Муратов Павел Павлович - Искусство и народ

амую обманчивую "панацею" самому надежному "паллиативу".) Стоит ли верить в то, что, если признать неминуемое торжество индустриализма, обречено на уничтожение. И, с другой стороны, если носитель искусства - народный человек, то ради искусства и ради народа не должна ли любовь к ним быть деятельной? И не должна ли деятельность быть более решительной? Не должна ли она направиться на сопротивление тому, что грозит и искусству, и народному человеку, на борьбу с индустриализмом?

   Борьба с апокалипсисом нашего времени! Ведь принято называть подобные рассуждения о конце Европы, о пришествии пост-Европы "апокалиптическими". Но это чисто литературная вольность, в конце концов. Ведь в тех рассуждениях, которые занимают эти страницы и которые являются как бы продолжением мыслей об антиискусстве, нет попытки утвердить положительную этическую ценность одной эпохи и отрицательную - другой. Что лучше и что хуже - Европа или пост-Европа,- что " свято " и что " проклято " ? Об этом попытаемся здесь судить только с одной точки зрения, с точки зрения искусства. Если "лучше", чтобы было искусство, если "свято" искусство, то следует печалиться об Европе и ненавидеть грядущую пост-Европу. Что же касается человечества, то об его материальной судьбе, об его интеллектуальной энергии, об его эмоциональной жизни можно нисколько не беспокоиться, об этом позаботятся наука и антиискусство. Пост-европейское человечество, которое мы уже можем и ныне "лабораторно" наблюдать, умно, удобно и счастливо умеет жить без всякого искусства.

   Итак, если "апокалипсис", то поистине апокалипсис нашего времени: без катаклизмов, без трубного гласа и знамений, но тихий, рациональный и научный апокалипсис. И не лучше ли оставить вообще эту слишком яркую терминологию вместе с противоположной ей, слишком тусклой терминологией, оперирующей идеей "прогресса". В сфере действия, а не в сфере словесных терминов борьба против индустриализма обозначала бы, конечно, прежде всего борьбу против науки. То усилие, с которым надо произнести эти, в сущности вполне возможные, слова, указывает, как сильно укоренилось во всех нас воспитание XIX века. Поколение за поколением воспитывалось в том, что наука есть безусловно доброе начало, спасительное ultima ratio {Последний довод (лат.).} всей жизни. И может быть, это было не так уж неверно для состояния науки в 1840 или 1850 году. И однако, то, что казалось относительно верно в 1840-1850 годах, оказалось совершенно неверно в 1910-1920 годах. Свидетели индустриального капитализма XX века, свидетели войны 1914-1918 годов и всех ее последствий, мы не можем сомневаться в том, что науке свойственно злое начало. Наука является в большей мере источником социального зла, чем социального добра. Чем более способствует она торжеству индустриализма, тем более откровенным становится она оружием зла (если принять, разумеется, что искусство относится к качественной категории добра). И пусть не обольщают себя заблуждением те, кто полагает, что наука становится социальным злом или добром лишь в зависимости от того, каким социальным классам она служит. Глубокое заблуждение! Не наука служит кому бы то ни было, а служит ей тот, кто пытается овладеть ею в добрых или злых социальных целях. Ибо только науке принадлежит конечное управление современной жизнью.

   Мысль "о вреде наук" была бы очень полезной, оздоровляющей мыслью для нашего времени, как корректив для слишком безоговорочного, слишком догматического верования в пользу наук. Она способствовала бы некоторому необходимому в этой области самоограничению, которое европейский человек вовремя не успел предпринять. Если бы эта мысль была распространена в 1860-1880 годах, хотя бы одной сотой долей всеобщей веры в пользу наук, не превратилась бы наука с такой быстротой в того "тирана естества", коим она стала. В какой-то момент западноевропейский человек упустил огонь Прометеевой искры. Ради жалких потребностей своего домашнего очага он устроил пожар, который охватил всю вселенную. Человек утратил в области науки руководство событиями. В какой-то, быть может точно определенный, исторический момент (между 1840 и 1880 годами) он не позаботился учинить над наукой необходимый контроль.

   Разумеется, это не контроль государства или общества, всегда бессильный регулировать интеллектуальную и эмоциональную деятельность человека. Это "самоуправление", пожалуй, в том смысле, какой дает этому слову Махатма Ганди. Европейский человек не управляет собой, своей судьбой, он становится игралищем сил, не находящихся ни в какой зависимости от него. Он изобретает, открывает, освобождает новые энергии, но с самого момента своего освобождения эти энергии перестают быть послушными ему.

   Мысль о вреде наук не нова, конечно, и свойственна она отнюдь не только "обскурантам", но и некоторым лучшим людям науки. И это естественно, так как тот, кто работает в науке, скорее других видит ее потенциальное зло и добро. И может быть, в этом смысле кое-что изменилось за последние пятьдесят лет, и современный европейский ученый дальновиднее, чем его наивный собрат 1860 года, искренно полагавший себя благодетелем человечества. Единственная услуга человечеству, которую может оказать современный ученый, это быть на страже науки, то есть на страже тех механических сил, которые грозят исказить природный лик нашей планеты, стереть с лица земли свидетеля всей долгой ее истории - народного человека.