Леонтьев Константин Николаевич - Добрые вести

еди женщин усиливается.

   Женские общины, например, у нас открываются беспрестанно, и они полны. Идут в них теперь с большим увлечением не только вдовы или пожилые девицы, но девушки - очень молодые, красивые, благовоспитанные; иные даже с весьма хорошими средствами.

   Здесь, например, в 15 верстах от Оптиной, при помощи и попечительстве оптинских старцев, в течение каких-нибудь 5 лет из ничего создалась Шамардинская Казанская община и теперь в ней уже более 400 сестер. Число образованных и обеспеченных женщин и девиц в настоящее время уже очень велико - и все растет. Есть и курсистки, есть обращенные из нигилизма. Я полагаю, что и это может служить доказательством тому, как возрастают в нашем обществе православные чувства за последние года.

   Дело, конечно, не в том, чтобы большинство девиц, вдов и жен, расставшихся с мужьями, стало монахинями, - это не нужно, невозможно и никогда не случится.

   Но расчет здесь тот, и очень ясный, что монашество (даже по признанию людей вовсе не особенно церковных) есть высший идеал Христианства. Если есть довольно много умов и сердец, ищущих идеала высшего, то непременно будет в обществе еще несравненно больше таких характеров, которые удовлетворятся средним идеалом - идеалом Христианства семейного и в этой средней сфере будут достигать своего рода наивысшего совершенства и достоинства.

   Охлаждение к идеалу высшему, отвращение к его крайностям влечет за собою очень скоро глубокий упадок и того среднего состояния, которое сначала большинству казалось достаточным.

   Протестантство отвергло все то, что в римском католицизме ему казалось крайностями, и в первое время своего торжества оно действительно было как будто искреннее, чище, святее и возвышеннее католичества. Но прошло всего четыре века, и что же мы видим? Протестантство угасает и разлагается само собою и само в себе, без всяких почти внешних посягательств. А кто возьмется решить: какая еще будущность предстоит католичеству? Протестантство сохранило в себе только все среднее; оно лишило себя всех тех центров накопления религиозных сил, которые в католичестве сохранились: монашеских орденов, папской и действительной епископской власти, обрядов и т. д., - но именно из этих-то "крайностей" и исходит в эпохи охлаждения то подновляющее действие, которого средние формы никогда дать не могут.

   В обществе все живет в глубокой связи и движется во взаимном, нередко весьма тонком, мимолетном и сразу едва заметном, но глубоком психическом влиянии.

   Одна молодая, красивая и вовсе не бедная девица идет в монастырь; другая - приезжает туда молиться, знакомится, узнает и начинает уважать основы учения, которое до тех пор казалось ей чуждым и даже противным; она выходит замуж; привозит потом с собою мужа и детей и т. д.

   Многие монахини находятся под духовным влиянием игуменьи (если она сумела внушить к себе доверие). Хорошая игуменья всегда ищет себе старца-руководителя. Через все эти прямые и косвенные воздействия - и семейные миряне приобщаются аскетическому учению и вносят его в свои дома. А что такое это аскетическое учение как не учение воздержания вообще и регулирование наших чувств и действий во Имя Господне?

   Я знаю довольно коротко одну почтенную и примерную столичную семью. Отец - практический деятель, высоко стоящий на ступенях нашей государственной иерархии. И он сам, и достойная глубочайшего уважения супруга его, и молодые дочери, и сын, сам уже женатый, человек светский, превосходно и утонченно образованный, - все они искренно православные люди и все издавна состоят в сердечном общении с духовными старцами.

   Глядя на эту семью и любуясь на нее, я часто думал, что она сама по себе, по характеру людей ее составляющих, быть может, и без религиозности была бы нравственна и согласна. Может быть; но сколько бы поэзии и сколько смысла утратила бы она без этой религиозности, без этого мистического озарения, без этого общения со старцами, без этой любви к монашеству! Когда видишь, что этот бодрый семидесятилетний сановник спешит с радостью преклонить колена пред кроватью болезненного старца, чтобы принять его благословение, когда видишь, что этот светский, смелый, остроумный и начитанный сын (и сам уже отец семейства) превосходно читает в скиту шестопсалмие и не смеет выпить чаю пред обедней, чтобы иметь право вкусить антидора; когда видишь их веру и любовь к церкви и монашеству, то восхищаешься той мыслью, что вот ни образованность, ни начитанность, ни многосложные заботы столичного труда сами по себе ничуть не могут быть препятствием ни горячей вере, ни даже той набожности, которую многие зовут "внешней", но которая неизбежно должна истекать из глубины внутреннего убеждения, если оно сильно, правильно и ясно.

   И что такое, скажу еще раз, семья без религии? Даже Герцен, и тот признал, что строгая семья без религии, семья, построенная на одном рассудке и отвлеченном долге (по Прудону и немецкой философии), - это какая-то каторжная семья.

   Я позволяю себе выразиться так: семья рационалистическая вовсе не рациональна. На что мне ее обязанности, если она равно чужда и страху Божию, и всей драгоценной поэзии внешнего культа? Этот последний до того важен, что я знал русских людей, которые в Бога не верили, но без светлой пасхальной заутрени и без пасхи и красных яиц в семье обойтись не могли и не желали. Я говорил сейчас про семью счастливую в житейском отношении. И прибавлю еще вот что: если члены этой счастливой семьи находят для души своей полезным общение с монашеством, то что сказать о семьях несчастных, несогласных, бедных, расстроенных?

   От скольких бы несчастий, недоразумений, безумств, самоубийств могло бы предохранить людей влияние аскетического учения и вообще то, что можно назвать православной мистикой!

   Надо правду сказать, в многолюдном и так и сяк образованном среднем классе нашего русского общества жизнь стала очень теперь тяжела. Физические силы вообще слабы, вещественные условия часто жестоки, потребности и претензии велики, убеждения шатки, правила неясны.

   Отчаяние, тоска или озлобление овладевают молодыми умами при первой же встрече с жизнью, при первых препятствиях и неудачах.

   Нигилизм - так ясен и так выразителен!

   Нигилизм ли наступательный - революция, убийства, смерть на виселице. Нигилизм ли пассивный - револьвер, хлороформ, дигиталин и морфий - все это прямо, сильно, ясно! Против ясного, сильного и прямого нельзя действовать средствами средними, осторожными и умеренными. Нельзя надеяться на внушения практического рассудка, на родительские и учительские советы своекорыстного житейского благоразумия, на одну долбню классического воспитания, на умеренно "консервативные" статьи газет и журналов.

   Против крайнего и прямого нужно другое - крайнее и прямое.

   Христианская мистика (я говорю именно мистика, а не одна мораль), учение аскетизма, вера в мою, в мою личную загробную жизнь, учение страха Господня, страха, неизбежно перерождающегося в любовь в сердцах благородных, - это вещь тоже прямая, ясная, сильная. Она может воспламенять молодые сердца, она может покорять характеры сильные и умы независимые! А не эта жалкая чистая этика, не эта презренная и умеренная, немного стоическая, немного эпикурейская мораль - рациональной буржуазности! "Что мне до нее!" - скажет смелый русский юноша, и будет прав. Я приводил в пример семью религиозную и живущую в согласии и любви.

   Но не трудно вообразить себе и таких супругов, которые оба благочестивы, оба веруют, но не в силах любить друг друга и не могут жить в согласии. Никакой искренний человек не станет уверять, что для семейного согласия и мира достаточно одной религиозности. Это, конечно, была бы бесполезная ложь. Простолюдины наши, например, вообще религиозны. Но много ли в их среде семейств, которые нам покажутся счастливыми? Мы знаем, что творится в их семьях! Но, во-первых, в большинстве случаев простолюдины наши представляют собою крайнюю противоположность нашей "интеллигенции". Как бы дурно ни вела себя на практике жизни эта русская "интеллигенция", она все-таки (за последние полвека) привыкла думать больше о морали, чем о вере, простолюдин же русский, наоборот, больше думает о вере, чем о нравственности, из нее истекающей. "Интеллигенция" готова по мере душевных сил своих (весьма, впрочем, теперь незначительных) принимать моральные выводы христианства, но неохотно доверяет его мистическим основам. Простолюдин наш - наоборот; не сомневаясь ничуть в этих мистических основах, он уж слишком мало заботится о моральных выводах. Я не на то указываю, что он дает своим страстям (конечно, более сильным и грубым, чем наши)

   побеждать свои правила: это случается беспрестанно со всеми христианами без исключения. Все грешны, все должны бороться и все падают! Я указываю на то, что русский простолюдин очень мало думает даже о правилах христианской морали. Он ею недостаточно пропитан. Интеллигенция же наша, конечно, более мужика чувствительная к этой морали, слишком отстала от мистических основ ее - и только теперь начинает как будто бы к ней возвращаться.

   Идеал же Христианства есть гармоническое сопряжение того и другого. Или, точнее сказать: ясное понимание мистики христианской и сердечная ей преданность неизбежно повлечет за собой улучшение и морали.

   Светская литература в течение долгого времени приучала общество наше смотреть на брак и семью слишком идеально. Но романтический и моральный идеализм и христианский спиритуализм - большая разница. Брак есть духовное таинство, а не достижение сердечного идеала. Последний может легко обмануть, а таинство для верующего человека - все будет таинством. Верующий человек и в несчастливом браке о святыне этого таинства не забудет. И если жить вместе станет уже невозможным, то недовольные друг другом, но оба сильно верующие супруга разойдутся по обителям, а не станут ни убивать друг друга, ни развлекаться на стороне. И детям даже, если они есть, - пример будет совсем иной.

   Для семьи нужна православная мистика. Она смягчает горести несчастной семьи, она озаряет счастливую семью светом наивысшей поэзии.

   Для сохранения основных начал этой мистики, для накопления ее объединяющих преданий необходимы монастыри. Их влияние на семейную жизнь, прямое и косвенное, незаменимо ничем - никакой иной педагогией, никакой своевольно мягкой моралью.

   Поэтому хорошо, что столь многие образованные и благовоспитанные девушки и женщины (вдовы или в семье уже слишком несчастные) идут теперь в женские общины; хорошо, что они постригаются; хорошо, что они подчиняются старцам и живут их наставлениями.

   Хорошо это не только для них самих, для спасения их собственных душ, - это хорошо и для мирян, это для всех нас полезно, это для целей России благотворно и, усиливаясь, может стать для нее и спасительно, ибо отразится неизбежно на всей мирской жизни.

   Честь и слава этим труженицам благого примера. Бремя добросовестного монашества - нелегкое бремя. Они сеют, а мы только жнем; мы только "входим в их труд!".

   И это новое движение русских женщин также признак немалого значения!

   И оно хотя и не так многоценно, по моему мнению, как религиозный поворот в умах образованных мужчин, но все-таки свидетельствует сильно о подъеме православных чувств в современной нам России.

   Прочно ли все это? Кто знает!

   Вера в истину Церкви Божией не требует непременно веры и в постоянное торжество Церкви земной, "воинствующей", а тем более когда речь идет об одной местной Церкви, о русской, и даже, точнее выражаясь, - о русском обществе.

   Верить безусловно в прочность и глубину этого прекрасного движения я не обязан (хотя бы и пламенно желал верить); однако, судя по общему ходу европейской истории и особенно по безвыходности мысли западной [3] перед вступлением в новый XX век, можно надеяться, что все большее и большее разочарование наше в этой западной мысли будет много способствовать тому, чтобы супернатурализм [4] в умах наших надолго бы взял верх над утилитарной рациональностью, износившейся за сто лет господства.

   А в этом-то супернатурализме и состоит вся главная и основная сила движения.

   Ибо при расположении ума ко всему сверхчувственному и при возрастающем у нас отвращении к последним плодам всеуравнивающего и всепринижающего прогресса, - церковное учение наше и настоящая церковно-христианская мораль (т. е. не оскобленная со всех сторон до мертвенной сухости) найдут себе легкий доступ в русское теплое сердце, не напрасно тоскующее!

  

   [1] Аскисис (или аския) греческое слово - значит всякого рода упражнение (упражнение атлетов, например, или в другом ремесле) Поэтому и упражнение в духовной, религиозной жизни, подвижничество Можно выразиться так человек посредством постоянных телесных и душевных упражнений подвигается, старается постепенно приблизиться к религиозному своему идеалу. Это в известной мере доступно и мирянам

   [2] Я говорю здесь не о высшей или собственно духовной гордости, - это уже не средняя немощь, а самый великий и самый опасный по своим последствиям грех Духовная гордость, т е непоколебимая уверенность в своей нравственной чистоте, в своей безгрешности или в своей умственной вечной правоте, - к несчастью, свойственна очень часто людям хорошим, честным и благородным и склоняет их обходиться без Бога или без Церкви Я не про эту, так сказать, хроническую гордость говорю здесь, а лишь про небольшое и минутное движение свойственной всякому человеку потребности хоть сколько-нибудь уважать себя и, уважая себя, как человека, как характер, как ум, за то-то и за то-то, я могу в то же время считать себя перед Богом великим грешником.

   [3] Когда речь идет о безвыходности западной мысли во второй половине XIX века, то необходимо прежде всего указать на книгу г. Страхова - "Борьба с Западом". Я убежден, что тот, кто не прочел внимательно оба тома этого замечательного труда, не может понять, в чем же именно состоит эта безвыходность, с тою ясностью, с которой он поймет это после прочтения. Положим, что и в этой книге, как и вообще в сочинениях г. Страхова, тоже нет ясных "выходов в жизнь"; нет никакого положительного, осязательного, так сказать, идеала; но зачем требовать от писателя непременно того, чего он дать не может; гораздо лучше извлечь себе пользу из того, в чем он силен Г. Страхов - прежде всего критик. И "Борьба с Западом" есть только критика почти всех европейских воззрений, систем, идеалов и надежд за последние полвека. Но критика эта превосходна и верна до неотразимости! Перед читателем проходят друг за другом: Фейербах, Дарвин, Ренан, Дж. Ст. Милль, Штраус, Герцен (как разочарованный в Западе - западник), коммунары и т. д И всюду вывод отрицательный по отношению к тем идеалам, которым Европа так пламенно начала служить с половины прошлого столетия и, по роковой инерции, продолжает на практике жизни служить до сих пор, уже чуя их несостоятельность.

   Другого труда в этом роде и близкого по достоинству у нас нет.

   Жаль только, что заглавие этой книги крайне неудачно и не соответствует содержанию Ее нужно бы назвать не - "Борьба с Западом", а - "Самоосуждение Запада". Только один Герцен еще у места при таком заглавии. Если бы вслед за Герценом являлись бы не Ренан, Фейербах и т. д., а Киреевский, Хомяков, Аксаков, Данилевский, Катков (последнего периода) и др русские, боровшиеся в литературе, политике против западных идеалов, то тогда название книги было бы правильно; а теперь оно ошибочно. Но эта беда, конечно, небольшая, и если бы от меня зависело, то я бы молодых людей прежде всего ее бы заставлял читать!

   [4] Для непонимающих: "супернатурализм" - уче­ние обо всем сверхъестественном, вера в сверхъестест­венное. Будет это вера правильная или нет, все равно. Православная или католическая вера в чудеса и таин­ства, хлыстовщина, мусульманство, спиритизм, вера в домовых, оборотней, ведьм, в колдовство, гаданье: все это одинаково относится к супернатурализму я все это (как ни различно), но несравненно лучше, чем обще­человеческая земная польза (рассудочный утилита­ризм), идеалы которой в том, чтобы все люди от полюса до полюса стали мирны, образованны, счастливы и похо­жи на нынешних западных буржуа.