Григорьев Аполлон Александрович - Стихотворения Н. Некрасова

   Аполлон Григорьев. Сочинения в двух томах. Том второй. Статьи. Письма

   М., "Художественная литература", 1990

   OCR Бычков М. Н.

  

   Отчего это так у нас теперь устроилось, что ни об одном важном и знаменательном литературном явлении нельзя в настоящую минуту начать говорить, не попутавшись наперед в наших печальных литературных дрязгах? Вот первый вопрос, которым задается непременно всякий искренний критик, если он действительно искренен. И ведь, право, чем явление важнее и знаменательнее, тем неизбежнее является эта горькая необходимость. Хотелось бы прямо о деле говорить, определить по крайнему, честному разумению место и значение известного литературного факта в ряду других фактов, оценить его безотносительное достоинство,- так нет: прежде распутай паутину, которая соткалась вокруг факта, и для того, чтобы распутать эту паутину, во-первых, прежде всего подыми литературную историю факта, то есть расскажи, как факт принимался нашею так называемою критикою,- которая, право, после Белинского утратила уже свой первый шаг перед литературою; рассмотри, почему он так или иначе принимался, и, во-вторых, подними непременно общие вопросы, как будто все, что толковано о них великим критиком, погибло совершенно бесследно. В пример того и другого неудобства позвольте привести вам несколько доказательств.

   Возьмете ли вы явления крупные: ну хоть, например, "Минина" Островского (хорош он или нет - не об этом покамест речь), "Мертвый дом"¹ Ф. Достоевского (надеюсь, что редакция журнала дозволит мне причислить это явление к числу крупных), "Стихотворения Н. Некрасова"; возьмете ли вы явления тоже значительные, хотя менее яркие, как произведения графа Л. Толстого, начавши говорить о которых я так запутался сразу в литературные дрязги, что до сих пор еще высказал о самом предмете рассуждения, то есть о деятельности Л. Толстого, только сжатые общие положения;² возьмете ли вы, наконец, явления чисто художественные, исключительные, каковы стихотворения любого из наших лирических поэтов,- везде одна и та же печальная история.

   Ну как, например, начать речь хоть о "Минине", не поднявши, с одной стороны, вопроса о том, почему такое глухое молчание господствует в нашей критике об этой драме? Недовольна критика - прекрасно; что ж из этого? Белинский не молчал бы, если б он был недоволен, как не молчал тогда, когда был недоволен поэмой Пушкина "Анджело"³. Почему специалисты дела, то есть глубокие знатоки истории эпохи междуцарствия, не сказали до сих пор своего слова и почему неспециалисты могли разразиться только весьма краткою, но вместе с тем весьма замечательною ерундою?⁴ С другой стороны, как вы начнете говорить о "Минине", не предпославши статье несколько тертых и перетертых, вам самим давно надоевших теоретических рассуждений - не говорю уж о сущности исторической драмы,- нет, о сущности драмы вообще? Мы ведь всё, решительно всё перезабыли, что по части искусства вообще ни говорили нам Белинский и немногие верные его ученики⁵. Наше развитие - действительно Сатурн, пожирающий чад своих, как выразился раз в своей неблагопристойной статье приятель мой, "ненужный человек"⁶. Ведь вон же неспециалисты дела исторического, поторопившись с своей ерундою, поставили в упрек драме то, что она кончается в Нижнем, где драма действительно и кончается, и не переходит в Москву⁷, где начинается уже эпопея, где великая личность сливается, несмотря на все свое величие, с победным торжеством громадного земского дела...

   Вот вам один факт из крупных, а насчет "мелких" - печальной необходимости "попутаться" в дрязгах и перетрясти старые вопросы, кажется, и разъяснять нечего. Начните, например, говорить о стихотворениях Фета (я беру это имя как наиболее оскорбленное и оскорбляемое нашей критикой...⁸): тут, во-первых, надобно кучу сору разворачивать, а во-вторых, о поэзии вообще говорить, о ее правах на всесторонность, о широте ее захвата и т. п., - говорить, одним словом, о вещах, которые критику надоели до смерти, да которые и всем надоели, хотя в то же самое время всеми положительно позабыты.

   Довольно с вас этих двух примеров. Я не упомянул даже о последнем романе Тургенева, по поводу толков о котором пришлось порядочным людям защищать великое и любимое имя от сближения с именем г. Кочки-Сохрана⁹ и по поводу которого чуть ли не придется ратовать даже (credite, posteri!!! {верьте, потомки (лат.).}¹⁰) с статьею г. П. Кускова, потому что и эта статья тоже, пожалуй, находит известный круг читателей¹¹.

   Как же не путаница озадачивает бедного критика, лишь только подойдет он к знаменательному явлению? Да что я говорю! Ему самую знаменательность-то наших литературных явлений приходится беспрестанно отстаивать. Потому что - странное ведь это, право, дело! - иностранцы, которые серьезно знакомятся с русскою литературою, как, например, гг. Боденштедт и Вольфсон, Мериме и переводчик Делаво, исполняются глубокого к ней уважения, а мы или игнорируем ее за то, что она не английская, как игнорирует ее "Русский вестник", для которого ее явления - величины бесконечно малые, или ничего не видим в ней, кроме лжи, как не видит славянофильство¹², или просто, наконец, как теоретики, похериваем ее значение наравне с значением литературы вообще, вещи совершенно ненужной в том усовершенствованном мире, где луна соединится с землею¹³ и где Базаров будет совершенно прав, восторгаясь "свежатинкой"¹⁴.

   "Жалобы, вечные жалобы!..- скажут мне, наверное, немногие мои читатели.- Да говорите, дескать, дело, критик". Я ничего бы лучшего не желал, как говорить одно дело, говорить по возможности сжато, хотя не впадая в "соблазнительную" ясность (весьма удачный, по моему мнению, термин другого моего литературного приятеля, г. Н. Косицы)¹⁵, то есть не мысля за вас дотла и не отучая вас от этого не всегда приятного, но до сих пор считавшегося довольно полезным упражнения. Да, нельзя, решительно нельзя, сами видите. Путаница - повсюду путаница.

   Путаница эта, изволите видеть, собственно, двух родов; или это путаница в литературных дрязгах, или это путаница в рутинности мыслей и фраз.

   Два рода этой путаницы необыкновенно ярко кидаются в глаза по отношению к этому большой гласности литературному факту, который называется "Стихотворения Н. Некрасова".

   Редактор "Времени", с которым я говорил об этой назревшей у меня в душе статье, советовал мне поговорить сначала о критических толках по поводу стихотворений любимого современного поэта. Я читал эти толки, потому что до сих пор сохранил наивнейшее уважение к российской словесности и интересуюсь не только ей самой, но даже и толками о ней: вот это-то последнее, собственно, и составляет - впрочем, непозволительнейшую в лета мои - наивность. В толках этих сразу почуялись мне два указанные мною рода путаницы,- но только еще почуялись, пока я читал их как дилетант. Когда же я принялся за них с тем, чтобы изучить их основательно, как матерьял, два рода путаницы для меня в них окончательно, наияснейшим образом обозначились. От одного рода мне стало довольно тяжело, зато от другого весело.

   Начну с последнего. Он удивительно рельефно явился в "Русском слове", в статье г. В. К - го¹⁶. Уморительная ведь, право, статья! тем в особенности уморительная, что она, по-видимому, и прекрасно, и тепло, и с "заскоком" написана, а между тем в ней ничего... ровно ничего нет, кроме казенщины да просаков. Право, так я говорю без малейшего преувеличения. Ее молодой (по всей видимости) автор только и делает, что излагает собственное сочувствие к народу да рутинным образом восторгается сочувствием к народу нашего поэта, и, с другой стороны,- беспрестанно попадает в просаки, указывая на такие места в его стихотворениях, которые в глазах всякого серьезно сочувствующего и народу и Некрасову человека составляют просто пятна желчной горячки в поэтических отзывах этой высокой, но часто неумеренно раздражительной "музы мести и печали"... Ну скажите, например, какому человеку с здравым... не говорю смыслом, это будет обидно - но с здравым чувством придет в голову написать хоть вот эти строки, с следующей за ними выпиской:

   "Некрасов,- говорит юный критик,- страдает вместе с русским человеком, но нисколько не идеализирует его. Он умеет заставить нас сочувствовать его горю, совершенно не расцвечивая его. Он глубоко понимает народ и вне всякой идеализации становится даже беспощадным в отношении его и проявлений его жизни и духа. За примером ходить недалеко. (NB. Как кому! позволю себе заметить.) Мы припомним вам одно его стихотворение. Вслушайтесь, всмотритесь в него".

   И засим юный критик, в доказательство, вероятно, того, как недалеко ему ходить за примерами, выписывает несчастное желчное пятно, под влиянием которого больной, раздраженный поэт взглянул на великую эпоху 1812 года, отметивши в ней по болезненному капризу только исключительный факт. Выписавши целиком этот поэтический промах ("Так, служба! сам ты в той войне" и проч.¹⁷. Я не буду, кроме крайних случаев, прибегать к выпискам из стихотворений поэта, почти заученного читающим людом), юный критик "в забвение чувств" восклицает:

   "Ведь не шутя мороз подирает по коже, становится страшно от этой голой, ужасающей правды. Ведь нельзя отказаться: это наше (NB: слова эти - курсивом в подлиннике), это наша жизнь, или, по крайней мере, один из ее заурядно-характерных эпизодов. В основе этой вещи лежит страшное понимание русской жизни, понимание ее до цинизма, до беспощадности,- и вот этим-то и дорог нам Некрасов. Эта странная, но жизненная смесь зверства, удалой похвальбы этим зверством и совершенно человечного чувства жалости, сострадания, сожаления - вполне свойственны нашему серому человеку. На это стихотворение, сколько помнится, совершенно не было обращено внимание нашей критики, а жаль! оно одно из самых характерных произведений Некрасова..."

   Что вы, что вы, любезный мой господин юный критик! Да ведь вы вовсе не туда забрели, куда хотели. Ведь знаете что? Вы совсем забыли, увлекшись, о чем это стихотворение. Ведь оно о "вечной памяти двенадцатом годе"¹⁸, которого голая правда, та голая правда, к которой вы проникнуты такою страстию,- не в этом исключительном факте, а в восстании великого народного духа, восстании, которое своею поэзиею и мощью сглаживает несчастные и отвратительные эпизоды, неизбежные, к сожалению, во всякой народной войне. Припомните-ка гверильясов¹⁹ Испании и припомните-ка тоже кстати, что величайший поэт скорби, Байрон, не на эти факты указывает, рисуя широкими чертами картину возвышенной народной борьбы в первой песне своего "Гарольда",- он, беспощаднейший, конечно, поболее Некрасова, ко всему, даже к своей Англии, он, ненавистник всякого насилия. Да припомните-ка еще, когда сам поэт иногда в своем превосходном стихотворении, здоровом и могучем стихотворении "На Волге", рисует с любовью и широкими чертами картину другого, хотя по смыслу менее великого восстания народного духа,- севастопольского восстания²⁰. Ведь вы явно увлеклись до "забвения чувств" Устиньки {"Праздничный сон до обеда", сцены А. Н. Островского. (Примеч. An. Григорьева.)}. Ведь вы просто вообразили, что стихотворение взято из эпохи Стеньки Разина. Там точно были бы уместны (употребляю ваши, без отношения к этому стихотворению, прекрасные выражения) "эта странная, но жизненная смесь зверства, удалой похвальбы этим зверством" и проч. А тут и удалой похвальбы-то нет, а есть одна безнравственная похвальба. Ведь одностороннее представление события, представление, лишающее событие его настоящей, то есть общей правды, то есть поэтической и исторической правды, может быть прощено больному и раздраженному человеку, а не поэту. Вы Байрона-то, Байрона-то скорбного и раздраженного припомните, припомните эту дивную смесь негодования на насилие и любви к великому, желчи на Англию и возвратов любви к ней, к ее величию,- которая властительно царствует над вашей душою, когда читаете "Гарольда". И не жалейте вы, пожалуйста, что не оценила критика этого стихотворения Некрасова, а пожалейте лучше, что больной поэт не исключил несколько желчных пятен из ряда своих высоких созданий. И не этим дорог нам Некрасов, то есть не таким беспощадным отношением к действительности.

   По одному этому эпизоду могут уже читатели судить о духе статьи. К ней, по одному этому эпизоду, можно обратиться со словами: "Loquela tua manifestam te facit" {Язык твой обличает тебя (лат.).}²¹. Просаки вроде указанного да казенщина - вот ее содержание, и говорить о ней серьезно как о толке по поводу стихотворений Некрасова - решительно нечего. Это только с ветру.

   Обращаюсь теперь к другой статье, представляющей собою другой род критико-литературной путаницы,- путаницу домашних дрязгов.

   Эта другая статья напечатана в старейшем из наших толстых журналов - в "Отечественных записках"²². В противоположность вышеупомянутой, она явным образом писана критиком опытным, критиком старым, исполнена застарелыми, так сказать, заскорузлыми домашними дрязгами. Она не бросается в выписках безразлично на хорошее и дурное: нет, как ворон падали, ищет она желчных пятен и тыкает в них пальцем, по большей части справедливо. Иной вопрос - справедлив ли весь дух ее. Для назидания современников и памяти потомства я позволю себе несколько подробнее изложить ее содержание.

   Начинает статья прямо с упреков поэту за то, что он в одном стихотворении изображает горькими чертами участь поэта, который

  

   Стал обличителем толпы,

   Ее страстей и заблуждений²³,-

  

   и доказывается весьма основательно по отношению к нашему времени, что быть поэтом обличительным гораздо выгоднее, чем быть поэтом незлобивым. Слово выгоднее. В статье, впрочем, не употреблено слово выгоднее, но для тех, которые привыкли читать между строками, оно в ней слышно.

   Что же такое, спрашиваю я вас, как не домашние дрязги, подобный прием?.. Отчего в ту эпоху, когда Гоголь начинал одну из глав своих "Мертвых душ" элегиею различной участи двух писателей: одного, на долю которого выпало изображение "прекрасного" человека, и другого, на долю которого досталось изображение пошлости пошлого человека, никто не покушался начать статью о его поэме доказательствами, что гораздо выгоднее в наше время изображать пошлость пошлого человека?.. А ведь и тогда уже это очень хорошо зналось и чувствовалось!.. И тогда карающая поэзия видимо брала перевес над спокойной поэзией... Статья все это очень хорошо сама знает, но ей выгодно упрекнуть г. Некрасова за его ложное мнение об участии поэта-обличителя...

   Почему выгодно? - спросят, может быть, немногие читатели, не посвященные, несмотря на все наши совокупные усилия российских литераторов, в наши arcana fidei {тайны веры (лат.).}, в наши милые домашние дрязги? А вот почему. Сразу надобно тон задать. Сразу нужно сказать, что желчное вдохновение музы Некрасова если не всецело, то, по крайней мере, наполовину - вдохновение преднамеренное, вдохновение, так сказать, рассчитавшее свои шаги.

   Жалкий, больше позволю себе сказать - постыдный прием!.. А впрочем, коли хотите, не новый. Находились же люди, которые, например, приписывали Шатобриану преднамеренность и расчетливость в его католическо-романтических стремлениях²⁴. Отчего же не заподозрить в преднамеренности и поэтов стремлений противоположных? Нет нужды до того, что стихотворения Некрасова вообще и стихотворение, указываемое критиком, в особенности - исторически вышли из той эпохи, когда обличение и кара сами еще не верили в свою силу, когда сами поэты обличения и кары, как Гоголь, Лермонтов и Некрасов, смотрели искренне, как на тяжкий крест, на свое мрачное призвание. Нет нужды до мира души поэта, возмущенного преследующими душу тягостными впечатлениями, мира, самому поэту подчас непереносного и который он считает искренне столь же непереносным подчас для его читателей. Нет нужды, наконец, и до того, что Лермонтов, столь же мало, как и Некрасов, имевший право жаловаться на безучастие людей к его поэзии, но преследуемый давящим его кошмаром, суровыми и горькими чертами изображает участь скорбного пророка, в которого все ближние его

  

  

   Нет нужды ни до чего такого. Нужно только одно: внушить ловко и тонко подозрение к искренности "музы мести и печали" любимого читателями поэта...

   "Пушкин,- говорит затем, по-видимому, весьма резонно, статья,- жаловался на толпу, и г. Некрасов жалуется на толпу; Пушкин жаловался, что толпа не понимает искусства, г. Некрасов жалуется, что толпа понимает только искусство; Пушкин требовал чувства, г. Некрасов требует желчи... Какое странное потемнение и в такой короткий период времени. Здесь что-нибудь да не так".

   Это точно, что не так. Но особенных загадок, кажется, искать нечего.

   Знаете ли что? Ежели мы сколько-нибудь поглубже всмотримся в поэтические избранные натуры, мы едва ли не дойдем до примирения требований Пушкина с требованиями... ну, хоть Гоголя, ибо мне, староверу, при всей любви моей к поэзии Некрасова, все как-то неловко, изволите видеть, поставить его имя на одну доску с именем одного из величайших поэтов мира. Упрекая ли толпу за непонимание искусства, как Пушкин, в то время, когда одно только искусство поднимало душу человеческую выше общего фамусовского и молчалинского строя и, устанавливая в душе новые требования, готовило новую эпоху; упрекая ли толпу за то, что она понимает только искусство,- подразумевается, какое искусство: искусство без содержания, искусство, ставшее баловством, праздным дилетантством,- поэты всегда хотят от толпы одного: возвышения ее душевного строя. Ведь не за то, положим, хоть Некрасов упрекает толпу, что она понимает искусство в пушкинском смысле: до понимания этого искусства она по большей части не доросла, ибо - дорасти она - так были бы не нужны

  

  

   а за то, что она способна праздно баловаться разными наслаждениями, принимаемыми ею за искусство, и затем остается так же груба и бесчувственна... Понятие об искусстве поклонники так называемого чистого искусства, искусства для искусства, довели до грубейшей гастрономии эстетической. Это понятие, как кажется поэту, привилось и к толпе. Вот с этим-то он и ратует, то есть с пошлым и низким душевным строем толпы, как ратовал с ним и Пушкин, знавший тоже очень хорошо, как

  

  

   и хвалившийся не тем, что он - "чистый художник", а тем,

  

  

   Но пойдемте далее за искусной и ловкой статьей опытного критика.

   "Однако ж наши загадки,- говорит он,- будут продолжаться на тему только что выписанного нами стихотворения. В нем целый трактат о поэзии, трактат новый, не проверенный критикой и основанный на новых началах - желчи..."

   Ведь вот охота же, подумаешь, видеть всюду и везде что-то новое! - невольно прерываю я выписку. Странное это, право, дело, что "Отечественные записки", несмотря на свои почтенные лета, не могут затвердить для себя мудрый совет Горация: nil admirari!..{ничему не удивляйся (лат.).}²⁹ To им покажется чем-то новым и особенным наше народное миросозерцание, и они разжалуют как раз Пушкина из народных поэтов³⁰, то им вдруг ново то, что поэзия, как только она вышла из растительного момента, из непосредственного слияния с народною жизнью, как только она стала художественною - носит в себе непременно начала протеста, живет анализом и этим поднимает душевный строй массы. Действительно, как говорит критик, "понятия наши спутались"; но выражение это относится, собственно, к нему и к его журналу. А все виноваты сказки, собранные г. Афанасьевым³¹, и псевдоякушкинский сборник песен³². Не будь их, этих явлений, перевернувших вверх дном всю критику журнала,- понятия его критиков не спутались бы до того, чтобы народность, то есть национальность, грубо смешать с простонародностью и лишить Пушкина его национального значения, вслед за чем следовало бы логически лишить национального значения и Гете, и Шиллера, и даже самого Шекспира, оставшись, да и то с грехом подолам, при Гебеле, Бернсе и Кольцове. С другой стороны, если б вчитались хорошенько критики журнала в напечатанные у них памятники растительной поэзии, они бы убедились, хоть на раскольнических стихах, например³³, что, как только народная жизнь раздвояется, поэзия начинает жить протестом,- протестом и слез, и горя, и желчи. "Где жизнь, там и поэзия",- говорил Надеждин³⁴. Можно добавить: где поэзия, там и протест. Поэзия есть высшее, лучшее и наиболее действительное узаконение этого святейшего из прав человеческой души. Оттого-то без ее "побрякушек", по слову Гоголя, заглохла бы жизнь, и проч.³⁵.

   Кажется бы, дело очень ясное, и что тут по-пустому путаться? Никаких новых начал, кроме исстаринных и вечных, в современной поэзии нет, да и быть не может. Новые формы, а начала все те же, как та же душа человеческая, решительно не подлежащая развитию. Что было для нее поэзией, то поэзией и осталось: одно - как прошедшее, потерявшее, конечно, свою толкающую вперед силу относительно к обществу, но сохранившее свою власть над индивидуальным усовершенствованием, другое - как настоящее, полное протеста и движения. Так нет, критику кажется, что новые "начала эти, как и стихотворения г. Некрасова, успели утвердиться в нашей литературе помимо критики, минуя ее привязчивые требования и одною силою обстоятельств, силою напора их...". Да ведь дело-то в том, что если действительно стихотворения Некрасова успели утвердиться в нашей литературе, то утвердились не во имя новых начал, а просто потому, что они - поэзия, что в них душа наша нашла отзыв на свою жизнь: а если они утвердились помимо критики, так виновата в этом близорукость нашей критики. Дело опять очень простое, и путаться в нем нечего.

   Критика наша, точно, молчала о стихотворениях Некрасова, и на то были две причины. Одна заключалась в не зависящих от критики обстоятельствах, и ее разъяснять не нужно³⁶. Другая... другая решительно заключалась в печальных домашних дрязгах, которым она предалась с каким-то упоением по смерти своего великого руководителя Белинского, домашних дрязгах, вследствие которых она долго не признавала Островского, тупо молчит о Ф. Достоевском, восторгалась "Обломовым"³⁷ и проч. и проч.

   По отношению к Некрасову являются два сорта домашних дрязгов. Во-первых, те, вследствие которых люди, внутренне глубоко, сочувствовавшие его поэзии, иногда как будто враждебно к ней относились, приводимые в справедливое негодование преувеличенными возгласами его исключительных поклонников; во-вторых... а во-вторых, те, вследствие которых явилась, например, статья "Отечественных записок". Первые, хоть и дрязги же, имеют все-таки какой-либо литературный характер; другие уже чисто основываются на личных отношениях к поэту. Не говоря, конечно, ни слова о сих последних, критик "Отечественных записок" метко указывает на первые.

   "В самом деле,- говорит он,- где до настоящего времени оценка таланта г. Некрасова? Ее нет. Раздавались изредка в литературе похвальные отзывы о нем, на него возлагались надежды; "современники", нисколько не сконфуженные стихом г. Некрасова, что "заживо готовятся памятники только незлобивым поэтам", говорили, "если бы да не обстоятельства, мы имели бы случай видеть нашего истинного поэта" - и эти скромные отзывы "современников" о своем поэте³⁸ заменяли все: критику, похвалу, скромность и намек. Другие, приведенные в негодование намеками, старались отнять всякие достоинства у г. Некрасова..."

   Это очень верно, хотя далеко не полно. Я, впрочем, оставляю пока в стороне толк о домашних дрязгах, на которые указал критик "Отечественных записок", и займусь теми, на которые он, по естественному чувству самосохранения, не указывает, то есть буду продолжать анализ его собственной статьи.

   "Мы,- говорит критик вслед за вышеприведенным местом,- не будем делать ни того, ни другого, а с благодарностью возьмем то, что он предлагает нам прекрасного, и укажем на то, что, по нашему мнению, есть произведение одной желчи, нового принципа в поэзии, которого мы не признаем (мы староверы и признаем чувство), или что составляет сухой перечень "хороших мыслей", по мнению "современников", но по нашему мнению не одно и то же, что поэзия..."

   Все это прекрасно, кроме безусловного отрицания законности желчи в поэзии, которую не должно смешивать с болезненными желчными пятнами и отрицая которую мы должны будем развенчать Байрона; все это прекрасно, повторяю я, но насколько это искренно - мудрено сказать.

   "Благодарное принятие" прекрасного, находящегося в стихотворениях Некрасова, заключается:

   1) В совершенно дикой и неуместной выходке на поэта за стихотворение "Наивная и страстная душа...", которое критик подозревает посвященным памяти Белинского³⁹. Дикость выходки заключается в том, что критику показалось почему-то стихотворение поэта обидным.

   2) В скромной похвале стихотворениям: "В деревне", "Несжатая полоса" и "Забытая деревня",- похвале, в которой так и слышно, что эти стихотворения хороши не столько сами по себе, сколько по выгодному выбору предмета, потому что ловко приноровились к потребностям времени, причем между прочим высказывается новое эстетическое положение, что "г. Некрасов решительно не художник, а только лирик там, где он может совладать со стихом", как будто лирик - не художник.

   3) В странном сопоставлении поэмы "Саша" с Тургеневским "Рудиным" и обвинении поэта в явном подражании.

   4) Наконец, в нескольких справедливых заметках насчет желчных пятен поэзии Некрасова.

   Какой же заключительный вывод статьи? А вот он вам целиком:

   "Есть поэты с миросозерцанием широким и узким: это не подлежит сомнению. Многие, вероятно, думают, что г. Некрасов принадлежит к первым..."⁴⁰

   Но я не продолжаю выписки. Вы уже поняли, что Некрасов принадлежит к поэтам с миросозерцанием узким. И прекрасно. Вся цель статьи заключалась в этом выводе.

   До определения существенных свойств поэзии Некрасова, разъяснения исторических причин ее появления и громадного успеха - критику нет дела. Он пишет явно под влиянием одного только негодования на исключительных поклонников Некрасова и по временам под влиянием другого сорта домашних дрязгов. С первого приема чуется уже в статье какое-то затаенное враждебное настройство и не изменяет ей во все ее течение.

   По отношению к вопросу о значении поэзии Некрасова она решила дело столь же мало, как рутинно-хвалебная статья г. В. К - го.

  

  

   А ведь стоил и стоит серьезного обысследования вопрос о значении поэзии Некрасова, ибо значение это несомненно. О нем свидетельствует та необыкновенная популярность,- я не скажу еще народность,- которой достигли эти вдохновения "музы мести и печали". Ведь популярность эта куплена не одним тем только, что поэт затронул живую струну современности, указал на ее больные места. Вместе с этими лирическими, стало быть, по мнению критика "Отечественных записок", нехудожественными произведениями, являлось множество других, с большими претензиями на художественность. Они затрогивали те же струны, тревожили те же больные места русской жизни. И они между тем почти что забыты, даже очень талантливые из них, как, например, "Антон-Горемыка"⁴¹. Отчего же живут, да еще как живут до сих пор самые первые песни Некрасова? Как "ударили" они раз "по сердцам с неведомою силой", так и до сих пор ударяют. Можно сказать даже, что сила их на молодое поколение все росла и росла в течение пятнадцати лет. Стало быть, есть же в них что-то такое свое, особенное, "некрасовское", и, стало быть, это свое, особенное, некрасовское коренится органически в самом существе русской национальности (я уж боюсь употреблять слово "народность", ибо это понятие слишком обузили в последнее время). И ведь уж что хотите, ничего не поделаете: имя поэта не ставится в ряд с именами даже даровитейших из второстепенных деятелей литературы, каковы, положим, в разных родах Фет, Писемский, Гончаров; нет, оно наряду с именами Кольцова, Островского, Тургенева. Шутка! В чем же эта особенность поэзии Некрасова и вместе в чем ее национальность, в чем ее органическая сущность? Вот главный вопрос, который должна предложить себе критика.

   А между тем все-таки прежде чем приступить к этому прямому делу, надобно очистить еще последний домашний дрязг. Он и поведет, впрочем, к прямому делу.

   Критик "Отечественных записок" указал на тот факт, что "современники" слишком нецеремонно выражали свое крайнее сочувствие к поэзии Некрасова, но указание его неполно, неточно и, главное,- узко. Что нам за дело, что "современники", в том узком смысле, какой явно желает придать этому слову критик, говорили о Некрасове, пожалуй, и больше того, что привел он, говорили прямо, что если бы не обстоятельства, то значение поэта в нашей литературе было бы выше значения Пушкина и Лермонтова?..

   Мало ли что говорить у нас можно. Да сила не в том: они говорили, и их слушали с сочувствием, слушали настоящие современники, слушало молодое поколение, и слушало их только и питалось нравственно почти исключительно некрасовскою поэзиею.

   Перенесемтесь за пятнадцать лет назад. Еще имя Некрасова вовсе не известно - или известно с вовсе не завидной стороны. Некрасов еще водевилист и писатель повестей, не производивших особенного впечатления, но в которых, порывшись, найдешь уже заложение "мести и печали". Еще всею силою своей давит нас мрачное обаяние поэзии Лермонтова, еще за абсолютным отрицанием Гоголя не видать вдали ни болезненно-симпатичных отношений к нашей жизни Достоевского, ни любви с грустью пополам к родной почве Тургенева, ни - всего менее - здоровых, простых приемов Островского. Это еще время повестей сороковых годов с их вечною темою о трагической гибели избранных женских и мужских натур, задыхающихся в грязной и душной "действительности". Действительность наша нам, совершенно одурманенным привитыми извне идеалами, кажется зверем. Мы боремся с ним, мы клевещем даже на этого зверя, клевещем до цинизма, ругаемся над воспоминаниями дней,

  

  

   разоблачаем безжалостно и даже иногда легкомысленно безжалостно заветнейшие чувства наши, посмеиваясь над ними и над многими дорогими образами. Еще раз повторяю: мы клевещем и на себя и на действительность, то есть на начала нашего быта и собственной нашей души... Великий вождь наш сам увлекся в этот "необузданный поток" и влечет нас все далее и далее всей силою своей сердечной диалектики, всем пламенем своего красноречия. Белинский сороковых годов уже не тот Белинский тридцатых, который жарко верил в искусство как в высшее из откровений жизни. Белинский уже весь - протест, и все вместе с ним и вслед за ним протестует, протестует жарко, энергически, до крайних граней, до клеветы.

   Но не попрекайте, господа, нас, людей той эпохи, этою клеветою. Законна была эта клевета. Она происходила от глубокого, вполне русского, то есть цельного увлечения великими идеалами, и мы, полные этими идеалами, сами, как различные Наташи⁴³, Романы Петровичи⁴⁴ и проч., задыхались в тех поверхностных слоях действительности, которые мы с наивностью принимали за слои бытовые. В односторонности нашего взгляда была ведь и своя доля правды, лежали залоги беспощадного и вместе прямого анализа. Мы были виноваты в том только, что эти залоги сразу принимали за конечные результаты, что недостаточно всмотрелись в самих себя и, снимая наносные слои, думали, что дорылись до почвы,- и разрывались с этою почвою. Разрыв этот был постоянно приветствуем и напутствием великого вождя, и сочувствием читающей массы. Мы мчались вперед, закусивши удила, пока не ударились в какую-то стену. Натуры высшие, как Гоголь и Белинский, даже не выдержали этого удара и погибли рановременно, мученически. Ни тот, ни другой не имели даже отрады умирающего Моисея - отрады видеть обетованную землю хоть издали. Один из них, Гоголь, погиб вследствие трагической необходимости: ему не было выхода из его дороги: великий отрицатель мог только сочинять, выдумывать положительные стороны быта и жизни. Другой погиб вследствие чистой случайности, уже, может быть, видя смутно грань поворота дороги. Как жизнь сама, пламенный и восприимчивый, он - нет сомнения - остался бы вечно вождем жизни, если бы организм его выдержал.

   Но в тот момент, в который просил я перенестись мысленно читателя, мы еще лбом в стену не ударились. Мы еще фанатически верили и в "гордое страданье" и в "проклятия право святое" - позволяю себе, для большего couleur locale {местного своеобразия (фр.).}, брать самые крайние выражения, заимствуя их как у других, так и у себя, у бывалого себя той старой эпохи... Еще не сказано было, или, лучше, не сочинено еще было дешевою практическою мудростью охлаждающее слово "Обыкновенной истории", еще Роман Петрович "Последнего визита" не был для нас "педант, варенный на меду"⁴⁵, а казался чуть что не идеалом человека, еще Тургенев не принялся за грустный и симпатичный, но тем не менее правдивый анализ натуры сконфуженных жизнью личностей, вынужденных, по выражению "Монологов" одного поэта,

  

   ...горько над своим бессилием смеяться

   И видеть вкруг себя бессилие людей⁴⁶,-

  

   еще и вдали не виднелись нам ни его "Лишний человек"⁴⁷, ни пустой, хоть и богато одаренный Веретьев, ни бессильный делом, хотя могучий словом Рудин, ни честный, но вконец загубленный предшествовавшим своим развитием Лаврецкий...

   Прошли годы - и

  

  

  

   ...что ж осталось

   От сильных, гордых сих мужей?⁴⁸

  

   Что осталось от всей этой пламенно протестовавшей литературы сороковых годов?.. Кто помнит "Последний визит", кто помнит повести Сто одного⁴⁹ - эти крайние, голые, сухие выражения протеста, сходившие, однако, не только с рук, но возбуждавшие даже интерес своим голым протестом? Кто перечтет даже рассказы и повести даровитого Панаева?.. Знаете ли, что для нас уцелело изо всей этой эпохи? Стоны сердца одного поэта ⁵⁰ - да одно некрасовское стихотворение, в котором сжались, совместились все повести сороковых годов,- первое стихотворение, выдвинувшее вперед личность поэта. Вы, конечно, поняли, что я говорю о стихотворении "В дороге", об этой горькой, одностороннней, но правдивой в своей односторонности песне об избранной и нежной натуре, загубленной действительностью, с которой она разошлась и которая ее не понимает, не может даже понять, что это она

  

   На какой-то патрет все глядит

   Да читает какую-то книжку...

  

   Ну, зачем нам перечитывать длинные повести о разных Наташах, которым вменялась авторами в добродетель такая простая и обязательная вещь, как чистоплотность, все в виде протеста против грубой и грязной действительности? Вся эпоха этих повестей тут, в некрасовской песне, отлилась в сжатую поэтическую форму, точно так же как все варенные на меду скорби Романов Петровичей не стоят одного из горьких стонов Огарева.

   Эта первая из некрасовских песен совпала с рядом новых, неожиданных явлений в литературе. Она появилась в "Петербургском сборнике", а в этом "Петербургском сборнике" появились "Бедные люди" Достоевского, появилась первая вполне блестящая вещь Тургенева "Три портрета" и его же поэма "Помещик", которая была бы великолепною вещью, если бы поэт написал ее как пародию на повести сороковых годов, поэма, в которой, к сожалению, серьезно негодует поэт на "козлиные" (вместо: "козловые") башмаки провинциальных девиц, на то, что действительность ест, пьет и спит...

   Две вещи "Сборника" произвели общее сильное впечатление: "Бедные люди" и некрасовское стихотворение "В дороге". Рассказ Тургенева "Три портрета" не был оценен, и был только обруган К. Аксаковым за блестящее изображение "гнилого" человека⁵¹, как будто Тургенев выставлял за идеал своего Василья Лучинова и как будто он, художник, виноват в зловещем обаянии представленного им образа!

   Не потому только произвело сильное впечатление стихотворение Некрасова, что оно совместило, сжало в одну поэтическую форму целую эпоху прошедшего. И это, конечно, достоинство немалое. Но оно, это небольшое стихотворение, как всякое могучее произведение, забрасывало сети и в будущее. Вглядитесь-ка в него даже теперь, когда уже пятнадцать лет прошло с его появления. Не говорю о его форме, о том, что не подделка под народную речь, а речь человека из народа в нем послышалась,- нет, всмотритесь в его содержание, в новость постановки старого вопроса. Когда вы читывали, бывало, "Последний визит", "Без рассвета" и повести Панаева, вы, читатель, а паче всего вы, читательница, "ничтоже сумняся", с азартом винили грубую действительность: заела она, собака, избранные личности Елен, Наташ, Романов Петровичей! Ну, а ведь читая даже тогда стихотворение Некрасова, вы едва ли с озлоблением отнеслись к ямщику, хоть он и говорит:

  

   А чтоб бить,- видит бог, не бивал,

   Разве только под пьяную руку...-

  

   а может быть, именно потому, что он так говорит.

   Из стихотворения явно было, что его писал человек с народным сердцем, человек закала Кольцова, что он не сочиняет ни речи, ни сочувствий. И тем поразительнее была новость этой песни, что подле нее же другие стихотворения Некрасова, несмотря на силу протеста, неприятно действовали то рутинностью, то водевильностью своего тона, и потому неприятною для эстетического чувства, даже и в таких сильных по содержанию вещах, как

  

   Жизнь в трезвом положении

   Куда нехороша!⁵²

  

   В явлениях, или, лучше сказать, в откровениях, жизни есть часто бесспорный параллелизм. Новое отношение к действительности, к быту, к народу, смутно почувствовавшееся в стихотворении Некрасова, почувствовалось тоже и в протесте "Бедных людей", протесте против отрицательной гоголевской манер⁵³, в первом, еще молодом голосе за "униженных и оскорбленных", в сочувствии, которому волею судеб дано было выстрадаться до сочувствия к обитателям "Мертвого дома". Затем дело пошло разъясняться. "Петербургский сборник" был только предвестником "Современника", но еще прежде появления "Современника", если память меня не обманывает, раздалась другая удивительная песня Некрасова - об "Огороднике", и тоже "ударила по сердцам с неведомою силой". С тех пор песни Некрасова сделались, без преувеличения говоря,- событиями.

   Но... и вот тут-то я в последний раз поднимаю последний домашний дрязг: все ли эти песни, действовавшие как события на молодое читающее поколение и как события же дразнившие до пены у рта поколение устарелое,- все ли они были так правильно-жизненны, как эти две первые? Человек с народным сердцем, с таким же народным сердцем, как Кольцов и Островский, поэт (да простит он укоры мне, одному из жарких его поклонников), всегда ли, как Кольцов и Островский, бережно хранил чистоту своего народного сердца?.. Не кадил ли он часто личным раздражительным внушениям и даже интересам минуты? Всегда ли он вполне сознательно и объективно ставил себе свои мучительные вопросы? Если нет, то знал ли он, какой ответственности подвергается он перед судом потомства, он, неотразимо увлекавший своими песнями все молодое поколение?

   Ведь уж надобно все сказать. Я не виню Некрасова в том, что молодое поколение в настоящее время никого, кроме его, не читало. Оно вообще ничего не читает, и друг мой, "ненужный человек", едва ли не был прав, назвавши свою циническую статью статьею о распространении безграмотности и невежества в российской словесности⁵⁴,- но в этом не виноват поэт, а виноваты его неумеренные и исключительные поклонники, вроде покойного Добролюбова и др. Я виню Некрасова в том, что он иногда слишком отдавался своей "музе мести и печали", руководился подчас слепо, бессознательно, стало быть, недостойно истинного художника, ее болезненными внушениями. Неужели ему самому любо, что наравне с высокими его песнями, поколение, на песнях его воспитавшееся, восторгается бессмысленно и желчными пятнами вроде стихотворения о двенадцатом годе, "Свадьбы", сказания о Ваньке ражем⁵⁵ и проч. и проч.? Неужели ему люб такой безразличный и бессмысленный восторг? Ведь он поэт, и большой поэт! Ведь его впечатлительной натуре доступнее, чем многим другим, должна быть простая, но мученически выстраданная Гоголем истина, что "с словом надобно обращаться честно"⁵⁶. Выло время, и не так еще давно было, когда я, сочувствуя всем сердцем поэзии Некрасова, положительно ненавидел влияние этой поэзии на эстетическое, умственное и нравственное развитие молодого поколения⁵⁷, хотя очень хорошо сознавал, что не сама она, не поэзия виновата, а поэт, слепо к ней относящийся, и преимущественно его яростные поклонники. Ведь одной поэзии желчи, негодования и скорби слишком мало для души человеческой. Но теоретики решительно сумели уверить своих последователей, что это одно только и нужно. Своей "соблазнительной ясностью" они отучали их мыслить; своим последовательным азартом они отучали их чувствовать широко и многосторонне. На наших глазах совершались и доселе еще совершаются идольские требы теории. Говорить ли о них? Факты всем известны. Поэзия Пушкина - не говорю уж о других, меньших - побрякушки, и в конце концов поэзия вообще побрякушки⁵⁸. Некрасов для теоретиков - кумир, не потому, что он поэт, а потому, что он шевелит и раздражает. Не могу опять не спросить: любо ли поэту такого рода поклонение теоретиков, отрицающих поэзию вообще? Любо ли ему, поэту с народным сердцем, поклонение теоретиков, отрицающих народность? Наконец, любо ли ему бессознательное поклонение молодой толпы, эстетически развращенной до безнадежности,- поклонение разных фальшиво эмансипированных барынь, которые, закатывая глаза под лоб, читают с пафосом:

  

  

   и извлекают из этого больного, хотя могущественного вопля души - безнадежнейшую философию распутства?.. Ведь уж скольким порядочным людям оскомину они набили этим стихотворением!

   Да не оскорбится поэт этими укора