Мережковский Дмитрий Сергеевич - М. Ю. Лермонтов поэт сверхчеловечества

  

  

   M. Ю. Лермонтов: pro et contra / Сост. В. М. Маркович, Г. Е. Потапова, коммент. Г. Е. Потаповой и Н. Ю. Заварзиной. - СПб.: РХГИ, 2002. - (Русский путь).

  

  

   Почему приблизился к нам Лермонтов? Почему вдруг захотелось о нем говорить?

   Рассказывают, будто бы у Лермонтова был такой "тяжелый взгляд", что на кого он смотрел пристально, тот невольно оборачивался¹. Не так ли мы сейчас к нему обернулись невольно?

   Стихи его для нас, как заученные с детства молитвы. Мы до того привыкли к ним, что уже почти не понимаем. Слова действуют помимо смысла.

   Помню, когда мне было лет 7-8, я учил наизусть "Ангела" из старенькой хрестоматии с истрепанным зеленым корешком. Я твердил: "По небу полуночи", не понимая, что "полуночи" родительный падеж от "полночь"; мне казалось, что это два слова: "по" и "луночь". Я видел картинку, изображавшую ангела, который летит по темно-синему, лунному небу: это и была для меня "луночь". Потом узнал, в чем дело; но до сих пор читаю: "по небу, по луночи", бессмысленно, как детскую молитву.

  

   Есть сила благодатная

   В созвучье слов живых,

   И дышит непонятная,

   Святая прелесть в них².

  

   Я также узнал, что нельзя сказать: "Из пламя и света" ³, а надо: из пламени. Но мне нравилась эта грамматическая ошибка: она приближала ко мне Лермонтова.

   Потом, в 12-13 лет, я уже для собственного удовольствия учил его наизусть. Переписывал "Мцыри" тщательно, в золотообрезную тетрадку, и мне казалось, что эти стихи я сам сочинил.

   Пушкина я тогда не любил: он был для меня взрослый; Лермонтов такой же ребенок, как я.

  

   В то утро был небесный свод

   Так чист, что ангела полет

   Прилежный взор следить бы мог⁴.

  

   Вот чего Пушкин не сказал бы ни за что. Взор его был слишком трезв, точен и верен действительности. Он говорит просто:

  

   Последняя туча рассеянной бури,

   Одна ты несешься по ясной лазури⁵.

  

   Но эта пушкинская "ясная лазурь" по сравнению с бездонно-глубоким лермонтовским небом казалась мне плоской, как голубая эмаль.

   С годами я полюбил Пушкина, понял, что он велик, больше, чем Лермонтов. Пушкин оттеснил, умалил и как-то обидел во мне Лермонтова: так иногда взрослые нечаянно обижают детей. Но где-то в самой глубине души остался уголок, не утоленный Пушкиным.

   Я буду любить Пушкина, пока я жив; но когда придет смерть, боюсь, что это примирение:

  

   И пусть у гробового входа

   Младая будет жизнь играть,

   И равнодушная природа

   Красою вечною сиять⁸, -

  

   покажется мне холодным, жестоким, ничего не примиряющим, - и я вспомню тогда детские молитвы, вспомню Лермонтова.

   Не потому ли уже и теперь сквозь вечереющий пушкинский день таинственно мерцает Лермонтов, как первая звезда.

   Пушкин - дневное, Лермонтов - ночное светило русской поэзии. Вся она между ними колеблется, как между двумя полюсами - созерцанием и действием.

  

   Голос Божий пророку:

   Глаголом жги сердца людей⁷ -

  

   услыхал Пушкин, но не последовал ему, не сделался пророком, идущим к людям, а предпочел остаться жрецом, от людей уходящим:

  

   Подите прочь! Какое дело

   Поэту мирному до вас?⁸

  

   Поэт - жрец, а жертва Богу - жизнь людей. Толпа не зажигается огнем пророка, а "плюет на алтарь", где горит огонь жреца.

   В жизни Пушкин весь на людях, но в творчестве один.

  

   Ты - царь; живи один⁹.

  

   Лермонтов обратно: в жизни один, в творчестве идет к людям; пусть не доходит, но идет; пусть ненавидит, но не бесстрастен.

  

         ...не для битв

   Мы рождены...¹⁰ -

  

   говорит Пушкин.

  

   Бывало, мерный звук твоих могучих слов

         Воспламенял бойца для битвы, -

  

   говорит Лермонтов. Поэт - кинжал, "спутник героя".

  

   Не по одной груди провел он страшный след

         И не одну порвал кольчугу.

  

   Созерцание, отречение от действия для Пушкина - спасение, для Лермонтова - гибель поэта, ржавчина клинка.

  

   Игрушкой золотой он блещет на стене,

         Увы, бесславный и безвредный -

   Проснешься ль ты опять, осмеянный пророк,

         Иль никогда на голос мщенья

   Из золотых ножон не вырвешь свой клинок,

         Покрытый ржавчиной презренья?¹¹

  

   У Пушкина жизнь стремится к поэзии, действие - к созерцанию; у Лермонтова поэзия стремится к жизни, созерцание - к действию.

   На первый взгляд может казаться, что русская литература пошла не за Пушкиным, а за Лермонтовым, захотела быть не только эстетическим созерцанием, но и пророческим действием - "глаголом жечь сердца людей".

   Стоит, однако, вглядеться пристальнее, чтобы увидеть, как пушкинская чара усыпляет буйную стихию Лермонтова.

  

   И на бунтующие волны

   Льет усмирительный елей¹².

  

   В начале - буря, а в конце тишь да гладь. Тишь да гладь - в созерцательном аскетизме Гоголя, в созерцательном эстетизме Тургенева, в православной реакции Достоевского, в буддийском неделанье Л. Толстого. Лермонтовская действенность вечно борется с пушкинской созерцательностью, вечно ею побеждается и сейчас побеждена как будто окончательно, раздавлена.

   Вот одна из причин того, что о Пушкине говорили много и кое-что сказали, о Лермонтове говорили мало и ничего не сказали; одна из причин того, что пушкинское влияние в русской литературе кажется почти всем, лермонтовское - почти ничем.

   Другая причина того же указана в статье Вл. Соловьева о Лермонтове, недаром предсмертной - как бы духовном завещании учителя ученикам.

  

  

   "Я вижу в Лермонтове прямого родоначальника того направления чувств и мыслей, а отчасти и действий (тут упоминание о действенности чрезвычайно важно), которое для краткости можно назвать "ницшеанством". - Глубочайший смысл деятельности Лермонтова освещается писаниями его ближайшего преемника Ницше".

   Сверхчеловечество, по мнению Вл. Соловьева, есть не что иное, как ложно понятое, превратное богочеловечество. Лермонтов не понял своего призвания "быть могучим вождем людей на пути к сверхчеловечеству" истинному, т. е. к богочеловечеству, к христианству, и потому погиб. Христианства же не понял, потому что не захотел смириться. А "кто не может подняться и не хочет смириться, то сам себя обрекает на неизбежную гибель".

   В 1840 году в черновом отпуске полковой канцелярии при штабе генерал-адъютанта Граббе¹³, отправленном в Петербург, на запрос военного министра о поручике Лермонтове сказано: "Служит исправно, ведет жизнь трезвую и ни в каких злокачественных поступках не замечен"¹⁴.

   Полковой писарь оказался милосерднее христианского философа. В посмертном отпуске Вл. Соловьева вся жизнь Лермонтова - непрерывная цепь "злокачественных поступков".

   "С детства обнаружились в нем черты злобы прямо демонической. В саду он то и дело ломал кусты и срывал лучшие цветы, осыпая ими дорожки. Он с истинным удовольствием давил несчастную муху и радовался, когда брошенный камень сбивал с ног бедную курицу. Взрослый Лермонтов совершенно так же вел себя относительно человеческого существования, особенно женского. И это демоническое сладострастие не оставляло его до горького конца. Но с годами демон кровожадности слабеет, отдавая большую часть своей силы своему брату, демону нечистоты",- того, что Вл. Соловьев называет "свинством". Эротическую музу Пушкина сравнивает он с ласточкой, которая, пролетая над грязною лужей, не задевает ее крылом и "щебечет что-то невинное"; "порнографическую" музу Лермонтова - с "лягушкою, прочно засевшею в тине". - Здесь любопытно это общепринятое побивание Лермонтова Пушкиным: одному все прощается, другому каждое лыко в строку.

   Наконец, к первым двум демонам присоединился главнейший и сильнейший демон гордости, так что в душе его "завелось целое демоническое хозяйство". Все доброе, но слишком слабое, что у него еще было - несколько "субъективных усилий" в борьбе с демонизмом, - заглохло окончательно, и он безвозвратно устремился к погибели.

   Дуэль с Мартыновым - "этот безумный вызов высшим силам" - была последним и самым "злокачественным поступком" Лермонтова. "Бравый майор Мартынов", как называет его Вл. Соловьев, или попросту "Мартышка"¹⁵, как называл его Лермонтов (это, в самом деле, "мартышка", обезьяна Лермонтова, то же для него, что Грушницкий для Печорина, Смердяков для Ив. Карамазова), оказался орудием небесной кары за бесовскую "кровожадность", бесовское "сладострастие" и бесовскую "гордыню" Лермонтова. И небесное знамение подтвердило праведную месть: "В страшную грозу, при блеске молнии и раскатах грома перешла эта бурная душа в иную область бытия".

   Конец Лермонтова у Вл. Соловьева напоминает конец Фауста. Потомок шотландского чернокнижника Фомы Лермонта и предок немецкого антихриста Ницше не мог иметь иного конца.

   "Конец Лермонтова и им самим и нами называется гибелью, - заключает Вл. Соловьев. - Выражаясь так, мы не представляем себе, конечно, театрального провала в какую-то преисподнюю, где пляшут красные черти". Оговорка дела не меняет: какого бы цвета ни были черти, нет сомнения, что Вл. Соловьев Лермонтова отправил к чертям. Он дает понять, что конец его не только временная, но и вечная гибель.

   Над поэтом произносится такой же беспощадный приговор, как над человеком.

   "Осталось от Лермонтова несколько истинных жемчужин поэзии", затерянных в навозной куче "свинства", в "обуявшей соли демонизма, данной на попрание людям, по слову Евангелия; могут и должны люди попирать эту обуявшую соль с презрением и враждою, конечно, не к погибшему гению, а к погубившему его началу человекоубийственной лжи".

   Спасти Лермонтова от вечной погибели нельзя; но, чтобы хоть сколько-нибудь уменьшить ужас, на который он обречен и который неизмеримо ужаснее "пляшущих красных чертей", мы должны "обличать ложь воспетого им демонизма", т. е. ложь всей лермонтовской поэзии, чья сущность, по мнению Вл. Соловьева, и есть не что иное, как демонизм, превратное сверхчеловечество.

   О. Матвей советовал Гоголю сжечь свои писания¹⁶; Вл. Соловьев почти то же советует нам сделать с писаниями Лермонтова.

   В этом приговоре нашла себе последнее выражение та глухая ненависть, которая преследовала его всю жизнь.

   Добрейший старичок Плетнев, друг Пушкина, называл Лермонтова "фокусником, который своими гримасами напоминал толпе Пушкина и Байрона"¹⁷. Современный присяжный поверенный Спасович утверждает, что Лермонтову "можно удивляться, но любить его нельзя"¹⁸. Достоевский, так много сказавший о Пушкине, ни слова не говорит о Лермонтове, которому в мистике своей обязан едва ли не более, чем Пушкину, а единственный раз, когда вспомнил о Лермонтове, сравнил его с "бесноватым" Ставрогиным, по силе "демонической злобы": "В злобе выходил прогресс даже против Лермонтова"¹⁹. Пятигорские враги поэта, натравливая на него Мартынова, говорили, что пора "проучить ядовитую гадину"²⁰. Одна "высокопоставленная особа", едва ли не император Николай I, узнав о смерти Лермонтова, вздохнула будто бы с облегчением и заметила: "Туда ему и дорога!"²¹ - a по другому, не психологически, а лишь исторически недостоверному преданию, воскликнула: "Собаке собачья смерть!"²².

   Таким образом, Вл. Соловьев нанес Лермонтову только последний, так называемый "милосердный удар", coup de grâce. Мартынов начал, Вл. Соловьев кончил; один казнил временной, другой - вечною казнью, которую предчувствовал Лермонтов:

  

   И как преступник перед казнью,

   Ищу кругом души родной²³.

  

   Казнь совершилась, раздавлена "ядовитая гадина" - лучезарному Аполлону-Пушкину принесен в жертву дионисовский черный козел²⁴ - козел отпущения всей русской литературы - Лермонтов.

   Откуда же такая ненависть?

  

  

   "Смирись, гордый человек!" - воскликнул Достоевский в своей пушкинской речи. Но с полною ясностью не сумел определить, чем истинное Христово смиренье сынов Божьих отличается от мнимохристианского рабьего смирения. Кажется, чего другого, а смирения, всяческого - и доброго и злого, - в России довольно.

   Смирению учила нас русская природа - холод и голод, - русская история: византийские монахи и татарские ханы, московские цари и петербургские императоры. Смирял нас Петр, смирял Бирон²⁵, смирял Аракчеев²⁶, смирял Николай I; ныне смиряют карательные экспедиции и ежедневные смертные казни. Смиряет вся русская литература.

   Если кто-нибудь из русских писателей начинал бунтовать, то разве только для того, чтобы тотчас же покаяться и еще глубже смириться. Забунтовал Пушкин, написал оду Вольности²⁷ и смирился - написал оду Николаю I, благословил казнь своих друзей, декабристов:

  

   В надежде славы и добра

   Гляжу вперед я без боязни:

   Начало славных дней Петра

   Мрачили мятежи и казни²⁸.

  

   Забунтовал Гоголь - написал первую часть "Мертвых душ" и смирился - сжег вторую, благословил крепостное право²⁹. Забунтовал Достоевский, пошел на каторгу - и вернулся проповедником смирения. Забунтовал Л. Толстой, начал с анархической синицы, собиравшейся море зажечь, и смирился - кончил непротивлением злу, проклятьем русской революции.

   Где же, где, наконец, в России тот "гордый человек", которому надо смириться? Хочется иногда ответить на этот вечный призыв к смирению: докуда же еще смиряться?

   И вот один-единственный человек в русской литературе, до конца не смирившийся, - Лермонтов.

   Потому ли, что не успел смириться? - Едва ли.

   Источник лермонтовского бунта - не эмпирический, а метафизический. Если бы продолжить этот бунт в бесконечность, он, может быть, привел бы к иному, более глубокому, истинному смирению, но, во всяком случае, не к тому, которого требовал Достоевский и которое смешивает свободу сынов Божьих с человеческим рабством. Ведь уже из того, как Лермонтов начал свой бунт, видно, что есть в нем какая-то религиозная святыня, от которой не отречется бунтующий, даже под угрозой вечной погибели, той "преисподней, где пляшут красные черти".

   Этой-то метафизически и религиозно утверждающей себя несмиренности, несмиримости и не могла простить Лермонтову русская литература. Все простила бы, только не это - не "хулу на Духа", на своего смиренного духа.

  

   Смотрите: вот пример для вас!

   Он горд был, не ужился с нами.

   Глупец! хотел уверить нас,

   Что Бог гласит его устами.

  

   Смотрите ж, дети, на него,

   Как он угрюм, и худ, и бледен,

   Смотрите, как он наг и беден,

   Как презирают все его!³⁰

  

   Вот за что обречен был Лермонтов на страшную казнь в сем веке и будущем.

   Вл. Соловьев уверяет, будто бы любит Лермонтова. - "Вы мне поверите, что, прежде чем говорить о Лермонтове, я подумал, чего требует от меня любовь к умершему". - Но уж если любовь такова, что вбивает, так сказать, осиновый кол в горло покойнику, то какова же ненависть?

   Любовь или ненависть, во всяком случае такая страсть в этой борьбе, которая возможна только тогда, когда враг врагу чересчур близок. Вл. Соловьев и Лермонтов - родные братья, Авель и Каин русской литературы; но здесь совершается обратное убийство: Авель убивает Каина.

   Борьба многих смиренных с одним "гордым человеком" происходила до сих пор в темноте, как бы ощупью: слышно было только, что кого-то ловили, давили, душили и никак не могли задушить окончательно. Но кого именно, не было видно. Никто не смел заглянуть в лицо избиваемой нечисти, словно упырю или оборотню. Вл. Соловьев первый осмелился, не опустил глаз перед невыносимо тяжелым взором Лермонтова и, глядя ему прямо в глаза, произнес: "сверхчеловек". И слово это, как свеча, вдруг поднесенная к лицу оборотня, осветило его. Верно это или неверно, во всяком случае, дело тут идет именно об этом.

   Борьба сверхчеловечества с богочеловечеством для нас не только настоящее, но будущее, наша вечная злоба дня. Вот почему мы должны были обернуться в ту сторону, откуда уставились на нас эти тяжелые глаза; вот почему незапамятно-давний, почти забытый, детский Лермонтов так внезапно вырос и так неотступно приблизился к нам.

  

  

   "Подходя к дверям поручика Синицына, я почти столкнулся с быстро сбегавшим с лестницы и гремевшим шпорами молоденьким гусарским офицером. Он имел очень веселый вид человека, который сию минуту слышал или сделал что-то пресмешное. Он слегка задел меня капюшоном своей распахнувшейся шинели и, засмеявшись звонко на всю лестницу, сказал:

   - Извините мою гусарскую шинель, что она лезет без спроса целоваться с вашим гражданским хитоном.

   Лицо у него было бледное, несколько скуластое, как у татар, с крохотными тоненькими усиками и с коротким, чуть-чуть приподнятым носом, именно таким, какой французы называют nez à la cousine {вздернутым носом (фр.). - Сост.}. - Развеселый этот офицерик не произвел на меня никакого особенного впечатления, кроме только того, что взгляд его мне показался каким-то тяжелым, сосредоточенным"...³¹

   А вот отзыв самого благонравного поручика Синицына:

   "Я, вы знаете, люблю, чтобы у меня все было в порядке... А тут вдруг, откуда ни возьмись, влетает к вам товарищ по школе, курит, сыпет пепел везде, где попало, тогда как я ему указываю на пепельницу, и вдобавок швыряет окурки своих проклятых пахитос в мои цветочные горшки и, при всем этом, без милосердия болтает, лепечет, рассказывает всякие грязные истории о петербургских продажных красавицах, декламирует самые скверные французские стишонки... Небось, не допросишься, чтоб что-нибудь свое прочел! Ленив, пострел, ленив страшно, и что ни напишет, все или прячет куда-то, или жжет на раскурку трубок своих же сорви-голов-гусаров"...³²

   Таково первое впечатление от Лермонтова: самый обыкновенный гусарский офицерик.

   Однажды с пьяной компанией на тройках, в два часа ночи, въезжая в Петербург, на заставе у шлагбаума, где требовали расписки от въезжающих, Лермонтов расписался: "российский дворянин Скот Чурбанов"³³.

   Я никогда не забуду, как в 80-х годах, во время моего собственного юношеского увлечения Лермонтовым, отец мой передал мне отзыв о нем гр. Адлерберга, министра двора при Александре II³⁴, старика, который лично был знаком с Лермонтовым: "Вы представить себе не можете, какой это был грязный человек!" - Для гр. Адлерберга Лермонтов был именно "Скот Чурбанов".

   Вл. Соловьев не преувеличил, а скорее преуменьшил пошлость, "свинство" Лермонтова.

   Чтобы в этом убедиться, стоит прочесть "Записки" Екатерины Александровны Хвостовой³⁵.

   Лермонтов ухаживал за ней долго и упорно, довел ее до признания в любви, произнося кощунственно такие слова:

   - Полюби меня, и я буду верить в Бога... Ты одна можешь спасти мою душу...

   "Он поработил меня совершенно, - признается Катенька. - Мне стало страшно за себя. Я как будто чувствовала бездну под своими ногами.

   Он уговаривал меня на побег и тайный брак". Когда же убедился, что она готова на все, написал ей анонимное письмо, в котором говорил о себе самом: "Поверьте, он недостоин вас. Для него нет ничего святого, он никого не любит. - Я ничего не имею против него, кроме презрения, которое он вполне заслуживает".

   Письмо перехватили родственники. В доме наступил ад. - "Удивительно, как в ту ночь я не выплакала все сердце и осталась в своем уме, - пишет Хвостова. - Он убил во мне душу". - Но разлюбить его она не могла. - "Куда девалась моя гордость!.. Я готова была стать перед ним на колени, лишь бы он ласково взглянул на меня".

   Они встречались на балах. - "Он все не смотрел на меня; не было возможности заговорить с ним. Наконец я спросила его:

   - Ради Бога, скажите, за что вы сердитесь?

   - Я вас больше не люблю, да кажется, и никогда не любил", - ответил Лермонтов.

   "Теперь я не пишу романов - я их переживаю"³⁶, - записал он в дневнике. - "Я на деле заготовляю материалы для моих сочинений", - сказал он однажды самой жертве.

   Есть человеческие мерзости, которых нельзя простить ни за какое величие. Читая признания бедной Катеньки, хочется иногда воскликнуть: подлец, вовсе не какой-нибудь великий злодей, а средней руки подлец, настоящий хулиган!

   "Какой великий и могучий дух!" - воскликнул Белинский после долгой беседы наедине с Лермонтовым. Белинский³⁷ редко ошибался в людях. Да и было же что-то в Лермонтове, из чего родилась его поэзия - эти единственные на земле "звуки небес", что и Вл. Соловьева заставило увидеть в нем призвание "быть могучим вождем людей на пути <к> сверхчеловечеству".

   Как же это соединялось с пошлостью? Скот Чурбанов с "великим и могучим духом"? Хулиган с ангелом?

   "В Лермонтове было два человека", - говорит близко знавшее его лицо³⁸. - "Во мне два человека,- говорит Печорин. - Я сделался нравственным калекою: одна половина души моей высохла, умерла, я ее отрезал и бросил; тогда как другая шевелилась и жила к услугам каждого, и этого никто не заметил, потому что никто не знал о существовании погибшей ее половины".

   Главная ошибка, кажется, впрочем, не самого Лермонтова, а Печорина, заключается в том, что он считает отрезанную половину окончательно погибшею, тогда как обе половины одинаково живы метафизически, и лишь эмпирически одна половина подавила другую.

   Откуда же это раздвоение?

  

  

   "Произошла на небе война: Михаил и ангелы его воевали против Дракона; и Дракон и ангелы его воевали против них; но не устояли, и не нашлось уже для них места на небе. И низвержен был великий Дракон"³⁹.

   Существует древняя, вероятно гностического происхождения, легенда, упоминаемая Данте в "Божественной комедии"⁴⁰, об отношении земного мира к этой небесной войне. Ангелам, сделавшим окончательный выбор между двумя станами, не надо рождаться, потому что время не может изменить их вечного решения; но колеблющихся, нерешительных между светом и тьмою, благость Божья посылает в мир, чтобы могли они сделать во времени выбор, не сделанный в вечности. Эти ангелы - души людей рождающихся⁴¹. Та же благость скрывает от них прошлую вечность, для того чтобы раздвоение, колебание воли в вечности прошлой не предрешало того уклона воли во времени, от которого зависит спасенье или погибель их в вечности будущей. Вот почему так естественно мы думаем о том, что будет с нами после смерти, и не умеем, не можем, не хотим думать о том, что было до рождения. Нам дано забыть, откуда - для того, чтобы яснее помнить, куда.

   Таков общий закон мистического опыта. Исключения из него редки, редки те души, для которых поднялся угол страшной завесы, скрывающей тайну премирную. Одна из таких душ - Лермонтов.

   "Я счет своих лет потерял"⁴², - говорит пятнадцатилетний мальчик. Это можно бы принять за шутку, если бы это сказал кто-нибудь другой. Но Лермонтов никогда не шутит в признаниях о себе самом.

   Чувство незапамятной давности, древности - "веков бесплодных ряд унылый"⁴³ - воспоминание земного прошлого сливается у него с воспоминанием прошлой вечности, таинственные сумерки детства с еще более таинственным всполохом иного бытия, того, что было до рождения.

  

   И я счет своих лет потерял

   И крылья забвенья ловлю.

   Как я сердце унесть бы им дал,

   Как бы вечность им бросил мою!

  

   Так же просто, как другие люди говорят: моя жизнь, - Лермонтов говорит: моя вечность.

   Воспоминание, забвение - таковы две главные стихии в творчестве Лермонтова.

  

             О, когда б я мог

   Забыть, что незабвенно!..⁴⁴ -

  

   говорит пятнадцатилетний мальчик и впоследствии повторяет почти теми же словами от лица Демона:

  

   Забыть? Забвенья не дал Бог,

   Да он и не взял бы забвенья⁴⁵.

  

   На дне всех эмпирических мук его - эта метафизическая мука - неутолимая жажда забвенья:

  

   Спастись от думы неизбежной

   И незабвенное забыть!..⁴⁶

  

   "Незабвенное" - прошлое - вечное.

   Печорин признается: "Нет в мире человека, над которым прошедшее приобретало бы такую власть, как надо мною. Всякое напоминание - болезненно ударяет в мою душу и извлекает из нее все те же звуки... Я ничего не забываю, ничего".

   К тому, что было до рождения, дети ближе, чем взрослые. Вот почему обладает Лермонтов никогда не изменяющей ему способностью возвращаться в детство, т. е. в какую-то прошлую вечную правду.

   Накануне смерти, со смертью в душе, он "предается таким шалостям, которые могут прийти в голову разве только пятнадцатилетнему мальчику"⁴⁷. - "Бегали в горелки, играли в кошку-мышку, в серсо", - рассказывает Эмилия Александровна, та самая барышня, из-за которой Лермонтов был убит Мартыновым⁴⁸.

   "Тяжелый взор странно не согласовался с выражением детски нежных и выдававшихся губ", - вспоминает о нем И. С. Тургенев⁴⁹. - "В его улыбке было что-то детское", - говорит Лермонтов о Печорине. - Детское и женское. - "Он очень походил на мать свою, - сказал однажды Краевский, указывая на ее портрет, - если вы к этому лицу приделаете усы, измените прическу да накинете гусарский ментик - так вот вам Лермонтов"⁵⁰.

   "Когда я был трех лет, то была песня, от которой я плакал; ее не могу теперь вспомнить, но уверен, что, если бы услыхал ее, она бы произвела прежнее действие. Ее певала мне покойная мать"⁵¹. - Песня матери - песня ангела:

  

   И голос той песни в душе молодой

         Остался без слов, но живой...

  

   Вся поэзия Лермонтова - воспоминание об этой песне, услышанной в прошлой вечности.

   Постоянно и упорно, безотвязно, почти до скуки, повторяются одни и те же образы в одних и тех же сочетаниях слов, как будто хочет он припомнить что-то и не может, и опять припоминает все яснее, яснее, пока не вспомнит окончательно, неотразимо, "незабвенно". Ничего не творит, не сочиняет нового, будущего, а только повторяет, вспоминает прошлое, вечное. Другие художники, глядя на свое создание, чувствуют: это прекрасно, потому что этого еще никогда не было. - Лермонтов чувствует: это прекрасно, потому что это всегда было.

   Весь жизненный опыт ничтожен перед опытом вечности. По сравнению с блаженством -

  

   Тех дней, когда в жилищах света

   Блистал он, чистый херувим, -

  

   все земные радости - "скучные песни":

  

   И звуков небес заменить не могли

         Ей скучные песни земли.

  

   Маленький мальчик, который вчера играл в лошадки или солдатики, сегодня решает:

  

   Пора уснуть последним сном:

   Довольно в мире пожил я,

   Обманут в жизни был во всем

   И ненавидя, и любя⁵².

  

   Едва взглянув на мир, произносит свой безгневный и беспощадный приговор: "жалок мир".

   Тут, конечно, и отзвук Байрона; но Байрон только вскрывает в нем то, что всегда было как данное, вечное.

   Что говорит ребенок, - повторяет взрослый:

  

   ...жизнь, как посмотришь с холодным вниманьем вокруг,

         Такая пустая и глупая шутка.

  

   Никаких особенных разочарований или утрат не произошло в жизни его между тем первым ребяческим лепетом и этим последним воплем отчаяния, в котором как бы зияет уже "тьма кромешная"; ничего нового не узнал, только вспомнил старое.

  

         ...Им в жизни нет уроков,

   Их чувствам повторяться не дано⁵³, -

  

   говорит он о себе подобных.

   Знает все, что будет во времени, потому что знает все, что было в вечности.

  

         ...Много было взору моему

   Доступно и понятно потому,

   Что узами земными я не связан

   И вечностью и знанием наказан⁵⁴.

  

   "Наказан" в жизни за преступление до жизни.

   Как другие вспоминают прошлое, так он предчувствует или, вернее, тоже вспоминает будущее - словно снимает с него покровы, один за другим, - и оно просвечивает сквозь них, как пламя сквозь ткань. Кажется, во всемирной поэзии нечто единственное - это воспоминание будущего.

   На шестнадцатом году жизни - первое видение смерти:

  

   На месте казни, гордый, хоть презренный,

         Я кончу жизнь мою⁵⁵.

  

   Через год:

  

   Я предузнал мой жребий, мой конец:

   Кровавая меня могила ждет⁵⁶.

  

   Через шесть лет:

  

   Я знал, что голова, любимая тобою,

   С твоей груди на плаху перейдет⁵⁷.

  

   И наконец, в 1841 году, в самый год смерти - "Сон" - видение такой ужасающей ясности, что секундант Лермонтова, кн. Васильчиков, описывая дуэль через 30 лет, употребляет те же слова, как Лермонтов. - "В правом боку дымилась рана, а в левом сочилась кровь", - говорит кн. Васильчиков⁵⁸.

  

   Глубокая еще дымилась рана,

   По капле кровь сочилася моя, -

  

   говорит Лермонтов.

   Это "воспоминание будущего", воспоминание прошлой вечности кидает на всю его жизнь чудесный и страшный отблеск: так иногда последний луч заката из-под нависших туч освещает вдруг небо и землю неестественным заревом.

  

  

   Христианское "не от мира сего" хотя и подобно, но лишь в противоположности своей подобно лермонтовскому -

  

   Они не созданы для мира,

   И мир был создан не для них⁵⁹.

  

   В христианстве - движение от "сего мира" к тому, отсюда туда; у Лермонтова обратное движение - оттуда сюда.

   Это сказывается не только во внутреннем духовном существе, но и во внешнем телесном облике.

   "В наружности Лермонтова, - вспоминает И. С. Тургенев, - было что-то зловещее и трагическое; какой-то сумрачной и недоброй силой веяло от его смуглого лица, от его больших и неподвижно-темных глаз. Вся его фигура, приземистая, кривоногая, с большой головой на сутулых плечах, возбуждала ощущение неприятное"⁶⁰. - "Почему-то внимание каждого и не знавшего его невольно на нем останавливалось"⁶¹. - "Все от него отшатнулись, - рассказывает университетский товарищ Лермонтова, - а между тем что-то непонятное, таинственное влекло к нему"⁶². - "Разговор его похож на то, как будто кто-нибудь скребет по стеклу"⁶³.

   "- Позвольте спросить вас, Лермонтов, какую это книгу вы читаете?

   Он оторвался от чтения; как удар молнии, сверкнули его глаза - трудно было выдержать этот насквозь пронизывающий взгляд.

   - Для чего вам знать?.. Содержание книги вас не может интересовать.

   Как бы ужаленный, я бросился от него"⁶⁴.

   Одна светская женщина уверяет, что глаза Лермонтова "имели магнетическое влияние"⁶⁵. Иногда те, на кого он смотрел пристально, должны были выходить в другую комнату, не будучи в состоянии вынести этот взгляд.

   Если бы довести до конца это первое бессознательное впечатление, то пришлось бы его выразить так: в человеческом облике не совсем человек; существо иного порядка, иного измерения; точно метеор, заброшен к нам из каких-то неведомых пространств.

  

   Как метеор, игрой судьбы случайной,

   Он пролетел грозою между нас⁶⁶.

  

   Кажется, он сам если не сознавал ясно, то более или менее смутно чувствовал в себе это "не совсем человеческое", чудесное или чудовищное, что надо скрывать от людей, потому что этого люди никогда не прощают.

   Отсюда - бесконечная замкнутость, отчужденность от людей, то, что кажется "гордыней" и "злобою". Он мстит миру за то, что сам не от мира сего; мстит людям за то, что сам "не совсем человек". - "И никого-то он не любит", - жаловались на него бабушке⁶⁷. - Бесконечная сила отталкивания: "как бы ужаленный, я бросился от него". Точно заряженная лейденская банка: кто ни прикоснется, отскакивает.

   Отсюда и то, что кажется "лживостью". - "Лермонтов всегда и со всеми лжет"⁶⁸. - Лжет, чтобы не узнали о нем страшную истину.

   Звери слышат человечий запах. Так люди слышат в Лермонтове запах иной породы. Одни, особенно женщины, по первобытному греху любопытства, влекутся к нему, видят в нем "демона", как тогда говорили или, как теперь говорят, "сверхчеловека"; другие отходят от него с отвращением и ужасом: "ядовитая гадина", "антихрист"; или накидываются с яростью, чтобы загрызть, как собаки загрызают волка за то, что от него несобачий запах.

   Отсюда наконец и то, что кажется в нем "пошлостью". Обыкновенного тщеславия, желания быть не как все у Лермонтова не было, потому что в этом смысле ему и желать было нечего; скорее могло у него быть обратное тщеславие - желание быть как все.

   "Ведь я страдаю от фантастического, а потому и люблю ваш земной реализм, - говорит черт Ивану Карамазову. - Тут у вас все очерчено, тут формула, тут геометрия, а у нас все какие-то неопределенные уравнения... Я здесь все ваши привычки принимаю: я в баню торговую полюбил ходить... люблю с попами и купцами париться... Моя мечта - это воплотиться, но чтоб уж окончательно, безвозвратно, в какую-нибудь толстую семипудовую купчиху".

   Все пошлости Лермонтова - разврат "Маёшки"⁶⁹ в школе гвардейских подпрапорщиков, "свинство", хулиганство с женщинами - не что иное, как безумное бегство от "фантастического", от "неопределенных уравнений", безумное желание "воплотиться окончательно в семипудовую купчиху".

   И когда люди наконец решают: "Да это вовсе не великий, а самый обыкновенный человек", - он рад, этого-то ему и нужно: слава Богу, поверили, что как все, точь-в-точь как все! Удалось-таки втиснуть четвертое измерение в третье, "забыть незабвенное", "попариться" и согреться хоть чуточку в "торговой бане" от леденящего холода междупланетных простран