Минаев Дмитрий Дмитриевич - Выдержки из дневника Псевдонимова

  

  

   Русская театральная пародия XIX - начала XX века

   М., "Искусство", 1976

   Пропуски восстановлены по первой публикации

  

   Песни и думы из Гейне, переводы в стихах А. Мантейфеля. Москва. 1860.

   Г. Гейне - Сборник стихотворений иностранных поэтов, в переводе В. Д. Костомарова и Ф. H. Берга. Москва. 1860 г.

   Сочинения Гейне в переводе Петра Вейнберга, с портретом Гейне. Проза и стихотворения. Петербург. 1861 г.

   Стихотворения Гейне, в переводах Ф. Миллера, Л. Мея, М. Михайлова, А. Григорьева, В. Крестовского, А. Фета и других.

  

   Не смотря на это знаменательное изречение, никому из иностранных поэтов не посчастливилось так в русской литературе, как Гейне. "Развратные мысли" этого писателя, в стихах и прозе, постоянно являются в наших журналах и газетах; мы не знаем почти ни одного русского поэта, который бы не перевел двух-трех стихотворений из Гейне. Мы знаем даже таких переводчиков, которые больше ничего не пишут и не переводят, как одного Гейне. Казалось бы, что при таком изобилии переводов, при такой видимой симпатии к произведениям Гейне, мы должны бы совершенно познакомиться с своеобразностью, с оригинальной особенностью характера раздражительной, саркастической музы немецкого поэта. Но к несчастью - русский Гейне совершенно не похож на немецкого. За немногими исключениями, он является в русской поэзии чем-то в роде германского Трилунного, Марко-Вовчком в стихах, унылым певцом бледной луны и румяной розы, влюбленной в соловья. Русский Гейне похож на остзейскую немку, сентиментальную, по своему восторженную, которая после запаха цикорного кофе - всему предпочитает запах цветов, которая по ночам говорит с звездами о своем белокуром Генрихе, живущем в аптеке. Русский Гейне - это альбомный певец, влюбчивый юноша, с розовой улыбкой и с розовыми мечтами, но который впрочем не прочь иногда и пострадать, и поплакать, и пожаловаться на судьбу. Поэтому, у нас каждый юный поэт, преследуемый рифмами и вдохновением домашнего приготовления, начинает пробовать свои силы на Гейне и переводит из него, не переводя духу; целую серию стихотворений - вариаций, которые писать весьма легко и скоро.

   Мы приведем здесь два стихотворения, которых немецкий Гейне никогда не писал, но которые, по нашему мнению, совершенно характеризуют нашего переводного Гейне.

  

             1

  

   От чего ты чахнешь, роза,

   И склонилась, как в испуге?

   - Оттого, что мой румянец

   Перешел к твоей подруге.

  

   Отчего шипы у розы

   Уж не колют с прежней силой?

   - Не горюй еще: их иглы

   Ты почувствуешь от милой.

  

             2

  

   Разуваясь, ходят в небе

   Звезды ножками босыми,

   Чтоб земля не пробудилась

   Под туманами ночными.

  

   Я давно люблю вас, звезды,

   И во всем вам подражаю,

   И теперь, в глухую полночь,

   Сапоги с себя снимаю.

  

   Проберусь тихонько к милой

   Прямо, на ногу босую,

   Чтоб во сне не потревожить

   Тетку старую, седую.

  

   Ходят звезды-босоножки,

   Над землей сны веют кротко,

   И в пикет во сне играет

   Подозрительная тетка.

  

   Как ни мало в этих двух образчиках образности насмешливых, иронических песен Гейне, но мы знаем такие из него переводы, и переводы лучших наших поэтов, где уже решительно делается неуловимым всякое сходство перевода с оригиналом. Укажем на один такой перевод даровитого нашего поэта Л. А. Мея, который переводит Гейне так:

  

  

   ДОЛЯ И НЕДОЛЯ

   (Из Гейне)

  

  

   Доля - веселая девка:

   Всё ей смешок да издевка -

   Чмокнет тебя в полуночь,

   Кудри растреплет - и прочь!

  

   А вот Недоля - старуха...

   Как ни зайдет, кропотуха,

   Так и засядет с тобой;

   "Мне, дескать, рано домой".

  

   В этом, впрочем, удивительно прекрасном стихотворении немецкий поэт благодаря переводу является уже не только русским, но нижегородским Гейне, с типичностью славянского гусляра-певца, в смуром кафтане и алом кушаке.

   Вообще, чтоб говорить о появлении Гейне на русском Парнасе, нужно говорить обо всех, наших современных поэтах. Как ни соблазняет нас эта любопытная тема, разработкой которой мы занялись бы с любовью, но имея в виду другую цель, мы откладываем статью о современной поэзии до другого раза. Впрочем история, которую мы будем рассказывать теперь, не лишена связи с историей целого рода наших поэтов и, не смотря на свою действительность, имеет смысл поучительной басни. Ее не

  

             темную завязку

   Не станем мы подробно объяснять,

   Чтоб кой-каких вопросов избежать;

   За то конец не будет без морали.

  

   Героем нашего небольшого рассказа будет один неизвестный миру поэт, который, если бы печатал в настоящее время свои стихотворения,- задал бы довольно трудную задачу современному критику и вызвал бы не одну статью с новой терминологией Ап. Григорьева.- Но поэт, выводимый нами, к несчастию печатал мало, хотя писал много, и при том печатал свои стихи давно, в двух-трех сборниках и двух-трех почивших журналах. Имя его в литературе неизвестно, потому что под его произведениями всегда стояли три огромные звездочки. Поэт этот, известный нам почти с самого начала своего житейского поприща, умер только в конце прошлого года в молчаливой бедности, неизвестный ни литературному Фонду, ни русской академии, которая в некрологе своего календаря за нынешний год с горестью уведомляла о кончине Ф. Булгарина, литератора, научившего, по ее мнению, всех нас любить все изящное вообще и изящную русскую словесность в лице Ивана Выжигниа в особенности. Но, чтоб не забегать вперед, начнем ab ovo наш рассказ о "поэте трех звездочек".

  

  

   В то блаженное и далекое от нас время, когда "Вестник Европы" пел вечную память престарелому классицизму и юный романтизм в лице "Бедной Лизы" Карамзина принимался с восторгом всем молодым поколением, - в Москве, в приходе Николы на курьих ножках, плодом любви двух бедных, по благородных супругов появился на свет Божий герой нашего рассказа. Родители, возблагодарив судьбу, пославшую им детище, принялись за его воспитание, буквально принимая это слово, т. е. начади его питать, откармливать, как будто готовили сына на жертвенную трапезу какому-нибудь славянскому богу. Такое своеобразное, часто замоскворецкое воспитание продолжалось до семилетнего возраста. Ребенок начал показывать блестящие умственные способности: он отца никогда не смешивал с матерью, ел с утра до ночи и очень бойко бранился с дворовыми мальчишками. Всего этого было достаточно, чтоб восхищенные папа и мама признали в своем сыне - чуть не гения. Когда маленькому гению минуло семь лет, не смотря на слезы матери, отец посадил его за букварь под руководством ученого, пиитику и риторику преодолевшего семинариста. Против ожидания букварь и тайны российской азбуки нашему герою дались очень скоро. Десяти лет он уже читал без запинки и знал, что Александр Македонский был великий человек, а Наполеон I - чудовище всего рода человеческого. Поступив в гимназию, герои наш, которого мы назовем хоть Псевдонимовым, на четырнадцатом году от роду вдруг получил непреодолимую страсть к стихосложению. Этот новый дар долго оставался для всех тайной, и только один случай, о котором скажем после, обличил юного пииту. Псевдонимов, выучившись с помощию семинариста читать, с жадностью начал поглощать прославленные в то время романы Анны Радклиф, Жанлис и других, разумеется в московском переводе. С тех пор как он чрез своего наставника познакомился со стихотворениями Хераскова и Сумарокова, собственная муза его не давала ему покоя, и все его тетради наполнены были первыми опытами в стихосложении. Пиитический дар Псевдонимова обнаружился следующим образом. Бывши уже третий год в гимназии (тогда курс состоял их четырех только классов), он находился в числе первых любимцев у учителя русской словесности. Никто так не писал в классе хорошо и правильно сочинений на заданные темы, как Псевдонимов, изумительно хорошо заучивший все правила риторики. Преподаватель русского языка, непримиримый враг всякой простоты в слоге, ставил всем в пример высокопарный и кудреватый слог сочинений Псевдонимова, который бывало действительно, "словечка в простоте не скажет - все с ужимкой". Однажды седовласый наставник, придя в класс, задал ученикам писать сочинение. Это было его любимое занятие, потому что, заставив учеников писать, он дремал все время на своем широком дубовом кресле. На тот раз темою сочинений была задана: буря на море. Наставник ни сколько не стеснялся тем, что его воспитанники видели море только на географических картах, и ни каких бурь на суше и воде не испытывали. Написав мелом на доске тему, учитель по обыкновению задремал. Класс меж тем засуетился: ученики схватились за перья и принялись писать. Те из них, которым сочинения всегда писал Псевдонимов, взимая за это обед или ужин, на этот раз получили от него решительный отпор. Зная большой аппетит юного сочинителя, товарищи решительно не могли понять, что случилось с Псевдонимовым. Причина же отказа была следующая: Псевдонимову пришла в голову смелая мысль написать заданное сочинения в стихах, чтоб окончательно поразить и наставникам и товарищей! Отогнав от себя всех просителей, он принялся нанизывать стопы и рифмы. Через полчаса сочинение было готово и Псевдонимов со скромным видом поднес его своему наставнику.

   Наставник, очнувшись от дремоты, принял от Псевдонимова лист бумаги и, надев очки, взглянул на сочинение.

   - Что это? - воскликнул он в изумлении. Стихосложение? Ты выписал откуда-нибудь, Псевдонимов?

   - Это мой пиитический опыт, отвечал потупя глаза Псевдонимов, который я осмеливаюсь поднести вам для решения, достойно ли оно пиитической похвалы и одобрения.

   Наставник начал читать, и дремота его решительно оставила.

   - Псевдонимов, начал он, торжественно вставая с места: - япредсказываю тебе, ты пойдешь далеко. Тише, мальчуганы! Обратился он к классу. Слушайте и уважайте священный дар вашего товарища.

   Он поправил очки и прочел, декламируя в нос, следующее:

  

             БУРЯ НА МОРЕ

  

   В сугубом страхе несся ветхий челн,

   Гоним бурливою напастью грозных волн,

   И мнил пловец, что та бездонна бездна

   Похитит все, чем жизнь ему любезна.

   Морская глубь, злобна и разъяренна,

   Его пожрать готова как гиенна;

   Перуны грозные потоки молний льют

   И громы адские под облаки ревут.

   Погода ясная вдруг сделалась ненастна.

   О, ты, пловец! судьба твоя ужасна.

   Но верный Промыслу, он Промыслом спасен,

   И лишь с мольбой вознесся к небу он,

   Стихии яростной замолкли буйны страсти

   И он спасен был гибельной напасти.

   Перуны стихнули, смирились волны грозны

   И лил пловец спасенный реки слёзны.

  

   Этот первый пиитический опыт "нового Ломоносова", как называл добрый наставник Псевдонимова, - привел последнего к решительному сознанию своего нового призвания. Псевдонимов с этого времени почти перестал выражаться презренной прозой и все облекал в поэтическую Форму. Нужно ли напр. за обедом было попросить товарища передать ему кусок хлеба, он восклицал:

  

   О, школьный друг, подай мне ради Феба

   Один кусок иль два ржаного хлеба.

  

   и проч. в этом роде. Когда в каких-нибудь торжественных случаях, кому-нибудь из его сотоварищей нужно было написать домой торжественное поздравление, то без содействия Псевдонимова это не обходилось. Он тотчас садился и писал стихи на всякий случай, какой бы ни представился. В день своего выпуска из гимназии, будучи шестнадцати лет (герою нашему, не смотря на его пиитический дар, ничто не помешало в двух классах просидеть по два года), он в большой зале, при раздаче наград, в залу собравшихся посетителей прочел прощальную оду к заведению, собственного своего сочинения. Ода была так хороша, что все присутствовавшие в зале - начальник, гости и в особенности счастливые родители Псевдонимова - прослезились. Здесь мы остановимся, предоставляя далее говорить самому поэту, к оставленным запискам которого мы сочли необходимым сделать это маленькое приготовление. Еще два слова.

   После смерти Псевдонимова в наши руки попались три огромные тетради его дневника, веденного им в продолжение тридцати лет. В этом дневнике писалось им все: воспоминания, конченные и неоконченные повести, стихотворения, мысли, заметки из его частной жизни, и проч. и проч. Из огромных тетрадей Псевдонимова мы выбрали только те характерные места, в которых обрисовывается его литературное развитие в продолжение трех десятилетий. Мы представляем здесь несколько стихотворений и прозаических отрывков, писанных Псевдонимовым в продолжение всего этого времени. Эти выписки замечательны тем, что на них лежит яркий колорит того времени, в которое они были писаны. Переживая многие фазы нашей литературы, начиная с драм Кукольника, повестей Марлинского и кончая Случевский и Кусковым,- Псевдонимов постоянно воссоздавал чужие образы, варьировал чужие мотивы и наивно считал свои произведения плодом творческого самобытного дарования. Мы потому с особенным интересом и взглянули на личность Псевдонимова, что он вполне олицетворят в себе тип поэтов, у которых впечатлительность заменяет творческую силу и фантазию, а наивное передразнивание, модулирование - всякое самобытное дарование. Коли хотите, и у последних есть своего рода дарование и способность из десяти чужих произведений и поэтических созданий составить обно свое, как будто бы тоже не лишенное поэзии произведение, но от этой способности до истинной поэзии еще очень далеко. Наше время, по-видимому не бедное поэтами, представляет нам целый ряд Псевдонимовых, простосердечно, без сознания считающих свои передразнивания художественными и поэтическими произведениями. Мы привыкли теперь встречать пародии не в одной только "Искре" (где они и называются пародиями), а во всех журналах и сборниках. Мы привыкли к этому невинному похищению чужой собственности в поэзии, не сознаваемой даже самими похитителями; мы видели только на днях одну новую комедию, автор которой вероятно тоже бессознательно, кроме чужого сюжета, воспользовался целыми чужими сценами и фразами. Упомянув обо всем этом, мы не считаем лишним опять перейти к нашему поэту и к отрывкам из его дневника.

  

  

   Мне решительно хочется написать повесть. Повестей у нас никто теперь хороших не пишет, кроме Марлинского, да и тот давно замолчал. У меня есть два сюжета: не знаю, за который взяться. Сегодня я для некоторых соображений в шестой раз перечитывал "Фрегат Надежду" - и в шестой раз приходил в страшный восторг. Когда дочитал я до последней страницы, у меня явилась в голове целая сцена для моей новой повести - сцена на море. Меня смущал только один вопрос. Поэта Лидина и княгиню Юлию на корабле застала буря; у всех открывается морская болезнь. Если этой болезни подвергнуть княгиню, то это оскорбит ее поэтическую личность. Впрочем морская болезнь бывает не со всеми, и княгиня могла не испытывать ее. Я спешу записать эту сцену.

   (Из этой сцены приводим один конец ее).

   "......Маленькая, обитая бархатом каюта, где сидели Лидин и княгиня Юлия; стонала и трещала под ударами волн. Кровавыми потоками врывалась в окна молния, освещая бледные, прекрасные лица любовников. Корабль трещал, и поднимаемый порой гигантским валом, дрожал, как преступник, ведомый на казнь. С обломанной грот-мачтой, с изорванными брам-стеньгами, он походил на обезображенный труп, терзаемый морем. Все на корабле, с каждой минутой, с каждым валом ждало смерти и гроба в бездонной пучине. Одни только Лидин и Юлия были восторженны и покойны.

   - Юлия, о моя Юлия, говорил Лидин, обвивая ее стан рукою и откидывая назад свои черные волосы. Пусть ревет буря, пусть небеса и море разрываются на части, - но ты около мена - и в моем сердце ясная тишина, майское утро с благоуханием любви и с ароматом блаженства. Что нам бояться грозы, смерти? Разве твой муж - это сухопутное чудовище, этот демон вашего счастия, не отравляет нашу любовь? Разве на земле, в городе мы не умирали тысячу раз с тобою? Чего же бояться нам смерти, если она на миг подарит нам эдем наслаждений? Пусть же лопается небо, пусть все гибнет кругом, вместе с нами но, Юлия! эти последние минуты жизни отпразднуем брачным пиром любви и под сатанический хохот бури, сольемся в одно чувство блаженства и наслаждения. А потом, после таких минут, мы сами, выпив в поцелуе, в страстных восторгах все пламя жизни, бросим ее в это бездонное море - наше брачное и могильное ложе. О, не медли же, Юлия, минуты коротки, одно блаженство бесконечно...

   - О, мой Аркадий!.. я твоя... И Юлия на огненные поцелуи поэта отвечала пронзительными лобзаниями, и эти лобзания были чисты как небо и бесконечны как вечность. Пуховая грудь княгини покоилась на груди Лидина, руки его змеями обвились вокруг ее стана и таинственный пир любви совершился...

   Буря не смолкала и ревела с прежним бешенством. Волны голодными львицами скакали на палубе корабля, как бы ища себе жертвы. Инде, оторвав от обломка мачты матроса, они уносили его в море. Из каюты на палубу вышли, поддерживая друг друга, Лидин и Юлия. Они оба были бледны, но ясная улыбка блаженства оживляла их лица. Распущенные волосы Юлии, мокрые от дождя, широко рассыпались за ее плечами; полуоткрытая грудь ее еще трепетала от недавних восторгов любви и жемчужный блеск глаз вырывался из под шелкового забрала ресниц ее.

   - Юлия, воскликнул Лидин, прижимая ее к груди своей. В моем сердце теперь растопленное солнце. Мы испили с тобою весь нектар любви и смерть не пугает нас. Не будем же ждать, как трусливые рабы, когда могучая волна внезапно обратить изуродованное туловище нашего корабля, не будем ждать смерти - а сами пойдем к ней навстречу. Нас разлучала жизнь, будем же в смерти неразлучны. Прежде чем налетит на нас зеленый вал моря - видишь, вон бежит он - мы с тобою уже будем там. Жизнь! Мир! Вы лишаетесь лучшего своего перла, это - моей Юлии. Юлия! крепче обвей меня рукой своей, поцелуй еще раз и...

   Лидин и Юлия скользнули с палубы в море и в брызгах пены, в кружении волн, через несколько минут совершенно исчезли оба.

   К концу того же дня буря утихла, и разбитый корабль, благополучно достиг берега.

  

  

   Здесь в Москве издается журнал "Телескоп", в котором какой-то недоучившийся мальчишка, - фамилии его не припомню - кроме Пушкина, которого он ставит выше Жуковского, не признает ни одного таланта и смеется над тем, что нашего гениального Кукольника называют русским Шекспиром. Пушкин! Что особого в его стихах! Никакой величественности в слоге. А дерзкий писака решается еще называть Пушкина - народным поэтом. Я уверен, что придет время, когда Пушкина низведут с его пьедестала, и будущий критик оценит его по заслугам {Нельзя не подивиться, что двадцать пять лет тому назад Псевдонимов уже предчувствовал г. Дудышкина.}.

   В "Телескопе" тот же самый писака разбранил три моих стихотворения, напечатанные в * * * Альманахе. По его мнению в них видно только одно бешенство воображения, а не дарование. Отделаю же я этого мальчишку при случае.

  

  

   Некоторые выражения, которые мне нужно употребить при случае в повести или поэие.

   Время вечностью капало из столетия в столетие.

   Пот крови, холодный как лед океана, выступил на челе его.

   Пламень еще девственных желаний был уже заклеймен своеволием ничтожества и бесчувственности.

  

   Прочел драму Кукольника "Джулио Мости". Нужно быть гранитом, обросшим мохом бесстрастия, чтобы не растаять при чтении этого удивительного создания. Вчера вечером я был на именинах у нашего частного пристава. После ужина меня почти насильно заставили прочесть некоторые сцены из моего "Джулиано Бертини". Прочел одну сцену. Все были сильно пьяны и целовали меня за прочтение. Сейчас написал еще один новый монолог для этой фантастической поэмы. Когда я окончу какое-нибудь поэтическое место в поэме или страстный монолог, то так устану, что долго не могу ничего делать. Вдохновение утомляет, как сладостная ласка прекрасной девы. Но когда приходит вдохновение, тогда, по выражению Кукольника,

  

   В груди творца займется небом сердце

   И на земле вторая жизнь начнется.

  

  

   Я весь в жару, как в первый день признанья.

   Души моей натянутые струны

   Готовы вдруг одним певучим хором

   Ответить небесам мелодиею звуков.

   Чело горит, струится в жилах пламень,

   Я чувствую пришествье вдохновенья

   Во имя чистого, великого искусства!..

   Искусство!

             (Падает на колени.)

             Весь я твой - и ты мое, искусство!

   Вот здесь, в груди, божественная искра

   Горит огнем небесного веленья,

   Тревожит, жжет меня, и я, небес избранник,

   Весь трепещу под чарой вдохновенья.

   (Быстро встает и начинает импровизировать.)

         Я расторгнул жизни путы,

         Вдохновенный без границ.

         В те великие минуты

         Люди, люди-лилипуты,

         Предо мной падите ниц.

         На колени! Песнопений

         Для грядущих поколений

         Я пролью за звуком звук.

         Вы - толпа, я - светлый гений,

         Я - рожден для вдохновений,

         Вы - для мелких бед и мук.

         Для детей погибших мира

         Я пою, - смиряет лира

         Горе, скорби и печаль,

         С именами Гёте, Данта

         Имя нового гиганта

         Люди впишут на скрижаль.

         Душно, душно!.. мир мне тесен...

   (Сбрасывает с себя галстук и сюртук.)

         Муза, Муза! лиру мне!

         Нужно звуков, рифм мне, песен -

         Я горю, я весь в огне.

  

  

  

   Кажется эта сцена мне очень удалась. В ней есть жар и чувство - это уже наверно. Вот жена частного пристава так решительная дура, непонимающая красот поэзии; - она все время зевала, когда я читал Джулиано Бертини. Правду сказал Кукольник: темно, как в сердце женщины.

  

  

   Меня упрекают за то, что я не печатаю своих стихов. Для чего я их буду печатать? Чтобы услышать брань глупца и ругательства какого-нибудь доморощенного московского критика, который какого-то Гоголя превозносит до небес, а нашего первого поэта, поэта мысли, как назвал его весьма справедливо г. Шевырев - Бенедиктова считает наборщиком громких фраз и звонких рифм. Нет, решительно ничего не буду печатать. Вон в Петербурге теперь издается новый журнал "Отечественные Записки" русским писателем и ученым А. А. Краевский; но я и туда ничего не пошлю, строки не пошлю.

   Начал я новое стихотворение: Разрушение мира. Начало не дурно; не знаю как только кончить. A propos. Мне на днях говорили, что в моем таланте есть много родственного с талантом Беведиктова. Может быть. Я сам начинаю это сознавать.

  

  

             РАЗРУШЕНИЕ МИРА

   (стихотворение, которое найдено неоконченным)

  

   Мир надтреснул сокрушенный.

   Вот в разбеге потрясенный

   Пошатнулся - и раскат

   Рос могучий, отдаленный,

   Распадающих громад.

   Брызги молний, хохот грома,

   Всюду ада смрадный след,

   В безднах темного пролома

   Гасли в судоргах погрома

   Груды сброшенных кометъ.

   Прах вселенной несся...

  

  

   На той неделе меня познакомили с петербургским литератором П. С первого слова он мне не понравился. Он тоже о Гоголе говорит, как о гении.

   Когда я ему заметил, что у Гоголя никакого слога нет и самые простые, мелкие люди выведены в повестях, литератор свирепо взглянул на меня и сказал:

   - Слог хороший может быть у мноигх, даже у писаря другого, а такие таланты, как Гоголь, родятся веками.

   Я разумеется спорить не стал с ним; ясно, что он Белинского начитался.

   Петербургский литератор, узнавши, что я пишу стихи, просил меня прочесть что-нибудь.

   - Вы печатали где прежде?

   - Да в * * * сборнике один раз три стихотворения поместил.

   - Не помню. Прочтите что-нибудь теперь мне. Меня все стали просить, и я поневоле согласился и прочел им свое последнее стихотворение "Бал". Я сам сознавал, что мой "Бал" вышел удачен и эффектен, и потому прочел с уверенностью.

  

             БАЛ

  

   Залит бал волнами света;

   Благовонием нагрета,

   Зала млеет, как букет.

   Упоительно-небрежна,

   Зажигательно-мятежно

   Поет скрипка и кларнет.

   В вихре звуков, в море жара,

   С сладострастием угара

   В вальс скользит за парой пара,

   Опьянения полна,

   В ураган огнепалящий,

   Душу планмнем мутящий,

   Волканически летящий,

   Грудь взрывающий до дна

  

   Вот она, царица бала,

   Раздраженная смычком,

   Быстро сбросив покрывало,

   В танце бешеном летала,

   Припадя ко мне плечом.

   Кудри змиями сбегали,

   Волновались, трепетали

   И, играя предо мной,

   По щекам меня хлестали

   Ароматною волной.

  

   Мы неслись - мелькали люди,

   Ряд колонн и ряд гостей,

   Фермуары, плечи, груди,

   Лампы, люстры, блеск свечей,

   Косы, жемчуг, бриллианты,

   Дымки, кружева, атлас,

   Банты, франты, аксельбанты

   И алмаз горящих глаз.

   Мы неслись - кружилась зала,

   Я дрожал, как кровный конь,

   Весь был жар я, весь огонь,

   В жилах лава пробегала,

   И корсет ей прожигала

   Воспаленная ладонь.

  

   Когда я кончил чтение, петербургский литератор, с какой-то странной улыбкой, сказал мне:

   - Поздравляю вас, батюшка. Вы самого Бенедиктова перещеголяли, и в вас он надет достойного соперника.

   Что он хотел сказать этим - похвалу или брань, я не понял. Вероятно последнее.

  

  

  

   ...На кой черт ты, любезный друг, просишь купить и выслать тебе стихотворения Бенедиктова. Это такая трескотня, что оглушит "звонче всяких труб", как говорит Хлестова в "Горе от ума". Гениальная прозорливость Белинского, еще десять лет назад, под блестящей Формой произведений этого писателя умела заметить отсутствие всякой поэзии и содержания. Читай лучше Некрасова или Майкопа - вот это поэты. А читал ли ты "Еврейские мелодии" Мея - это удивительные стихи! Советую также обратить внимание (вероятно ты и обратил его) на стихотворения Фета и Щербины. Свежесть и поэзия неоспоримы. А Бенедиктова брось пожалуйста. Посылаю тебе при этом три мои последние стихотворения, которые я посвящаю тебе и дарю в вечное владение.

  

             I

         ЕВРЕЙСКАЯ МЕЛОДИЯ

  

   Я приду к тебе с цевницею

   В твой далекий вертоград,

   Лишь за тающей денницею,

   Вместе с трепетной зарницею,

   Тени ночи низлетят.

  

   В пору темную, туманную

   Не узнают Ноя дочь.

   Я походкой неустанною

   Под одеждой легкотканною

   Проберусь к тебе в полночь.

  

   Я приникну голубицею

   Ко щеке твой лицом,

   И под темною ложницею

   Буду жечь тебя сторицею

   Поцелуем, как огнем.

  

             II

         ЧУВСТВО ГРЕКА

  

   Мы на ложах сидели пурпурных

   В благодатной тени сикоморы;

   Ароматы курилися в урнах

   И гремели певучие хоры.

   И Эллады живые паневы,

   Как вино, нашу кровь разжигали,

   На коврах Ионийские девы

   С негой южною нас щекотали.

   Целовала мена Навзикая,

   На груди волновался гиматий,

   И устами к устам приникая

   Ожидала ответных объятий;

   Но ни ласка, ни песня, ни шутка

   Мне не милы от девы Эллады.

   Мальчик розовый - дивный малютка

   Привлекал мои жадные взгляды;

   Я внимал, как лились не смолкая

   Его песни согласные звуки,

   И рыдала вдали Навзикая,

   Опустив свои смуглые руки.

  

             III

  

   Раз проселочной дорогою

   Ехал я, - передо мной

   Брел с котомкою убогою

   Мужичек, как лунь седой.

  

   На ногах лаптишки смятые,

   Весь с заплатками армяк.

   Видно доля не богатая

   Тебе выпала, бедняк.

  

   Подпираясь палкой длинною,-

   Путь-то, верно, был далек,-

   Брел он от песней заунывною.

  

   - "Дядя, сядь на облучок".

  

   Сел старик. Седую бороду

   Только гладит. - "Ты куда?"

   - Пробираюсь, барин, к городу,

   Ждут оброка господа.

  

   - Крепко староста наказывал...

   Вот бреду, болит спина...

   И, склонившись, мне рассказывал

   Свою повесть старика.

  

   - "Погоди, дед! С тяжкой болию

   Ты не ляжешь умирать.

   На отчизну Божьей волею

   Сходят мир и благодать.

  

   После лет долготерпения,

   Бесконечного труда,

   Под лучами просвещения

   Смолкнет лютая нужда.

  

   В мужике сердечный пламень я

   Этой речью оживил,

   И старик честное знаменье

   С благочестьем сотворил.

  

  

   Ни на одного