Михайловский Николай Константинович - Б. Аверин. Социологическая критика H. К. Михайловского

ы: наш земледельческий народ - основа всего. Он невежественен и темен, но мудр по простоте, он создал у себя общину, зародыш лучшего будущего строя, и в своей мудрости хранит до времени готовые основы общественного устройства, способного обновить нашу жизнь. Нужен только толчок народному сознанию, чтобы пробудить в нем эти спящие возможности" {Короленко В. Г. "Земли! Земли!" // Совр. зап. Париж, 1922. Кн. 11. С. 174.}.

   Михайловский выступает против наивной идеализации народа. Вот почему статья о Толстом имела своей целью не только анализ творчества великого писателя, но и должна была объяснить интеллигенту-народолюбцу его заблуждения. Противореча многим своим современникам, Михайловский создает теорию о мнениях и интересах народа. "Голос деревни,- справедливо утверждает он,- слишком часто противоречит ее собственным интересам, и задача состоит в том, чтобы, искренне и честно признав интересы народа своей целью, сохранить в деревне, как она есть, только то, что действительно этим интересам соответствует" (III, 707).

   Вот почему позиция Толстого, считающего, что народ нельзя воспитывать, была неприемлема для Михайловского, и критика его позиции имела самый злободневный характер. Отсюда становится понятным, почему формулы "благо народа", "интересы народа" Михайловский заменяет гораздо более широкой формулой "идея народа".

   Конкретный вопрос о воспитании и образовании народа и Толстой, и Михайловский возводят к более общей проблеме - проблеме философии истории. Историзм был крупным завоеванием человеческой мысли, и для Михайловского важно, что автор "Войны и мира" "не отрицает значения исторических условий как факторов, определяющих деятельность личности". Однако мысль о закономерности исторических явлений и о подвластности человека законам истории имеет и свою оборотную сторону, которую Михайловский называет фатализмом и излишним оптимизмом. Если прогресс развития общества очевиден, а ход истории закономерен, то будущность человечества уже предрешена этими законами. И попытки нравственного суда над историческими событиями есть пред-рассудок и не-до-разумение, в точном смысле этих слов.

   Михайловский считает Толстого своим единомышленником в борьбе против фатализма и оптимизма, так как, по его мнению, великий писатель "признает, что исторический ход событий сам по себе неразумен, бессмыслен, что для человека неустранимо сознание с ним бороться, свободно ставя перед собой идеалы". Но как в таком случае быть с исторической необходимостью, не признавать которую было бы наивно?

   В "Эпилоге" к "Войне и миру" Толстой решал это противоречие так. Человек в своей деятельности следует разуму и сознанию. Разум, или наука, подсказывает человеку, что все его поступки необходимы, и это справедливо. Однако в каждый конкретный момент, совершая то или иное действие, человек ощущает себя свободным. И это ощущение свободы тоже справедливо, ибо человек здесь руководствуется не разумом, а сознанием.

   Михайловский был одним из немногих читателей Толстого, почувствовавших строгую логичность решения вопроса о свободе и необходимости в "Эпилоге" к "Войне и миру". Именно цитатой из "Эпилога" и подтверждает Михайловский свою мысль, что признание необходимости исторических законов может привести к фатализму, нравственному безразличию и беспочвенному оптимизму.

   Ответ же на вопрос, как возникли идеалы, которые "субъективный социолог" противопоставляет неразумному ходу истории, и что такое для Толстого сознание, позволяет понять, почему Михайловский полемизировал с Толстым до самого конца своей литературной деятельности. Сознание, по Толстому,- это божественное начало в человеке, именно оно дает ощущение свободы - вопреки человеческому разуму, всегда подсказывающему человеку, что все его действия подчинены необходимости. Такое решение для Михайловского неприемлемо, ибо с его точки зрения оно ведет к фатализму и метафизике.

   Михайловский - позитивист, и идеал для него - это такое представление о должном, которое вырабатывает критически мыслящая личность в процессе познания себя и мира, способная пережить жизнь другого человека или другого социального слоя. В каждом конкретном случае можно исторически объяснить существование тех или иных идеалов, отвечать же на вопрос, какова вообще причина возникновения идеала - не дело науки.

   В статье о Толстом критик почти не касался художественных произведений писателя и не пытался характеризовать его личность.

   В статьях о Достоевском и Тургеневе Михайловский продолжает традицию критиков-шестидесятников, выделявших в литературе в первую очередь нравственно-идеологический и общественно-политический аспекты. Поэтому Михайловский прежде всего пытается оценить писателя как мыслителя и как личность, упрощая при этом художественную сторону его произведений. Такой подход определил отношение Михайловского к творчеству Ф. М. Достоевского.

   Его оценка как писателя сложилась у Михайловского под сильным влиянием принципиально неприемлемых для него публицистических выступлений Достоевского в "Дневнике писателя". В статье "Жестокий талант" Михайловский несколько наивно отождествляет автора с его героями, причем не только с так называемыми героями-идеологами, но даже с Фомой Опискиным из "Села Степанчикова". Основанием для такого сопоставления часто служат совпадения некоторых публицистических идей Достоевского с отдельными репликами его героев. Михайловский совершенно не принимает Достоевского-мыслителя, и потому влияние его произведений стремится объяснить чисто эмоциональным воздействием, по его мнению, выходящим за пределы художественности. Этот эмоциональный эффект он сравнивает с ощущением зрителей "испанского боя быков".

   В самом деле, ощущения страдания и жестокости вызывают реакцию в любом читателе, независимо от развитости или неразвитости в нем эстетического чувства. Само название статьи "Жестокий талант" парадоксально по сути своей, так как одна часть в нем как бы отрицает другую. Представления Михайловского традиционно-гуманистические: талант для него всегда должен заключать в себе доброе начало, а сочетание "жестокий талант" выражает как раз двойственную оценку Михайловским творчества Достоевского: "...тут нарушены все общепризнанные, и основательно общепризнанные, условия литературного творчества. Но ведь мы имеем дело с талантом, а талант имеет привилегию влагать душу живую во все, за что он принимается. Он так предъявит вам свое ненужное, невозможное, невероподобное, уродливое, фантастическое, что вы не оторветесь, и не до насмешки вам будет, потому что вы действительно перестрадаете предъявленное вам страдание" (IV, 111).

   Статья Михайловского о Достоевском, при всех упрощениях и несправедливых оценках, сыграла в истории литературы важную роль. Во-первых, она отразила реакцию на Достоевского целого поколения его современников, а с другой стороны, формула Михайловского "жестокий талант" и его противопоставление творчества Достоевского "живой жизни" прочно вошли в культуру. И пусть чаще всего они вызывают полемику и несогласие, ни одно крупное исследование о Достоевском не обходится без этих определений.

   Так, например, M. M. Бахтин пишет: "Эпитет "жестокий талант", данный Достоевскому Н. К. Михайловским, имеет под собой почву, хотя и не столь простую, как она представлялась Михайловскому". По мнению исследователя, моральные пытки, которым подвергает своих героев Достоевский, объясняются художественной доминантой в построении образа героя, необходимой для того, чтобы "добиться от них слова самосознания, доходящего до своих последних пределов" {Бахтин М. Проблемы поэтики Достоевского. М., 1972. С. 90.}.

   В дальнейшем Михайловский отошел от почти исключительно отрицательной оценки произведений Достоевского, вызванной полемикой, которая разгорелась вокруг творчества писателя после его смерти. Когда крайности спора были сглажены временем, Михайловский назвал в статье "Еще о Горьком и его героях" изобразительную силу Достоевского "мощью одного из истинно великих художников". Это уже иная, качественно новая оценка.

   После статьи о Достоевском Михайловский пишет статью "О Тургеневе", и в ней для оценки творчества прибегает к подсказанной самим Тургеневым схеме и создает типологию его героев на основе статьи Тургенева о Гамлете и Дон Кихоте. Одна из основных мыслей Михайловского заключается в том, что Тургенев по особому складу своего дарования изображал общечеловеческие типы, как раз и воплотившиеся в этих двух символических персонажах - Гамлете и Дон Кихоте: "...только два типа особенно занимали Тургенева и постоянно им разрабатывались. В его отношениях к этим типам, в разнице этих отношений сказываются все особенности художественной натуры Тургенева и весь его душевный облик" (V, 811).

   В статье "Гамлет и Дон Кихот" Тургенев, по мнению Михайловского, высказывает гораздо больше симпатии к герою Сервантеса. Дон Кихот для него олицетворение деятельного типа, Гамлет - колеблющегося. Но Михайловский не принимает такой оценки. Он считает, что художественные и человеческие симпатии Тургенева все-таки должны быть на стороне созерцательного, а не деятельного характера. И в конце статьи Михайловский противопоставляет Тургенева Достоевскому именно как традиционно-гуманистический талант, впрочем, прямо не называя Достоевского: "Все, лично знавшие Тургенева, хоронят теперь не только одно из лучших украшений русской литературы, а и чрезвычайно доброго человека. Это личное качество отражалось и в его литературной деятельности. Он не мучил своих мучеников-гамлетиков и других слабых, надломленных людей сверх той меры, которая определялась требованиями правды изображения и желанием привлечь к ним участие читателей" (V, 840).

   В статьях о Достоевском и Тургеневе Михайловский стремился раскрыть прежде всего индивидуальный облик писателя, то есть то качество, которое он в соответствии со своей социологической теорией ценил более всего. Но их творчество, по Михайловскому, никак не соотносилось с "идеей народа", что и обусловило отчужденно-уважительный тон статей.

   Статья о Тургеневе была одной из последних работ, опубликованных в "Отечественных записках". В 1884 году журнал был закрыт. Двумя годами ранее Михайловский был выслан из Петербурга. Поводом для высылки были выступления Михайловского перед студентами в Технологическом институте и на Бестужевских женских курсах. В действительности правительству стали известны некоторые связи критика с "Народной волей". После закрытия журнала Михайловский некоторое время печатается в различных газетах и журналах, до тех пор пока вместе с группой бывших сотрудников "Отечественных записок" не начинает сотрудничать в журнале "Северный вестник".

   Здесь в 1885 и 1886 годах и были опубликованы две рецензии на сборник рассказов В. Гаршина. Михайловский считает основным свойством всех рассказов этого писателя пессимистическое мировосприятие человека, который осознает, что теряет индивидуальность и становится чистой социальной функцией. Михайловский пишет, что "мысль об "одиноком в толпе", о безвольном орудии некоторого огромного сложного целого постоянно преследует г. Гаршина и, несомненно, составляет источник всего его пессимизма. Несчастье и скорби его героев зависят от того, что все они ищут ближнего, жаждут любви, ищут такой формы общения с людьми, к которой они могли бы прилепиться всей душой без остатка... и, значит, не в качестве специального орудия или инструмента, а в качестве человека с сохранением всего человеческого достоинства".

   Такая позиция Гаршина, с одной стороны, симпатична Михайловскому, так как писатель, по его мнению, выражает естественную человеческую тоску об оскорбленном достоинстве человека, но, с другой стороны, пессимизм Гаршина кажется ему упрощенным, однозначным отношением к жизни. В статье "О Всеволоде Гаршине" Михайловский почти не упоминает собственные социологические теории и вводит их только через излюбленную и часто повторяемую им метафору из Шекспира: человек - "палец от ноги". Но в произведениях Гаршина он видит констатацию факта полной подавленности человека цивилизацией. Для Михайловского этот факт не должен служить основанием для окончательного пессимистического вывода о целях истории. Его субъективный метод утверждает относительную свободу от исторической необходимости и предъявляет человеку требование "переделать" историю.

   Различные формы столкновения индивидуальности писателя и истории исследует Михайловский в статьях о своем друге и во многом единомышленнике Г. И. Успенском и в статье о Лермонтове. И Успенский, и Лермонтов являются для него примером столкновения сильного формирующего влияния среды с индивидуальным началом, эту среду не принимающим.

   Основным мотивом творчества Г. И. Успенского Михайловский считает мотив "больной совести". И для характеристики такого типа творчества Михайловский создает формулу о "драме совести" и "драме чести". Честь для Михайловского - это пробуждение в душе человека начал личности. Совесть - болезнь индивидуальности, ощущающей дисгармоничность мира и свою с ним разобщенность. Михайловский считал, что Успенский, сосредоточив свое внимание на драме совести, почти совсем не затрагивает драму чести.

   Из преувеличения "драмы совести", как считает Михайловский, родился и совершенно особый стиль писателя - "схима", по определению Михайловского, подчинясь требованиям которой Г. Успенский ограничивал свой огромный художественный талант требованиями публицистики. Вообще, совесть требует "сокращения бюджета личной жизни" и, следовательно, ведет к аскетизму и творческому, и житейскому. И эта драма должна быть уравновешена драмой чести, которая "требует расширения личной жизни и потому не мирится с оскорблениями и бичеваниями" (VI, 418). Лермонтов, наоборот, скорее "герой чести".

   Прежде всего Михайловский подчеркивает в лирике Лермонтова ее в высшей степени субъективный характер. И эта индивидуализация творчества во многом, близка тому, что Михайловский в науке называет "субъективным методом". В статье "Герой безвременья" он задает вопрос, не хотел или не мог поэт отделиться от своей личности, и не отвечает на него. Основную черту творчества Лермонтова - "повсюду оставлять следы своего существования", критик объясняет особенностью личности поэта. Причем к его личности и поэзии Михайловский относится не как литературный критик, который в данном случае должен был бы говорить о романтизме и особенностях романтического сознания. Михайловский выступает в этой статье как социальный психолог, пытающийся определить социальный тип, к которому можно отнести Лермонтова. По Михайловскому, это тип человека, стремящегося к власти.

   Критик считает, что Лермонтов психологически являл собой тип деятеля, противопоставившего двум основным началам человеческой души - разуму и чувству - волю и потребность в борьбе. Социальная среда вынуждала такой человеческий тип оставаться в бездействии, и тем самым статья о Лермонтове могла служить подтверждением теории о низком "типе" современной цивилизации, когда развитие индивидуальности и развитие общества находятся в противоречии между собой.

   В начале 90-х годов начинается новый этап в критической деятельности Михайловского {О периодизации общественно-политической деятельности H. К. Михайловского см. Слинько А. А. Н. К. Михайловский и русское общественно-литературное движение. Воронеж, 1982. С. 32-53.}. В это время он стал сотрудничать в журнале "Русское богатство", который вскоре возглавил. Снова, как и во времена "Отечественных записок", Михайловский получил свою трибуну и работает среди друзей единомышленников. "Русское богатство" традиционно считается народническим журналом, однако сам Михайловский на его страницах писал, что он не считает себя народником, так как это направление утратило единство, расплывшись в очень неопределенную идеологию, с некоторыми ответвлениями которой он не может иметь ничего общего. "Идея народа", конечно, осталась центральной и для Михайловского, и для ближайших его соратников. Однако отстаивать ее Михайловскому уже приходилось гораздо труднее, так как неопределенность народнического мировоззрения сочеталась в этот период, с одной стороны, с явной его догматизацией, а с другой - появлением новых взглядов и теорий.

   Наибольший интерес в деятельности Михайловского этого периода представляют его статьи и рецензии о новом поколении русских писателей.

   Выражением нового мироотношения стала для Михайловского статья обозревателя газеты "Неделя" Р. Д. Дистерло, опубликованная в 1888 году, "Новое литературное поколение", автор которой утверждал "Новое поколение (80-х годов) родилось скептиком, и идеалы отцов и дедов оказались над нами бессильными. Оно не чувствует ненависти и презрения к обыденной человеческой жизни, не признает обязанности быть героем, не верит в возможность идеальных людей. Все эти идеалы - сухие, логические произведения индивидуальной мысли, и для нового поколения осталась только действительность, в которой ему суждено жить и которую оно потому и признало. Оно приняло свою судьбу спокойно и безропотно, оно прониклось сознанием, что все в жизни вытекает из одного источника - природы, все являет собою одну и ту же тайну бытия и возвращается к пантеистическому миросозерцанию".

   С этой цитаты Михайловский начинает статью "Об отцах и детях и о г. Чехове", а резкий спор со скептицизмом, отрицанием идеалов дедов и отцов, спокойным и безропотным принятием жизни и "пантеистическим миросозерцанием" будет присутствовать в большинстве его статей конца XIX - начала XX века. К поколению "пантеистов" относил Михайловский марксистов, хотя спорил он не столько с Марксом, сколько с русскими марксистами и конкретно с П. Струве и H. Туган-Барановским. "Приятие действительности", жесткое подчинение человека экономическим законам, сухой и бескрылый материализм, исторический фатализм - вот что не мог принять Михайловский у некоторых русских истолкователей Маркса.

   Единственным талантливым писателем нового литературного поколения Михайловский считает Чехова, но называет его "даром пропадающим". Творчество Чехова, по Михайловскому, не может выполнить одной из главных задач литературы - создать положительный идеал, не способно "светить и греть". Михайловский считает, что действительность в рассказах Чехова совершенно однородна в восприятии автора. Ему как бы все равно, что описывать. Он одинаково говорит о значительном и незначительном. Все эти черты действительно присущи творческой манере Чехова, но Михайловский, точно подмечая, оценивает их неверно.

   Из всех произведений Чехова Михайловский выделяет как наиболее удачное "Скучную историю", поскольку видит там идеологические споры, хотя и в ней замечает черты случайного, загроможденность художественными впечатлениями, не подчиненными общей идее. И тем не менее критик считает, что в "Скучной истории" есть благодетельная авторская боль и тоска по "общей идее", и "мучительное сознание" ее необходимости, которые дают надежду, что Чехов "проживет не даром и оставит свой след в литературе".

   В 1900 году в статье "Кое-что о Чехове" Михайловский уже уверенно утверждает, что его надежды сбылись. Чехов, подчеркивает критик, понял, что "пантеизм" "есть, собственно говоря, атеизм, и затосковал, или по крайней мере превосходно изобразил эту тоску". Не примкнул Чехов, по мнению Михайловского, и к другому направлению, которое "не отрицало наличности тяжелых и мрачных сторон жизни, но оно напирало на то, что эти стороны с такою же необходимостью выступают из недр истории, как и добро и свет, и верило, что они опять же необходимо превратятся в процессе истории в свою противоположность, и даже очень скоро". Здесь Михайловский снова имеет в виду такое истолкование Маркса, которое исключило активную роль личности и вело к историческому фатализму. Не затронуло Чехова и зарождающееся декадентство, и "таким образом, ни одно из современных наших модных течений не захватило г. Чехова". Сила его личности в том и заключается, справедливо считает Михайловский, что "он остался сам по себе".

   В конце XIX века в русской культуре зарождается новое течение, по идеалам, задачам и даже по форме выражения чуждое, а часто даже полемически противопоставлявшее себя культуре поколения 60-80-х годов, для которого Михайловский был самым ярким идеологом и выразителем коллективного вкуса. Статья Михайловского, посвященная книге одного из зачинателей символизма Д. С. Мережковского "О причинах упадка и о новых течениях современной русской литературы", в этом смысле является документом, зафиксировавшим историю взаимоотношений двух направлений русской литературы на рубеже веков. Статья Михайловского - пример того, как тонкий и умный критик пытается преодолеть свое естественное неприятие позиции нового поколения людей, исповедующих идеалы, лежащие в совсем другой плоскости. Михайловский-социолог высоко ставит способность человека и ученого отрешиться от собственного сознания, встать на чужую точку зрения.

   Поэтому Михайловский прежде всего отмечает достоинства анализируемой книги. Глубоко уважительное отношение к автору у него прежде всего вызывает то, что Мережковский "высоко ценит роль и значение литературы и любит ее настоящею, искреннею любовью. Для него, как он обнаруживает в своей книжке, литература не ремесло и не арена для праздной забавы или игры самолюбий, а великое общественное дело, поприще служения высшим человеческим идеалам".

   Выделил Михайловский в своей статье и очень важный в истории литературы момент, точно сформулировав "отрицательные достоинства" нового направления, то есть указав, с чем полемизируют, что отрицают его зачинатели: "С художественной стороны символизм, поскольку в нем есть зерно правды, представляет собою реакцию против "натурализма" и "протоколизма" Эмиля Золя с братией. Со стороны философской... он реагирует против последней философской системы, выставленной Францией, против позитивизма". Такая точка зрения на историю возникновения символизма вошла в историю литературы и не оспоривается до сих пор.

   Отметил Михайловский и частные достоинства книги - например, действительно интересные характеристики творчества Глеба Успенского и позднего Толстого.

   В то же время даже само заглавие статьи Михайловского свидетельствует о настороженной, негативной оценке, которую историк дает новым веяниям. "Русское отражение французского символизма", то есть отраженное, пассивное восприятие чужих идей, не сочетающееся органически с развитием русской литературы.

   Мысль о "неестественности" возникновения символизма в России Михайловский специально подчеркивает в своем отзыве: "Прежде всего, одно дело - Франция, а другое дело - Россия. Во Франции, как справедливо замечает г. Мережковский, символизм имеет значение "возмущения". Против чего же возмущается г. Мережковский и указываемая им единственно живая в России литературная сила?.." Вопрос Михайловского вполне закономерен. Он пишет статью в тот период, когда новая литературная школа не только не сформировалась окончательно, но еще не было создано сколько-нибудь крупных и значительных произведений, по которым можно было бы судить о характере русского символизма. Поэтому неудивительно, что критик видит в нем только подражание внешним формам новой французской литературы, а ее "протестующее" начало на русской почве оказывается затушеванным, недейственным.

   В момент зарождения русского символизма представители его старшего "декадентского поколения" сами часто ссылались на французские авторитеты. Делал это и Мережковский в своей книге, цитируя Бодлера и Верлена. Михайловский же только усиливает, "педалирует" эту связь. Для того чтобы установить соотношение нового литературного направления с русской классической литературой, Михайловскому просто не хватало "материала", а аргументы Мережковского, утверждавшего эту преемственность, выглядели достаточно голословными. Гораздо позднее, когда символизм прочно "встал на ноги", Блок подчеркивал, что это направление только "по случайному совпадению носило то же греческое имя "символизм", что и французское направление" {Блок А. Собр. соч.: В 8 т. М.; Л., 1962. Т. 6. С. 177.}, на деле имея с ним мало общего.

   Таким образом, основной недостаток книги Мережковского, на который указывает Михайловский в своей статье - слабая логическая аргументация и противоречивость ряда положений,- справедлив как по существу, так и потому, что реальная литературная практика еще не давала достаточно оснований говорить о сформировавшемся новом литературном течении. Тезис же Мережковского о невыразимой сущности искусства Михайловский легко опровергает тем, что автору книги еще самому далеко не ясна основная идея нового направления.

   Действительно новым явлением в литературе Михайловский считает творчество Горького и Л. Андреева, хотя далеко не все принимает в их произведениях.

   Он видит, что у Горького, в отличие от Чехова, есть ясно выраженный идеал, формулируя который Михайловский в статье "Еще о г. Максиме Горьком" приводит несколько неожиданную типологическую параллель между творчеством Горького и идеями Ницше. Михайловский одним из первых отметил влияние Ницше на русскую литературу и определил специфику восприятия его философии в России. Самой главной идеей мыслителя, вернее даже настроением, является неудовлетворенность состоянием современной цивилизации, построенной на ложных моральных принципах. Михайловский подчеркивает у Ницше не отрицание любой нравственности, а именно отказ от современных ее форм. Он писал: "Нравственно распущенные люди... пожелали опереться на "имморализм" Ницше; и совершенно напрасно, потому что хотя он и сам называл себя "имморалистом", но, в сущности, он настоящий моралист, притом очень строгий, только его мораль резко отличается от ныне общепризнанной" (VIII, 938).

   Другим, русским предшественником М. Горького, Михайловский считает Ф. М. Достоевского, к героям которого "неприменимы обычные понятия о добром и злом". Причем сопоставление Горького с Ницше и Достоевским критик объясняет не влиянием: "Предупреждаю, что я отнюдь не собираюсь доказывать, что свое освещение жизни г. Горький заимствовал у Ницше... Но тем интереснее совпадение, свидетельствующее о том, что известные идеи носятся в воздухе, не только кристаллизуясь в виде все растущего множества поклонников Ницше в Европе, но вот и у нас, прорезывающихся самостоятельно..." (VIII, 934).

   Михайловский выделяет общие черты творчества Ницше и Горького. Это - идея одиночества, неизбежного для сильного человека, требующегося для гарантии его внутренней свободы. Михайловский видит такие черты во многих персонажах Горького, например в двух антиподах - Ларре и Данко. Ницше и Горького роднит описание того, что Михайловский вслед за немецким философом называет "психологией чандалов", то есть психологией людей, которые не связаны никакой традиционной системой ценностей - от босяков Горького, пренебрегающих привычным укладом жизни, семейной моралью и христианской этикой, до самого полного пересмотра этой морали в идее сверхчеловека Ницше. Они - странники, бродяги, вечно сгоняемые с привычных мест какой-то смутной, неосознанной тоской, заставляющей их уходить от устойчивого и привычного к новому и неизведанному.

   Михайловский находит текстовые параллели в книгах немецкого философа и рассказах русского писателя, и они достаточно убедительны. Во всяком случае, много позднее в статье "Беседы о ремесле" Горький писал, что он "снабдил их (босяков.- Б. А.) кое-чем от философии Ницше..." {Горький М. Собр. соч.: В 30 т. М., 1953. Т. 25. С. 322.}.

   Когда Михайловский пишет, что Ницше было присуще "чувство чандала, обуревающее всякого сильного человека", не нашедшего себя в современном "покорном, посредственном" обществе, "чувство ненависти, мести и восстания против всего существующего", то это соответствовало как некоторым положениям его теории борьбы за индивидуальность, так и пафосу ранних рассказов Горького.

   Статья Михайловского о Горьком - достаточно редкий случай непосредственного влияния критика на писателя. Из последующих изданий своих рассказов Горький исключил места, которые Михайловский характеризовал в статье как художественно неоправданные или как пример крайностей ницшеанского миросозерцания.

   Среди литературных откликов начала века статья о книге рассказов Л. Андреева, в которой критик отмечал литературное дарование начинающего писателя, выделяется отсутствием резких категорических оценок и явной доброжелательностью.

   Как это было и в работах о Толстом, Достоевском, Мережковском, основной мотив творчества писателя Михайловский определяет в самом заглавии статьи - "Страх жизни и страх смерти". Михайловского не смущает мрачный колорит рассказов Андреева, который у отдельных современных писателю критиков вызывал сомнение и неприятие. Правда, рассказ Л. Андреева "Ложь" Михайловский не одобрил, так как не видел в нем четко выраженной авторской позиции. Но он чувствовал, что у Андреева есть критерий для различения тьмы и света, добра и зла. Этот критерий он видел в следующей приводимой им цитате из "Рассказа о Сергее Петровиче", где голос героя почти неотделим от голоса автора: "Религия и мораль, наука и искусство существовали не для него. Вместо горячей и деятельной веры, той, что двигает горами, он ощущал в себе безобразный комок, в котором привычка к обрядности переплеталась с дешевыми суевериями. Он не был ни настолько смел, чтобы отрицать Бога, ни настолько силен, чтобы верить в него, не было у него и нравственного чувства, и связанных с ним эмоций. Он не любил людей и не мог испытывать того блаженства, равного которому не создавала еще земля - работать для людей и умирать за них".

   О той роли, которую продолжал играть Михайловский в критике начала века, свидетельствуют воспоминания писателя Н. Телешова, отмечавшего, что когда статья Михайловского об Андрееве появилась в "Русском богатстве", то "этого было достаточно, чтобы литературный мир стал считаться с появлением нового литературного дарования {Телешов Н. Записки писателя. М., 1966. С. 116.}.

   От поэзии Лермонтова до рассказов Л. Андреева - таков диапазон критико-публицистических исследований Михайловского. По существу, он написал историю русской литературы XIX - начала XX века. Не всегда Михайловский был прав: "Анну Каренину" Толстого отнес к "салонной литературе", совсем не принял талант Лескова, излишне прямолинейно писал о раннем Чехове.

   Но оригинальность философско-социологического метода Михайловского, который определял его подход к литературным явлениям, неприязнь к жестоким идеологическим схемам и унылому морализаторству, хороший литературный вкус заставляли русскую интеллигенцию внимательно и заинтересованно следить за его творчеством на протяжении более сорока лет. Читатель же конца XX века, познакомившись даже с небольшой частью его литературно-критического наследия, представленного в этой книге, сможет почувствовать, что Михайловский был не только интересным интерпретатором идей своих великих современников, но и мыслителем, принимавшим непосредственное участие в формировании русской культуры.