Михайловский Николай Константинович - Русское отражение французского символизма

эти подвиги, го­мункулы все-таки очень слабы. Но где, когда, кто из них сделал то, что рассказывает г. Мережковский? Остановлюсь на одном лишь примере. Из живых бел­летристов нового поколения, нового идеального искус­ства и как их еще там г. Мережковский называет, он берет целиком только г. Чехова. Пусть же он укажет мистическое содержание в произведениях этого талант­ливого писателя, к великой его чести, решительно чуждого мистицизму.

   Но дело, пожалуй, не в этом. Тургенев, Гончаров, Достоевский, Толстой - это ведь вчерашний, даже се-

  

   * Это слишком сильно (фр.).- Ред.

  

   годняшний день. И если г. Мережковский признает их своими духовными отцами, так против чего же он "воз­мущается"? Из подражания французским симво­листам? Но ведь те не признают ни натуралистов, ни "психологов", ни "парнасцев"; они действительно раз­рывают со вчерашним днем; им, по их мнению, не за что ухватиться в ближайшем прошлом. Г-н Мережковский находится в совсем ином положении. Тем более что кроме произведений Тургенева, Гончарова, Достоевского и Л. Толстого, он знает еще одно течение в нашей литературе, против которого он восставать не хочет и не может.

   Он говорит: "Прежде чем я перейду к поколению современных русских писателей-идеалистов, я должен сказать несколько слов о другом могущественном лите­ратурном течении, также вполне современном, имею­щим огромную будущность, которому лишь по недора­зумению большинство наших критиков придает такой резкий утилитарный характер. В сущности, это течение очень близко к идеализму. Я разумею народничество". Из живых представителей этого направления г. Ме­режковский указывает на Гл. Успенского, В. Г. Короленко и меня... Это вынуждает меня на некоторые лич­ные объяснения.

   Лично обо мне г. Мережковский говорит, между прочим, следующее:

   "Многие считают Михайловского исключительно позитивистом. Правда, он позитивист, как и большин­ство русских критиков, в отношении к искусству и кра­соте. Он не хочет примириться с высшим сознательным и божественным идеализмом, который, как многие люди его поколения, считает реакционным возрождением от­жившего и суеверного мистицизма. Но в своих молодых статьях о Дарвине, о Спенсере - он идеалист". И да­лее: "Не следует ли лучшим представителям прошлого, например Михайловскому, прислушаться к тому, что говорит современное поколение? Иногда не кажется ли отцам изменой то, что в детях только необходимый сле­дующий момент развития? Кто знает, может быть, Ми­хайловский нашел бы не одну бездарность и самонаде­янность, а что-нибудь искреннее в том, что говорят мо­лодые, идущие за ним. Я знаю, что Михайловский имеет полное право возразить: "Кто же эти молодые? Укажи­те на них. Что они говорят? Я их не слышу, я их не знаю..." Да, голос их слаб. Но хотя бы это был шепот, он есть. Мы слабые, ничтожные люди, сегодня шепотом говорим друг другу на ухо то, что гений будущего за­ставит людей возвещать на кровлях и площадях народ­ных. Разве в первый раз великое начинается с малого, отвергнутого и осмеянного?"

   Г-н Мережковский сделал мне великую честь, по­ставив меня рядом с такими писателями, как Гл. Ус­пенский и В. Г. Короленко. Я думаю, однако, что до из­вестной степени самим характером моей работы эта честь мною действительно заслужена, и считаю себя вправе говорить не только от своего имени по крайней мере по одному пункту. Дело не в словах, не в назва­нии -"что имя? звук пустой",- но мы не можем при­нять кличку "народников", и не по существу, а просто потому, что слово это слишком захватано, и в него не­редко вкладывается смысл, с которым мы имеем мало общего. Г-н Мережковский называет нас еще "идеа­листами" (с некоторою неприятною для него при­месью). Отчего бы и нет? Но слово "идеализм" слиш­ком неопределенно; в свою долгую историю - оно ведь очень старо - оно обозначало многое разное, и я от­нюдь не уверен в том, что наш идеализм совпадает с тем, который вдохновляет г. Мережковского.

   Теперь о себе. Г-н Мережковский замечает, что я "в своих молодых статьях - идеалист". Не знаю, идеа­лист ли в смысле г. Мережковского, но наверное знаю, что я и теперь тот же, что был в молодые годы; знает это и г. Мережковский и прямо говорит об этом в дру­гом месте. Что же касается адресованного ко мне при­глашения прислушиваться к "шепоту" "современных русских писателей-идеалистов", то я затрудняюсь. Я всячески прислушивался и прислушиваюсь к тому, что говорят молодые, по закону естества идущие на смену нас стариков. Это ведь, опять же по закону естества, продолжение нашего собственного существо­вания в обновленной форме. Но, к сожалению, я не мо­гу симпатизировать произведениям большинства провозвестников нового, молодого. И прежде всего, я не слышу "шепота". Напротив - гром и молния; гром не из тучи, конечно, а из среды самоуверенных до на­глости, невежественных, неискренних и неблагодарных людей. Я в особенности настаиваю на искренности, по­тому что - г. Мережковский знает -"не всякий гово­рящий: "Господи!" внидет в царствие небесное".

   Я не хочу входить в подробный разговор о разных "новых" течениях и ограничусь г. Мережковским. Он - искренний человек. Он действительно проникнут жаж­дой всеохватывающей религиозной преданности идеа­лу, недостатком которой страждет, конечно, не одна Франция. Теоретически он, по крайней мере иногда, по­нимает также, что удовлетворение этой жажды не мо­жет быть достигнуто как-нибудь в ущерб науке, точно­му знанию. Он говорит: "Великая позитивная и научная работа двух последних веков, конечно, не прошла да­ром. Возрождение средневековых догматических форм уже немыслимо. Потому-то стародавний, вечный идеализм в искусстве мы имеем право назвать новым, что он является в сочетании еще небывалом, с последними вы­водами точных знаний, в свете безгранично свободной научной критики и научного натурализма как неистре­бимая никакими сомнениями потребность человеческого сердца". Что облюбованные г. Мережковским струи современного искусства именно таковы, это просто не­правда; но верно, что такова задача, и не только искус­ства. Действительно, неистребима потребность в дей­ственном объединении сущего и долженствующего быть. Мало знать причины и следствия известного по­ведения - оно должно получить еще нравственную оценку, невозможную без определенного идеала; но мало и пассивной оценки, не обязывающей утвердиться в известном образе действия или изменить его. Мало знать, надо еще чувствовать, но мало и чувствовать, надо еще действовать. Та сила, которая направляет на­шу волю к действию в соответствии с идеалом, постро­енным совокупным трудом разума и чувства,- эта сила и составляет сущность всякой религии. Не следует сму­щаться теми грубыми формами, под которыми скрыва­ется иногда религия. Когда дикарь мажет сметаной или жиром губы своего идола в уверенности, что он за это пошлет ему счастливую охоту, эта уверенность состав­ляет элемент науки дикаря, его понятий о причинной связи явлений, а не его религии. Лишь очень поверх­ностный или грубо понимающий человек может сказать: этот дикарь религиозен потому, что мажет идолу губы сметаной. Он делает это потому, что он невежест­вен. Но это не мешает ему быть глубоко религиозным, когда он так или иначе, движимый непреодолимою внутреннею силою, сознательно подвергается невзго­дам, опасностям, лишениям ради чего-то вне и выше его стоящего, когда он, например, умирает, защищая своих богов и покровительствуемую ими родину или семью. Мы бесконечно далеко отошли от дикаря в понимании законов природы, но в историческом ходе событий од­носторонняя работа разума слишком часто подавляет область чувства и воли. Получается либо бездушная числительная машинка, вообще какой-нибудь механи­ческий аппарат познания с физиономией глубокомыс­ленной или подкрашенной скептическою улыбкой, либо разнузданный зверь, либо, наконец, жалкое существо, разъединенное колебаниями и сомнениями.

   Г-н Мережковский глубоко огорчен этим унижением человеческой природы, этим ее потускнением, и я могу только сочувствовать ему. Я уверен, что и он, прочтя только что написанное, скажет: это верно. Но я не в первый раз это говорю, а между тем г. Мережковский утверждает, что я "не хочу примириться с высшим со­знательным и божественным идеализмом". Я прежде всего не хочу путаницы и двусмысленности вообще, а в серьезных делах в особенности. Что это, собственно, значит -"высший сознательный и божественный идеа­лизм?" Я вынужден и г. Мережковскому напомнить из­речение: "не всякий говорящий: "Господи! Господи!" внидет в царствие небесное" ¹⁶. В своем растрепанном мышлении и еще более растрепанном изложении он иг­рает словами "религиозный", "художественный", "бо­жественный", "мистический", "идеалистический", не давая себе труда определять, как он их понимает, и ча­ще всего употребляя их как синонимы. Посмотрим, к чему это ведет.

   Вернемся к мнениям г. Мережковского о произведе­ниях Тургенева. Говорит он на эту тему многое разное и совершенно несогласимое, как мы уже видели. Крат­кости ради, я предложу читателю вдуматься лишь в ту точку зрения, по которой, между прочим, выходит, что рассказ "Собака" должен быть поставлен выше, чем "Накануне" и "Отцы и дети". Я имел случай убедиться, что "Собаки" многие даже не помнят, а потому расска­жу вкратце ее содержание.

   В каком-то обществе зашла речь о возможности или невозможности явлений, "несообразных с законами на­туры", как выражается один из собеседников. По этому поводу другой собеседник рассказал случай из своей жизни. Это был небогатый помещик, отставной офицер, проигравшийся в карты и кое-как пристроившийся к маленькому месту в столице. Звали его Порфирий Капитоныч. А случай с ним такой был. Однажды в де­ревне он ночью слышит, что у него под кроватью скре­бется и чешется собака, тогда как собак он не держал. Зажег свечку, посмотрел под кровать - никого нет. А как затушил свечку, так опять собака возится. Лакея позвал - то же самое; в темноте и лакей собаку слышит, а при свете никого нет. И так подряд из ночи в ночь. Сосед приехал в гости, ночевать остался, и при нем все то же. Поехал Порфирий Капитоныч в город и остановился у знакомого старика раскольника. Таин­ственная ночная собака и там от него не отстала, к ве­ликому негодованию хозяина-раскольника, который считал собак нечистой тварью. Узнавши, однако, в чем дело, раскольник смилостивился, решил, что "это есть явление, а либо знамение", и направил Порфирия Капитоныча к другому старику раскольнику, который уже окончательно рассудил: "это вам не в наказание посла­но, а в предостережение". Идите, говорит, на базар, купите щенка и держите того щенка при себе денно и нощно, "ваши видения прекратятся, да и, кроме того, будет вам та собака на потребу". Купил Порфирий Ка­питоныч щенка на базаре, и все произошло, как по пи­саному. Видения прекратились, а когда щенок вырос, то спас Порфирия Капитоныча от бешеной собаки, сра­зившись с нею...

   По форме рассказ принадлежит к числу слабейших произведений Тургенева, с чем, я полагаю, и г. Мереж­ковский согласится. Как художественное произведение, со стороны формы, сравнивать "Собаку" с "Накануне" или "Отцами и детьми"- даже не смешно. Г-н Мереж­ковский подкуплен самою фабулою рассказа, его "мистическим содержанием". Содержание, несомненно, мистическое. Но при чем тут прочие слова, представля­ющие собою, по мнению г. Мережковского, синонимы мистицизма? Неужто в самом деле заслуживает назва­ния "божественного идеализма" история о том, как щенок и два старика раскольника послужили орудиями спасения проигравшегося в карты Порфирия Капито­ныча от бешеной собаки? Я отказываюсь понимать смысл такого произвольного сочетания слов, как "бо­жественный идеализм". Но я достоверно знаю, что к области религии рассказанный в "Собаке" анекдот не имеет ровно никакого отношения. Или, может быть, его место в сфере науки? Ведь г. Мережковский обещал нам "сочетание идеализма с последними выводами точ­ных знаний, в свете безгранично свободной научной критики и научного натурализма"...

   Читатель без труда найдет в книжке г. Мережков­ского другие многочисленные следы беспорядочной иг­ры словами и понятиями.

   Я обращаю особенное ваше внимание на мотивы, по которым он считает "Сои Макара" лучшим из произве­дений В. Г. Короленко, а "Парамона юродивого" луч­шим из произведений Гл. Успенского (стр. 68 и 71) Интересно также подстрочное примечание на странице 85, где автор одобряет г. Михайлова (Шеллера) за то, что он "чувствует потребность покинуть знакомую об­становку, из современного Петербурга перенестись ни более ни менее как в древнюю Персию времен царя Ар­таксеркса, в мир патриархальной фантазии". Тут же восторги перед "мистическими легендами" г. Лескова. Приглядываясь к подобным страницам, а равно к тем, где "статистика" и "политическая экономия" являются чуть не ругательными словами, мы можем прийти к окончательному заключению относительно г. Мереж­ковского.

   Г-н Мережковский не пророк и не герой нового те­чения, а жертва недоразумения. Он сам страдает не­достатком того всеохватывающего начала, за отсутст­вие которого громит русскую литературу. Он лишь жаждет религиозного объединения своих понятий о причинной связи явлений и своего нравственного чув­ства, но думает удовлетворить свою жажду в безвод­ной, давно высохшей пустыне и принимает миражи за действительность. По странному, но довольно обыкно­венному в неустойчивых, колеблющихся натурах противоречию, он даже не хочет, чтобы расстилающийся перед ним красивый мираж превратился в настоящую действительность, где он в самом деле мог бы утолить жажду. Этот мираж красив именно как мираж и, сле­довательно, представляет особенную ценность для ху­дожника и пламенного поклонника красоты. Но он, кроме того, не обязывает, даже не призывает к жизни в полном глубоком значении этого слова, а г. Мереж­ковский и хочет, и в то же время боится жить. Для че­ловека жить не значит пить, есть и спать. Многие люди живут этой жизнью, но это недостойная человека жизнь, и г. Мережковский ее презирает. Жить - значит мыслить", чувствовать и действовать, причем все эти три элемента должны быть в полном согласии, ибо это равноправные и друг друга поддерживающие функции или стороны жизни. Формула их сочетания меняется в истории, но она всегда есть или составляет великое искомое. Благодаря бесчисленным противоречиям г. Ме­режковского, я не умею сказать, как понимает он свое собственное отношение к этой формуле: считает ли он себя обладателем ее или только ищущим. Во всяком случае, со стороны дело виднее, и для меня нет сомне­ния, что он ищет, но ищет неверными приемами и там, где найти нельзя. Почему он так радуется, что г. Ми­хайлов в каком-то своем произведении (мне оно неизвестно) "покинул знакомую обстановку и перенесся из современного Петербурга ни более ни менее как в древ­нюю Персию времен царя Артаксеркса"? Готов верить, что это прекрасное произведение, но г. Мережковский ничего не говорит об его красотах и радуется самому факту удаления романиста ко временам Артаксеркса. Я и против этого факта ничего не имею. Выбор того или другого исторического момента для рамки поэтического содержания ничего не говорит против произведения, но сам по себе ничего не говорит и за него, а по г. Мереж­ковскому, уж и то превосходно, что автор из современ­ного Петербурга в "мир патриархальной фантазии" удалился. Почему такая немилость к Петербургу? По­тому же, почему "Собака" выше больших романов Тургенева. Как и французских символистов, неясность собственной мысли г. Мережковского влечет его от на­стоящей жизни ко всему неясно мерцающему, таинственному, мистическому, далекому. Отсюда же и его комическое негодование против статистики и полити­ческой экономии. На словах он обещает "сочетание идеализма с последними выводами точных знаний", а на деле даже статистики боится. "Мистицизм" он проповедует открыто и даже с гордостью. Это его дело, но напрасно он отождествляет слова "мистический" и "религиозный". Это не только не одно и то же, а даже две противоположности. Религия призвана руководить человека в жизни, освещать ему его трудный, изви­листый, полный соблазнов путь, и потому ей нечего бо­яться статистики. Другое дело мистицизм. Он, если по­зволено так выразиться, тушит светоч религии и уводит человека из настоящей действительной жизни куда-ни­будь в туманную даль: "в мир патриархальной фанта­зии" времен Артаксеркса или в ту фантастическую область, где "леший бродит, русалка на ветвях сидит" и таинственная собака спасением какого-то Порфирия Капитоныча занимается. Я не хочу сказать этим, что фантастические, или отдаленно исторические, или пря­мо мифологические сюжеты не подлежат художествен­ной эксплуатации. Дело не в сюжете, а в том, как к не­му художник относится; для г. Мережковского сюжет все губит и все спасает. Короленко в "Сне Макара" ре­шительно тот же, что и во всех других своих произведе­ниях: то же отношение к жизни, те же упования и идеа­лы. Но фантастический сюжет "Сна Макара" выделяет для г. Мережковского этот рассказ на недосягаемую высоту над всеми писаниями Короленко. То же и с Тур­геневым по отношению к "Собаке". Что бы ни говорил, г. Мережковский, но "Собака" есть пустяковый анекдот по содержанию, нимало не блистающий художествен­ными достоинствами по форме. Об ней не будет упоми­наться даже в очень подробных историях литературы, или разве в такой форме, что согрешил, дескать, между прочим, Тургенев и "Собакой". Что же касается боль­ших его романов, то, несмотря на многие их недостатки, и предвидеть нельзя того времени, когда они перестанут читаться с живым интересом. А для г. Мережковского мистическое содержание "Собаки" все выкупает, а мо­тивы действительной жизни в романах Тургенева все портят. Это от того зависит, что он боится жизни. Он хочет не пить, есть и спать, а жить по-человечески; хо­чет и не смеет, потому что инстинктивно чует свое бес­силие ориентироваться в сложных путях жизни. При этих условиях мистические сферы остаются единствен­ным убежищем, куда г. Мережковский и удаляется вслед за французскими символистами. Нам туда не по дороге. Во Франции и вообще в Европе не одни симво­листы вновь обращаются к мистике: там есть еще "ма­ги", "необуддисты", "теософы" и другие разные. Я ду­маю, что мы еще слишком молоды, чтобы до такой степени извериться в жизнь и до такой степени ее бояться.

  

  

  

  

   Впервые - Рус. богатство. 1893. No 2. Печатается по тексту: Михайловский Н. К. Литературные воспоминания и совре­менная смута. СПб., 1900. Т. II.

   Этой работе предшествовала статья "Макс Нордау о вырожде­нии. Декаденты, символисты, маги и проч." (Рус. богатство. 1893 No 1), где Михайловский так объяснил свой интерес к французским литературным школам "конца века": "Прочитавши книгу Нордау, я сперва хотел только проверить его цитаты, потому что многое из этой оригинальной литературы совершенно теряется в переводе на немецкий (и, конечно, на русский) язык. Но когда на столе у меня очутилась чуть не целая декадентская библиотека, я понемногу заин­тересовался ею как в высшей степени любопытным не только литературным, но и общественным явлением".

   За публикуемой статьей в No 4 "Русского богатства" следовала работа "Еще о декадентах, символистах и магах", где Михайловский снова анализировал французскую поэзию и прозу "конца века", в основном оценивая ее отрицательно, частично соглашаясь с цент­ральным тезисом книги М. Нордау о психопатологической основе творчества декадентов и символистов.

  

   ¹ Лекцию эту он через некоторое время повторил...- Лекцию Мережковский прочел в 1892 г., издал ее отдельной книгой, а затем повторил издание в 1893 г., добавив названные выше статьи.

  

   ² После несостоявшейся дуэли в 1861 г. отношения между Толстым и Тургеневым прервались на 17 лет. В 1878 г. Толстой первый прервал многолетнее молчание, отправив Тургеневу письмо, которое заканчивалось так: "Искренно, если вы можете простить меня, предлагаю вам всю ту дружбу, на которую я способен. В наши года есть одно только благо - любовные отношения с людьми. И я буду очень рад, если между нами они установятся". Тургенев отвечал: "...С величайшей охотой готов возобновить нашу прежнюю дружбу и крепко жму протянутую мне вами дружескую руку". Михайловский имеет в виду письмо от 9 июля 1883 г., в котором Тургенев, в частности, писал: "Долго Вам не писал, ибо был и есмь, говоря прямо, на смертном одре .. Пишу же я Вам, собственно, чтобы сказать Вам, как я был рад быть Вашим современником - и чтобы выразить Вам мою последнюю искреннюю просьбу. Друг мой, вернитесь к литературной деятельности! ...Друг мой, великий писатель русской земли, внемлите моей просьбе!" См.: Толстой Л. Н. Переписка с русскими писателями. М., 1978. Т. 1. С. 178-179, 203.

  

   ³ ...общественные отношения Руссо и Вольтера и энциклопедистов. .- Руссо порвал с энциклопедистами после того, как Д. Дидро, чтобы смягчить впечатление от его статьи "О политической экономии", опубликовал в энциклопедии статью П. Буланже под тем же названием. Вольтер расходился с Руссо и энциклопедистами в вопросе об отношении к религии.

  

   ⁴ Об этой книге, изданной Ж. Гюре в Париже в 1891 г., Михайловский писал в предыдущей статье "Декаденты, символисты, маги и проч.": "Гюре, сотрудник газеты "L'echo de Paris", задался мыслью собрать мнения всех сколько-нибудь выдающихся писателей друг о друге и о школах, по которым они группируются. Он снял таким образом шестьдесят четыре допроса (большую часть устных), из которых составилась чрезвычайно любопытная книга". См.: Рус. богатство. 1893. No 1

  

   ⁵ В том числе был и Ришпен.- См. примеч. Икс. 532.

  

   ⁶ ...Салтыков называл рабьим эзоповским языком.- В частности, в очерке "Зиждитель" (1874) из цикла "Помпадуры и помпадурши" Салтыков-Щедрин писал: "Скушное время, скушная литература, скушная жизнь. Прежде хоть "рабьи речи" слышались, страст­ные "рабьи речи", иносказательные, но понятные; нынче и "рабьих речей" не слыхать". Выражение "эзоповский язык" идет от имени свободолюбивого раба Эзопа, вынужденного говорить иносказа­тельно.

  

   ⁷ ...прячется за старинный афоризм: "мысль изреченная есть ложь".- Михайловский имеет в виду следующую мысль Мережковского, высказанную непосредственно за этой цитатой из стих. Тютчева "Silentium!": "В поэзии то, что не сказано и мерцает сквозь красоту символа, действует сильнее на сердце, чем то, что выражено словами. Символизм делает самый стиль, самое художественное вещество поэзии одухотворенным, прозрачным, насквозь просвечивающим, как тонкие стенки алебастровой амфоры, в которой зажжено пламя".

  

   ⁸ Над книгой г. Минского "При свете совести" действительно много смеялись...- См. примеч. 11 к с. 532.

  

   ⁹ То есть шутовством, сумасбродством.

  

   ¹⁰ Сам Огюст Конт... восстал на нее своим "субъективным методом" и "религией человечества". Но эта неудавшаяся попытка ослабевшего и расстроенного ума...- О. Конт ввел в науку термин "социология", обосновав свой метод в шеститомном труде "Курс позитивной философии" (1830-1842). В четырехтомной "Системе позитивной политики..." (1851 -1854) пытался создать новую "религию человечества", разрабатывая ее "культ" и "катехизис". Во вступительной статье к книге Д. С. Милля "Подчиненность женщины" Михайловский делил деятельность Конта на три периода: "В первом он является учеником Сен-Симона; во втором самостоятельным мыслителем, творцом "Курса позитивной философии"; в третьем, наконец, помешанным создателем нового культа, каким-то первосвященником человечества, пишущим письма к императору Николаю I (не получая, разумеется, ответа), придающим некоторым цифрам мистическое значение, видящим в догмате Богородицы какое-то указание на самостоятельность женщины путем безмужнего зарождения..." (Михайловский Н. К. Т. X. С. 301 ).

  

   " То есть разгром Парижской коммуны, "кровавой майской не­дели", во время которой погибли 4 тысячи человек и 36 тысяч были преданы военно-полевому суду.

  

   ¹² Философ-просветитель, математик, экономист и политический деятель маркиз Ж. А. Кондорсе (1743-1794) с начала французской революции был сторонником республики. В период террора резко и страстно повел борьбу против Робеспьера, был обвинен в заговоре и заочно приговорен к смерти. Некоторое время скрывался в доме у небогатой женщины, но скоро покинул убежище, так как укрывшей его женщине и ее родственникам по закону грозила смертная казнь, и был схвачен. В тюрьме, желая избегнуть публичной казни, при­нял яд.

  

   ¹³ А. М. Шенье (1762-1794) и М. Ж. Шенье (1764- 1811), французские поэты, принимали деятельное участие во французской революции. А. М. Шенье во время террора был обвинен в монархическом заговоре и гильотинирован.

  

   ¹⁴ Натуралистическим теориям в искусстве отводил... место "Вестник Европы"...- Многолетним сотрудником журнала был Э. Золя, который с 1875 по 1880 г. помещал здесь свои "Парижские письма". С 1872 г. печатались отдельные части "Руггон - Макка ров". Начиная с 1880 г. журнал регулярно помещал статьи, посвященные творчеству Золя и теории натурализма, публиковались произведения "русских натуралистов" П Боборыкина, И. Ясинского, Д. Мамина-Сибиряка.

  

   ¹⁵ Михайловский имеет в виду карикатурное изображение экзамена по медицине в пьесе Мольера "Мнимый больной".

  

   ¹⁶ ..."Не всякий говорящий: Господи! Господи! внидет в царствие небесное".- Михайловский не совсем точно цитирует Евангелие от Матфея (7:21).