Леонтьев Константин Николаевич - Кто правее?

У нас много того патриотизма, который Аксаков так хорошо называл чисто "государственным"; но у нас слишком еще мало своих смелых мыслей, своих оригинальных вкусов; своего творчества; своей, скажем вообще, - культуры. Мы даже охранители плохие до сих пор. Тот же Аксаков сказал прекрасно: "Умирать (на поле брани) - мы умеем как русские; но мы не умеем жить как русские!"

   Очень может быть, что и вера Данилевского в столь богатую и невиданную четырехосновную славяно-русскую культуру

   - была верой напрасной и ни на чем не основанной; очень может быть, что и мои прежние надежды на что-нибудь подобное несбыточны...

   Весьма возможно, что мы оба с Данилевским основывали нашу веру и наши надежды на шатком основании наших собственных вкусов, наших мечтаний, нашей любви... ("Любовь" эта - нынче столь модная - весьма обманчива!)

   Сам Данилевский говорит в своей главной книге (в главе об искаженьи быта"), что первые славянофилы (Хомяков и К. Аксаков) были правы в том, что сами надели особую, неевропейскую одежду,

   - но они были не правы, думая, что все другие русские последуют их примеру.

   Эту верную мысль его можно приложить и к вопросу о целой культуре, о всей исторической будущности России.

   Прав теоретически тот русский, который желает наибольшего, наивозможней-шего обособления русской жизни от жизни новейшего, демократического Запада; он верно судит о том, что для России полезно и что для нее гибельно.

   Но ведь разве правда - всегда своевременно торжествует?

   Что сделаешь у нас с этими тысячами по-европейски воспитанных умов и сердец? Они предовольны своим умственным состоянием! Много есть и таких, которые и не подозревают даже, насколько они уже европейцы в идеалах и привычках своих, и считают себя в высшей степени русскими, только оттого, что они искренно любят свою отчизну. Сверх патриотизма - они любят ее еще и так, как любил Лермонтов: "За что - не знаю сам"... А этого мало для нашего времени; теперь действительно нужно "национальное сознание"!

   Надо любить ее и так, и этак. И так, как Лермонтов любил, и так, как любил Данилевский; и в этом смысле следует сочувствовать г. Астафьеву.

   Лермонтов любил Россию в ее настоящем - любил простонародный быт и ту природу, с которой этот быт так тесно связан; для Данилевского, для г. Астафьева и для меня этого настоящего мало (да и оно со времени Лермонтова много утратило своей характерности): мы все трое в настоящем этом видим только залоги - для дальнейшего развития самобытности, возможность для приближения к высшему идеалу руссизма.

   Но много ли у нас настоящих, твердых единомышленников в образованном классе? Прибавилось немного за последние десять лет; но всего этого слишком, мне кажется, мало - для долгого пребывания в прежних надеждах. Сознаюсь, - мои надежды на культурное будущее России за последнее время стали все более и более колебаться; ибо пока реакции национальной почти вовсе не было (в 70-х годах), - все казалось, что невозможно нам, не губя России, идти дальше по пути западного либерализма, западной эгалитарности, западного рационализма. Казалось, что приостановка - неизбежна, ибо не может же Россия внезапно распасться!

   Но теперь, когда эта реакционная приостановка настала, когда в реакции этой живешь - и видишь все-таки, до чего она неглубока и нерешительна, поневоле усомнишься и скажешь себе: "Только-то?"

   Возвращаюсь к г. Астафьеву. В моих о нем последних словах есть как будто бы противоречие. Сначала я сказал, что он как бы удовлетворен степенью современного обособления России, а потом, упомянувши о роде лермонтовского патриотизма, прибавил, что г. Астафьев этим не удовлетворен, - а ищет для России сознательного идеала.

   Противоречия, в сущности, тут нет. Та пассивная и столь знакомая многим русским любовь к родине, которую изобразил Лермонтов в этом стихотворении своем, теперь недостаточна и не удовлетворяет ни меня, ни г. Астафьева (ни Вас, Владимир Сергеевич). Но между мной и г. Астафьевым разница в степени удовлетворения. Он находит в нас уже достаточно своего психического и культурного строя; я нахожу, что этого мало.

   Г. Астафьев - несколько больше моего оптимист в этом деле; вот и все.

   И этот оптимизм его мне чрезвычайно нравится; он действует в высшей степени ободрительно. "Вот, верят в нашу самобытность и такие серьезно мыслящие люди, как он!"

   Так подействовала на меня и та самая статья его "Национальное сознание", которой он, в минуту затмения, приписал какое-то разрушительное действие на мои "основы".

   Я говорю, разумеется, о существенных сторонах его статьи, написанной против Вас, Владимир Сергеевич, а не о "заплате", - ни к селу, ни к городу налепленной на нее мне в укор.

   Вся статья эта ("Национальное сознание") меня ободряла и утешала. Место же, касающееся до моей брошюры, не только изумило, но и оскорбило меня, - готов прямо сознаться в этой слабости! (О роде оскорбления скажу после; а теперь - об изумлении.)

   Изумило меня это место потому, что, следуя правильно за мыслями самого же г. Астафьева, надо было бы, по поводу моей брошюры "Национальная политика", прийти к заключению совершенно противоположному; надо было сказать, например, хоть так (словами самого г. Астафьева - с. 288): "Но если русский человек, в ревнивом охранении чистоты, целокупности и свободы своего внутреннего, нравственного мира, - доселе по возможности отстранялся от деятельного участия в несовместимых со всем этим для него драгоценнейшим, - политической власти и задачах политики, так сказать, по возможности отмежевывался от этой области внешней и принудительной организации жизни, дорожа своей оригинальностью и сильною государственностью с ее определяющей формой Самодержавия - именно как оплотом такого размежевания и нравственно-религиозного самосохранения, - то он..." (отсюда и дальше мои слова)... "то он (т. е. русский человек) должен более всего опасаться смешения с такими народностями, которые, будучи особенно близки ему по языку и крови, - совершенно ему чужды по государственным и религиозным идеалам и навыкам своим. Ибо эти народы могут по физиологическому родству своего племени разрушительнее других влиять на психический строй русской нации, на ее особые религиозные идеалы, на ее оригинальную и сильную государственность - с ее определяющей формой Самодержавия.

   Таковы, вообще, все нерусские славяне и преимущественно австрийские, западные католические славяне; ибо - хотя сербы и болгары в лице "интеллигенции" своей рационализмом, конституционализмом и т. д. несравненно ближе подходят к "заправской"[15] западной буржуазии, чем к нам, - но у них, по крайней мере, простой народ еще крепко держится того самого Православия (Греко-Российского, византийского), которое учит, что "Царствие Божие не на земле и не устрояется нами здесь, в ее учреждениях, а в духе. Не созидание Церкви, как осуществление какой-то только еще предносящейся задачи, но исполнение Церкви, исполнение задачи, раз навсегда решенной Искупителем Богом..."[16] (с. 292).

   Мне кажется, - вот что следовало бы г. Астафьеву сказать при правильных выводах из собственной мысли; и, если он уж хотел удостоить меня мимоходом своего внимания, - то можно бы было указать по этому случаю на мою брошюру "Национальная политика" или на другие труды мои, направленные против либерального и необдуманного панславизма.

   Ведь у меня в брошюре, конечно, главное дело (практическое) было в заключении; против панславизма; а все пространные политические рассуждения о Западе были вызваны лишь желанием доказать, что национально-государственные объединения везде были вредны и даже гибельны тому самому национально-культурному обособлению, которого желает и г. Астафьев.

   Надо было - или вовсе умолчать обо мне и о моей политической брошюре (это прямо до его задачи не касалось); или указать на эту брошюру, как на нечто подтверждающее его доводы, или, наконец, доказывать, что я не знаю и не понимаю славян. В последнем случае уместно было бы сказать вот что: "И не только русские таковы, но и все славяне: болгары, сербы, чехи, хорваты, словаки. И они все политикой заниматься не любят; от конституций и вообще от вмешательства в высшее управление устраняются; образованные представители их только и думают, что о "спасении души" своей, о "гармонии" своего внутреннего мира; ищут "святых"; у сербов и болгар видна чрезвычайная наклонность к религиозно-нравственной философии. Что касается до чехов, хорватов и других австрийских славян, - то они, хотя пока и католики, но у них видно такое пламенное стремление к Православию, что очень многие из них ездят теперь нарочно на Афон и по русским монастырям, чтобы проникнуть как можно глубже в сущность учения о личном спасении души. Самодержавие - их общий идеал; они только и ждут образования Всеславянской конфедерации, чтобы, приняв из рук России - каждая особая нация, по Самодержавному Государю, и поставя его в крепкую политическую связь с Императором Всероссийским, - "выйти в отставку", точно так же, как вышел в эту отставку, по выражению Хомякова, русский народ - после избрания Царя Михаила Романова. Г. Леонтьев говорит о славянах совсем иначе; но этот писатель, хотя и не лишен того-то и того-то (того, что признает во мне г. Астафьев), недостаточно известен и недостаточно серьезен, чтобы его мнение могло весить больше, чем мнения таких авторитетных людей, как Катков и Аксаков, которые ничего подобного против славян не писали. Аксаков никогда не ослеплялся, никогда не блуждал в тумане высоких фраз; никогда не "обрастал словами", как выразился про него, говорят,

   Катков. Катков же никогда и не скрывал своих истинных мыслей - из политического оппортунизма. Они оба никогда не ошибались, наконец. А г. Леонтьев к тому же "художник". Человек же с художественными наклонностями в политике и государственных вопросах обыкновенно ничего не понимает. Художники недальновидны; оппортунисты и пламенные трибуны бывают гораздо прозорливее. Катков и Аксаков прекрасно понимали, что все славяне чрезвычайно близки к нам по идеалам своим и по психическому строю; и это оказалось теперь истиной. Поэтому - не только литературное и вообще умственное общение с ними нам не вредно, но даже и политическое с ними смешение (неизбежное до некоторой степени и при федеративной форме единения) ничего нам принести не может, кроме пользы в смысле укрепления того, что я (Астафьев) признаю идеалом русского народа!"

   Вот это другое дело. Но я думаю - г. Астафьев всего этого не только написать, но и думать не решится.

   В заключение, по поводу сосредоточения Греко-Российского Православия на Босфоре и вообще по поводу желательного усиления у нас в России тех византийских "начал", которых усиление возможно, - я хочу сделать, по примеру, поданному мне самим г. Астафьевым, одну литературную нескромность.

   Он, не спросясь у меня позволения, упомянул в печати об одной моей¹⁵ выходке в частном разговоре; выходке, в сущности, не стоящей внимания.

   (Я говорю о моем случайном выражении "вексельная честность"¹⁶.)

   Я же, на основании этого примера (не совсем дурного, но все-таки рискованного), хочу привести здесь одну¹⁷ истинно блестящую и в то же время в высшей степени практическую мысль, высказанную при мне г. Астафьевым несколько лет тому назад, тоже в частной беседе.

   Разговор шел с двумя греками о греческих и вообще о восточных делах.

   Я говорил то, что говорю всегда, то есть, что сущность Восточного вопроса гораздо более в греках, чем в славянах. Один из греков заметил мне на это:

   - Однако вы все-таки находите, что Константинополь должен быть присоединен к России. Грекам это не может быть приятно.

   Я стал доказывать, что для утверждения Православия владычество России на Босфоре несравненно выгоднее греческого владычества; но г. Астафьев вмешался и сказал так, обращаясь к греку:

   - Вы, греки, имели дар благоустроить впервые Церковь; но никогда не могли создать сильного государства; мы, русские, не оказались способными к религиозному созиданию, но зато создали великое государство. Надо соединить эти способности, и плод будет великий.

   Разве это не то же самое, что я всегда говорил? Разве это не тот же самый "визан-тизм" будущего, о котором идет у меня речь? Я полагаю, что г. Астафьев не забыл этих слов своих и не станет от них отрекаться, как и я не отрекаюсь от выражения моего "вексельная честность".

   Замечу только, кстати, что я не хотел этим вовсе сказать, будто такая честность дурна, а только, что она недостаточна; и, пожалуй, еще и то, что отсутствие ее может быть извинительно в некоторых особенно широких или истинно художественных натурах; ибо таким натурам есть чем вознаградить других людей за подобный недостаток. Что касается до приложения этой мысли к русскому народу, и, в особенности, к русским простолюдинам нашего времени, - то у них эта "вексельная честность" до того уж слаба, и нерасположение их исполнять в точности обязанности и договоры свои до того уж велико, что им поприбавить этого рода честности прямо необходимо, даже и путем самым принудительным (сословно-неравенственным).

   Один из весьма известных писателей наших (и в то же время опытный хозяин и богатый помещик), говоря однажды о взглядах Аксакова, выразился так: "Вот Аксаков говорит все о "внутренней правде", присущей русскому человеку, и о том, что за внешней правдой он не гонится и договора не признает. А я скажу, если он не признает договора и внешней правды не любит, - так надо за это сечь!"

   Это к слову, - чтобы не подумали, что я безусловный порицатель этой "вексельной честности". "Quod licet Jovi, non licet bovi!"

   Иное дело, если Байрон, Рудин или даже какой-нибудь особенно даровитый кольцовский лихач-кудрявич простого звания будут неаккуратны в мелких обязанностях. Но когда станут точно так же вести себя целые десятки тысяч обыкновенных людей, - то это станет нестерпимо.

   Что касается до высшего долга, то среди многочисленного русского населения одна только армия во всецелости своей превосходно исполняет его, когда приходит ее время действовать.

   Но ведь что такое армия, как не собрание людей, живущих под правильной дисциплиной, т. е. под постоянным страхом человеческим?

   Жаль, что, перечисляя психические особенности русского национального характера, г. Астафьев забыл напомнить и о том, что для русского человека, вследствие невыдержки его и легкомыслия, особенно необходимы и страх Божий, и страх человеческий (как суррогат первого).

   И оба эти "страха" нужны не только для рабочих людей, но и для образованного класса; между прочим и для нас с г. Астафьевым.

   Я, например, могу легко вообразить разного рода житейские обстоятельства, при которых г. Астафьев написал бы свое "объяснение" со мной в "Московских ведомостях" наверное совсем в другом тоне²⁴.

   Теоретические возражения могли бы остаться теми же, но лично-нравственный оттенок был бы совсем иной, несколько более любезный и приятный.

   "Высший долг" относительно "собрата по оружию" (как он сам меня любил называть) при других "внешних" условиях (более для меня благоприятных) был бы, по крайней мере с виду, гораздо лучше соблюден, чем теперь.

   Одного же "внутреннего" идеализма не хватило на этот раз, даже и у такого хорошего русского человека, как г. Астафьев.