Надсон Семен Яковлевич - Г. Бялый. С. Я. Надсон

ного мировоззрения, крепкой убежденности. Надсоновекий "пророк" сродни тем "безумцам", о которых писал Беранже в стихотворении того же названия; это стихотворение, благодаря переводу Курочкина, было у всех на устах, а там были такие патетические возгласы:

  

   Господа! Если к правде святой

   Мир дороги найти не умеет -

   Честь безумцу, который навеет

   Человечеству сон золотой!

  

   ...Если б завтра земли нашей путь

   Осветить наше солнце забыло -

   Завтра ж целый бы мир осветила

   Мысль безумца какого-нибудь!

  

   Поэт называет имена таких безумцев; ими оказываются корифеи утопического социализма Сен-Симон, Фурье, Анфантэн, а в дали времен - тот безумец, который дал Новый завет, "ибо этот безумец был богом". {Поэты "Искры", т. 1. Л., "Библиотека поэта", Большая серия, 1955, стр. 527-528.} Строки о Новом завете Надсон вряд ли знал, так как они были вычеркнуты цензурой, но дело не в этом. Речь идет не о подражании, не о влиянии даже, а о том контексте, в котором воспринимались надсоновские настроения, мечты и призывы. Взывал ли поэт к "пророкам", прославлял ли он "безумцев" - было ясно, что речь идет о носителях и проповедниках освободительных идей. В этом же духе воспринимались и образы христианской мифологии, нередкие у Надсона, как и у многих других людей его круга я поколения. Здесь уже действовала традиция, сложившаяся в демократической поэзии. Плещеев, поэт-петрашевец, искал и находил в евангельской легенде мотивы подвига и гибели за правду. {См., например, его стихотворение "Он шел безропотно тернистою дорогой..." (1858).} Некрасов писал в 1874 году о Чернышевском:

  

   Его еще покамест не распяли,

   Но час придет - он будет на кресте;

   Его послал бог гнева и печали

   Царям земли напомнить о Христе.

  

   У многих народнических революционеров их демократические идеи расцвечивались евангельскими красками. Отчасти это было продиктовано стремлением найти общий язык с религиозно настроенным крестьянством, отчасти в этом сказывалась идейная слабость народнического мировоззрения, но в любом случае евангельские образы И мотивы Наполнялись вполне, конкретным политическим смыслом и настроениями социального протеста.

   Нечто подобное было и у Надсона. Разрабатывая евангельские темы, он всегда стремился подчеркнуть, что в его трактовке они имеют очень мало общего с официальным церковным учением. В евангельской легенде его привлекали прежде всего мотивы жертвенности, гибели за правду, во имя любви к людям. Его влекло к себе "обаянье не власти царственной, но пытки и креста". Он писал: "Мой бог - бог страждущих, бог, обагренный кровью" ("Я не тому молюсь, кого едва дерзает..."). Такие образы не случайно возникали в конце семидесятых и в восьмидесятых годах, когда жестокие преследования демократических деятелей придавали обаяние теме подвижнической готовности идти "на пытку и крест" за свои заветные убеждения.

   В самом начале своей деятельности, в 1878 году, шестнадцатилетний Надсон написал поэму "Христианка", в которой передал "глубокой древности сказанье" о том, как знатный римлянин Альбин, движимый любовью к молодой христианке, понял ее убеждения, перешел в лагерь гонимых и разделил с ними их страшную участь.

  

   Простой народ тепло и свято

   Сумел в преданьи сохранить,

   Как люди в старину, когда-то,

   Умели верить и любить!.. -

  

   так кончается эта поэма, и в ней речь идет именно о том, что больше всего манило Надсона, - о способности "верить и любить", о готовности жертвовать собой ради выстраданной правды.

   Времена первых христиан не у одного Надсона вызывали сближения с современностью. Когда в 1877 году была в Петербурге выставлена картина известного художника Г. И. Семирадского "Светочи христианства", на которой изображено было сожжение Нероном христиан как врагов государства, то на эту картину откликнулись многие писатели и критики, в том числе В. М. Гаршин и Н. К- Михайловский. Гаршин, рассказывая содержание картины, говорил о невинно осужденных страдальцах таким тоном, как если бы речь шла о его современниках. Он обратил, между прочим, внимание на фигуру смуглого юноши, приехавшего, очевидно, из дальних стран, чтобы подивиться владычествующему над миром человеку и городу-царю. "И вот перед ним привязанные к позорным столбам люди, которых сейчас будут жечь... Может быть, одно слово отречения освободит их, но они не отрекаются. Что же это такое?" {В. М. Гаршин. Сочинения. М., 1935, стр. 325.} Н. К. Михайловский спрашивал: "Что такое эти засмоленные люди на картине Семирадского? Первые христиане, рабы, обездоленные, забитые, из которых самые видные были "рыбари", чуть что не бурлаки, да еще римские кающиеся дворяне, отрекшиеся от старого мира". {Сочинения Н. К. Михайловского, т. 4, СПб., 1897, стр. 345.} Критик упрекнул художника, почему в его картине нет этих римских "кающихся дворян". "На деле, - писал он, - нередки были переходы... из рядов гонителей в ряды гонимых". {Там же, стр. 347.} Никому не ведомый тогда молодой поэт как бы восполнил пробел, который Н. К. Михайловский усмотрел в картине известного художника: в его юношеской поэме воспет подвиг такого "кающегося дворянина" давно минувших "седых времен", который- нашел в себе нравственную стойкость н силу убеждения для того, чтобы отречься от старого мира без колебаний и сомнений, В себе и людях, себе подобных, Надсон ни тогда, ни позже не видел такой силы, и в этом был один из главных источников его трагизма.

   Такие настроения были как нельзя более характерны для народнического поколения, многие представители которого, в особенности из числа рядовых, жестоко страдали от постоянных разочарований, вызванных неразделенной любовью к народу и безысходным противоречием между романтическими мечтаниями и реальным ходом жизни. "Хождение в народ" закончилось тяжкой неудачей, народовольческая борьба без народа завершилась катастрофой 1 марта 1881 года, катастрофой вдвойне трагической, потому что по видимости это была полная победа, а по существу - полное поражение. Что делать - было неясно, во что верить - еще более неясно. В этих условиях и возникал как характерная психологическая черта времени своеобразный комплекс противоречивых настроений: безверие и стремление избавиться от него во что бы то ни стало, любой ценой. Еще тургеневский Нежданов, герой "Нови", уже упоминавшийся выше, за несколько лет до Надсона рассуждал и чувствовал совсем почти по-надсоновски: "Нужно верить в то, что говоришь, а говори, как хочешь! Мне раз пришлось слышать нечто вроде проповеди одного раскольничьего пророка. Черт знает, что он молол... Зато глаза горят, голос глухой и твердый, кулаки сжаты - и весь он как железный! Слушатели не понимают - а благоговеют! И идут за ним. А я начну говорить - точно виноватый, все прощения прошу". {И. С. Тургенев. Собрание сочинений, т. 4. М., 1954, стр. 405-406.}

   В то время, когда писал Надсон, воззвания к "вождю и пророку", который должен прийти и увлечь людей за собой, находили идейную опору в народнической теории "героев и толпы", сформулированной с особенной резкостью Н. К. Михайловским в статье "Героя и толпа" (1882). В этой статье он писал о том, что при современном общественном строе люди подавлены однородностью и, скудостью впечатлений. В этих условиях сознание и воля тускнеют, люди впадают в состояние почти гипнотической пассивности, и тут человек инициативы, бурного порыва или сильной воли может увлечь за собой людей на любое дело, доброе или злое, на подвиг или преступление. Как известно, эта теория легла в основу практических действий народников и привела их к многим политическим ошибкам. У некоторой части демократической интеллигенции взгляды и настроения, родственные идеям Михайловского, породили то страстное ожидание "вождя" я- "пророка" и то чувство пассивной жертвенности, которое мы видим в поэзии Надсона.

  

  

   Однако в этом комплексе идей и чувств, которые с глубокой искренностью выражал в своей поэзии Надсон, была и другая сторона. Остро чувствуя свое бессилие и ожидая помощи со стороны, от других людей, более сильных и глубоко верующих в свое дело, Надсон завидовал мужественным борцам против "царства Ваала", людям революционного темперамента, преклонялся перед ними и сам хотел бы стать таким же, как они.

   В одном из стихотворений 1885 года ("По смутным признакам, доступным для немногих...") у Надсона возникает образ девушки подвижнического, революционного типа, с вдумчивым взглядом. Она резко выделяется из обывательской толпы. "Иная скорбь тебя над нею возвышала, Иная даль звала, иная жгла вражда...". Поэт горько сожалеет о ней, он знает, что ее ожидает тяжелая участь, а в последнем итоге, быть может, самое страшное - "поруганная жизнь и жалкое ничто". Но, обращаясь к ней, он восклицает:

  

   И всё-таки иди - и всё-таки смелее

   Иди на тяжкий крест, иди на подвиг твой,

   И пусть бесплоден он, но жить другим светлее,

   Молясь пред чистою, возвышенной душой!

  

   Это уже нечто вроде надсоновского гимна "безумству храбрых", а девушка, воспетая здесь, похожа на героиню тургеневского "Порога" или на одну из тех русских женщин, которые вдохновили Тургенева на создание его знаменитого стихотворения в прозе.

   В другом стихотворении того же года Надсон создает образ человека, который с детских лет почувствовал, что родился на свет "могучим орлом" и не может бесполезно и слепо влачить свою жизнь день за днем.

  

   Пусть же рано паду я, подломлен грозой,

   Но навеки оставлю я след за собой.

   Над людьми и землей, как стрела, я взовьюсь,

   Как вином, я простором и светом упьюсь,

   И вдали я обещанный рай разгляжу

   И дорогу к блаженству толпе укажу!..

   ("Не хотел он идти, затерявшись в толпе...")

  

   В сущности, здесь та же тема, что и в предшествующем стихотворении, то же настроение и родственный образ: это человек борьбы и сурового мужества, один из тех людей, которые влекут к себе поэта, вызывая его восхищение и зависть.

  

   И больно мне, что жизнь бесцельно догорит,

   Что посреди бойцов - я не боец суровый,

   А только стонущий, усталый инвалид,

   Смотрящий с завистью на их венец терновый...

   ("Как каторжник влачит оковы за собой...")

  

   Эти слова многое объясняют в поэтическом мировоззрении Надсона и в психологическом облике его героя. "Стонущий инвалид", он склоняется к всеобщей любви и примирению ("Я божеством избрал любовь и всепрощенье..."), он хочет разнять борющихся людей, "говоря им о правде и боге" ("По следам Диогена"), он колеблется и рефлектирует, погружается порой в стихию пассивного созерцания, мечтает о будничном труде и малых делах едва ли не в духе пресловутой "Недели", в которой, кстати сказать, Надсон сотрудничал в 1884 году:

  

   Пускай венки побед других к себе влекут,

   Тех, кто еще кипит отвагою орлиной,

   А мне хватило б сил на мой заветный труд,

   На незаметный труд, упорный, муравьиный!..

   ("Весной")

  

   И в то же самое время, как человек, сочувствующий "борцам суровым" и с завистью смотрящий на их "терновый венец", он понимает поэзию грозы и бури и хочет быть ее выразителем. В стихотворении "Я плакал тяжкими слезами..." он отказывается от кротких мечтаний и надежд, от слез "грусти и любви":

  

   И свет блеснул передо мною

   И лучезарен и могуч,

   Но не надеждой, а борьбою

   Горел его кровавый луч.

   То не был кроткий отблеск рая -

   Нет, в душном сумраке ночном

   Зажглась зарница роковая

   Грозы, собравшейся кругом!..

  

   Так, казалось бы, неожиданно для Надсона, в его поэзии начинают звучать энергичные ноты и слышатся грозовые звуки; появляется у него, тоже, казалось бы, неожиданно, символический мотив буревестника:

  

   Чу, кричит буревестник!.. Крепи паруса!

  

   И дальше - сильная картина бури, завершающаяся патетическим возгласом, резко контрастным по отношению к обычным надсоновским сетованиям на болезнь и бессилие:

  

   Как прекрасен и грозен немой ее лик!

   Как сильны ее черные крылья!

  

   В таком психологическом состоянии герой Надсона стремится к₍ народной массе, к "толпе" и призывает других слиться с ней:

  

   Приди же слиться с ней: не упускай мгновенья,

   Когда болезненно-отзывчива она,

   Когда от пошлых дел и пошлого забвенья

   Утратой тягостной она пробуждена.

   ("В толпе")

  

   Перенося эти настроения в повседневную жизнь современной ему литературы, поэт находит гневные слова против "мелких вожаков" пестрых журнальных партий с их мелкими распрями, против героев "лживых фраз, надуто-либеральных" и зовет к прямой и непреклонной борьбе словом и делом:

  

   Не гонись за шумом быстрого успеха,

   Не меняй на лавр сурового креста,

   И пускай тебя язвят отравой смеха

   И клеймят враждой нечистые уста!..

   ("Сколько лживых фраз, надуто-либеральных...")

  

   В другом стихотворении, начинающемся характерным призывом: "Певец, восстань! Мы ждем тебя - восстань!..", речь уже прямо идет о народном гневе, который растет во время предгрозовой тишины, растет, "как буря в океане", н о врагах, которые пока еще беспечны и сильны, но чей пир - "безумцев пир на пышущем вулкане". Страна "готовится к решительному бою", и поэт должен звать к борьбе:

  

   Пускай же песнь твоя, как отдаленный гром,

   Грядущую грозу свободно возвещает,

   Звучит пророчеством и с гордым торжеством

   Врага язвит и поражает!..

  

   "Грядущая гроза", "народный гнев", "решительный бой", "тишина перед грозою" - это уже лексика и образность политической, революционной поэзии, и это не случайные настроения, не мимолетные порывы, а органическая составная часть поэтического мировоззрения Надсона. "Усталый пилигрим" тяготился своей усталостью и стремился избавиться от нее. Поэт, пришедший в жизнь "с светлым гимном любви всепрощающей", сожалел о том, что он миролюбив и безоружен, что в его руке нет меча, а в душе "злобы карающей" ("С каждым шагом вперед всё черней и грозней..."). Он стремился обрести этот поэтический меч и воспитать в себе эту благородную злобу.

  

  

   В духовном облике героя поэзии Надсона есть черты внутреннего родства с передовыми людьми как сороковых годов, так и шестидесятых. Подобно своим предшественникам - Огареву, Плещееву или Некрасову, - он понимает личное счастье только в связи с общественным благом. Он не хочет знать самодовлеющей красоты, независимой от человеческого благополучия. Любовь он воспринимает не как стихийную силу, порабощающую человека, а как идейное содружество и братство. Любовная поэзия Надсона вся пронизана этой идеей.

   В любовную лирику Надсон вносит раздумья и нравственные тревоги, характерные для разночинца и демократа его времени. Для влюбленных в поэзии Надсона

  

   Жизнь - не праздник, не цепь наслаждений,

   А работа, в которой таится подчас

   Много скорби и много сомнений...

   ("Позабытые шумным их кругом - вдвоем...*)

  

   Герой любовной лирики Надсона часто бывает подавлен Социальными контрастами большого города, и эта печаль, эта нервозность накладывает свой тревожный отпечаток на его любовное чувство. В стихотворении "Цветы" герой Надсона осенним вечером идет к своей возлюбленной, идет измученный трудным днем, "с усталостью на сердце и во взоре", чтобы отдохнуть в теплом уголке, где его ждут "тетради нот и свечи на рояли, и ясный взгляд...". Но внезапно он видит залитое светом окно, в котором выставлена драгоценная оранжерея прекрасных цветов, и мечты об отдыхе вдвоем мгновенно теряют свое обаяние; радость предстоящей встречи безнадежно омрачена.

   В любовных монологах надсоновского героя звучат иной раз слова разуверения: он боится связать свою судьбу, трудную судьбу человека, который "начал сердцем жить едва не с колыбели", с жизнью неопытного существа с едва проснувшейся душой.

  

   Не торопись же мне любовь свою отдать,

   Не наряжай меня в цветы твоих мечтаний, -

   Подумай, в силах ли ты без конца прощать,

   Не испугаешься ль грядущих испытаний?

   ("Из песен любви")

  

   В другом стихотворении он предупреждает свою возлюбленную:

  

   Не принесет, дитя, покоя и забвенья

   Моя любовь душе проснувшейся твоей:

   Тяжелый труд, нужда и горькие лишенья -

   Вот что нас ждет в дали грядущих наших дней!

  

   Это своеобразное испытание любви, нечто вроде того испытания, какому подверг Инсаров в "Накануне" свою невесту: "Ты знаешь, что я беден, почти нищий?.. Ты знаешь также, что я посвятил себя делу трудному, неблагодарному, что мне... что нам придется подвергаться не одним опасностям, но и лишениям, унижению, быть может?" {И. С. Тургенев. Собрание сочинений, т. 3. М., 1954, стр. 92.} Подобно Инсарову, герой Надсона зовет свою возлюбленную "из теплого гнезда, от близких и любимых", зовет ее "для мук и жертв невыносимых, В ряды истерзанных, озлобленных бойцов". И так же, как в "Накануне", испытание кончается победой любви и долга, отзывчивости, верности "заветам совести и родине своей" ("Не принесет, дитя, покоя и забвенья...").

   Во времена Надсона, для его современников это была не просто литературная тема. Это была сама жизнь, не раз ставившая люден перед неизбежностью подобных испытаний. Вспомним страницы из дневника молодого Чернышевского, в котором записаны его разговоры с невестой. Эти любовные диалоги также полны разуверений, отрезвляющих слов, суровых предупреждений, в них также звучит мотив серьезного, решающего любовного испытания: "Итак, я должен ехать в Петербург. ...Я не буду иметь ничего по приезде туда; как же я могу явиться туда женатым? С моей стороны было бы низостью, подлостью связывать с своей жизнью еще чью-нибудь и потому, что Я не уверен в том, долго ли я буду пользоваться жизнью и свободой". {Н. Г. Чернышевский. Полное собрание сочинений, т. 1. М., 1939, стр. 418.} И рассказ об этих разуверениях носит характерное название: "Дневник моих отношений с той, которая составляет теперь мое счастье". Такова была любовь людей шестидесятых годов; поэзия и психология такой любви сохранилась надолго, и, как мы видим, все эти настроения ясно дали себя знать в любовной лирике Надсона.

   Важно также и то, что герой Надсона - не праздный ленивец, не воспитанник барской усадьбы, которого "наследье богатых отцов освободило от малых трудов", а разночинец, бедняк, природный горожанин, человек труда.

  

   Столица чутко спит...

   В полуночной тени

   Встают домов ее стоокие громады;

   Кой-где дрожат еще последние огня, -

   Рабочей лампы свет или огонь лампады...

   ("Ночь медленно плывет... Пора б и отдохнуть...")

  

   При свете рабочей лампы в какой-нибудь Каморке трудится литературный поденщик или студент, один из тех, от лица которых говорит в своих стихах Надсон.

  

  

   И все же, при всей своей близости к передовым предшественникам, герой поэзии Надсона - не борец и не деятель, не человек порыва и страсти; он человек "головной", привыкший к рефлексии и анализу. В стихах Надсона больше размышлений, чем исповедей.

  

   Я не знаю в груди беззаветных страстей,

   Безотчетных и смутных волнений.

   Как хирург, доверяющий только ножу,

   Я лишь мысли одной доверяю...

   ("Не вини меня, друг мой, - я сын наших дней...")

  

   Таковы характерные автопризнания Надсона.

   В самом деле, в поэзии Надсона нет ничего "безотчетного и смутного", в ней господствует логика. Стихотворения Надсона часто строятся по логической схеме. Выше говорилось уже в другой связи о стихотворении "Я не щадил себя...", построенном по принципу логической триады. Длинное стихотворение "Грезы" также построено по логическому принципу. Оно делится на две части, обозначенные цифрами. Под цифрой 1 рассказывается о юношеских мечтаниях поэта и под цифрой 2 - о том, как перевоплотились эти мечты в реальной жизни. Стихотворение "Поэт" распадается на две части, так же четко, графически разграниченные. В одной части речь идет о поэте гражданского направления, в другой - о поэте "чистого искусства"; каждая часть имеет одинаковое окончание, точно итог, очень ясно отделенный от остального текста; начальные строки каждой части строго симметричны идейно и лексически. Одна часть начинается так: "Пусть песнь кипит огнем негодованья", вторая оформлена по строгому принципу контраста: "Пусть песнь твоя звучит, как тихое журчанье". В стихотворении "Осень, поздняя осень!.. Над хмурой землею..." три части: сперва картина осени и соответствующее ей осеннее настроение: грустные думы, тоскливые грезы, призраки смерти; затем - весенний пейзаж и весенние настроения, стремление "в ясную даль", вера "в далекое счастье" и, наконец, в итоге - размышление о ничтожности человеческого сердца, послушно подчиняющегося мертвой природе.

   Иной раз у Надсона эта схема усложняется, как например в стихотворении "Мелодии", где каждая часть (их всего три) заключает в себе контрастные элементы, своеобразные тезис и антитезис. В первом отрывке - антитеза дня и ночи, причем дневная жизнь полна "дум, страданья и сомненья", зато ночью веет "дух немой, тихий гений примиренья". Во втором отрывке - картина грозы, тут же сменяющейся тишиной и прохладой; при этом автору так важна четкая антитетичность построения, что его не удовлетворяет даже временная последовательность контрастных явлений, он их дает рядом: на одной половине неба - уходящая гроза, на другой - "В сияющей звездной лазури Душистая полночь плывет". В третьем отрывке все построения второго переносятся в область душевных явлений, и порывы мученья вместе с минувшей грозой сменяются счастьем, покоем и миром "упованья". Таким образом третий отрывок на иной основе возвращает нас к первому, а второй приобретает характер аллегории.

   И так во многих стихотворениях: логическое чередование частей, стремление к симметрии, к четким антитезам, к логически ясным аллегориям. Надсон ничего не оставляет на долю догадок и не доверяет интуиции читателя. Он стремится все назвать, обозначить и сформулировать. Он часто заключает свои стихотворения итоговой концовкой, выводом, поучением. Возьмем его стихотворение "Неужели сейчас только бархатный луг...". Это один из лучших стихотворных пейзажей Надсона, с настроением, с выразительными образами, как такой, например:

  

   Неуклюжая туча ползет, как паук,

   И ползет - и плетет паутину теней!..

  

   Эта туча, возникшая среди ясного знойного дня, наделает много бед:

  

   Облетят лепестки недоцветших цветов...

   Сколько будет незримых, неслышных смертей,

   Сколько всходов помятых и сломанных роз!..

  

   Пейзаж превращается в аллегорию, и логическое начало, таким образом, торжествует полную победу. Но Надсону недостаточно этого. Он заканчивает стихотворение поучительной концовкой, формулирующей его логический смысл, и без того ясный:

  

   А не будь миновавшие знойные дни

   Так безоблачно тихи, светлы и ясны,

   Не родили б и черную тучу они -

   Эту черную думу на лике весны!..

  

   Надсон любит афоризмы и сентенции и нередко помещает их на "ударные" места своих стихотворений: в начало или в конец. Вот несколько примеров: "Только утро любви хорошо..." - это начало одного стихотворения Надсона.

  

   Твоя любовь казалась мне слепой,

   Моя любовь - преступной мне казалась!.. -

  

   это финал другого его стихотворения ("Цветы").

  

   Она - из мрамора немая Галатея,

   А я - страдающий, любя, Пигмалион -

  

   это концовка стихотворения "Не знаю отчего, но на груди природы. ..", где речь идет о соотношении человека и природы.

  

   Жизнь - это серафим и пьяная вакханка,

   Жизнь - это океан и тесная тюрьма! -

  

   этим эффектным афоризмом заканчивается стихотворение "Жизнь".

  

   Облетели цветы, догорели огни,

   Непроглядная ночь, как могила, темна!.. -

  

   так кончаются первая и последняя строфы стихотворения "Умерла моя муза!..". Наконец, знаменитое надсоновское четверостишие "Не говорите мне "он умер". Он живет!.." - это цепь афоризмов, построенных как рассуждение - с тезисом в начале и тремя аргументами, следующими за ним. Каждый "аргумент" представляет собой поэтическую антитезу смерти и бессмертия. Логическая конструкция всего произведения еще более подчеркивается синтаксическим строением каждого "аргументирующего" стиха, начинающегося с уступительного союза "пусть".

  

   Пусть жертвенник разбит - огонь еще пылает,

   Пусть роза сорвана - она еще цветет,

   Пусть арфа сломана - аккорд еще рыдает!..

  

   Любопытно, что это маленькое стихотворение Надсона построено по всем правилам ораторской речи: положение, доказательства, поэтические уподобления, одинаковое начало каждого "доказательства", четкое отделение одной части целого от другой.

   По такому же принципу построено стихотворение ""За что?" - с безмолвною тоскою...". Первые пять стихов формулируют самый вопрос "за что?" - вопрос, который светится во взоре женщины, ставшей жертвой постыдной клеветы. Остальные восемь стихов - это ответ на вопрос, поставленный в первой части, причем каждое Двустишие имеет одинаковое начало: "За то..."

  

   За то, что жизни их оковы

   С себя ты сбросила, кляня;

   За то, за что не любят совы

   Сиянья радостного дня;

   За то, что ты с душою чистой

   Живешь меж мертвых и слепцов;

   За то, что ты цветок душистый

   В венке искусственных цветов!..

  

   Итак, две части: одна - вопрос ("за что?"), другая - ответ ("за то") или, точнее, цепь однотипных ответов, причем каждый ответ укладывается в два стиха, не больше и не меньше, а каждое двустишие заключает в себе противопоставление героини обществу, и ничего сверх этого. Все стихотворение построено словно по геометрическому чертежу, притом с явной установкой на ораторский принцип нагнетания логических элементов речи - доказательств, примеров, тезисов. Даже прямое обращение поэта к героине стихотворения, оскорбленной женщине с "кротким взором", не спасает от ощущения, что перед нами не столько любовное объяснение, сколько тщательно подготовленная и логически отточенная речь адвоката, оспаривающего в судебном заседании "врагов, суровый приговор". И это характерно не только для данного стихотворения, но для тенденций надсоновской поэзии вообще. Его стихи- не размышления поэта наедине с собой, а рассуждения вслух, обращенные к большой аудитории, иной раз рассчитанные на чтение с эстрады. Недаром Надсон имел большой успех как исполнитель своих стихов на публичных вечерах, а после смерти поэта его стихотворения на долгие годы стали излюбленным декламационным материалом.

   С афористичностью поэзии Надсона как нельзя более гармонирует и его тяготение к аллегориям и абстракциям, которыми насыщен его поэтический словарь: идеал и царство Ваала, свет и мрак, любовь и вражда, лавр и терн, меч и крест, сомнение и вера, раб и пророк - таковы аллегорические абстракции-антитезы, к которым сводит Надсон все многообразие житейских коллизий и психологических драм своего времени. Нечего и говорить о том, что пристрастие к абстракциям и аллегориям обедняло Поэзию Надсона и упрощало жизнь в его изображении. Но в это же время эти аллегории и абстракции помогали Надсону сводить частные вопросы эпохи к наиболее общим проблемам современного ему добра и зла, они придавали его поэзии особую декламационную действенность и усиливали ее ораторский пафос.

  

  

   В свои ораторские монологи Надсон любил вставлять эффектные аллегорические образы и легенды. При всей глубокой искренности своей, он ценил красивое слово и облекал свой трагизм в нарядные одежды.

   Некрасов писал в свое время:

  

   Нет в тебе поэзии свободной,

   Мой суровый, неуклюжий стих.

  

   В этом же духе не раз высказывались и прозаики, воспитавшиеся в принципах шестидесятых годов. Глеб Успенский считал свою деятельность только черновой работой литературы, необходимой для того, чтобы подготовить новое общество, в котором искусство "будет служить оправой" для моментов радости, "как бы бриллиантов, и тогда они будут издали ярко сверкать как в книгах, так и в жизни". {Г. И. Успенский. Полное собрание сочинений, т. 12. М.-Л., 1953, стр. 488.} В. Г. Короленко говорил о писателях восьмидесятых годов: "Наши песни, наши художественные работы - это взволнованное чирикание воробьев во время затмения, и если бы некоторое оживление в этом чирикании могло предвещать скорое наступление света, то большего честолюбия у нас - "молодых художников" - и быть не может". {В. Г. Короленко. Избранные письма, т. 3. М., 1936, стр. 15.}

   Им вторил и Надсон:

  

   Это не песни - это намеки:

   Песни невмочь мне сложить;

   Некогда мне эти беглые строки

   В радугу красок рядить...

  

   Но у него это было только декларацией. Он-то именно и стремился рядить в радугу красок все, о чем писал, и в этом стремлении своем нередко сближался с поэтами школы "чистого искусства". Изображая в некоторых стихах "нарядную красоту" южных пейзажей, он с полной искренностью говорит о своей любви к суровой природе родной страны ("Снова лунная ночь...", "Я пригляделся к ней, к нарядной красоте..."). Характерно, однако, что звуки и краски он находит именно для изображения этой "нарядной красоты": залив у него "облит серебром", и "жемчужная пена" серебрит камни, и кремнистый берег спускается к морю "сверкающим скатом". Мы видим в его стихах "...и длинный ряд синеющих холмов, И Пальм развесистых зубчатые короны, И мрамор пышных вилл, и пятна парусов, И вкруг руин - плюща узоры н фестоны". В стихотворении "Олаф и Эстрильда"

  

   Льют хрустальные люстры потоки лучей,

   Шелк, алмазы и бархат блистают кругом...

  

   В первоначальной редакции стихотворения "Мечты королевы":

  

   Эта страстная ночь и зовет и томит,

   Эта знойная ночь, как вакханка, пьяна,

   Сад и спит и не спит, - и над садом стоит

   В полном блеске лучей золотая луна.

   ...И сверкают узорные цепи огней,

   И фонтаны по мрамору нежно журчат...

  

   И эта "нарядная красота" возникает не только в разработке экзотических сюжетов. В стихотворении "Весной" поэта "зовет с неотразимой властью Нарядная весна в заманчивую даль, К безвестным берегам, к неведомому счастью". В другом стихотворении герою Надсона снится вечернее небо

  

   И крупные звезды на нем,

   И бледно-зеленые ивы

   Над бледно-лазурным прудом...

  

   Героиня этого поэтического сна плачет, и

  

  

  

  ...Светлые слезы

   Катились из светлых очей,

   И плакали гордые розы,

   И плакал в кустах соловей.

   ("Грезы")

  

   Но не только о природе и любви пинает Надсон так нарядно. Он вносит порою "радугу красок" даже в описание самых мрачных своих настроений и самых тяжелых раздумий. Так, в известном стихотворении "Умерла моя муза!..", где речь идет о "скорби и ранах", о "бессильных слезах", мотив духовного крушения поэта выражен в нарядных афористических уподоблениях: "Облетели цветы, догорели огни", "Он растоптан и смят, мой душистый венок...". В том же стихотворении Надсон так характеризует свои поэтические возможности:

  

   Захочу - и сверкающий купол небес

   Надо мной развернется в потоках лучей,

   И раскинется даль серебристых озер,

   И блеснут колоннады роскошных дворцов,

   И подымут в лазурь свой зубчатый узор

   Снеговые вершины гранитных хребтов!..

  

   И он часто хотел этого. В стихотворении "На мгновенье" Надсон создает такую поэтическую аллегорию: люди томятся в темнице, но, "заглушив в себе стоны проклятий", они не желают видеть своей темницы:

  

   Пусть нас давят угрюмые стены тюрьмы, -

   Мы сумеем их скрыть за цветами,

   Пусть в них царство мышей, паутины и тьмы, -

   Мы спугнем это царство огнями...

  

   Для поэзии Надсона характерно, однако, что в этом же стихотворении возникает иная тема, иной образ: поэт предвидит появление человека, вовсе не склонного уходить в мир вымыслов, цветов и огней, появление того,

  

   Кто, осмелившись сесть между нами,

   Станет видеть упрямо всё ту же тюрьму

   За сплетенными сетью цветами;

   Кто за полным бокалом нам крикнуть дерзнет,

   К нам в слезах простирая объятья:

   "Братья, жадное время не терпит, не ждет!

   Утро близко!.. Опомнитесь, братья!"

  

   Очевидно, в своей поэзии Надсон и хотел быть таким человеком. Можно даже сказать, что он и был им. Он никогда не отворачивался от страданий и бед своего времени и своего поколения, но свои страдания, вполне искренние, свою скорбь, жалобы, сетования и гражданские призывы он украшал "цветами" и "огнями", афоризмами и сентенциями, красивыми словами и музыкальной напевностью стиха.

   Вот почему Надсон не отвергал культ красоты в творчестве поэтов "чистого искусства", хотя и отдавал явное предпочтение поэтам гражданского направления. Он видел назначение поэзии в том, чтобы в эпоху безвременья и безверия поднимать угасшую веру, разгонять "сомнения", помогать отзывчивым словом "всем, кто ищет и просит участья, Всем, кто гибнет в борьбе, кто подавлен нуждой, Кто устал от грозы и ненастья" ("Если душно тебе, если нет у тебя..."). В годы разочарования в народе он призывал поэтов не презирать толпу, помнить о тех мгновениях, о тех периодах, "когда перед тобою Не жалкая раба с продажною душою,- А божество-толпа, титан-толпа!..". Он произносил слова сурового осуждения тем, кто уединяется от массы, кто любит ее Издали, а "чувствует один". Истинный поэт в его глазах - это "певец и сын" толпы ("В то