Ломоносов Михаил Васильевич - О качествах стихотворца, рассуждение

bsp;  Почти всякой де невежа делать стихов не стыдится,

   Что за причина? Дворянин, свободный и достаток имеет[шь?],

   Ежели хочешь быть разумен и рассудлив,

   Не имев способности писать отнюдь не дерзай:

   Но буде уже что написал, дай Тарпе, отцу и мне прочитать,

   Или запри те бумаги в сундук лет на десять:

   То еще всегда выскребешь, что в народ не издал.

   А напечатавши знай, что слова не поворотишь.

  

   К сему в согласие Рапен говорит: {II n'y a rien de plus incommode qu'un Poёte entЙtê de son mêrite: il en fatigue tout le monde, en pronant êternellement ses ouvrages; & dês qu'on sait rimer un bout des vers, on veut que tout le monde le sèache, pendant que les grands hommes ont tant de peine а se produire, & prenent tant de soin de se cacser. Рапен: рассужд. о стихот.}

  

   "Нет де ничего столь досадного как стихотворец напоенный самолюбием, всему свету наскучит читаючи свой сложения. И как скоро один или другой стих в рифму положит, то всячески старается сам свою мудрость прославить; недикие де между тем люди не меньше трудности имеют свое сочинение в публику показать, сколько прилагают попечения от оной укрывать". Боало чрез многие годы от всех Академиков и приятелей был прошен, чтоб свои сатиры отдал напечатать, однакож он долговременно отважности не имел, по его мнению, столь слабое сочинение в свет выпустить; но когда уже усмотрел, что рукописные копии везде умножилися, и переведены сатиры его на разные языки, а паче всего переписками изуродован разум текста его, то принужден был с великим нехотением первую эдицию выпустить в 1666 году, дабы исправный Оригинал в людях был. {Смотри предисловие его того же году.}

   Ежели уже испытал в твоем разуме, что ты имеешь дух стихотворческий, то пусти прежде в свет под именем неизвестным нечто малое и не спеши сам себя хвалить, а паче берегись ласкателей, и не лети себя хвалами тех людей, которые сами не знают, за что тебя хвалят или хулят, но старайся выведывать стороною, что люди искусные о тебе говорят, что публика рассуждает. От нее, а не от себя самого честь себе приемли и похвалу. По сем предуспевши пиши учительные поэмы и веселись, когда уже приобрел стихотворства талант.

   Знание одних только языков весьма недовольно, чтоб мы людям могли показывать себя учеными, тем меньше когда еще и в них дальнего совершенства не имеем. Но однакож многие нашего народа люди, имея большее нашего в языках искусство, не могут еще своим разумным примером отвратить нас от того, чтоб мы стихов не писали. Малинькая песня или станс, которая и без науки и в худых рифмах может иногда мысль удачную заключить, так нас вредит иногда, что мы и Автора и учителя имя на себя смело и тщеславно приемлем. Вместо того что разумные люди искусство свое в языках в действительную пользу себе обращают и тем справедливо берут над нами поверьхность. Они прилежно всякого рода читают книги и, час от часу большее получая просвещение, делают себя полигисторами, так что о всех науках генеральное напоследок понятие имеют. Сие средство возвышает их в достоинство то, что они делаются судьями скоропоспешных и незрелых Авторов. Они тот час скажут, свое ли что Автор написал, или тайно взял от какого ни есть стихотворца. Знают что слогу Лирическому прилично, что Эпическому; Геройских слов и мыслей в песне не терпят; Сатиру от бранных и грубых слов различить умеют и видят прямо, что Трагедия, что Комедия, что Пасторал, Опера Францусская или Италианская. Одним словом, они довольствуются тем, когда мнимых ученых видят посмеянием разумным людям.

   Удивительные иногда качества на себя приемлет, ежели смею сказать, таковой мнимый Автор. Он старается в людях себя казать неумытым лицем и нечесанною головою, дая чрез то знать, что всегда дома сидит над горшком чернил и стопою бумаги. Кому де меня зазреть? Сие оставляю, говорит, людям досужным, а нам сидя с мертвыми друзьями неколи о том помышлять: потом при всяких разговорах Сатириком себя показать не оставит. Ходит часто задумчив, правила вежливости вовсе презирает, к стати или не к стати вчера прочитанную фабулу стихотворческую рассказывает. Буде досадил кому невежеством, тот час кричит вместо извинения слыханную речь Горациеву: стихотворцам и живописцам все дозволено! Не зная того, что тот же Автор написал: {*}

   {* Est modus in rebus, sunt certi denique fines;

   Quos ultra citraque nequit consistere rectum.

   Гор.: кн. I. Сат: X, ст. 106.}

  

   Есть во всех делах посредство и пределы,

   Из которых ежели выступишь, правость потеряется.

  

   Гораций пишет, что "в прежние де времена комедианты вольность такую в речах употребляли, что от вольности произошли дерзость и порок. Почему принужден был Магистрат учинить запрещение, которое не обходимо было потребно. От тех пор началась в театрах благопристойность и хор от укоризн персональных воздержался", которых и всеконечно ни в Плавте, ни в Терентие, сочинителях Римских комедий, уже не видно. "Демокрит де рассуждает, хотя бы кто и знал правила к стихотворству, но ежели здравого ума и наук не знает, то в Геликон не годится. Иной де сидит дома, удаляйся от людей, ни ногтей ни бороды не остригая, в том замыкает всю важность стихотворца. Но мне де, когда я сам острым железом быть не могу, то лучше быть желаю точилом, которым железо изощряется, и искать того богатства, которое питает разум стихотворцев и показывает, что полезно, что вредно, что добродетель, что порок. Кто хочет де прямо писать, тот должен знать начало и источник премудрости".

   Ежели я тем утешаюсь, что мое имя в Авторах народу станет известно, то не меньше и опасаться должен, чтоб оно на веки не осталось посмеянием. Многих видим стихотворцев в древности, которых дела к немалому сожалению до времен наших не осталися. Однакож Мевий и Бавий хотя и в Августовы времена с Виргилием жили, мы знаем за тысячу и седмь сот лет, что они были дурные стихотворцы. Виргилий пишет: {*}

   {* Qui Bavium non odit, aniet tua carraina, Maevi.

   Эклога III, ст. 90.}

  

   Кто Бавия не ненавидит, пускай любит твои в наказание,

   Мевий, стихи.

  

   Лучше когда бы они ничего не писали, то бы ни Виргилий ни Сервий нам памяти об них не оставили, да и имя их не вошло бы в Латинскую пословицу. Но не удивительно, что многие в сию погрешность впадают, потому что литература кроме того, что во внутренности ее сокровенно, наружной в себе много красоты имеет, которою читатель услаждается. Таковому часто кажется, что довольно и того к искусству в словесных науках, когда он, читая или изрядную прозу или приятные стихи, понимает их и ими услаждается. Сколь однакож великая разнь между тем, что бы разуметь красоту речи, и между тем, что бы понимать и постигать источник и основание, от которого другой столько своей речью в стихе или прозе нас услаждает. Мы только веселимся высокостию разума, а другой к тому присовокупляет знание и науку, которую в нем понимает. Скажет кто, "что мне в том нужды, чтоб знать весь тот источник, из которого красная речь истекает или льются приятные стихи? Довольно что я ими услаждаюся и, различая доброе сочинение от дурного, им подражаю. Дурная мысль мне видима и пе нравится, следовательно я столько же вкусу имею, как и сочинитель, и ему подражаю". Изрядно! Вкус наш происходит от многого читания таковых уже сочинителей, а без того прямо и на вкус положиться собственно еще не можем. Ежели правил в сочинениях не знаем, ежели своей собственной материи довольно не имеем, то высокость разума в одно только нас удивление приводит. А хотя и подражать отважимся какому ни есть сочинению, что пускай бы нам и удалося, то в продолжении той же материи, или тому подобной, тот час примечено будет наше истощание. И таковый Автор никогда ни ровного стиля, ни ровного духа иметь не может: но по склонности часа и дня труды его переменять свою цену будут. Виргилий последовал, как Плиний и Светоний свидетельствуют, в Эклогах Феокриту, в Георгиках Гезиоду, а в Энеидах Гомеру; но научася прежде в Неаполе, а после в Афинах больше красоты и сладости придал истории Троянской. Так последовал Боало Горацию, Гораций своему Луцилию, которого далеко превзошел. Все мы глядим с удивлением на картину, когда видим изображенную на ней натуру или страсть человеческую. Но те, которые притом видят растворение красок, смелость кисти живописной, соединение теней с светом, регульную пропорцию в рисовании, изображенное удаление и близость объектов в своей перспективе, смяхчение в дальних объектах же света и тени, двойственное увеселение чувствуют. Приятная музыка многих услаждает, но несравненно те ею веселятся, которые правильную гармонию тонов целых и половинных, их дигрессию и резолюцию чувствуют. Одни веселятся потому, что вкус и охоту имеют к живописству и музыке, другие вкусу и охоте присоединяют Знание и науку. Так равномерно делается и с красноречием, так и с стихотворством. Сколько щастливых мыслей и украшений в речи или поэме, сколько приятных мест миновать тот может, кто науки словесной прямо научился, тем паче когда еще и оригинала читать не может? Временем еще те же самые удачные строки по незнанию прогневить его могут. Так как незнающему композиции музыкальной, когда секунда, кварта, секста-минор и септима суперфлуа сделают диссонацию, то по коих пор кварта ни терцию, секста на квинту, а септима на октаву не разрешатся, ухо его раздражает. Или Рюбенсовы в тенях красные рефлексии неискусному в живописстве глазам досаждают. Но ежели бы всем равно самые науки были известны, то бы и ухо и глаз их тем же равно веселился.

   И так, чтобы Автором быть, должно ученическим порядком от младых нохтей всему перво учиться и в науках пребыть до возрастных лет, а потом ежели нужда, а не тщеславие, позовет издать что либо в свет учительное, готовым быть самому себе и ей во всем дать отчет. От чего бывает, что новый Автор написавши малое число поэм станет тот час ослабевать? Не от того ли, что сочинения его от одного чтения и подражания украшаются. Он сам себе хотя и раждает мысли, но ежели бы не имел оригинала, то бы целого составить не мог. Сие то самое есть, что я говорю; без наук человеку две или три пиэсы сочинить удастся, потому что никто или не знает, или не поверяет, кого Автор за оригинал себе представляет. Но ежели бы таковый счастливый разум исполнен был литературы, то бы не подражанием только, но и своим собственным вымыслом всегда нечто новое и небывалое раждать мог. Не возможно себе не представлять за образец славных людей в свете, но еще то почитать надобно за наилучшее вспоможение, без которого и обойтись Стихотворцам не возможно, однакож при подражании одном оставаться не должно. Ежели бы Цицерон не представлял себе Демостена, Демостен Исократа, Платона, Эшила и других, Виргилий Гомера, Расин Эшила, Софокла и Еврипида, Молиэр Терентия и Плавта, Гораций Пиндара, Боало Горациа и Ювенала: одним словом Греки, как думают ученые, Египтян, Латинщики Греков, Французы и Немцы Латинщиков, то бы и приращения в словесных науках мы не видели; но когда великие великим людям подражают, тогда разум и дух их, науками и примерами обогащенный, всегда нечто раждает новое, и, как я выше сказал, небывалое. По сим рассуждениям мы видим, что правила одни стихотворческой науки не делают Стихотворца, но мысль его раждается как от глубокой Эрудиции, так и от присовокупленного к ней высокого духа и огня природного стихотворческого. Ибо кто знает, что стопа, что цезура, что женская, что мужеская рифма, и с сим бедным запасом в Стихотворцах себя хочет числить, тот равно как бы хотел воевать, имев в руках огнестрельное оружие, не имея ни пуль ни пороху. Цицерон о Стихотворце говорит: {Poetam non audio in nugis, in vitae societate audiam ciyem digitis peccata dimetientem sua (Цицер. Парадокса. III).} В безделицах я Стихотворца не вижу, в обществе гражданина видеть его хочу перстом измеряющего людские пороки.