотой,

   Целует бабушке в гостиной руку

   И губы мне на лестнице крутой {*}.

   {* "Anno Domini MCMXXI", стр. 91.}

  

   Разве не пахнуло от этих строк (кстати помеченных 1917 годом!) "дворянским гнездом" времен Маниловых и Товстогубовых, Рудиных и Лаврецких? Но, быть может, это стихотворение случайно и не типично? Вот другой яркий образец:

  

   Весенним солнцем это утро пьяно,

   И на террасе запах роз слышней,

   А небо ярче синего фаянса.

   Тетрадь в обложке мягкого сафьяна;

   Читаю в ней элегии и стансы,

   Написанные бабушке моей.

   Дорогу вижу до ворот, и тумбы

   Белеют четко в изумрудном дерне,

   О, сердце любит сладостно и слепо!

   И радуют пестреющие клумбы,

   И резкий крик вороны в небе черной,

   И в глубине аллеи арка склепа {*}.

   {* "Четки", стр. 100.}

  

   Обстановка совершенно недвусмысленная: сафьяновый альбом бабушки, терраса, клумбы, фамильный склеп. С этой картиной вполне гармонирует и комната поэтессы:

  

   Протертый коврик под иконой;

   В прохладной комнате темно,

   И густо плющ темнозеленый

   Завил широкое окно.

   От роз струится запах сладкий,

   Трещит лампадка, чуть горя.

   Пестро расписаны укладки

   Рукой любовной кустаря.

   И у окна белеют пяльцы... {*}

   {* "Четки", стр. 74.}

  

   Но культурная и утонченная воспитанница "дворянского гнезда" двадцатого века не может замкнуться в скорлупке своего родового имения. Она не может избегать большого города. Каков же городской быт Ахматовой?

  

   Да, я любила их, те сборища ночные, -

   На маленьком столе стаканы ледяные,

   Над черным кофеем пахучий, тонкий пар,

   Камина красного тяжелый, зимний жар,

   Веселость едкую литературной шутки.

   И друга первый взгляд, беспомощный и жуткий {*}.

   {* "Белая стая", второе издание, стр. 113.}

  

   Это - дома, а вот - на улице:

  

   ... Ускоряя ровный бег

   Как бы в предчувствии погони,

   Сквозь мягко падающий снег

   Под синей сеткой мчатся кони.

   И раззолоченный гайдук

   Стоит недвижно за санями,

   И странно ты глядишь вокруг

   Пустыми светлыми глазами {*}.

   {* "Anno Domini", стр. 36.}

  

   И здесь картина ясная: литературные журфиксы у камина с шампанским и черным кофе, прогулки на рысаках с раззолоченным гайдуком.

   Перед нами - тепличное растение, взращенное помещечьей усадьбой. Только у человека, сросшегося с чванною, неискреннею, мертвящею обстановкой "большого света" (помните Лермонтовское: "среди ледяного, среди беспощадного света"), могли вырваться такие строчки:

  

   Ведь где-то есть простая жизнь и свет

   Прозрачный, теплый и веселый...

   Там с девушкой через забор сосед

   Под вечер говорит, и слышат только пчелы

   Нежнейшую из всех бесед.

   А мы живем торжественно и трудно,

   И чтим обряды наших горьких встреч,

   Когда, с налету, ветер безрассудный

   Чуть начатую обрывает речь.

   Но ни на что не променяем пышный

   Гранитный город славы и беды,

   Широких рек сияющие льды,

   Бессолнечные, мрачные сады

   И голос Музы еле слышный {*}.

   {* "Белая стая", стр. 47.}

  

   Эти примеры, характеризующие социальную обстановку, взростившую Ахматову, придают глубокий смысл составленному Арватовым списку предметов, наиболее часто упоминаемых в книге "Четки". Вот этот любопытный список: "Самое частое слово в книжке - "окно" (13 раз). Затем имеем названия: гостиная, столовая, спальная, комната (несколько раз), келья, шалаш, ложа, терраса, крокетная площадка, оранжерея, парник, экипаж. Далее: платье, юбка, воротник, петлица, шнурок, каблук, плащ, платок, вуаль, кольцо, муфта, перчатка, меха, куртка. Еще: стена, лампа, камин, свеча, стакан, стол, ставни, кресло, часы, дверь, подушка, постель, пенал, игрушка, фаянс, сафьян, парча, зеркало, гамак, блюдо, альбом, устрица, кот, сверчек. В довершение из других существительных: икона, аналой, бог, ангел, христос, господь и святые". ("Молодая гвардия", N 4-5, стр. 151).

   Я полагаю, что социальная среда, вскормившая творчество Ахматовой, выяснена достаточно. Это - среда помещечьего гнезда и барского, особняка. Может, однако, возникнуть предположение, что Ахматова нашла в себе достаточно сил, чтобы вырваться из дворянского склепа. Быть может, она пропитала свои стихи мыслями, чувствами, образами, которые знаменуют разрыв с идеологией "благородного сословия"? Посмотрим.

  

  

   Еще в 1914 году Иванов-Разумник отметил "узость поэтического кругозора" Ахматовой ("Заветы", N 5). В самом деле, просматривая "Вечер" и "Четки", удивляешься полному отсутствию каких бы-то ни было намеков на общественные интересы автора. Первые книги нашей поэтессы производят такое впечатление, будто для их автора не существует ничего, кроме собственного "я" и его переживаний. Это - даже не индивидуализм. Индивидуализм характеризуется преувеличением роли и ценности личности, но вовсе не исключает общественных интересов, - лучшим примером может служить драма Ибсена или поэзия Маяковского. Узость же интересов Ахматовой отзывается форменным соллипсизмом. В этом отношении Ахматова только следует традиции символистов, лишний раз подтверждая ничтожность разногласий между символизмом и акмеизмом. Но у символистов замыкание в собственном "я" неизменно сопровождалось мистицизмом, религиозностью, порывами в потусторонний мир. То же самое мы находим и в поэзии Ахматовой. Мистика и религия пронизывают самый быт поэтессы. Мы уже видели в комнате Ахматовой "протертый коврик под иконой" и слышали, как "трещит лампадка, чуть горя". В той же книге мы находим целое стихотворение "Исповедь", целиком посвященное одному из религиозных обрядов. Вот оно:

  

   Умолк простивший мне грехи.

   Лиловый сумрак гасит свечи,

   И темная епитрахиль

   Накрыла голову и плечи.

   Не тот ли голос: "Дева! встань".

   Удары сердца чаще-чаще...

   Прикосновение сквозь ткань

   Руки, рассеянно крестящей {*}.

   {* "Четки", стр. 58.}

  

   Не только быт, но и вся психика Ахматовой пронизана насквозь мистикой и религиозностью. Только пять страниц отделяют в "Четках" "Исповедь" от стихотворения, представляющего из себя не что иное, как доподлиннейшую молитву:

  

   Дал ты мне молодость трудную,

   Столько печали в пути.

   Как же мне душу скудную

   Богатой тебе принести?

   Долгую песню, льстивая,

   О славе поет судьба.

   Господи! я нерадивая,

   Твоя скупая раба.

   Ни розою, ни былинкою

   Не буду в садах отца.

   Я дрожу над каждой соринкою,

   Над каждым словом глупца {*}.

   {* "Четки", стр. 53.}

  

   И вообще молитва чрезвычайно часто фигурирует в лирике Ахматовой. То последняя молится сама, то просит других помолиться за себя, то вспоминает о своих молитвах:

  

   1) Помолись о нищей, о потерянной,

   О моей живой душе

   Ты, в своих путях всегда уверенный,

   Свет узревший в шалаше... {*}.

   {* "Четки", стр. 49.}

   2) Я научилась просто, мудро жить,

   Смотреть на небо, и молиться богу... {*}

   {* "Четки", стр. 40.}

   3) Я только сею. Собирать

   Придут другие. Что же!

   И жниц ликующую рать

   Благослови, о Боже.

   А чтоб тебя благодарить

   Я смела совершенней,

   Позволь мне миру подарить

   То, что любви нетленней... {*}

   {* "Белая стая", стр. 13.}

   4) Столько поклонов в церквах положено

   За того, кто меня любил... {*}

   {* "Белая стая", стр. 18.}

  

   Для человека, постоянно пребывающего в молитвенном настроении, для человека, который говорит про себя - "в то время я гостила на земле" {"Четки", стр. 79.}, нет ничего более естественного, как постоянно мечтать о приближении какой-то мистической тайны, о приближении чего-то чудесного:

  

   Лучи зари до полночи горят.

   Как хорошо в моем затворе тесном!

   О самом нежном, о всегда чудесном

   Со мною Божьи птицы говорят.

   Я счастлива. Но мне всего милей

   Лесная и пологая дорога,

   Убогий мост, скривившийся немного,

   И то, что ждать осталось мало дней {*}.

   {* "Белая стая", стр. 60.}

  

   Эти благочестивые настроения находят в себе выражение и в поэтических образах, и в способе выражения Ахматовой. Вот наудачу несколько образчиков:

  

   1) Все равно, что ты наглый и злой,

   Все равно что ты любишь других.

   Предо мной золотой аналой,

   И со мной сероглазый жених... {*}

   {* "Четки", стр. 26.}

   2)  И я стану - Христос помоги -

   На покров этот светлый и ломкий... {*}

   {* "Четки", стр. 27.}

   3) А юность была - как молитва воскресная... {*}

   {* "Белая стая", стр. 18.}

   4) Но клянусь тебе - ангельским садом,

   Чудотворной иконой клянусь... {*}

   {* "Anno Domini", стр. 19.}

  

   Вот уж поистине, "без бога - ни до порога". О чем бы ни говорила поэтесса, обязательно в нос ударит запах ладана.

   Плеханов давно уже дал блестящую характеристику соллипсических и мистических построений буржуазно-дворянских художников эпохи заката их класса. Разве не применимы полностью к Ахматовой слова основоположника русского марксизма, написанные по поводу "теоретических" волхвований Зинаиды Гиппиус: "Когда у человека все "рушилось", кроме его собственного "я", тогда ничто не мешает ему играть роль спокойного летописца великой войны, происходящей в недрах современного общества. Впрочем, нет. И тогда есть нечто, мешающее ему играть эту роль. Этим нечто будет как раз то отсутствие всякого общественного интереса, которое так ярко характеризуется в приведенных мною строках Баррэса. Зачем станет выступать в качестве летописца общественной борьбы человек, нимало не интересующийся ни борьбой, ни обществом? Все, касающееся такой борьбы, будет навевать на него непреодолимую скуку. И если он художник, то он в своих произведениях не сделает на нее и намека. Он и там будет заниматься "единственной реальностью", то-есть, своим "я". А так как его "я" может все-таки соскучиться, не имея другого общества, кроме самого себя, то он придумает для него фантастический, "потусторонний" мир, высоко стоящий над землею и над всеми земными "вопросами". Так и делают многие из нынешних художников" ("Искусство", стр. 172-173).

   Уже одно наличие в творчестве Ахматовой православных и мистических мотивов, реакционность которых так наглядно вскрыта Плехановым, заставляет очень задуматься прежде, чем преподносить нашей поэтессе лавровый венок с надписью "первому поэту земли русской". Ведь православные молитвословия Ахматовой раздаются не в дни протопопа Аввакума и боярыни Морозовой, а через 76 лет после того, как Белинский написал свои бессмертные строки: "Россия видит свое спасение не в мистицизме, не в аскетизме, не в пиетизме, а в успехах цивилизации, просвещения, гуманности. Ей нужны не проповеди (довольно она слышала их!), не молитвы (довольно она твердила их!), а пробуждение в народе чувства человеческого достоинства, столько веков потерянного в грязи и соре, - права и законы, сообразные не с учением церкви, а с здравым смыслом и справедливостью, и строгое по возможности их исполнение" ("Письмо к Гоголю", изд. "Красная Новь", стр. 15). Не являются ли эти вулканические строки прямой отповедью ахматовской мистике?

   И тысячу раз прав тов. Л. Д. Троцкий, когда пишет: "Самый малый круг личной лирики имеет неоспоримейшее право на существование в рамках нового искусства. Более того, новый человек не сформируется без новой лирики. Но чтобы создать ее, поэт сам должен почувствовать мир по новому. Если над его объятием склоняется непременно Христос или сам Саваоф (как у Ахматовой, Цветаевой, Шкапской и др.), то уж один этот признак свидетельствует о ветхости такой лирики, об ее общественной, а следовательно, и эстетической непригодности для нового человека. Даже там, где эта терминология не столько в переживаниях, сколько в словесных пережитках, она свидетельствует, по меньшей мере, о косности психики, и уже этим вступает в противоречие с сознанием нового человека. Никто не ставит и не собирается ставить поэтам тематических заданий. Благоволите писать о чем вздумается! Но позвольте новому классу, считающему себя - с некоторым основанием - призванным строить новый мир, сказать вам в том или другом случае: если вы мироощущение Домостроя переводите на язык акмеизма, то это не делает вас новыми поэтами" ("Правда" от 26-го июля 1923 года).

  

  

   Единственной эмоцией, которая появляется в первых двух книгах Ахматовой наряду с молитвенным настроением, является эмоция эротическая в различных проявлениях. Эта черта не вносит диссонанса в те свойства психики Ахматовой, которые выяснены предшествующим анализом. Наоборот, разделение своего времени между молитвой и любовным увлеченьем, разве это не типично для представительницы "благородного дворянского сословия" вообще и в период упадка этого класса, в особенности.

   Откуда берется эта неимоверная гипертрофия эротических эмоций? Предоставим слово для ответа Ахматовой:

  

   Жарко веет ветер душный,

   Солнце руки обожгло,

   Надо мною свод воздушный,

   Словно синее стекло;

   Сухо пахнут иммортели

   В разметавшейся косе,

   На стволе корявой ели

   Муравьиное шоссе;

   Пруд лениво серебрится,

   Жизнь по новому легка.

   Кто сегодня мне приснится

   В пестрой сетке гамака? {*}

   {* "Четки", стр. 101.}

  

   Признание ценнейшее! Жажда любовных увлечений рождается "в пестрой сетке гамака" во время сладостного безделья. Только на почве полного отрыва от производительного труда и общественной работы может возникнуть это сосредоточие всех своих чувств и помыслов на эротике. Любовь для Ахматовой - все. Она - ее безраздельный господин, она застилает все остальное. Об этом свидетельствует множество стихов нашей поэтессы:

  

   1)  Не любишь, не хочешь смотреть?

   О как ты красив, проклятый!

   И я не могу взлететь,

   А с детства была крылатой.

   Мне очи застил туман,

   Сливаются вещи и лица,

   И только красный тюльпан,

   Тюльпан у тебя в петлице {*}.

   {* "Четки", стр. 10.}

   2) Десять лет замираний и криков,

   Все мои бессонные ночи

   Я вложила в тихое слово {*}.

   {* "Четки", стр. 11.}

   3) Умирая, томлюсь о бессмертьи.

   Низко облако пыльной мглы...

   Пусть хоть голые красные черти,

   Пусть хоть чан зловонной смолы!

   Приползайте ко мне, лукавьте,

   Угрозы из ветхих книг.

   Только память вы мне оставьте,

   Только память в последний миг.

   Чтоб в томительной веренице

   Не чужим показался ты,

   Я готова платить сторицей

   За улыбки и за мечты... {*}.

   {* "Четки", стр. 56.}

  

   Да и кроме этих прямых признаний изумительная гипертрофия любовных эмоций прекрасно характеризуется тем фактом, что тема почти всех стихотворений первых двух книг Ахматовой - любовное переживание. Любовь весенняя, но чаще безнадежная. Любовная радость, но чаще любовная драма. Любовные драмы, - их особенно много в маленьких белых книжках нашей поэтессы! Вот одна из этих комнатных "трагедий":

  

   Сжала руки под темной вуалью...

   "Отчего ты сегодня бледна?"

   - Оттого, что я терпкой печалью

   Напоила его до пьяна.

   Как забуду? Он вышел шатаясь;

   Искривился мучительно рот...

   Я сбежала, перил не касаясь,

   Я бежала за ним до ворот.

   Задыхаясь, я крикнула: "Шутка

   Все, что было. Уйдешь, я умру".

   Улыбнулся спокойно и жутко

   И сказал мне: "Не стой на ветру" {*}.

   {* "Четки", стр. 91.}

  

  

   Осинский сказал про Ахматову: "Особенно сильна она в изображении неудавшейся отвергнутой любви". Это верно, но не полно и не точно. Любовь Ахматовой проникнута болью и страданием не только и не столько потому, что она не встречает взаимности, сколько потому, что она насквозь пропитана надломом и неврастенией, - свойствами утонченной аристократки "конца века":

  

   1)  Как соломинкой пьешь мою душу.

   Знаю, вкус ее горек и хмелен.

   Но я пытку мольбой не нарушу.

   О, покой мой многонеделен... {*}.

   {* "Четки", стр. 96.}

   2) Ты пришел меня утешить, милый,

   Самый нежный, самый кроткий...

   От подушки приподняться нету силы.

   А на окнах частые решетки.

   Мертвой, думал, ты меня застанешь,

   И принес веночек неискусный.

   Как улыбкой сердце больно ранишь,

   Ласковый, насмешливый и грустный.

   Что теперь мне смертное томленье!

   Если ты еще со мной побудешь,

   Я у бога вымолю прощенье.

   И тебе, и всем, кого ты любишь... {*}.

   {* "Четки", стр. 55.}

  

   Апофеозом такой "любви" может явиться следующее стихотворение:

  

   Было душно от жгучего света,

   А взгляды его как лучи.

   Я только вздрогнула: этот

   Может меня приручить.

   Наклонился - он что-то скажет...

   От лица отхлынула кровь.

   Пусть камнем надгробным ляжет

   На жизни моей любовь. {*}

   {* "Четки", стр. 9.}

  

   У Ахматовой даже любовь девочки, "что ходит в город продавать камсу", имеет много общего с "камнем надгробным"!

  

   Щеки бледны, руки слабы,

   Истомленный взор глубок,

   Ноги ей щекочут крабы,

   Выползая на песок.

   Но она уже не ловит

   Их протянутой рукой,

   Все сильней биенье крови

   В теле, раненом тоской {*}.

   {* "Четки", стр. 118.}

  

   Для Ахматовой характерна не только надрывность и неврастеничность любви, поэтесса не только подчеркивает болезненный страдальческий оттенок своих любовных эмоций, но и смакует эти страдания, упивается ими, славит их:

  

   "Слава тебе, безысходная боль!" {*}.

   {* "Четки", стр. 115.}

  

   Таким настроениям вполне соответствует и словарь поэтессы. Арватов, путем лексического анализа стихов Ахматовой, получил следующие результаты: "В книге "Четки" слово "смерть" и производные встречается 25 раз. Затем идут: тоска (7), печаль (7), томление (7), мука, боль, грусть, горе, скорбь, тяжесть, горький; любимый цвет Ахматовой - черный; вещи и улыбка - неживые; дальше наудачу: как невесело вместе нам, скорбные скрипки, горько вспоминаю, тяжкий день, горькая слава и т. д. и т. п.; из эпитетов особенно часты - тайный и странный ("Молодая гвардия", N 4-5, стр. 150).

   И как бы мучительна ни была любовь, как бы ни ложилась она на сердце "камнем надгробным", расстаться с ней еще страшней:

  

   1)После ветра и мороза было

   Любо мне погреться у огня.

   Там за сердцем я не уследила,

   И его украли у меня.

   ...............

   Ах! не трудно угадать мне вора,

   Я его узнала по глазам.

   Только страшно так, что скоро, скоро

   Он вернет свою добычу сам. {*}

   {* "Четки", стр. 16.}

   2) Ах, дверь не запирала я,

   Не зажигала свеч,

   Не знаешь, как усталая,

   Я не решалась лечь.

   Смотреть, как гаснут полосы

   В закатном мраке хвой,

   Пьянея звуком голоса

   Похожего на твой;

   И знать, что все потеряно,

   Что жизнь - проклятый ад.

   О, я была уверена,

   Что ты придешь назад {*}.

   {* "Четки", стр. 109.}

   3)  Ты всегда таинственный и новый,

   Я тебе послушней с каждым днем,

   Но любовь твоя, о, друг суровый,

   Испытание железом и огнем.

   Запрещаешь петь и улыбаться,

   А молиться запретил давно.

   Только б мне с тобою не растаться,

   Остальное все равно! {*}.

   {* "Anno Domini", стр. 68.}

  

   А если разрыв произойдет бесповоротно, тогда выход один:

  

   Неужели ты обидишь

   Так, как в прошлый раз;

   Говоришь, что рук не видишь,

   Рук моих и глаз.

   У тебя светло и просто.

   Не гони меня туда,

   Где под душным сводом моста,

   Стынет грязная вода {*}.

   {* "Четки", стр. 35.}

  

  

   Удивляться такому исходу не приходится: социальные связи отсутствуют, общественной работы нет, производительного труда - тоже. Если отнять любовь, что же останется? Религия? Но ведь сама по себе она не может покрыть в XX веке все запросы душевной жизни молодой, импульсивной аристократки. Действительно, несмотря на все любовные надрывы, Ахматова до конца уделяет эротическим мотивам главное внимание, отнюдь не заменяя их мотивами религиозными, но тесно переплетая эти настроения друг с другом. Эйхенбаум отмечает "парадоксальный своей двойственностью (вернее - оксюморностью) образ героини - не то "блудницы" с бурными страстями, не то нищей монахини, которая может вымолить у Бога прощенье". (Б. Эйхенбаум. "Анна Ахматова", Птб., 1923, стр. 114). Парадоксальность здесь только видимая. Ведь даже Хулио Хуренито знал, каковы взаимоотношения между монашеским аскетизмом и плотской страстностью. Мистика и эротика у Ахматовой переплелись настолько тесно, что друг от друга их никак не отделишь:

  

   Под крышей промерзшей пустого жилья

   Я мертвенных дней не считаю,

   Читаю посланья Апостолов я,

   Слова Псалмопевца читаю.

   Но звезды синеют, но иней пушист,

   И каждая встреча чудесней, -

   А в Библии красный кленовый лист

   Заложен на Песни Песней {*}.

   {* "Белая стая", стр. 35.}

  

   Особенно наглядно это причудливое переплетение выражено в следующих строчках:

  

   Но клянусь тебе ангельским садом,

   Чудотворной иконой клянусь

   И ночей наших пламенных чадом {*}.

   {* "Anno Domini", стр. 19.}

  

   Разве не шедевр - это сочетание?

   Само собою разумеется, что смена любовных увлечений, по уверению Ахматовой, это - только поиски некоего предназначенного провидением Жениха (обязательно с прописной буквой!):

  

   Прости, что я жила скорбя

   И солнцу радовалась мало

   Прости, прости, что за тебя

   Я слишком многих принимала {*}.

   {* "Белая стая", стр. 102.}

  

   Поэма "У самого моря" - не что иное, как мистическая повесть об ожидании таинственного Жениха.

   Таков специфический характер ахматовской эротики, выросшей на вполне определенной социальной почве.

  

  

   Казалось бы, среди коммунистов не найтись чудаку или путанику, который способен узреть в стихах Ахматовой черты новой психологии, близкой рабочему классу. Но наша эпоха - время самых неожиданных метаморфоз, самых странных противоречий. В конце концов, раз нашлись в свое время большевики, желавшие сочетать Маха, Авенариуса и Бергсона с Марксом, почему не найтись сейчас коммунистам, чающим повенчать Ахматову с Цеткиной? А. М. Коллонтай, ничтоже сумнящеся, глаголет:

  

   "Ахматова вовсе не такая нам "чужая", как это кажется с первого взгляда. В ее трех белых томиках трепещет и бьется живая, близкая, знакомая нам душа женщины современной переходной эпохи, эпохи ломки человеческой психологии, эпохи мертвой схватки двух культур, двух идеологий - буржуазной и пролетарской. Анна Ахматова - на стороне не отживающей, а создающейся идеологии" ("Молодая Гвардия", N 2 за 1923 г., стр. 162).

  

   Умри, Денис, лучше не напишешь!

   Какими же непостижимыми путями пришла тов. Коллонтай к такому бесподобному утверждению? Какие аргументы выдвигает она в защиту своей обсурдной концепции? Послушаем:

  

   "Две основных темы, два мотива повторно звучат в ее стихах: конфликт в любви из-за непризнания в женщине со стороны мужчины ее человеческого "я". Конфликт в душе самой женщины из-за неумения совместить любовь и участие в творчестве жизни" (там же, стр. 166).

  

   Итак, Ахматова - идеолог новой женщины потому, что у нее нашел отражение любовный конфликт из-за непризнания мужчиной ее права на творчество. В качестве доказательства выдвигается то обстоятельство, что, описывая прощальное свидание с любимым, Ахматова, между прочим, сообщает:

  

   Он говорил о лете и о том,

   Что быть поэтом женщине - нелепость {*}.

   {* "Четки", стр. 29.}

  

   Аргумент, отличающийся такой же неотразимостью и смертоносностью для врага, какою отличались во время русско-японской войны иконы, усиленно поставлявшиеся в русскую армию вместо недостававших снарядов. Тов. Арватов очень резонно возразил тов. Коллонтай: "Тов. Коллонтай не замечает одной простой вещи: раз у той или другой женщины имеется хоть какой-нибудь творческий путь, то этим самым предполагается борьба против любых покушений на него. Иначе говоря, буржуазная женщина, т.е. женщина с буржуазным творческим материалом, будет бороться за него в меру наличия этого материала точно так же, как работница - за свой. Не факт борьбы определяет социальную принадлежность женщины, а объект борьбы и ее методы. В противном случае пришлось бы счесть "пролетарками" - Клеопатру, де-Сталь, Сарру Бернар и многих других" ("Молодая Гвардия", N 4-5, стр. 148-149).

   Таким образом, даже самая постановка вопроса Коллонтай неправильна и насквозь пропитана чистейшим буржуазным феминизмом. Но дело не в этом. Коллонтай не только не марксистски ставит общий вопрос, она совершенно искажает самый смысл стихов Ахматовой. Причины надрыва ахматовской любви следует искать отнюдь не в посягательствах мужчины на творческую деятельность женщины, и вовсе не творческую женскую личность символизирует "белая птица". Вот прекрасное доказательство.

  

   Был он ревнивым, тревожным и нежным,

   Как Божие солнце, меня любил,

   А чтобы она не запела о прежнем,

   Он белую птицу мою убил.

   Промолвил, войдя на закате в светлицу: