Некрасов Николай Алексеевич - Раут (на 1851 год)

  

  

  

   Н. А. Некрасов. Полное собрание сочинений и писем в пятнадцати томах

   Критика. Публицистика. Письма. Тома 11-15

   Том одиннадцатый. Книга вторая. Критика. Публицистика (1847-1869)

   Л., "Наука", 1990

   OCR Бычков М.Н.

  

  

   Перед благотворительною целью этого литературного сборника критика должна умолкнуть. Цель благородная, прекрасная, за которую нельзя не благодарить издателя. Он, вероятно, употребил всё, чтобы сделать свое издание как можно занимательнее, как можно разнообразнее; и если его "Сборник" и не имеет особого литературного достоинства, если известные литераторы наши не были на этот рае слишком щедрыми вкладчиками, а остальные принесли в дар от души свои посильные богатства, - то разве это вина издателя?.. Добрый хозяин сзывал к благотворению всех известных и неизвестных писателей, и если известные появились на этом рауте на одно мгновение и потом исчезли, - доброе дело осталось всё-таки добрым делом, и никто не решился бы упрекнуть хозяина за то, что его раут несколько скучноват.

   На рауте г. Сушкова мы встречаем между прочими имена Лермонтова, князя Вяземского, Евгении Тур, Языкова (П. М.), Вельтмана, Шевырева, Павловой, Ф, Т-ва, графини Ростопчиной, Писемского и проч., и проч.

   Мы начнем с Лермонтова. Отрывок из его стихотворения "Моряк" доставлен издателю гг. Павловыми. Этот отрывок, довольно слабый вначале, оканчивается превосходными стихами (которые здесь отмечены курсивом), напоминающими лучшие стихотворения поэта. Мы перепечатываем стихотворение Лермонтова вполне;

  

   В семье безвестной я родился

   Под небом северной страны

   И рано, рано приучился

   Смирять усилия волны!

   О детстве говорить не стану:

   Я подарен был океану,

   Как лишний в мире, в те года

   Беспечной смелости, когда

   Нам всё равно: земля иль море,

   Родимый или чуждый дом;

   Когда без радости поем

   И, как змею, мы топчем горе;

   Когда мы рады всё отдать,

   Чтоб вольным воздухом дышать,

   Я волен был в моей темнице,

   В полуживой тюрьме моей;

   Я всё имел, что надо птице,

   Гнездо на мачте меж снастей!

   Я с кораблем не расставался,

   Я как сетей земли боялся;

   Не ведал счету я друзьям;

   Они всегда теснились к нам;

   Я их угадывал движенья,

   Я понимал их разговор,

   Живой и полный выраженья!

   В нем были ласки и укор -

   И был звучней тот звук чудесный,

   Чем ветра вой и шум древесный,

   И в море каждая волна

   Была душой одарена!..

   Безумны были эти лета!

   Но что ж? ужели был смешней

   Я тех неопытных людей,

   Которые, в пустыне света

   Блуждая, думают найти

   Любовь и душу на пути?..

   Все чувства тайной мукой полны,

   И всякий плакал, кто любил, -

   Любил ли он морские волны!..

   Иль сердце женщинам дарил!..

   Покрывшись пеною рядами,

   Как серебром и жемчугами,

   Несется гордая волна,

   Толпою слуг окружена;

   Так точно дева молодая

   Идет, гордясь, между рабов,

   Их скромных просьб, их нежных слов

   Не слушая, не понимая!

   Но вянут девы в тишине;

   А волны, волны всё одне!..

   Я обожатель их свободы,

   Как я в душе любил всегда

   Их бесконечные походы -

   Бог весть откуда и куда!

   И в час заката молчаливый

   Их раззолоченные гривы,

   И бездны бесконечный шум,

   И эту жизнь без дел и дум,

   Без родины и без могилы,

   Без наслажденья и без мук;

   Однообразный этот звук,

   Причудливые эти силы,

   Их буйный рев и тишину,

   И эту вечную войну

   С другой стихией, с облаками,

   С дождем и вихрем! Сколько раз

   На корабле в опасный час,

   Когда летала смерть над нами,

   Я в ужасе творца молил,

   Чтоб океан мой победил!..

  

   1832 года.

  

   Из поэтов более всего обнаружила благотворительности г-жа Павлова. Она принесла в дань альманаху г. Сушкова не какой-нибудь отрывок, не полглавы из романа, не страничку из повести, а целую поэму, написанную пятистопным хореем, "очень редко встречающимся у нас, особенно в полных пиэсах",- прибавляет издатель в примечании. Впрочем, надо заметить, что эта пятистопная поэма, этот "Рассказ Лизы", есть только четвертая часть большой поэмы г-жи Павловой под названием "Кадриль"! В журналах до сих пор мало и как-то неопределенно говорили о стихах г-жи Павловой - по крайней мере в петербургских журналах; мало потому, что г-жа Павлова очень редко вообще дарит публику своими произведениями и после поэмы "Двойная жизнь" (1848), которой некогда "Современник" посвятил особую статью в отделе критики, она напечатала в продолжение трех лет только несколько небольших стихотворений; неопределенно - потому что журналисты, может быть, выжидали, чтобы поэтическое дарование г-жи Павловой, залоги которого они видели в звучном и рельефном стихе, высказалось яснее. А между тем время шло...

   И вот г-жа Павлова является теперь с поэмой, написанной пятистопным хореем, "очень редко встречающимся у нас". Мы приступили к этой поэме с большим любопытством, ибо полагали, что если она и не разрешит некоторых наших сомнений и недоумений, то по крайней мере мы найдем в ней блестящую внешнюю форму: звучный и громкий стих, оригинальные и неожиданные рифмы - всё, к чему приучила нас г-жа Павлова своими прежними произведениями. К сожалению, надежды наши не сбылись. Вот содержание этой поэмы, которую мы постараемся передать в сокращении, удерживая стихотворный рассказ, чтобы читатели, без объяснений, всегда неприятных в таком случае, могли сами судить, почему мы сказали, что надежды наши не сбылись.

   Лиза говорит:

  

   В дом была взята я к старой тетке,

   На нее гляжу, как бы теперь!

   Хоть она, давно уже в чахотке,

   Спальни чуть переступала дверь,

   Но весь дом терзала...

  

   Все думали, что эта тетка очень богата, и все завидовали Лизе, которую считали ее наследницей, а между тем Лиза замечает:

  

   Незавидно жизнь свою меж тем

   Проводила я. В иное время

   В голову мне помысл приходил,

   Что навьючить можно только бремя

   На вола, поскольку в нем есть сил,

   Что нельзя жить лошади без холи

   И что лишь единый человек

   Может всё снести и весь свой век (?)

   И не пасть от всеминутной боли!

  

   Отчего же таким тяжелым и старокнижным языком выражается эта Лиза? Не от страданий ли?

   Она жила в должности фаворитки. Ее беспрестанно за всё упрекали, с нее за всё взыскивали; но всё

  

   Юности превозмогала мочь!

  

   И так жила бедная Лиза.

  

   И когда (говорит она), пурпурно догорая,

   Рдел закат, глядела в поле то

   Я с мечтой, что из-за неба края

   Явится мне что-то, бог весть что!..

   И когда сон принял вид телесный,

   И когда уж взор не наобум

   Мчался вдаль, но к точке уж известной

   Он летел в часы заветных дум:

   Как тогда сквозь боли и печали

   В нем души сияло торжество!..

  

   Представьте всю тягость положения Лизы: она

  

   Вскакивала в продолженье часа

   Двадцать раз, то чтоб поднять платок,

   То чтобы принесть бутылку кваса,

   То чтоб снять подушку тетки с ног,

   То чтобы велеть сказать ребенку

   На дворе, чтоб он не смел кричать,

   То чтобы вон вынесть оболонку,

   То чтобы впустить ее опять, -

   Всё при брани, до поры обеда,

   В месяцы поста и мясоеда...

  

   Иногда приезжали соседи-помещики, но их разговор не развлекал Лизу: они все говорили только о том,

  

   ...что вряд оброк

   Соберешь, что время наше люто...

  

   Но вот раз сосед привез с собой сына, из Москвы прибывшего, и Лиза слушала его слова

  

   ...так, как во время оно

   Слушала речь Мавра Дездемона.

  

   И "луч любви блеснул ей", и залегла

  

   Дума в грудь роскошно-тяжело!

  

   И "вспыхнули в ней желания и грезы"...

  

   Гимн мечты средь внешней, вялой прозы,

   Гордый хмель волнений без числа...

  

   Но к чему много говорить о любви?

  

   Повесть эта всё одна и та ж!

   Тайная для нас она эгира...

   Кто забыл про первого кумира,

   Про души восторженную блажь?

  

   Довольно сказать, что Лиза влюбилась в приезжего из Москвы и что

  

   Душу ей он волновал до дна.

  

   Алексей - так звали приезжего, - впрочем, всё более ухаживал около тетки, чем около племянницы. Он с теткой "клал" (не раскладывал ли?) пасьянс. Так тянулась зима, и Лиза замечает:

  

   Тетки злость мне шла невнятно мимо (?),

   Как броней алмазной херувима,

   Грудь моя была охранена...

  

   И, охраненная этой броней, она прислушивалась

  

   ...не проскрипели ль сани

   По снегу замерзлого двора (?),

  

   Раз тетка призвала ее к себе,

  

   И встретил странный уж ее привет.

  

   Тетка объявила Лизе, что на ней готов жениться майор Шенков. Лиза молчала.

  

   Что ж стоишь на месте, как чурбак? (не чурбан ли?)

  

   Лиза собралась с духом "кое-как" и отвечала:

  

   Не хочу идти я за Шенкова,

   Тетушка. - Не хочешь? вот те на!

   Так тебе какого ж нужно хвата?

   Ты не слишком для него ль знатна,

   Мать моя! иль чересчур богата?

  

   Отвернулась Лиза и сказала тетке:

  

   ...Как вам угодно,

   Тетушка, не буду никогда

   Ни за что женою я Шенкова.

   <. . . . . . . . . . . . . .>

   Алексей приехал в час обеда,

   <. . . . . . . . . . . . . .>

   Как ему уж тетка начала

   Говорить про нового соседа

  

   и о том, что Лиза

  

   ...надменна и упорна,

   Как сам враг людской, и несносна...

  

   Во время чаю Лиза вошла в гостиную.

  

   ...в ней один, угрюм,

   Он (т. е. Алексей) ходил в волненье тайных дум

   Быстрым шагом и, ее встречая,

   Отвернулся. - Чай бог весть какой

   Стала делать я (Лиза), на Алексея

   И взглянуть украдкою не смея.

  

   Однако он быстро схватил ее руку и поцеловал, причем Лиза воскликнула:

  

   ...Я счастье это

   Заплатила б всем богатством света,

   Радостями жизни, кровью жил!

   <. . . . . . . . . . . . . .>

   Так во мне забилось сердце громко

   В этот миг, что я ждала, что вдруг

   Разорвет его восторг. Но емко

   Для блаженств оно, как и для мук.

  

   Надо отдать справедливость этой Лизе, что она выражается так, как едва ли выражаются девицы.

   Наконец тетка ее умерла, или, как выражается г-жа Павлова, "закон свой понимая, плоть сдалась", и завещает:

  

   ...наличных денег

   Сумму, сохраненную в казне,

   Пятьдесят семь тысяч...

  

   И Лиза рада, что может Алексею

  

   Жертвовать фортуною своею.

  

   Эти пятьдесят семь тысяч она выслужила

  

   Горькой жизни кабалою лютой,

   Мукою двадцатигодовой...

  

   Она бежит в сад обрадовать Алексея. Алексей был в эту минуту в саду:

  

   Длинная шумела уж аллея,

   И мелькал стан гибкий Алексея.

  

   Лиза говорит ему:

  

   Я свободна наконец, я ваша,

   Цепь моя распалась и вполне;

   Тетушка отказывает мне

   В завещанье, - этого нисколько

   Не ждала я, - весь свой капитал,

   Тысяч до шестидесяти...

  

   Лиза прибавила три тысячи рублей; но, несмотря на это, Алексей восклицает:

  

   - Только!

   <. . . . . . . . . . . . . . . . .>

   - Может быть, вам это слишком мало?

   Верно, больше ожидали вы? -

  

   возражает Лиза. Он ничего не отвечал, и они

  

   ...прошли аллею до конца.

   Он не повернул идти обратно

   Вновь по ней.

  

   Они шли

  

   ...не говоря ни слова

   И боясь душевного чутья,

   Каждая во мне (в Лизе) дрожала жила...

  

   - Скоро ли вы едете в Москву? - спросила она его.

  

   - Завтра! отвечал он ей жестоко,

   На лошадь вспрыгнув...

  

   Алексей женился в Одессе.

  

   За женою взял он, вероятно,

   Более, чем тысяч шестьдесят.

  

   В заключение Лиза говорит:

  

   ...едва ли

   Мы вполне друг друга понимали.

  

   Мы то же думаем. Тем и оканчивается поэма. Прочитав ее, мы подумали: уж не оттого ли отказался Алексей от Лизы, что она употребляла такие странные слова в своем разговоре: "мясоед", "единый", "всеминутный", "эгира", "блажь", "чурбак", "емко" и проч., пересыпая эти слова неблагозвучными, при частом употреблении, частицами "чтоб" и "уж". Мы еще не успели выпустить из рук книги, в которой напечатана поэма г-жи Павловой, как к нам вошел Новый поэт.

   - Что это за книга у вас? - спросил он. - Какая-нибудь литературная новость?

   - Это новый альманах, изданный в Москве...

   - А стихи в нем есть? - перебил нас Новый поэт.

   - И очень много! Даже, между прочим, целая поэма. Глаза у Нового поэта сверкнули.

   - Чья поэма?..

   - Г-жи Павловой.

   - Г-жи Павловой! - воскликнул Новый поэт. - Это чрезвычайно интересно. Я очень люблю стихи г-жи Павловой: что бы вы ни говорили, господа, а у нее стих эффектный, громкий, звучный. Ее рифмы решительно приводят меня иногда в восторг, например: "утро - перламутра"... Богатые, чудесные рифмы! Это только можем ценить мы, поэты... Прочтите мне, пожалуйста, эту поэму.

   Новый поэт обнаруживал большое беспокойство и нетерпение, и мы должны были тотчас же удовлетворить его желание. Во время чтения лицо его часто хмурилось и беспрестанно выражало то удивление, то сомнение.

   Когда мы кончили чтение, он сказал решительно:

   - Ваша мистификация неуместна. Меня обмануть трудно. Это стихи не г-жи Павловой. Они напоминают несколько г. Кукольника.

   И вдруг Новый поэт начал импровизировать стихами, приняв позу, какую обыкновенно принимал при своих импровизациях г. Джустиниани.

   Я убежден, что г-же Павловой:

  

   ...И стих и смелое созвучье

   В ущерб другим даны, -

   Что нет ее созданий в мире лучше, -

   Что в дар принесены

   Ей блага все от самой колыбели...

   <. . . . . . . . . . . . . . . .>

   Что все души высокие движенья

   Изведала она

   И что окрест ее всё - вдохновенье,

   Любовь и тишина!

  

   Когда Новый поэт замолк, мы подали ему альманах г. Сушкова и сказали:

   - Не угодно ли вам удостовериться, что мы не думали вас мистифицировать и что "Рассказ Лизы" сочинен действительно г-жой Павловой.

   Новый поэт несколько минут рассматривал подпись, как бы не веря собственным глазам; потом он подошел к письменному столу и начал писать. Через четверть часа он подал нам пол-листа, исписанные кругом.

   - Вот, - сказал он, - стихи, которые я написал сейчас. Я никогда не воображал вступать в соперничество с г-жой Павловой: эта гордая мысль была слишком далека от меня; но после "Рассказа Лизы" я вас прошу напечатать это стихотворение, написанное мной при вас, здесь, в четверть часа. Я написал это стихотворение тем же трудным, по уверению издателя "Раута", размером, каким написана поэма г-жи Павловой, и пусть теперь публика будет судьею между "Моим разочарованием" и "Рассказом Лизы":

  

   Мое разочарование

  

   Говорят, что счастье наше скользко, -

   Сам, увы! я то же испытал!..

   На границе Юрьевец-Подольска

   В собственном селе я проживал.

   Недостаток внешнего движенья

   Заменив работой головы,

   Приминал я в лето, без сомненья,

   Десятин до двадцати травы;

   Я лежал с утра до темной ночи

   При волшебном плеске ручейка

   И мечтал, поднявши к небу очи,

   Созерцая гордо облака.

   Вереницей чудной и беспечной

   Предо мной толпился ряд идей,

   И витал я в сфере бесконечной.

   Презирая мелкий труд людей!

   Я лежал, гнушаясь их тревогой,

   Не нуждаясь, к счастию, ни в чем,

   Но зато широкою дорогой

   В сфере мысли шел богатырем;

   Гордый дух мой рос и расширялся,

   Много тайн я совмещал в груди

   И поведать миру собирался;

   Но любовь сказала: погоди!

   Я давно в созданье идеала

   Погружен был страстною душой.

   Я желал, чтоб женщина предстала

   В виде мудрой Клио предо мной.

   Чтоб и свет, и танцы, и наряды,

   И балы не нужны были ей.

   Чтоб она на всё бросала взгляды,

   Добытые мыслию своей!

   Чтоб она не плакала напрасно,

   Не смеялась втуне никогда,

   Говоря восторженно и страстно,

   Вдохновенно действуя всегда;

   Чтоб она не в рюмки и подносы,

   Не в дела презренной суеты,

   Чтоб она в великие вопросы

   Погружала мысли и мечты...

   И нашел, казалось, я такую.

   Молода она еще была

   И свою натуру молодую

   Радостно развитые предала.

   Я читал ей Гегеля, Жан-Поля,

   Демосфена, Галича, Руссо,

   Глинку, Ричардсона, Декандоля,

   Вольтера. Шекспира, Шамиссо,

   Байрона, Мильтона, Соутея,

   Шеллинга, Клопштола, Дидеро...

   В ком жила великая идея.

   Кто любил науку и добро.

   Всех она, казалось, понимала,

   Слушала без скуки и тоски

   И сама уж на ночь начинала

   Тацита читать, надев очки.

   Правда, легче два десятка кегель

   Разом сбить ей было, чем понять,

   Как велик и плодотворен Гегель,

   Но умел я вразумлять и ждать!

   Видел я: не пропадет терпенье, -

   Даже мать красавицы моей,

   Бросивши варенье и соленье.

   Философских набралась идей.

   Так мы шли в развитье нашем дружно,

   О высоком вечно говоря...

   Но не то ей было в жизни нужно!

   Раз, увы! в начале сентября,

   Прискакал я поутру к невесте.

   Нет ее ни в зале, ни в саду.

   Где ж она? "Они на кухне вместе

   С маменькой", - и я туда иду.

   Тут предстала страшная картина...

   Разом столько горя и тоски!..

   Растерзав на клочья Ламартина,

   На бумагу клала пирожки

   И сажала в печь моя невеста!!!

   Я смотреть без ужаса не мог,

   Как она рукой месила тесто,

   Как потом отведала пирог!

   "Вот они, великие идеи.

   Вот они, развития плоды!!.

   Где же вы, поэзии затеи?

   Что из вас, усилье и труды?.."

   Я рыдал. Сконфузилися обе,

   Видимо, перепугались вдруг:

   Я ушел в невыразимой злобе.

   Объявив, что больше им не друг.

   С той поры я верю: счастье скользко,

   Я без слез не проживаю дня,

   От Москвы до Юрьевец-Подольска

   Нет лица несчастнее меня!..

  

   Перевод г. Ф. Тютчева из Шиллера "Поминки" был бы очень хорош, если бы мы не имели перевода Жуковского того же самого стихотворения под названием "Торжество обегите лей..." Из поэтов, после г-жи Павловой, говорливее всех на Рауте оказались гг. фон Лизандер и Долин. Первой, между прочим, объявил, что у него

  

   Льются всё слезы да льются - сам я не знаю: о чем?

   Льются давно...

  

   Это очень жаль: не страдает ли он слабостию глазных нерв?

   Второй просит одну искусительницу:

  

   Не играй мне так ножкой лукаво.

   <. . . . . . . . . . . . . . . .>

   Не вскрывай же плечей белоснежных...

   Не шепчи...

  

   Потому что, - говорит г. Долин, -

  

   Я родную мне душу...

   Законной любовью люблю -

   Не встревожусь я страстью греховной:

   Ни себя, ни ее не сгублю.

  

   Мы пройдем молчанием стихотворения гг. Зилова, Котельникова, Берга, Миллера и других, не упомянем ни слова и о "Современном ямбе" г. Щербины, но остановимся на минуту на любопытном стихотворении г. Ф. Глинки... Г. Глинка описывает мастерскую Брюллова во время его сна и восклицает:

  

   Посреди своих творений

   Почивай, наш русский гений,

   Европейский наш (?!) Брюллов! -

   И под чарами видений

   От забот и треволнений

   Отдыхай у сладких снов!

  

   Затем поэт описывает мастерскую "нашего европейского Брюллова" и продолжает:

  

   Дремлешь ты, наш русский гений,

   Европейский наш Брюллов!

   <. . . . . . . . . . . . . . .>

   Дружба - доброе желанье:

   Почивай к добру, Брюллов!

   И проспав свое страданье,

   Встань к нам весел и здоров!

  

   В прозаическом отделе альманаха первое место занимает "Список с отзыва императрицы Екатерины II к графу Румянцеву-Задунайскому", доставшегося г. Сурикову от г. Храповицкого (А. В.). Мы познакомим наших читателей с этим любопытным историческим материалом:

  

   "Граф Петр Александрович. 14 ноября приехал ко мне в Царское Село отправленной от вас генерал-майор князь Василий Долгорукой с известием о одержанной генерал-порутчиками фон Унгарном и князем <...> Долгоруковым поверхности над корпусом Турецким за Дунаем, у Карасу, под командою трехбунчужного Омер-Паши, о взятье сего старика в плен, о занятии Базаржика и о намереваемом оттуда выступлении, по малому отдохновению, вышеупомянутых двух генералов-порутчиков, первому к Варне, а другому к Шумле, для прогнания самого визиря из сего последнего места, и что генерал-порутчик Потемкин упражняется киданием бомб в город Силистрию, а ген<ерал>-порутчик Глебов к нему в сикурс отправлен, причем князь Василей Долгорукой обнадеживал Нас, что дней через шесть о успехе сих предприятий обвещении в получении быть могут. В ожидании оных прошли, однако ж, не шестеры сутки, но целые две недели со днем, ибо Я не прежде как ноября в 29 день получила чрез обыкновенного вашего куриера уведомление, что предприятие на Варну было неудачно; что князь Юрья, по одном марше вперед к Шумле, возвратился вспять к Карасу; что же у Силистрии произошло, о том вовсе вы не упоминаете и оставляете Меня в глубоком неведении, а мысли мои в произвольном волнении, которые, однако ж, более наклонения имеют ни малейший не полагать надежды на бомбардирадку, которою город не возьмется, ниже большой ему вред причинится, хотя генерал граф Салтыков рущукским туркам преградою служить будет для подавания помощи тем, кои в обороне в Силистрии находятся. Но хотя следствия у Карасу произведенного бою не были таковы, как на первом взгляде они обещали быть, однако же не менее сие дело подтвердило, с одной стороны, вкоренившееся мнение о храбрости Наших войск и что в поле сей неприятель поверхности не будет иметь в теперишнем оного состоянии и обстоятельствах, лишь бы где атакован был, а с другой - не может инако как полезно быть для дел Наших всякое за Дунаем ваше предприятие, и тут, конечно, всякой ваш шаг споспешествует или отдаляет народный покой и тишину, совокупленную с блаженством онаго, и в таком виде с немалым удовольствием услышала Я о Карасуйском деле, сожалея только по позднему годовому времени, что все сие не может иметь толиких польз, как из того произойти могло, есть ли бы предпринималося месяцев с шесть тому назад. Но дабы будущий год так же по-пустому не прошел и дабы недостаток в пропитании опять не служил препятствием действиям, не могу оставить вам сызнова наикрепчайшим образом подтвердить, чтоб вы старались на будущую кампанию наполнить ваши подунайские магазины так, как я к вам писала, дабы действиям вашим на супротивном берегу не могло причиниться остановки и кампания та не прошла без достижения мира сильным употреблением оружия. О сом немедленно от вас ожидаю много уже раз Мною от вас требованного мнения, которое есть ли еще далее замедлится, опасность настоит, что не ко времени приспеет, и, следовательно, на будущей год во всем паки опоздать можем, в чем ни пользы, ни славы, ни чести не вижу. Каково бы усердие и ревность в сердце служащих империи Знаменитых людей, как вы, ни была; каков труд и радение Мною ежечасно прилагаемы ни будут; но свет вас и Меня судит по одним успехам Нашим. Сии нас в мыслях людских оправдают и обвиняют попеременно, а наипаче в теперишнее время, когда после пятилетней щастливой войны подданные ждут мира единственно от действий ваших.

   А как для составления вышеупомянутого мнения вашего желаете видеть положение прочих частей войск Наших, не под ведомством вашим состоящих, то для удовольствия вашего зделаю вам следующее описание, а именно: вторая армия охраняет Крим, а буде случай представится, то помышлять станет о атаке Очакова. Азовская флотилия крейсирует около Крима и старается всякому тамо десанту препятствии наносить до тех пор, пока в силу придет инако действовать. Архипелажский флот тревожит беспрестанно все в его окружности лежащие берега и тем самым сильную диверсию делает в пользу первой армии, ибо удерживает тамошние неприятельские войски усиливать визирскую армию, и под видом охранения своих очагов многие тысячи, каковы наряды от Султана ни бывают, дома остаются. В Польше и в Кизляре, также и на здешней границе, совершенное спокойствие настоит, а что касается до башкирских замешательств около Оренбурга, о которых, может статься, до вас слух дошел, то по наряду, отсюда сделанному, надеяться можно, что вскоре желаемой вид возьмет и все в прежнее состояние придет. О продолжительной слабости вашего здоровья весьма сожалею, а с удовольствием увидела из письма вашего свидетельство, которое вы даете генерал-майору князю Василью Долгорукому, и вы можете уверены быть, что оное в памяти Моей останется, пребывая, как всегда, вам доброжелательна.

  

   Из всех прозаических отрывков "Раута" лучше всех показался нам отрывок из комедии г. Писемского "Ипохондрик". В нем есть сцены очень забавные и натуральные.

   Об отрывке г. Островского здесь мы не скажем ни слова, потому что о г. Островском вообще говорится в этой же книжке при разборе другого московского сборника - "Комета".

   Отрывок г. Рамазанова "Римская натурщица" напоминает нам почему-то повести г. Каменского, известного подражателя Марлинского.

   "- Как, - говорит художник натурщице, - ты стоишь сегодня? Как будто тебя в пятки жалят скорпионы! Право, с ящерицы, которая бежит по стене, работать удобнее! <...>

   - Нет, не в пятки жалят меня скорпионы, - отвечала натурщица, - а прямо в сердце..." и проч.