Мережковский Дмитрий Сергеевич - Пушкин

ся одним из главных мотивов русской литературы.

   Уже Баратынский, сверстник Пушкина, высказывал сомнения в благах культуры и знания. Противоположение спокойствия и красоты природы суете и уродству людей - вот главный источник поэзии Лермонтова. Тютчев еще более углубил этот мотив, отыскав в самом сердце человека древний хаос - то дикое, страшное, ночное, что отвечает из глубины нашей природы на голоса стихий, на завывание урагана, который "понятным сердцу языком твердит о непонятной муке, и ноет, и взрывает в нем порой неистовые звуки".

   Поэзию первобытного мира, которую русские лирики выражали малодоступным, таинственным языком, - русские прозаики превратили в боевое знамя, в поучение для толпы, в благовестие. Достоевский противополагает культуре "гнилого Запада" вселенское призвание русского народа, великого в своей простоте. Вся проповедь Достоевского не что иное, как развитие мистических настроений Гоголя, как призыв прочь от культуры, основанной на выводах безбожной науки, - призыв к отречению от гордости разума, к смирению, к "безумию во Христе". Наконец сомнения в благах западной культуры - неясный шепот сибиллы у Баратынского - Лев Толстой превратил в громовый воинственный клич; любовь к природе Лермонтова, его песни о безучастной красоте моря и неба - в "четыре упряжки", в полевую работу; христианство Достоевского и Гоголя, далекое от действительной жизни, священный огонь, пожиравший их сердца, - в страшный циклопический молот, направленный против главных устоев современного общества. Но всего замечательнее, что это русское возвращение к природе - русский бунт против культуры, первый выразил Пушкин, величайший гений культуры среди наших писателей:

  

   Когда б оставили меня

   На воле, как бы резво я

   Пустился в темный лес!

   Я пел бы в пламенном бреду,

   Я забывался бы в чаду

   Нестройных, чудных грез,

   И силен, волен был бы я,

   Как вихорь, роющий поля,

   Ломающий леса.

   И я б заслушивался волн,

   И я глядел бы, счастья полн,

   В пустые небеса.

  

   Это - жажда стихийной свободы, неудовлетворяемая никакими формами человеческого общежития, тоска по родине, тяготение к хаосу, из которого вышел дух человека и в который он должен вернуться. Не все ли равно, правильно или беззаконно построены стены темницы? Всякая внешняя культурная форма есть насилие над свободою первобытного человека. Зверь в клетке, вечный узник, смотрит он сквозь тюремную решетку на дикого товарища, вскормленного на воле молодого орла, который

  

   Зовет его взглядом и криком своим,

   И вымолвить хочет: "давай улетим!

   Мы - вольные птицы; пора, брат, пора!

   Туда, где за тучей белеет гора,

   Туда, где синеют морские края,

   Туда, где гуляем лишь ветер да я!"

  

   Вот идеал свободы, от века заключенный в сердце человеческом, выраженный с такой простотою и ясностью, какие свойственны только поэзии Пушкина. В конце своей жизни он задумывал поэму из народного быта - "Стенька Разин", героический образ которого давно уже преследовал и пленял его. В самом деле, нет жизни, в которой проявлялось бы большее невнимание и неспособность ко всяким твердым, законченным построениям, чем русская жизнь. Нет пейзажа, в котором бы чувствовалось больше простора и воли, чем наши степи и леса. Нет песни более унылой, покорной и, вместе с тем, более поражающей взрывами разгула и возмущения, чем русская песня. Какова песня народа - такова и литература: явно проповедующая смирение, жалость, непротивление злу, втайне мятежная, полная постоянно возвращающимся бунтом против культуры. Самый светлый и жизнерадостный из русских писателей - Пушкин включает в свою гармонию звуки из песен молодого народа, полуварварского, застигнутого, но неукрощенного ни византийской, ни западной культурою, все еще близкого к своей природе.

   Впервые коснулся Пушкин этого мотива в лучшей из юношеских поэм своих - в "Кавказском пленнике". Пленник - первообраз Алеко, Евгения Онегина, Печорина - русских представителей мировой скорби:

  

   Людей и свет изведал он,

   И знал неверной жизни цену.

   В сердцах друзей нашед измену.

   В мечтах любви - безумный сон,

   Наскучив жертвой быть привычной

   Давно презренной суеты,

   И неприязни двуязычной,

   И простодушной клеветы,

   Отступник света, друг природы,

   Покинул он родной предел

   И в край далекий полетел

   С веселым призраком свободы.

   Свобода, он одной тебя

   Еще искал в подлунном мире.

  

   Пленник сам о себе говорит любящей его девушке:

  

   Любил один, страдал один,

   И гасну я как пламень дымный,

   Забытый средь пустых долин.

  

   Это бессилие желать и любить, соединенное с неутолимой жаждой свободы и простоты, - истощение самых родников жизни, окаменение сердца, есть не что иное, как знакомая нам болезнь культуры, проклятие людей, слишком далеко отошедших от природы. Пленник, может быть, и хотел бы, но уже не умеет разделить с дикой черкешенкой ее простую любовь, так же как Евгений Онегин не умеет ответить на девственную любовь Татьяны, как Алеко не понимает первобытной мудрости старого цыгана:

  

   Забудь меня: твоей любви,

   Твоих восторгов я не стою...

   Как тяжко мертвыми устами

   Живым лобзаньям отвечать,

   И очи, полные слезами,

   Улыбкой хладною встречать!

  

   Недуг, порождаемый условностями человеческого общежития, еще более выясняется по контрасту с простотою жизни дикарей. Поэт не идеализирует кавказских горцев, как Жан-Жак Руссо - своих американских дикарей, как итальянские авторы пасторалей XVI века - своих аркадских пастухов. Дикари Пушкина - кровожадны, горды, хищны, коварны, гостеприимны, великодушны: они таковы, как окружающая их страшная и щедрая природа. Пушкин первый осмелился сопоставить культурного человека с неподдельными, неприкрашенными людьми природы.

   В "Кавказском пленнике", произведении юношеском, в котором еще много неопределенного и недосказанного, мы находим только намеки на то, что в "Цыганах" выражено с полной ясностью. Здесь гений Пушкина сразу достигает зрелости. Философский и драматический мотив в "Цыганах" тот же, как и в "Кавказском пленнике". За тем же "веселым призраком свободы" бежит Алеко в дикий табор цыган из тюрьмы современной культуры:

  

   Презрев оковы просвещенья,

   Алеко волен, как они:

   Он без забот и сожаленья

   Ведет кочующие дни...

  

   Картины жизни в мирных степях Бессарабии не похожи на воинственный быт горцев, но прелесть дикой воли та же:

  

   Лохмотьев ярких пестрота,

   Детей и старцев нагота,

   Собак и лай, и завыванье,

   Волынки говор, скрип телег,

   Все скудно, дико, все нестройно,

   Но все так живо-неспокойно,

   Так чуждо мертвых наших нег,

   Так чуждо этой жизни праздной,

   Как песнь рабов однообразной.

  

   Вот как убаюкивает Алеко своего сына:

  

   Останься посреди степей:

   Безмолвны здесь предрассужденья

   И нет их раннего гоненья

   Над дикой люлькою твоей...

   Под сенью мирного забвенья

   Пускай цыгана бедный внук

   Не знает нег и пресыщенья

   И пышной суеты наук.

  

   Культурный человек воображает, что может вернуться к первобытной простоте, к беззаботной жизни Божьей птички, которая "хлопотливо не свивает долговечного гнезда". Он обманывает себя, не видит или не хочет видеть непереступной бездны, отделяющей его от природы. Мечтатель только тешит себя, только играет в свободу с дикарями:

  

   Подобно птичке беззаботной,

   И он, изгнанник перелетный,

   Гнезда надежного не знал

   И ни к чему не привыкал...

  

   Ошибка Алеко заключается в том, что он отрекся лишь от внешних, поверхностных форм культуры, а не от внутренних ее основ. Он надеется, что страсти культурного человека в нем умерли, но они только дремлют: Они проснутся: погоди!

   Вот как судит Алеко ту жизнь, от которой бежал:

  

   О чем жалеть? Когда б ты знала,

   Когда бы ты воображала

   Неволю душных городов!

   Там люди в кучах, за оградой,

   Не дышат утренней прохладой,

   Ни вешним запахом лугов.

   Любви стыдятся, мысли гонят,

   Торгуют волею своей,

   Главы пред идолами клонят

   И просят денег да цепей.

  

   Вся проповедь Льва Толстого против городской жизни, внешней власти, денег, есть только развитие, повторение того, чему Пушкин в этих немногих словах дал неистребимую форму совершенства.

   В негодовании Алеко слишком много страстного порыва, слишком мало спокойной мудрости - единственного, что возвращает людей к их божественной природе. Отец Земфиры - старый цыган - обладает этой мудростью. Рассказ о жизни изгнанника Овидия на берегах Дуная есть дивное откровение поэзии младенческих народов. Дикари полюбили неведомого пришельца, Овидия, чувствуя в нем родную стихию - свою волю, свою простоту. В житейских делах поэт беспомощнее, чем они сами:

  

   Не разумел он ничего,

   И слаб, и робок был, как дети;

   Чужие люди за него

   Зверей и рыб ловили в сети;

   Как мерзла быстрая река

   И зимни вихри бушевали,

   Пушистой кожей покрывали

   Они святого старика.

  

   Вот в первобытной жизни - зародыши высшей, еще ни разу в истории не осуществленной культуры: дикари преклоняются перед гением. Это - единственная власть, которую они признают. Они чтут, как святого, этого слабого, бледного, иссохшего, ничего не разумеющего старика, у которого - "песен дивный дар и голос, шуму вод подобный".

   Но Алеко ужаснулся бы бездны, отделяющей его от природы, если бы мог понять старого цыгана, для которого нет добра и зла, нет позволенного и запрещенного. Любовь женщины кажется этому естественному философу высшим проявлением свободы. Алеко смотрит на любовь, как на закон, как на право одного человека обладать нераздельно телом и душою другого. Любовь для него - брак. Для старого цыгана и Земфиры любовь - такая же прихоть сердца, не подчиненная никаким законам, как вдохновение дикой песни, голос которой "подобен шуму вод". Первобытная поэзия воли слышится в песне цыганки, издевающейся над правом собственности в любви, над ревностью мужа:

  

   Старый муж, грозный муж,

   Режь меня, жги меня:

   Я тверда, не боюсь

   Ни ножа, ни огня.

   Ненавижу тебя,

   Презираю тебя;

   Я другого люблю,

   Умираю, любя.

  

   Алеко не выносит свободы - обнаженной правды в любви. Цыган жалеет Алеко, но не может скрыть от него, что одобряет Земфиру, которая изменила мужу и выбрала себе любовника, по прихоти сердца, по единственному верховному закону любви. Любовь - игра, случай, стихийный произвол. Какая может быть в ней верность и ревность, какое добро и зло, когда все упоение любви заключается в том, что она вне добра и зла?

  

   Взгляни: под отдаленным сводом

   Гуляет вольная луна;

   На всю природу мимоходом

   Равно сиянье льет она;

   Кто место в небе ей укажет,

   Промолвя: там остановись!

   Кто сердцу юной девы скажет:

   Люби одно, не изменись!

  

   Эта последняя свобода приводит к последнему всепрощению - к божественному милосердию Франциска Ассизского. И его религия была возвратом к детской простоте и невинности.

  

   Птичка Божия не знает

   Ни заботы, ни труда...

  

   Этот гимн первобытной беспечности напоминает лучшие молитвы, сложенные на цветущих холмах Назарета или в долинах Умбрии. Это - звуки, как будто прилетевшие из незапамятной древности, когда человек и природа были еще одно. Алеко - культура и язычество; старый цыган - природа и милосердие.

  

   К чему? Вольнее птицы младость.

   Кто в силах удержать любовь?

   Чредою всем дается радость;

   Что было, то не будет вновь.

  

   "Я не таков, - отвечает Алеко дикарю; - нет, я не споря от прав моих не откажусь".

   Во имя этого права и закона в любви, которые он называет честью и верностью, Алеко совершает злодеяние. Быть может, во всей русской литературе не сказано ничего более глубокого об отношении первобытного и современного человека, об отношении культуры и природы, чем немногие слова, которые старый цыган произносит, прощаясь с Алеко:

  

   Оставь нас, гордый человек!

   Мы дики, нет у нас законов,

   Мы не терзаем, не казним,

   Не нужно крови нам и стонов,

   Но жить с убийцей не хотим,

   Ты не рожден для дикой доли,

   Ты для себя лишь хочешь воли;

   Ужасен нам твой будет глас.

   Мы робки и добры душою,

   Ты зол и смел - оставь же нас;

   Прости! да будет мир с тобою.

  

   И табор опять подымается шумною толпою и "скоро все в дали степной сокрылось". Вечные дети первобытной природы продолжают свой путь без конца и начала, без надежды и цели. Журавли улетают, только один уже не имеет силы подняться, "пронзенный гибельным свинцом, один печально остается, повиснув раненым крылом". Это - бедный Алеко, современный человек, возненавидевший темницу общежития и не имеющий силы вернуться к природе.

   Пушкин верен себе: он не преувеличивает, подобно Льву Толстому, счастья и добродетелей первобытных людей. Он знает, что смысл всякой жизни - трагический, что величайшая свобода, доступная человеку, есть только величайшая покорность воле природы:

  

   Но счастья нет и между вами,

   Природы бедные сыны!

   И под издранными шатрами

   Живут мучительные сны;

   И ваши сени кочевые

   В пустынях не спаслись от бед,

   И всюду страсти роковые,

   И от судеб защиты нет.

  

   В "Галубе" Пушкин возвратился к теме "Цыган" и "Кавказского пленника". Теперь в первобытной жизни, которая некогда противополагалась европейской культуре, как нечто единое, поэт изображает глубокий разлад, присутствие непримиримо борющихся нравственных течений. Жестокость магометанина Галуба вытекает из того же понятия о праве, как и жестокость Алеко. Оба они говорят теми же словами о кровавом долге, о мщении:

  

   Ты долга крови не забыл...

   Врага ты навзничь опрокинул...

   Не правда ли? Ты шашку вынул,

   Ты в горло сталь ему воткнул

   И трижды тихо повернул?..

  

   Галуб считает себя выше дикого, праздного и презренно-доброго Тазита, так же как Алеко считает себя выше старого цыгана, не признающего ни закона, ни чести, ни брака, ни верности: преимущества обоих основаны на исполнении кровавого долга, на воздаянии врагу, на понятии антихристианской беспощадной справедливости - fiвt jus. И старый цыган, и Тазит чужды этим культурным понятиям о справедливости. Оба они - вечные бродяги, питомцы дикой праздности и воли, смешные или страшные людям мечтатели.

   Среди культурных людей, правоверных сынов пророка Тазит кажется неприрученным зверем:

  

   Но Тазит

   Все дикость прежнюю хранит.

   Среди родимого аула

   Он все чужой; он целый день

   В горах один молчит и бродит.

  

   В мирном созерцании природы Тазит так же, как старый цыган, почерпает свою бесстрастную, всепрощающую мудрость:

  

   Он любит по крутым скалам

   Скользить, ползти тропой кремнистой,

   Внимая буре голосистой

   И в бездне воющим волнам.

   Он иногда до поздней ночи

   Сидит, печален, над горой,

   Недвижно в даль уставя очи,

   Опершись на руку главой.

   Какие мысли в нем проходят?

   Чего желает он тогда?

   Из мира дольнего куда

   Младые сны его уводят?..

  

   В самом обширном из своих произведений - "Евгении Онегине", Пушкин еще раз вернулся к преследовавшей его всю жизнь драматической и философской теме "Кавказского пленника", "Цыган", "Галуба". Та глубокая противоположность Евгения Онегина и Татьяны, на которой основано драматическое действие поэмы, есть не что иное, как противоположность Пленника и Черкешенки, Алеко и Цыгана, Галуба и Тазита.

   Герой поэмы, очерченный слишком поверхностно, по замыслу Пушкина должен быть представителем западного просвещения. Это "современный человек" -

  

   С его безнравственной душой,

   Себялюбивой и сухой,

   Мечтанью преданной безмерно,

   С его озлобленным умом,

   Кипящим в действии пустом.

  

   Недостаток поэмы заключается в том, что автор не вполне отделил героя от себя, и потому относится к нему не вполне объективно. Кажется иногда, что поэт в Онегине хочет казнить увлечения своей молодости, байронические грехи:

  

   Чудак печальный и опасный,

   Созданье ада иль небес,

   Сей ангел, сей надменный бес,

   Что ж он? Ужели подражанье,

   Ничтожный призрак иль еще

   Москвич в гарольдовом плаще,

   Чужих причуд истолкованье,

   Слов модных полный лексикон?..

   Уж не пародия ли он?

  

   Существует глубокая связь Онегина с героями Байрона, так же, как с Печориным и Раскольниковым, с Алеко и Кавказским пленником. Но это не подражание - это русская, в других литературах небывалая, попытка развенчать демонического героя. Евгений Онегин отвечает уездной барышне с таким же высокомерным самоуничижением, сознанием своих культурных преимуществ перед наивностью первобытного человека, как Пленник - Черкешенке:

  

   ...Но я не создан для блаженства:

   Ему чужда душа моя;

   Напрасны ваши совершенства:

   Их вовсе недостоин я...

   Я, сколько ни любил бы вас,

   Привыкнув, разлюблю тотчас;

   Начнете плакать - ваши слезы

   Не тронут сердца моего...

  

   Он утешает ее, опять повторяя слова Пленника:

  

   Сменит не раз младая дева

   Мечтами легкие мечты...

   Полюбите вы снова...

  

   Во имя того, что он называет долгом и законом чести, Онегин, так же как Алеко, совершает убийство.

  

   Враги! Давно ли друг от друга

   Их жажда крови отвела?

   Давно ль они часы досуга,

   Трапезу, мысли и дела

   Делили дружно? Ныне злобно,

   Врагам наследственным подобно,

   Как в страшном, непонятном сне,

   Они друг другу в тишине

   Готовят гибель хладнокровно...

   Не засмеяться ль им, пока

   Не обагрилась их рука,

   Не разойтись ли полюбовно?..

   Но дико светская вражда

   Боится ложного стыда.

  

   Вся жизнь его основана на этом ложном стыде. Вот куда зовет он Татьяну из рая ее невинности, вот с какой высоты читает ей свои нравоучения. Этот гордый демон отрицания оказывается рабом того, что скажет негодяй Зарецкий.

  

   Конечно, быть должно презренье

   Ценой его забавных слов,

   Но шепот, хохотня глупцов -

   И вот общественное мненье!

   Пружина чести, наш кумир!

   И вот на чем вертится мир!

  

   Онегин не способен ни к любви, ни к дружбе, ни к созерцанию, ни к подвигу. Как Алеко - по выражению старого цыгана - он "зол и смел". Как Печорин и Раскольников, он - убийца, и преступление его так же лишено силы и величия, как и его добродетели. Он вышел целиком из ложной, посредственной и буржуазной культуры.

   Он - чужой, нерусский, туманный призрак, рожденный веяниями западной жизни. Татьяна вся - родная, вся из русской земли, из русской природы, загадочная, темная и глубокая, как русская сказка:

  

   Татьяна верила преданьям

   Простонародной старины,

   И снам, и карточным гаданьям,

   И предсказаниям луны.

   Ее тревожили приметы;

   Таинственно ей все предметы

   Провозглашали что-нибудь.

   Предчувствия теснили грудь...

   .....................................

   Что ж? Тайну прелесть находила

   И в самом ужасе она...

  

   Душа ее - проста, как душа русского народа. Татьяна из того сумеречного, древнего мира, где родились Жар-Птица, Иван-Царевич, Баба-Яга, - "там чудеса, там леший бродит, русалка на ветвях сидит", "там русский дух, там Русью пахнет". Единственный друг Татьяны - старая няня, которая нашептала ей сказки волшебной старины. Подобно Цыгану, она почерпает великую покорность и простоту сердца в тихом созерцании тихой природы. Подобно Тазиту, дикая и чужая в родной семье - она, как пойманный олень, "все в лес глядит, все в глушь уходит".

   Татьяна бесконечно далека от того блестящего лживого мира, в котором живет Онегин. Как она могла полюбить его? Но сердце ее "горит и любит оттого, что не любить оно не может". Любовь - тайна и чудо. Татьяна отдается любви, как смерти и року. Начало любви в Боге:

  

   То в высшем суждено совете...

   То воля неба - я твоя;

   Вся жизнь моя была залогом

   Свиданья верного с тобой;

   Я знаю, ты мне послан Богом,

   До гроба ты хранитель мой...

   ..................................

   Не правда ль? Я тебя слыхала.

   Ты говорил со мной в тиши,

   Когда я бедным помогала,

   Или молитвой услаждала

   Тоску волнуемой души.

  

   И мимо этого святого чуда любви Онегин проходит с мертвым сердцем. Он исполняет долг чести, выказывает себя порядочным человеком и отделывается от незаслуженного дара, посланного ему Богом, несколькими незначительными словами о скуке брачной жизни. В этом бессилии любить, больше, чем в убийстве Ленского, обнаруживается весь ужас того, чем Онегин, Алеко, Печорин гордятся как высшим цветом западной культуры. На слова любви, которыми природа, невинность, красота зовут его к себе, он умеет ответить только практическим советом:

  

   Учитесь властвовать собою,

   Не всякий вас, как я, поймет;

   К беде неопытность ведет.

  

   Татьяна послушалась Онегина, вошла в тот мир, куда он звал ее. Она является теперь своему строгому учителю -

  

   Не этой девочкой несмелой,

   Влюбленной, бедной и простой,

   Но равнодушною княгиней,

   Но неприступною богиней

   Роскошной царственной Невы.

  

   Она научилась "властвовать собою". При первой встрече с Онегиным на балу -

  

   Княгиня смотрит на него...

   И что ей душу ни смутило,

   Как сильно ни была она

   Удивлена, поражена,

   Но ей ничто не изменило:

   В ней сохранился тот же тон,

   Был также тих ее поклон.

  

   Это самообладание есть цвет культуры - аристократизм, - то, что более всего в мире противоположно первобытной, вольной природе.

  

   Как изменилася Татьяна!

   Как твердо в роль свою вошла!

   Как утеснительного сана

   Приемы скоро приняла!

   Кто б смел искать девчонки нежной

   В сей величавой, сей небрежной

   Законодательнице зал?..

  

   Только теперь сознает Онегин ничтожество той гордыни, которая заставила его презреть божественный дар - простую любовь, и с такою же холодною жестокостью оттолкнуть сердце Татьяны, с какою он обагрил руки в крови Ленского.

   Благородство Онегина проявляется в яркости вспыхнувшего в нем сознания, в силе ненависти к своей лжи:

  

   Ото всего, что сердцу мило,

   Тогда я сердце оторвал;

   Чужой для всех, ничем не связан,

   Я думал: вольность и покой -

   Замена счастью. Боже мой!

   Как я ошибся, как наказан!

  

   Весь ужас казни наступает в то мгновение, когда он узнает, что Татьяна по-прежнему любит его, но что эта любовь так же бесплодна и мертва, как его собственная. Онегин застает ее за чтением его письма:

  

   ...О, кто б немых ее страданий

   В сей быстрый миг не прочитал?

   Кто прежней Тани, бедной Тани

   Теперь в княгине б не узнал!..

   Простая дева

   С мечтами, с сердцем прежних дней,

   Теперь опять воскресла в ней.

  

   Суд "простой девы" над героем современной культуры такой же глубокий и всепрощающий, как суд дикого цыгана над исполнителем кровавого закона чести - Алеко:

  

   Онегин, я тогда моложе,

   Я лучше, кажется, была,

   И я любила вас, и что же?

   Что в сердце вашем я нашла,

   Какой ответ?..

   Тогда - не правда ли - в пустыне,

   Вдали от суетной молвы,

   Я вам не нравилась?.. Что ж ныне

   Меня преследуете вы?..

  

   В сердце Татьяны есть еще неистребимый уголок первобытной природы, дикой воли, которых не победят никакие условности большого света, никакие "приемы утеснительного сана". Свежестью русской природы веет от этого безнадежного возврата к потерянной простоте, который должен был ослепить Онегина новой, неведомой ему прелестью в Татьяне:

  

   А мне, Онегин, пышность эта -

   Постылой жизни мишура,

   Мои успехи в вихре света,

   Мой модный дом и вечера,

   Что в них? Сейчас отдать я рада

   Всю эту ветошь маскарада,

   Весь этот блеск, и шум, и чад

   За полку книг, за дикий сад,

   За наше бедное жилище,

   За те места, где в первый раз,

   Онегин, видела я вас,

   Да за смиренное кладбище,

   Где нынче крест и тень ветвей

   Над бедной нянею моей...

   А счастье было так возможно,

   Так близко... Но судьба моя

   Уж решена...

   Вы должны,

   Я вас прошу, меня оставить;

   Я знаю, в вашем сердце есть

   И гордость, и прямая честь.

   Я вас люблю (к чему лукавить?),

   Но я другому отдана -

   Я буду век ему верна.

  

   Последние слова княгиня произносит мертвыми устами, и опять окружает ее ореол "крещенского холода" и опять между Онегиным и ею открывается непереступная как смерть, ледяная бездна долга, закона, чести брака, общественного мнения, - всего, чему Онегин пожертвовал любовью ребенка. В последний раз она показывает ему, что воспользовалась его уроком - научилась "властвовать собою", заглушать голос природы. Оба должны погибнуть, потому что поработили себя человеческой лжи, отреклись от любви и природы. Оба должны "ожесточиться, очерстветь и, наконец, окаменеть в мертвящем упоеньи света".

   То, что нерешительно и слабо пробивается, как первая струя нового течения, в "Кавказском пленнике", что достигает зрелости в "Цыганах" и "Галубе", получает здесь, в заключительной сцене первого русского романа, совершенное выражение. Пушкин "Евгением Онегиным" очертил горизонт русской литературы, и все последующие писатели должны были двигаться и развиваться в пределах этого горизонта. Жестокость Печорина и доброта Максима Максимовича, победа сердца Веры над отрицанием Марка Волохова, укрощение нигилиста Базарова ужасом смерти, смирение Наполеона-Раскольникова, читающего Евангелие, наконец, вся жизнь и все творчество Льва Толстого - вот последовательные ступени в развитии и воплощении того, что угадано Пушкиным.

   "Я думаю, - замечает Смирнова, - что Пушкин - серьезно верующий, но он про это никогда не говорит. Глинка рассказал мне, что он раз застал его с Евангелием в руках, причем Пушкин сказал ему: "вот единственная книга в мире - в ней все есть". Барант сообщает Смирновой после одного философского разговора с Пушкиным: "я и не подозревал, что у него такой религиозный ум, что он так много размышлял над Евангелием"". "Религия, - говорит сам Пушкин, - создала искусство и литературу, - все, что было великого с самой глубокой древности; все находится в зависимости от религиозного чувства... Без него не было бы ни философии, ни поэзии, ни нравственности".

   Незадолго до смерти он увидел в одной из зал Эрмитажа двух часовых, приставленных к "Распятию" Брюллова. "Не могу вам выразить, - сказал Пушкин Смирновой, - какое впечатление произвел на меня этот часовой; я подумал о римских солдатах, которые охраняли гроб и препятствовали верным ученикам приближаться к нему". Он был взволнован и по своей привычке начал ходить по комнате. Когда он уехал, Жуковский сказал: "Как Пушкин созрел и как развилось его религиозное чувство! Он несравненно более верующий чем я". По поводу этих часовых, которые не давали ему покоя, поэт написал одно из лучших своих стихотворений:

  

   К чему, скажите мне, хранительная стража,

   Или распятие - казенная поклажа,

   И вы боитеся воров или мышей?

   Иль мните важности придать Царю царей?

   Иль покровительством спасаете могучим

   Владыку, тернием венчанного колючим,

   Христа, предавшего послушно плоть свою

   Бичам мучителей, гвоздям и копию?

   Иль опасаетесь, чтоб чернь не оскорбила

   Того, чья казнь весь род Адамов искупила,

   И, чтоб не потеснить гуляющих господ,

   Пускать не велено сюда простой народ!

  

   Символ божественной любви, превращенный в казенную поклажу, часовые, приставленные Бенкендорфом к распятию, конечно, это - с точки зрения эстетического и религиозного чувства - великое уродство. Но не на нем ли основано все многовековое строение культуры? Вот что сознавал Пушкин не менее, чем Лев Толстой, хотя возмущение его было сдержанное. Природа - дерево жизни; культура - дерево смерти, Анчар.

  

   Но человека человек

   Послал к Анчару властным взглядом...