Мережковский Дмитрий Сергеевич - Революция и религия

ется, не здешние, из далека пришли,- хорошие, на хулиганов не похожи...- шелестела Дашенька.

   Я пошел на кухню и увидел двух нездешних мужичков: один - маленький, косолапый и чрезвычайно безобразный, похожий на калмыка или татарина; другой - самый обыкновенный русский парень, в тулупе, в рукавицах и валенках, с красным от мороза, очень здоровым и спокойным лицом.

   - Не узнаешь меня, брат Дмитрий?

   - Не узнаю.

   - Я брат твой Александр.

   - Какой Александр?

   - В миру звали меня Добролюбовым.

   - Александр Михайлович? Это вы? Неужели?...

   Он поднял на меня опущенные глаза с длинными ресницами и посмотрел пристально с тихой улыбкой. Я никогда не забуду этого взгляда: если бы мертвый воскрес, он должен бы так смотреть.

   - А это брат Степан,- указал он на спутника.

   Татарин, магометанин,- несмотря на христианское имя, едва ли Степан был крещеный, во всяком случае, от православия отрекся и веровал в новую истинную церковь Христову, которая "будет скоро",- на Добролюбова смотрел, как на пророка.

   Они остались у меня обедать. Оба не ели мяса, и для них сварили молочную кашу. Иногда, во время беседы, брат Александр вдруг обращался ко мне со своей детской улыбкой.

   - Прости, брат, я устал, помолчим...

   И наступало долгое молчание, несколько жуткое, по крайней мере, для меня; тогда он опускал глаза свои с длинными ресницами, и простое лицо, как будто изнутри освещенное тихим светом, становилось необычайно прекрасным. Я не сомневался, что вижу перед собою святого. Казалось, вот-вот засияет, как на иконах, золотой венчик над этою склоненною головою, достойною фра Беато Анжелико. В самом деле, за пять веков христианства, кто третий между этими двумя - св. Франциском Ассизским и Александром Добролюбовым? Один прославлен, другой неизвестен, но какое в этом различие перед Богом?

   Л. Толстой говорил, но не делал того, о чем говорил. Достоевский испытал отречение невольное и потом всю жизнь вспоминал о нем с ужасом. А жалкий, смешной декадент, немощный ребенок сделал то, что было не под силу титанам. В немощи сила Моя совершается.

  

  

   Добролюбов был у меня незадолго до 9 января 1905 г., шествия петербургских рабочих к Зимнему дворцу. Осенью 1906, во время второго севастопольского бунта, пришел ко мне беглый матрос черноморского флота, А. Б. Этого Дашенька испугалась; он, в самом деле, имел вид зловещий, "каторжный",- того и гляди выхватит браунинг и закричит: руки вверх! Но А. оказался смирнее овечки. Тоже пришел поговорить о Боге; в Бога, однако, не верил: "во имя Бога слишком много крови человеческой пролито - этого простить нельзя". Верил в человека, который станет Богом, в Сверхчеловека. Первобытно-невежественный, почти безграмотный, знал понаслышке Ницше и хорошо знал всех русских декадентов. Любил их, как друзей, как сообщников. Не отделял себя от них. По словам его, целое маленькое общество, севастопольских солдат и матросов,- большинство из них участвовало впоследствии в военных бунтах,- выписывало в течение нескольких лет Мир Искусства, Новый Путь, Весы - самые крайние декадентские журналы. Он долго пролежал в госпитале; казался и теперь больным: глаза с горячечным блеском, взор тупой и тяжелый, как у эпилептиков; говорил, как в бреду, торопливо и спутанно, коверкая иностранные слова, так что иногда трудно было понять. Но, насколько я понял, ему казалось, будто бы декаденты составляют что-то вроде тайного общества и что они обладают каким-то очень страшным, но действительным способом, "секретом" или "магией" - он употреблял именно эти слова,- для того, чтобы "сразу все перевернут" и сделать человека Богом. Сколько я ни убеждал его, что ничего подобного нет, он не верил мне и стоял на своем, что секрет есть, но мы не хотим сказать.

   - Ну, что же, и не надо,- посмотрел вдруг на меня печальным и покорным взором,- значит, время еще не пришло, вы от людей и таитесь. Но когда придет, не забудьте меня, позовите,- я к вам приду отовсюду и все, что скажете, сделаю...

   По той спокойной решимости, с какой он говорил, видно было, что он, действительно, сделает все, что прикажут. Я почувствовал ужас власти, на которую не имеешь права - и вспомнилось: горе тому, кто соблазнит единого от малых сих.

   Прямо от меня пошел в участок, чтобы донести на себя, как на беглого, а оттуда в тюрьму: ведь пока, все равно, ему нечего было делать и некуда деться. Через несколько месяцев из тюрьмы написал мне письмо, которое могло бы служить будущему историку русской революции очень ценным документом,- наполовину религиозный бред, наполовину революционное воззвание; все вместе - неистовый вопль одержимого. Видно по этому письму, что ему не сносить головы своей: или сойдет с ума, или погибнет в вооруженном восстании.

   Александр Добролюбов и А. Б.- две противоположные и сходящиеся крайности, два полюса единой силы: в одном движение сверху вниз, от высшей культуры в стихию народную; в другом - снизу вверх, от стихии в культуру. Когда-нибудь эти два движения столкнутся, и от их столкновения родится та икра, которая зажжет сухой лес последним пожаром. Впрочем, и теперь уже одна точка соединяет эти противоположности: отрицание всякой государственности, та беспредельная анархия, которая, кажется, и есть тайная, ночная душа русской революции.

  

  

   Беседа с А. Б. напомнила мне беседу с раскольниками и сектантами в нижегородских лесах, за Волгою, на Светлом озере, куда каждый год, на Иванову ночь, сходятся пешком из-за сотен верст тысячи "алчущих и жаждущих правды", говорить о вере, и где, по преданию, находится "невидимый град Китеж", в котором живут святые угодники и будут жить, не умирая, до второго пришествия. Кого сподобит Бог, тот видит в ясной воде озера отражение града с бесчисленными золотыми главами церквей и слышит звон колоколов. В березовой роще, полной огоньками восковых свечей перед иконами, в бездыханном сумраке польской ночи, мы, я и мой спутник, сидели на утоптанной траве, окруженные тесною, душною, напирающей толпою баб и мужиков. Пахло кожей, дегтем, воском, человеческим потом и лесною сыростью. Мы говорили о кончине мира, о втором пришествии, об антихристе, о грядущей церкви Иоанновой.

   - А что знаменуют седьм рогов зверя?

   - А что есть число 666?

   Когда я пустился было в отвлеченную мистику, меня остановил вовремя строгий старик:

   - Ну, о сем престани...

   - Исполняется пророчество Исаии: лев ляжет рядом с ягненком,- шепнул мне кто-то на ухо.

   - Ну, полноте, какие тут львы? Те же овцы без пастыря...

   - Вы-то не львы, да часть ваша львиная, а как львиное с агнчим совокупится, то и придет царствие Божье... А что, барин милый, оставайтесь-ка жить с нами!

   Первый раз в жизни мы чувствовали, как самые личные, тайные, одинокие мысли наши могли бы сделаться всеобщими, всенародными. Не только средний русский интеллигент, поклонник Максима Горького, но и такие русские европейцы, как почтеннейший Максим Максимович Ковалевский или Милюков, ничего не поняли бы в этих мыслях; а простые мужики и бабы понимали. Все, с чем шли мы к ним из глубины всемирной культуры, от Эсхила до Леонардо, от Платона до Ницше, было для них самое нужное не только в идеальном, но и в жизненном смысле,- нужное для первой нужды, для "земли и воли", ибо "вся воля" надо "всею землею" есть для народа "новое небо над новою землею". С двух противоположных концов мира мы пришли к одному и тому же. С каким бесконечным и безнадежным усилием целые поколения русских интеллигентов хотели соединиться с народом, "шли в народ", но какая-то стеклянная стена отделяла их от него, и они бились, как мухи, об это стекло. Нам незачем было идти к народу: он сам шел не в нам, а к нашему; он был сами мы, в нашей первой религиозной стихии; мы были он, в его последнем религиозном сознании. Ни он без нас (я разумею "нас", конечно, не в смысле отдельных личностей), ни мы без него ничего не сделаем. Мы - такие же, как он, жалкие дети без матери, заблудшие овцы без пастыря, такие же бездомные странники, "настоящего града не имеющие, грядущего града взыскующие".

   Декадентство, которое кажется концом старой одинокой личности, страшным "подпольем", глухим тупиком, есть на самом деле начало новой соборной общественности, узкий, подземный ход в темное звездное небо всенародной, вселенской стихии.

   Там, под звездным небом, над Светлым озером, на месте невидимого града Китежа, мы дали обет искать для этих ищущих и, если найдем, вернуться к ним навсегда, а если суждено найти не нам, то другие, нашедшие, все-таки исполнят наш обет.

  

  

   В Петербурге, на Шпалерной улице, у церкви Всех Скорбящих, и дома предварительного заключения, около тех мест, где находился некогда дворец сына Петра Великого, царевича Алексея, в четвертом этаже огромного нового дома, в квартире Василия Васильевича Розанова, лет пять тому назад, по воскресным вечерам происходили любопытные собрания. Из незанавешенных окон столовой видны были звездно-голубые снежные дали Невы с мерцающею цепью огоньков до самой Выборгской. Здесь, между Леонардовой Ледой с лебедем, многогрудою фригийскою Кибелой и египетской Изидою с одной стороны, и неизменно-теплящеюся в углу, перед старинным образом, лампадкою зеленого стекла - с другой, за длинным чайным столом, под уютно-семейною висячею лампою, собиралось удивительное, в тогдашнем Петербурге, по всей вероятности, единственное общество: старые знакомые хозяина, сотрудники Московских Ведомостей и Гражданина, самые крайние реакционеры и столь же крайние, если не политические, то философские и религиозные революционеры; профессора духовной академии, синодальные чиновники, священники, монахи - и настоящие "люди из подполья", анархисты-декаденты. Между этими двумя сторонами завязывались апокалипсические беседы, как будто выхваченные прямо из "Бесов" или "Братьев Карамазовых". Конечно, нигде в современной Европе таких разговоров не слышали. Это было в верхнем слое общества отражение того, что происходило на Светлом озере, в глубине народа.

   У некоторых участников этих собраний явилась мысль сделать их общественными. Получить разрешение для подобного общества в то время было трудно, почти невозможно.

   Тем не менее, собрания, под именем Религиозно-философских, были разрешены, или, вернее, полуразрешены, терпимы под вечной угрозой запрещения, и происходили в течение двух зим в зале Географического общества, под председательством епископа Сергия, ректора петербургской духовной академии.

   Впервые русская церковь, и, может быть, не только русская, но и вся вообще историческая христианская церковь, встречалась лицом к лицу со светским обществом, с культурою, с миром, не для внешнего, насильственного, а дли внутреннего свободного общения; впервые ставились перед церковью вопросы, которые никогда, за все века монашеского отделения христианства от мира, с такою остротою сознания и с такою жизненною мукою не ставились: вопрос о духе и плоти, о религиозной личности; вопрос о браке и девстве, о религиозном поле; вопрос о церкви и царстве, о религиозной общественности; все те вопросы, которые возникли у русских искателей Града Божьего - от хлыстов до декадентов, от Новикова до Вл. Соловьева. Как будто стены зала раздвигались, открывая бесконечные дали, и это маленькое собрание становилось преддверием вселенского собора. Произносились речи, подобные молитвам и пророчествам. Рождалась та огненная атмосфера, в которой кажется все возможным: вот-вот совершится чудо, разделяющие льды растают, рушатся, и произойдет соединение - дети найдут свою мать.

   Должно отдать справедливость представителям русской иерархии: они шли навстречу миру с открытым сердцем, с глубокой простотой и смирением, со святым желанием понять и помочь, "взыскать погибшее". Они сделали все, что могли. Как люди, как отдельные личности, они оказались лучше, чем о них думало светское общество. С таким же открытым сердцем шло и оно к ним. Но они не могли не только ответить, но даже услышать тех вопросов, с которыми к ним обращались...

   Тут-то и обнаружилось, что черта разделяющая проходит неизмеримо глубже, чем это сначала казалось обеим сторонам. Между ними зияла бездна не историческая, а метафизическая, через которую никаких мостов перекинуть нельзя,- можно только перелететь на крыльях; но ни у них, ни у нас еще крылья не выросли. Мы рыли туннели друг к другу, которые могли сблизиться, но не встретиться, потому что мы рыли их в двух различных мистических плоскостях. Для того чтобы церковь ответила на поставленные вопросы, нужна была не религиозная реформация, а революция, не новое разумение, а новое откровение, не продолжение Второго, а начало Третьего завета, не возвращение ко Христу Пришедшему, а устремление ко Христу Грядущему.

   Получалось недоразумение безвыходное. По старой привычке, церковь видела в нас, светских людях, только неверующих, которых должно обратить к вере. Но мы или, по крайней мере, некоторые из нас, именно те, кто вопрошал церковь, верили не меньше, чем все эти монахи и священники. Для нас вера была удивлением, для них - почти скукою; для нас - глубиною мистики, для них - позитивною плоскостью; для нас - праздником, для них - буднями; для нас - белою ризою, в которую мы не смели облечься, для них - старым домашним халатом. Слова Священного писания, в которых слышались нам "голоса семи громов", звучали для них, в лучшем случае, как затверженные тексты Катехизиса, а в худшем, как мертвые костяшки лавочных счетов или деревянные молоточки бесструнных клавишей. Нам хотелось, чтобы Лик Христа был как "солнце сияющее в силе своей"; а они довольствовались черным пятном под венчиком старой иконы, в которой уже нельзя ничего разобрать.

   Они, впрочем, уступали нам во всем; готовы были на всякие примирительные сделки с "миром, лежащим во зле"; готовы были простить всю нашу грешную плоть и не могли понять, что нам нужно, чтобы церковь согласилась не простить грешную, а благословить святую плоть. Они были мягки, как вата, но этою бескостною мягкостью окутывался камень, и острие всех наших мыслей или ломалось об этот камень, или уходило в эту мякоть, как острие ножа в подушку.

   Соединение церкви с миром не удалось; но все-таки сделан был опыт, который никогда еще не делался и никогда не забудется. Впервые новое религиозное сознание, пройдя до конца всю православную церковь, вошло в Церковь Вселенскую; пройдя все историческое христианство, вошло в Апокалипсис; пройдя все откровение первых двух Ипостасей, Отчей и Сыновней, вошло в откровение Ипостаси Третьей.

  

  

   Так осуществилась в России, накануне политической революции, первая точка революции религиозной: конец православия предшествовал концу самодержавия.

   Я здесь разумею под концом православия не нарушение, а исполнении исторического христианства, ибо вся полнота заключенной в нем истины - свидетельство о Христе, пришедшем во плоти - не отвергнута, а воспринята новым религиозным сознанием; отвергнута только ложь православия и всего исторического христианства - самодержавие, все равно русского царства или римского папства, кесаря, который становится первосвященником, или первосвященника, который становится кесарем, ибо в обоих случаях совершается равная подмена Царства Божьего царством человеческим, происходит то отступление Петра, о котором сказано: Отойди от Меня, сатана, ибо ты думаешь не о том, что Божье, но о том, что человеческое.

   Кесарь и папа - два неизбежные, хотя и вечно бесплодные, устремления всего исторического христианства, разделенного на Восточное и Западное, к тому вселенскому единству, от которого отказавшись, Церковь изменила бы главному призванию своему: да будет едино стадо, един Пастырь. Ежели не царь всемирного царства, империи - глава, восточной церкви, или церквей, то вселенский патриарх; но предел патриаршества, как единства вселенского, и есть опять-таки папство. В этих двух односторонних, потому и неудачных, попытках теократии, священного царства и царственного священства, в этих двух человеческих личинах, которыми подменяется единый Божественный Лик Христа, Царя и Священника, до такой степени истина смешана с ложью, Богочеловечество с Человекобожеством, что распутать их или рассечь доселе оказывалось невозможным. Во всяком случае, не случайное совпадение, повторяю, то, что русскою революцией последние судьбы самодержавия и отделение церкви от государства во Франции последние судьбы папства решаются одновременно: это две половины одного всемирного переворота, два начала одного великого конца.

   Когда разбита будет политическая оболочка и обнажится мистическое ядро самодержавия, тогда перед религиозною совестью народа встанет вопрос: что такое самодержавие? Теперешние сознательные вожди революции ничего не смогут ответить народу на этот религиозный вопрос, потому что для них революция - вне религий, для них так же легко сказать - нет Бога, как - нет царя.

   Но согласится ли народ с тою легкостью?

   В настоящее время едва ли возможно представить себе, какую всесокрушающую силу приобретет в глубинах народной стихии революционный смерч. В последним крушении русской церкви с русским царством не ждет ли гибель Россию, если не вечную душу народа, то смертное тело его - государство? И не наступят ли тогда те дни, о которых сказано: если бы не сократились те дни, то не спаслась бы никакая плоть; но сократятся ради избранных.

   Избранные есть уже и теперь как в русском народе, так и в русском обществе - это все "настоящего града не имеющие, грядущего Града взыскующие", все мученики революционного и религиозного движения в России. Когда эти два движения сольются в одно, тогда Россия выйдет из православной церкви и самодержавного царства во вселенскую церковь Единого Первосвященника и во вселенское царство Единого Царя - Христа. Тогда скажет весь русский народ вместе со своими избранными:

   Да приидет царствие Твое.

   Примечание. Некоторые места в заключительной части этой статьи не могли в настоящее время появиться в России, по условиям русской так называемой "свободы печати". Эти места, очень важные для основной мысли автора, будут восстановлены в сборнике статей на французском языке, под заглавием Le Tzar et la Révolution, который появится осенью текущего года в Париже.

  

   Печатается по сб.: Больная Россия. СПб., 1910.

   Мережковский Дмитрий Сергеевич (1865-1941) - религиозный мыслитель, поэт, драматург и беллетрист, критик, историк культуры и религиозных движений. В 1884-1888 гг. - студент историко-филологического факультета Петербургского университета; в январе 1889 г. обвенчался с З. Н. Гиппиус. Дебютировал в 16 лет стихотворением "Нарцисс" (Отклики. СПб., 1881); внимание к себе привлек статьей "О причинах упадка и о новых течениях современной литературы" (1893). Ранние сборники: "Вечные спутники" (1897); "Грядущий Хам" (1906); "Не мир, но меч. К будущей критике христианства" (1908); "В тихом омуте" (1908); "Больная Россия" (1910). Автор трилогий: 1) "Христос и Антихрист" ["Отверженный (Юлиан Отступник)" (1896); "Воскресшие боги (Леонардо да Винчи)" (1902); "Петр и Алексей" (1904)]; 2) "Царство Зла" [драма "Павел I" (1908); романы "Александр I" (1913) и "14 декабря" (1918)]; 3) "Рождение богов" ["Тутанкамон на Крите" (1925); "Мессия" (1928)]; "Иисус Неизвестный" (1932) - первые части этой трилогии: "Тайна трех: Египет и Вавилон" (1925); "Тайна Запада: Атлантида - Европа" (1930); 4) "Лица святых от Иисуса к нам" [("Павел, Августин" (1936); "Жанна д'Арк и Третье Царство Духа" (1938); "Св. Франциск Ассизский" (1938)]; 5) "Реформаторы" [("Лютер" (1941); "Паскаль" (1941), "Кальвин" (1942)]; 6) "испанская" трилогия, опубликованная посмертно: "Санта Тереза Испанская" (1959); "Св. Иоанн Креста" (1961); "Маленькая Тереза" (1984). Биографические романы: "Наполеон" (1929); "Данте" (1939). Мережковский запомнился современникам как лидер движения "нового религиозного сознания", критик "исторического христианства", идеолог будущей эпохи "Третьего Завета" (эпохи Св. Духа и Вечного Евангелия - по заимствованной у Иоахима Флорского (1132-1202), раннеренессансного мистика-хилиаста, терминологии).

   Соч.: Полн. собр. соч: В 24-х т. М., 1914; Избр. статьи. Мюнхен, 1972; Брат Человеческий // Дон. 1988. No 9. С. 157-164; Собр. соч.: В 4-х т. М., 1990; Легенда о Франциске Ассизском. Стихи // Кодры. 1990. No 1.С. 115- 125; Записная книжка. 1919-1920 // Вильнюс. 1990. No 6. С. 130-143; Лев Толстой и революция; Вл. Соловьев; Сердце человеческое и сердце звериное; О религиозной лжи социализма; Еврейский вопрос как русский // Искусство кино. 1990. No 10. С. 15-29; В тихом омуте. М., 1991; Больная Россия. Л., 1991; Акрополь: Избранные литературно-критические статьи. М., 1991; О мудром жале // Русская идея. В кругу писателей и мыслителей Русского Зарубежья: В 2-х т. М., 1994. Т. 2. С. 381-283; Мессия. М., 2000.

   См. о нем: Седых А. У Д. С. Мережковского // Звено. Париж, 1925. 16 марта; Бахтин Н. М. Мережковский и история (1926) // Бахтин Н. М. Из жизни идей. Статьи. Эссе. Диалоги. М., 1995. С. 114-115; Ильин И. А. Творчество Мережковского (лекция 1934 г.) // Ильин И. А. Одинокий художник. Статьи, речи, лекции (1934). М., 1993. С. 143-161; Гиппиус З. Н. Д. С. Мережковский. Париж, 1951 (М.,1991); Ильин В. Н. Памяти Д. С. Мережковского // Возрождение. 1965. No 168; Рудич В. Дмитрий Мережковский // История русской литературы. XX век. Серебряный век / Ред. Ж. Нива, И. Сермана, В. Стреды, Е. Эткинда. М., 1987; Поварцов С. "Люди разных мечтаний" (Чехов и Мережковский)// Вопросы литературы. 1988. No 6. С. 153-183; Атеносов В. В. Литература русского Зарубежья. М., 1998.С. 69-91; Лавров А. В. Мережковский Дмитрий Сергеевич // Русские писатели: 1800-1917. Биографический словарь. М., 1999. Т. 4: М-П. С. 17-27; Pachmuss T. Merezhkovsky in exile: The Master of the genre of biographie-romancer. N. Y., 1990.

   Творчество Л. Н. Толстого - предмет особого внимания Мережковского. Он посвятил писателю множество работ, в частности: Лев Толстой и Церковь, 1903; Лев Толстой и революция // Речь. 1908. No 205. 21 окт.; Зеленая палочка // Речь. 1910. No319. 20 нояб.; "Две России" (Было и будет. Дневник 1910-1914. Пг., 1915); Лев Толстой и большевизм // Царство Антихриста. Мюнхен, 1922. Само становление Мережковского-мыслителя проходило в форме философской критики Толстого: гигантского объема двухтомник - "Толстой и Достоевский" (СПб., 1901-1902). Подобным образом и Л. Шестов определялся в личной философической проблематике в диалоге с Ницше, Толстыми Достоевским в ранних своих книгах. Толстой, в свою очередь, воспринимал Мережковского как представителя декаданса и отказывался понимать его стихи.

   ¹ Мережковский воспринимал Толстого как союзника по борьбе с так называемым "историческим христианством", которое, по мнению лидера движения "новое религиозное сознание", ушло за церковные стены от мира и реальных мирских проблем тревожной современности. Обновление религиозного мироотношения мыслилось в кругу Мережковских в форме преодоления исконного исторического расхождения путей развития религиозной и светской культур и общественной активности.

   ² Излюбленная антитеза Мережковского: "Толстой - тайновидец плоти, Достоевский - тайновидец духа", к которой сводится весь двухтомный труд 1901-1902 гг., работает и здесь; см. ниже о Достоевском.

   ³ Победоносцев Константин Петрович (1827-1907) - политический деятель, социолог, правовед, публицист, переводчик сочинений Аврелия Августина, Ф. Кемпийского, Т. Карлейля и др. Обер-прокурор Св. Синода (1880-1905 гг.), ближайший советник императора Александра III. После учебы в Училище правоведения с 1846 г. служит в департаментах Сената. Работает в Московском университете на кафедре гражданского права (1860-1865 гг.), преподает законоведение великим князьям. Член Государственного совета (с 1872 г.); учредитель "Священной дружины" для борьбы с крамолой; духу парламентаризма противопоставил исторический авторитет традиции и православной веры. Позиция радикального консерватизма обеспечила Победоносцеву репутацию "злого гения" России (см.: Смолярчук В. И. Злой гений России (К. П. Победоносцев) // Правоведение. 1990. No 3). Соч.: Исторические исследования и статьи. СПб., 1876; Победа, победившая мир. М., 1895; Московский сборник. М., 1896; Великая ложь нашего времени. М., 1993. См. о нем: Преображенский И. В. К. П. Победоносцев: его личность и деятельность в представлении современников его кончины. СПб., 1912; Тальберг Н. Б. Муж верности и разума. Джорданвилль, 1958; Полунов Ю. А. К. П. Победоносцев: великая ложь нашего времени // Вопросы философии. 1993. No 5; Розанов В. В. Победоносцев // Розанов В. В. Легенда о Великом Инквизиторе Ф. М. Достоевского. М., 1996; К. П. Победоносцев: pro et contra: Антология / Сост. С. Л. Фирсов. СПб., 1996.

   Письмо новому императору Толстой писал неделю; оно известно в первой редакции и сохраняет следы волнения, с которым создавалось: слог неровен, бесконечные исправления (в т. 63, с. 44-52, вклеена фотокопия автографа; впервые опубликовано в 1906 г. по копии П. И. Бирюкова в апрельских номерах "Голоса"), срывы интонаций от поучения к самоуничижению. Смятение Толстого усугубилось странным сном, о котором он рассказал позже Бирюкову в письме от 3 марта 1906 г. Ему снится казнь первомартовцев и казнь его самого: "Как будто это все было наяву, что не их казнят, а меня; и казнит не Александр III с палачами и судьями, а я же и казню их..." (63, 55). Обратим внимание: в самом первом пересказе сна (В. И. Алексееву) убийц казнит сам Александр II, а Толстой в качестве жертвы и палача одновременно не участвует (как в рассказе Бирюкову). Оставляя анализ этого эпизода специалистам по мифологическим инверсиям типа "жрец/жертва", "жертва/палач" и другим этого ряда, скажем, что перед нами - свидетельство пережитой Толстым трагической вины за событие 1 марта 1881 г. Революционерство и толстовство начинают сходиться и в истории, и в личной биографии Толстого (именно после этих событий усиливается религиозная проповедь Толстого, косвенно работавшая, как справедливо полагает Бердяев в "Духах русской революции" (1918), на эскалацию революционного процесса). Для Толстого, сильного своим мистическим чувством жизни и чутьем на правду, сон стал сублимацией реальной трагической вины за то, что произошло, но еще более - за то, чему суждено будет произойти в недалеком будущем.

   Письмо было передано через Н. Н. Страхова Победоносцеву; последний отказался от поручения; тогда Страхов через проф. К. Н. Бестужева-Рюмина довел письмо до великого князя Сергея Александровича - и так послание дошло до государя. Победоносцев предупреждал царя о возможности писем такого рода (см.: Победоносцев К. П. Великая ложь нашего времени. М., 1993. С. 343); на этом письме обер-прокурора Синода от 30 марта 1881 г. император начертал: "Все шестеро будут повешены". Народовольцы А. И. Желябов, Н. И. Рысаков, Т. Михайлов, Н. И. Кибальчич, С. Л. Перовская и Г. М. Гельфман были казнены 3 апреля 1881 г.

   ⁴ Лекция 28 марта 1881 г. не сохранилась. Петербургский градоначальник был намерен наказать Соловьева, однако за него перед государем вступился министр внутренних дел М. Т. Лорис-Меликов. Александр III счел Соловьева "чистейшим психопатом", а Победоносцев- "безумным" (К. П. Победоносцев и его корреспонденты: Письма и записки. М.; Пг., 1923. Т. 1-2. С. 828, 938). См.: Щеголев П. Е. Событие 1 марта и Владимир Соловьев // Былое. 1906. No 3. С. 48-55. Вл. Соловьев пытался доказать в письме к государю, что выступление "было истолковано не только несогласно с моими намерениями, но и в прямом противоречии с ними" (Соловьев В. С. Письма: В 4-х т. СПб.; Пг., 1923. Т. 4. С. 150). К этому признанию философа можно относиться как угодно, но только не как к попытке охранительной самозащиты. Е. Н. Трубецкой рассказывал (в статье "Владимир Соловьев и его дело", 1910), что автор скандальной речи видел в Александре II "образ царя-теократа". "О нем Соловьев говорил мне однажды: "Настоящий политический медиум"" (Книга о Владимире Соловьеве... С. 469).

   ⁵ Прямая полемика с "Тремя разговорами" Вл. Соловьева.

   ⁶ Чаадаев Петр Яковлевич (1794-1856) - мыслитель, историософ, публицист. Автор "Философических писем", первое из которых, напечатанное в 1836 г. в "Телескопе" Н. И. Надеждина, стало предметом всеобщего обсуждения; с него начинается в России легальная профессиональная философия, а с его автора - история русского одинокого мыслителя (так полагал Н. А. Бердяев). Судьба Чаадаева составила самостоятельный сюжет в истории отечественной мысли и философского быта. Соч.: Статьи и письма. М., 1989; Полн. собр. соч. и избранные письма. М., 1991. Т. 1-2 (библиогр.); Россия глазами русского: Чаадаев. Леонтьев. Соловьев. СПб., 1991. См. о нем: Лемке Мих. Николаевские жандармы и литература 1926-1855 гг.: По подлинным делам Третьего Отделения Собств. Е. И. Величества Канцелярии. 2-е изд. СПб., 1909 (гл. 3 - "Чаадаев и Надеждин": С. 361-464); Мандельштам О. Э. Чаадаев // Мандельштам О. Э. Слово и культура. М., 1987. С. 87-91; Тарасов Б. Н. Чаадаев. М., 1987; Он же. Непрочитанный Чаадаев. Неуслышанный Достоевский: (Христианская мысль и современное сознание). М., 1999; П. Я. Чаадаев: pro et contra: Личность и творчество Петра Чаадаева в оценке русских мыслителей и исследователей: Антология / Сост., вступ. статья, примеч., указ. А. А. Ермичева и А. А. Златопольской, библиогр. С. Ю. Баранова. СПб., 1998.